Парторганизация обсудила публикацию, положение с обеспечением сотрудников техинформацией было признано неудовлетворительным. Начальнику отдела, в состав которого входил плохо работающий сектор — Моисею Вельзевульфовичу Цирельсону было влеплено «неполное соответствие» и предложено по-хорошему сматываться на пенсию.
Голубые города
музыкально-детективное ревю
Генрих Шмеркин
Окончание. Начало
XXIV.
В тот вечер, за злой самогонкой под фаршированную шейку, Варшавского как прорвало. Он говорил много, и всё о Пашке; с этим типом у Марка были особые счёты.
— Да, Щербань это вещь-амбец, — поддакивал ему Любошиц, хотя ничего нового из филиппик Варшавского не почерпнул.
Ну, а что Бруднер решил свалить именно из-за Щербаня, так про то вообще знал весь институт.
В Электросилу Щербань пришёл сразу после дембеля, и определили его в Бруднерский «сектор широкого спектра», в котором работал Марк.
В графе образование у вновь прибывшего значилось «неполное высшее», продолжать учёбу дембель не собирался и что такое проектная работа, понятия не имел. Инженерские страстишки, кипящие вокруг (найти, удивить, решить проще, надёжней, чем рядом сидящий!) были ему чужды — равно как и тупое перечерчивание с одной занудной бумажки на другую. И посланец танковых войск включился в деятельность общественную. Для начала он возглавил комсомольскую организацию. А вскоре стал ответственным за всевозможные субботники по уборке снега и озеленению улиц, по прополке и колхозной жатве. Он раздавал мётлы и лопаты, разбивал яйцеголовых на бригады, расставлял на рядки и радостно проваливал все производственные задания, которые поручал ему Бруднер. И странно было до чрезвычайности — что зарплата у этого барбоса растёт, как на дрожжах, и что дослужился он до старшего инженера.
И дышал мальчишка уже вполне реально в пятку Варшавскому, который до сих пор ходил в ведущих.
Бруднер не возмущался, он привык.
Эти зэйхеры начались в семидесятых, после удушения Пражской весны, когда её отравленный выдох стал просачиваться в умы отдельных советских граждан. И пошло оздоровление климата по всей стране, и потекла рекою свежая кровь в недостаточно сознательные «творкчекские» коллективы. Патриотизм среднестатистического проектировщика рос неуклонно — «чехословацкие» дембеля насаждались в проектно-конструкторские богадельни на пожизненную ренту. Но такого резкого взлёта, как у Пашки, не наблюдалось ни у кого. До Лазаря доходили слухи, что отец Щербаня подкармливает рыбой какого-то обкомовца, но Бруднер в это не верил. Во-первых, потому что обкомовец не может так низко пасть, с другой стороны — вряд ли номенклатурный работник, помимо своего спецраспределителя, нуждается в дополнительной пайке.
Бруднер винил во всём систему и валил всё на серого кардинала[1].
И чаша терпения Лазаря дала дрозда. Увидев последний приказ, протаскивающий Щербаня в ст. инженеры, Лазарь молчать не стал. Он взял листок бумаги и расчертил его пополам. В верхней половинке вывел: «Варшавский Марк Борисович» и перечислил объекты, запроектированные Марком, их было ровно 8 штук, и все повышенной сложности. В нижней — завсектором привёл персоналии: «Щербань Павел Кузьмич». И больше ничего. Это был полный послужной список общественника.
Бруднер внимательно перечитал бумаженцию, сложил листок вчетверо и спрятал в карман. Чаша терпения побурлила-побурлила и успокоилась. Идти к начальнику отдела было бесполезно. Цирельсон прекрасно знал ситуацию, но повлиять на неё не мог. После того, как Моисей достиг пенсионного возраста, он стал бояться собственной тени. Да и Бабанин давно уже перешагнул 60-летний рубеж — впрочем, как и сам Лазарь…
Конечно, нужно идти к директору. Да, он придёт к Бабанину и выложит всё начистоту! Разговор выйдет нелицеприятный, но конструктивный. «Вы, Лазарь Перцевич, по какому вопросу?» — спросит Бабанин. «По вопросу моего подчинённого, Марка Варшавского», — дерзко ответит Лазарь. «И что за проблемы?» — спросит Бабанин. «Специалист с нестандартным подходом, автор многих пионерских разработок, можно сказать — будущее Электросилы, а до сих пор ведущий. Хотя в подчинении имеет 6 человек-инженеров и давно должен быть руководителем группы», — скажет Лазарь. «А почему ко мне пришли именно вы? Почему не начальник отдела?» — спросит Бабанин. «Видите ли, Иван Иванович…» — вздохнёт Лазарь. «Вы нарушаете субординацию, товарищ Бруднер», — покачает головой Бабанин. «Насколько я понимаю, Иван Иванович, товарищ Цирельсон не раз разговаривал с вами на эту тему», — ответит Лазарь. «Да, это так, но… Москва не сразу строилась», — произнесёт заготовленную фразу Бабанин. «Иван Иванович, мне трудно вас узнавать. Вы продвигаете трутня, профнепригодную бездарь. И вы посмотрите, что есть Варшавский!» — развернёт Лазарь заготовленную бумагу. «А что такое ваш Щербань? Что он запроектировал?.. Ни-че-го! И вообще… Смешно сказать, я был свидетель. Этот орёл не знает, что такое сброс! Он считает, что сброс, это когда десантуру сбрасывают с парашютом. А я ему говорю: как можно старшему инженеру такое говорить? Это знает любой неуч! Сброс это сигнал, который устанавливает триггер в исходное состояние. А он мне: извините, я не знал. Нет, говорю. Вас, Павел, мне извинять не за что, вы в этом не виноваты, в этом виновно наше руководство, которое повышает вас неизвестно за что! И если Щербаню вы дали старшего, то дайте Варшавскому хотя бы руководителя группы!» — поставит он жирную точку в разговоре. И вручит Бабанину соответствующую докладную.
И всё же…
Прыгать через голову начальника было тоже как-то негоже. И Лазарь пошёл к Моисею.
— Лазарь, что тебе от меня надо? — спросил Цирельсон.
— Я надеюсь, Моисей, что последний приказ Бабанина ты прочитал внимательно, — ответил Бруднер. — И сам всё прекрасно понимаешь. У меня, как ты догадываешься, есть Марик Варшавский, который моя правая рука и до сих пор не руководитель. И есть Павлик Щербань, который непонятно что, и уже старший.
— Лазарь, я очень хотел бы знать, при чём тут я. Как ты понимаешь, весь цимес теперь булькотит не у меня.
— Я не прошу тебя что-то решать. Я прошу завизировать докладную. И передать её наверх.
Моисей Вельзевульфович поставил свой росчерк и спрятал докладную в ящик стола.
А неделю спустя Бруднера вызвал Бабанин.
— Рад приветствовать, — протянул он дрожащую руку просителю.
На столе у директора лежала злосчастная докладная.
— Я понимаю вас, Лазарь Перцевич, — пропыхтел Иван Иванович. — Вы готовите себе смену, и Варшавский в этом смысле кандидатура вполне достойная. Но от меня требуют поступать в духе времени. И посажен я в это кресло совсем не за тем, чтобы игнорировать требования вышестоящих товарищей.
— Эти вышестоящие пускают нас под откос, — покачав головой, выдал Бруднер и развернул перед Бабаниным послужной список Варшавского. — И вас, и меня, и страну в целом…
— Не нам решать, товарищ Бруднер. Но… Есть вариант. Вы добавляете ещё одну фамилию.
— Уж не Щербаня ли, Иван Иваныч? — внезапно рассмеялся старик.
— Именно его, — опустил взгляд директор, руки его задрожали ещё сильней.
— Вы хотите сделать Щербаня руководителем группы?!
— И Щербаня, и Варшавского.
— Но…
— Других «писателей» у меня для вас нет, — вздохнул Бабанин и криво усмехнулся.
Бруднер ещё раз прочитал свою докладную, взял протянутую директором ручку, покачал головой и вписал Щербаня.
— А теперь добавьте «Исправленному верить» и распишитесь, — попросил Бабанин.
Лазарь добавил, расписался и прочитал снова. Получалось:
«В связи с ростом деловой и технической квалификации прошу перевести Варшавского М.Б. и Щербаня П.К. на должность руководителя группы с месячным окладом 180 рублей».
Иван Иваныч придвинул к себе петицию, прицелился и с заметным трудом поставил подпись. Рука директора выделывала немыслимые коленца, болячка давала себя знать.
Директорский кабинет Бруднер покидал с чувством выполненного долга. «Есть ещё порох в пороховницах! — ликовал он, идя по коридору. — А Марку не скажу, пусть будет для него сюрпризом».
Авторучка Бабанина вновь потянулась к бумаге. Он долго целился, но «выстрелить» так и не рискнул — шанс промазать был достаточно велик. Директор дотронулся до кнопки звонка, в кабинете возникла Белла Бенционовна.
— Белочка, будьте добры, вычеркните эти несколько букв… — ткнул пальцем в бумагу Бабанин.
— Какие, Иван Иваныч?
— Вот эти, «Варшавского М.Б. и».
…Через два дня на доске объявлений появился внеочередной приказ, согласно которому старший инженер прокатного отдела Щербань назначался руководителем группы. Ведущий инженер Варшавский, как и следовало ожидать, попадал к нему в подчинение. К катастрофе на личном фронте добавлялась катастрофа на фронте производственном. Скрывать предысторию от Варшавского Лазарь не стал. И Марк начал подыскивать, куда бы переметнуться.
А Бруднер задумался всерьёз, не пора ли податься на «Землю обетонированную».
XXV.
Как только Бруднер уволился, «сектор широкого спектра» возглавил Щербань. Инженерной логике это было неподвластно, ось времени, как тягучая текила, перетекала в убаюкивающее сюрреалистическое пространство. Новый завсектором обладал фантастической некомпетентностью, это бросалось в глаза всем и сразу. Что касается Марка, то он привычно выполнял свою работу и своего нового шефа старался не замечать.
И вдруг, совершенно нежданно, к Варшавскому пришёл председатель профкома. Пришёл, по всей видимости, на поклон.
— Здравствуйте, Марк Борисович, я по поручению проектной общественности, — начал Бескорытный, — перекурить нет желания?
Вот так да! А ведь Марик уже не надеялся, что справедливость может восторжествовать.
Вышли в коридор.
— Ну, как оно-ничего? — задушевно спросил председатель.
— Сами видите, — развёл руками Варшавский, — положение довольно странное.
Директорский порученец опустил голову и виновато улыбнулся:
— Понимаю вас, Марк Борисович… Я как раз по этому поводу.
— Я слушаю вас, Саввий Власьевич, — замирая от волнения, произнёс Марк, лицо его залилось краской.
Когда-то в разговоре с Марком так отреагировала Аннета — когда вдруг почувствовала, что сейчас он сделает ей предложение…
— Марк, я давно хотел вам сказать… Это просто здорово, что в институте есть такой человек, как вы.
Варшавский глубоко вздохнул и закатил глаза.
— Моя супруга очень… Очень любит Петросяна… И других юмористов…
— Что? — очнулся от благостных фантазий Марик.
— Она, чтоб вы знали, большая ваша фанатка.
— В смысле?
— Она бывает в институте, мы живём рядом, в двух остановках…
— И что?
— Зиночка не пропускает ни одной вашей заметки в «Фазоинверторе».
Фу ты! Так называлась институтская стенгазета, вывешиваемая в вестибюле.
Варшавский пришёл в себя окончательно.
— И что ж ей там понравилось?
— Всё нравится, всё! Очень смеялась недавно. По поводу искусственного дыхания.
Как говорится, с паршивой овцы… Был у Марка рассказик, написанный едва ли не с натуры, когда к ним в сектор, в обед, прискакал Костя Воробейчик из отдела маслосмазки, проводить инструктаж по искусственному дыханию. Мероприятие проходило по линии штаба гражданской обороны, возглавляемого начальником ОК Черевычевским. Напротив докладчика сидела ст. техник Черевычевская (жена начштаба) и уплетала бутерброд с копчёной грудинкой, воздух был напитан пищевкусовыми ароматами. «Ах, какое объедение, — делилась она впечатлениями с Викой Бродской, своей соседкой по рабочему месту, — какая сочная и умопомрачительная грудинка!».
Не успевший перекусить Воробейчик излагал суть процедуры, отчаянно борясь со слюноотделением…
Рассказик заканчивался так: «Докладчик захлебнулся слюной, искусственное дыхание не помогло».
— Спасибо, мне приятно… — начал было Марк.
— Прежде всего, это приятно нам! — перебил его Бескорытный. — Ведь это здорово, когда рядом работает человек, владеющий не только профессией, но и пером. Способный описать происходящее вокруг остро, увлекательно, с присущим вам юмором!
— Служу Советскому Союзу, — улыбнулся Марк.
— А ещё я обожаю ваше «Бабье лето», очень трогательно у вас получилось.
И предпрофкома внезапно запел — баритоном а-ля Шуфутинский:
Клёны выкрасили город
Колдовским каким-то цветом,
И вот сижу я на аккорде
Бабьим летом, бабьим летом…
Саввий Власьевич Бескорытный возглавлял сектор низковольтного электроснабжения и к аккорду имел самое непосредственное отношение. Работа эта была унылая и рутинная — в основном, по проектированию лампочек в уборных. Договоров было выше крыши, лампочников перевели на аккордно-премиальную оплату, в Электросиле это называлось аккордом. Преосвещенцы вламывали дни и ночи, и зарабатывали в последнее время не хуже ассенизаторов.
— Я даже переписал слова, вот они, — сказал Саввий Власьевич и извлёк из кармана листок с текстом.
— Спасибо, я польщён, — зарделся Варшавский.
— О чём вы говорите, это вам спасибо, а то от Зинки уже спасу не было, запилила форменным образом. Думала, я после работы где-то гуляю, а не над чертежами корплю…
Варшавский сдержал улыбку. Весь институт знал, что свободное от работы время предпрофкома посвящает своей новой пассии Оленьке Нищебройд, инженеру по крановым троллеям.
— А потом я принёс ей ваше произведение и спел, — продолжил Саввий Власьевич, — чтоб у ней никаких мыслей не было, и чтоб она себя со стороны хоть чуточку увидала: «Бьёт жена меня по морде, // Что меня ночами нету, // Ведь сижу я на аккорде // Бабьим летом, бабьим летом…»
Предпрофкома допел песню до конца и деловито осведомился:
— Ну, а что вообще? Муза посещает? Чего-нибудь новенького накропали?
— Кое-что есть.
— Вот и отлично. Обязательно ознакомлюсь. А сейчас у меня, извиняюсь, вопрос. Вам нравится работа вашего сектора?
— Это не мой сектор, это сектор Щербаня.
— Извините, Марк. Я хотел только спросить… Лично вас как проектировщика устраивает такое обеспечение техинформацией?
— Издеваетесь? — усмехнулся Варшавский.
С тех пор, как уволился Бруднер, в институт успели понаприсылать всяких новых каталогов и техпаспортов. Какую информацию из них выуживать, новый завсектором, в отличие от Лазаря (да и от Марка!), понятия не имел. И дело пошло на самотёк. В проектном кабинете снова началась толчея, бардак вернулся в информационное дело.
— Ну вот, я даже не сомневался, — сказал Саввий Власьевич. — Как опытный кадр вы понимаете, к чему ведёт такой безответственный подход.
Марк отсутствующим взглядом изучал трещины в паркете, будущее Электросилы его не интересовало.
— Проблему нужно как-то решать…
Марк перевёл взгляд на новенький, сверкающий лаком плинтус.
— И у меня к вам предложение, Марк Борисович. Если, конечно, будет время и желание. Напишите про весь этот кавардак в стенгазету. Как люди снова почём зря бегают в Проектный кабинет, и как танцуют там друг у друга на голове. Хотите, в стихах, хотите, в прозе. Калёным, как говорится пером сатиры…
— Не до писанины, Саввий Власьевич, у меня выпуск на носу.
Ни малейшего намерения сочинять стихи о результатах деятельности этого говнюка у Варшавского не было.
— Как хотите, я не настаиваю. Хотя, конечно, хотелось бы, в вашем стиле — хлёстко, остроумно. Что-нибудь типа: я спросил коллег своих, где реле сигнальные, коллеги не ответили, качая головой…
«Бред, — подумал Варшавский. — Какие ещё “реле сигнальные”?! Нет никаких сигнальных реле. А есть “реле сигнализации”. Тут надо что-то другое».
И сходу пришло: «Я спросил у облака, где мне взять рубильники // с медными контактами на шестьсот ампер? // Облако ответило: “Нет! Бери светильники, // или охлаждающий кондиционер”».
Через час текст песни был готов, а ещё через две недели, когда Марик под руководством Щербаня отбыл на с/х работы, песенка появилась в стенгазете. Парторганизация обсудила публикацию, положение с обеспечением сотрудников техинформацией было признано неудовлетворительным. Начальнику отдела, в состав которого входил плохо работающий сектор — Моисею Вельзевульфовичу Цирельсону было влеплено «неполное соответствие» и предложено по-хорошему сматываться на пенсию.
Директорский порученец тут же побежал в профком — накручивать телефон совхоза. Нужно было срочно выдёргивать Пашку в город — на предмет «обживания» Цирельсоновского кабинета.
А ещё через пару часов из уст подвыпившего Варшавского вырвалось злокозненное «Чтоб его кирпичом…».
XXVI.
Это было уже двадцать первое по счёту новогоднее шоу Модеста, он привык ко всему, но чтоб такое… Выходка, которую позволил себе изобретатель, была по своей наглости беспрецедентна. Преждевременная, ничем не оправданная лезгинка в самом начале — она едва не сломала Нетёткину весь сценарий. И как же повезло Модесту, что за этим позором — пошло его стихотворение, посвящённое институту, и что публика, интеллигентная, искушённая публика приняла его с таким подъёмом! А потом — бессмертный Дунаевский, увертюра из Детей капитана Гранта. Он сцепил зубы и погрузил пальцы в клавиатуру. Чёрный монстр задышал, захрипел струнами, запел зюд-вестами, раздул паруса, и, взлетев на пенный гребень, понёс Нетёткина в шквальную бездну вдохновенного действа…
Он выжал из инструмента последний аккорд, отдышался, прислушался к происходящему на сцене. Ливертовская и Любошиц вели сочинённый им диалог. Он подошёл к кулисе и заглянул через щёлочку в зал.
Они сидели с открытыми ртами. Такую реакцию публики он наблюдал разве что в русской драме, пять лет назад, на спектакле «Карьера Артура Уи» с Борисом Табаровским в главной роли.
Донёсся голос Люси: «…где день и ночь, не покладая своих электронных интеллектов, трудятся наши автоматические системы управления технологическими процессами…» И это — из-под его пера?! Не хуже, чем у Софронова, автора легендарной «Стряпухи»! И плевать, что пафос! Они слушают, затаив дыхание. Это успех, настоящий успех!
Всё шло как по маслу, он чувствовал прилив сил, искусство окрыляло его.
Вскоре дошло до рождественского стихотворения Афанасия Фета, которое Модест столь изящно вплёл в производственно-командировочную канву новогоднего представления:
ОНА. Всем вам, граждане, привет
Передал один поэт.
ОН. Это — Афанасий Фет!
Он писал про волшебство
В тёмну ночь под рождество!
ОНА. Вести радуясь благой,
Прочитай же, дорогой!
ОН. (Вдохновенно.)
Помню я: старушка-няня
Мне в рождественской ночи
Про судьбу мою гадала
При мерцании свечи,
И на картах выходили
Интересы да почет.
Няня, няня, ты ошиблась,
Обманул тебя расчет!
ОНА. Дорогой, неужели няня Афанасия Афанасьевича не заметила ошибки в расчёте токов короткого замыкания для реверсивного блюминга 1350, оснащённого подстанцией глубокого ввода?
ОН. Что ты, милая?! О таких подстанциях в те времена — металлурги не могли и мечтать!
«Здесь и традиция, и высокая поэзия, и современные технологии, и размышления о судьбе, и юмор, и сатира, и новейшие методики расчёта, о которых рассказывал мне Любошиц, и свечи, и карты, и мерцание! А по большому счёту — связь времён! А сам Люсьен! Как тонко чувствует этот инженер все нюансы, как великолепно интонирует…»
ОНА. Что ж, по мне, так очень мило!
Извини, что перебила.
Продолжай же, продолжай,
В сторону не уезжай!
ОН. (Вдохновенно.)
Но зато я так влюбился,
Что приходится невмочь.
Погадай мне, друг мой няня,
Нынче святочная ночь.
Что, — не будет ли свиданья,
Разговоров иль письма?
Выйдет пиковая дама
Иль бубновая сама?
ОНА. Что? Пиковая дама?! Иль бубновая сама?! Так вот, почему ты постоянно мотаешься в Темиртау, мой дорогой!
«Ах, Люся! Какая молодчина! Как искренне, как органично! А придумка с дамами, пиковой и бубновой? Как здорово я нашёл этот переход — с гадальных карт на далёких темиртаусских фемин, благосклонно принимающих ухаживания командированных харьковчан! Про возвышающую тебя женскую ревность. Которую, увы, не всем довелось испытать… Но разве счастье именно в том, что тебя ревнуют? Счастье это не где-нибудь, не вовне, оно всегда внутри тебя. Любовь преходяща, искусство вечно. О, если бы можно было — не есть, не пить, не спать, отдаться творчеству сполна, беспрерывно чувствовать дыхание завороженного зала, жадно ловящего каждую придуманную тобой реплику, каждый твой аккорд, только бы видеть эти восхищённые лица, эти слёзы, внезапно накатывающиеся на улыбки…»
ОН. Дорогая, не ревнуй! Ты ведь прекрасно понимаешь, что речь здесь — о бессонных ночах!
ОНА. Что-что-что? О бессонных ночах с бубновыми дамами?!
ОН. Да, о бессонных ночах! О сомнениях в неуютном номере гостиницы! До рассвета, за преферансом! Что там, в прикупе? Вдруг там дама пик? А ты раскатал губу на мизер, и у тебя на руках ни одной пики… Или собрался играть шестерную, а там два туза!
ОНА. Ах, вот оно что! Вот почему ты возвращаешься вечно злой, не выспавшийся и без копейки денег!
«И вновь аплодируют, как это здорово! Как всё совпало, и публика, и исполнители! Особенно Люсьен. Как хорошо, что он открыл мне этого поэта, Марка Варшавского! Как кстати пришлись песни Марка, его стишок о встрече Рождества под грохот прокатных машин, хорошо бы познакомится с ним, поговорить, такого успеха у меня не было ещё никогда…»
ОН. Няня добрая гадает,
Грустно голову склоня;
Свечка тихо нагорает,
Сердце бьется у меня…
Нетёткин запустил на сцену хор снегурочек, пошёл «Вагончик тронется».
«На Тихорецкую состав отправится. Вагончик тронется, любовь останется. Стена кирпичная…» — готовили почву для сценки с кирпичами снегурочки.
Песенка закончилась, снегурочки вернулись за кулисы, Модест раздал им слова «Голубых городов». На сцене пошёл диалог ведущих.
Подошло время, и он врезал «Голубые города», снегурочки запели.
«Есть у нас один секрет: на двоих нам сорок лет, как говорят, всё впереди!» — звучали чудные слова, всё катило как нельзя лучше.
И вот оно, время Ч! Он вскочил из-за фортепиано. Украдкой достал из портфеля «краеугольный камень». Пристроил муляж у кулисы и глянулся в зеркало. Из остекленевшей глубины на него смотрел бюрократ Огурцов.
— Костюм заменить, ноги изолировать! — повторил он магическую фразу и вновь обрадовался, и вновь поразился себе, настолько точна была новая интонация. «На выход, трубадур!» — пело сердце.
И вот, он на сцене. Ухо ласкают аплодисменты. «В чём дело? Кто разрешил?» — начинает он диалог с Леночкой Крыловой. «Ну, Серафим Иванович…» — пытается разжалобить его ведущая. «Как фамилия?» — грозно вопрошает он. «Неужели вы забыли?» — идёт она дальше по тексту. «Я спрашиваю, как фамилия?..» — повышает он градус агрессии и вздорности. Его огурцовская интонация посильней, чем у самого Ильинского! Шикарно. Он чувствует, что может опрокинуть горы. Вот что значит сила искусства! Одним движением ноги рушит он стену, кирпичи разлетаются по сцене. Там, у левой кулисы — заветный муляж. Елекстрическая сила!
Он высматривает кирпич, помеченный тёмно-синим крестиком, разве что крестик скорее чёрный, чем синий, подхватывает его (роковая та каменюка действительно показалась ему весом с пушинку), и кидает в публику.
…Машину начало трясти, скорей всего, это были булыжники. Значит, улица Первой Конной. А может, Бурсацкий спуск. Сердце разрывалось от боли.
«Боже, что я наделал? Как мог перепутать?! Будь я проклят!» — выедал себе мозг Нетёткин, трясясь в холодном автозаке.
XXVII.
«Мурка, Маруся Климова,
Прости любимого!..»
Жестокий романс.
Звонок разбудил его среди ночи.
— Привет, — прошептала она в трубку.
— Ты? — удивился Марк.
— Да, я.
— Что-то случилось?
— Ничего не случилось. Просто… Давно тебя не видела.
— Ты поссорилась с мужем?
— Какое это имеет значение?
— Всё в порядке?
— У меня нет возможности долго разговаривать. Встретиться не хочешь?
— Где?
— В Агате. Помнишь?
— Конечно.
В кафе Агат семь лет назад они отметили своё «браком сочетание».
— Завтра, в одиннадцать, сможешь? — спросила она.
— Вечера? Или утра?
— Утра, утра.
— Ну, да, смогу.
— Тогда до встречи.
Он расцвёл в идиотской улыбке. Смешно говорить, но он ощутил радость. Это ж надо! Один звонок — и мир снова прекрасен. Будто виделись только вчера… Что-то необыкновенное было в этой женщине.
…В без пяти он уже сидел в условленном месте, за чашкой кофе, неподалёку от своей прежней работы, которой отдал больше 14 лет. Нет, он не жалел, что после развода ушёл из Электросилы, хотя… Марк прекрасно понимал: всё это время он старательно обманывал себя. И бежал он вовсе не из-за Щербаня, главное в другом. Это было выше его сил — каждый день видеть её, сидеть с ней в одной комнате, наблюдать в перерыв, как грациозно пьёт она чай из своего зелёного блюдца, как сладко облизывает ложечку из-под вишнёвого варенья…
То, что на новом месте и статус повыше, и деньги поприличней, всё это гроша ломаного не стоит… Тем более, что чувствуешь себя полным ничтожеством. Лепишь всё из типовых блоков, и весь хрен. Нужна путевая стрелка — вот тебе блок управления стрелкой, нужен семафор — вот блок семафора, живёшь на всём готовом, никакой пищи для ума. Брр, обрыдло!..
Ох, напрасно пенял Марк на судьбу! Знай он, о чём шепчутся сейчас в Электросиле, давно бы понял — главное в жизни не душевное равновесие. Главное в жизни — продолжать жить. Тупо продолжать жить, как он живёт. И упаси его бог — узнать тюрьму, суму и следователя Шмордыгайлова, и не дай бог Шмордыгайлову заглянуть в Электросилу и узнать всплывшие подробности…
Он упорно не хотел вспоминать тот вечер, когда от него ушла Аннета.
Шесть лет, прожитые вместе, пролетели, как один день…
Из телевизора на барной стойке лилась щемящая грусть, звучало что-то из Таривердиева.
«Привет от Штирлица, — подумал он, — прямо, какое-то кафе Элефант…».
Дверь отворилась, появилась она. Одна, без сопровождающего.
Боевой макияж, коротенькое платье-трапеция.
— Приветик!
— Привет!
— Боже! Похудел, осунулся…
— Да уж…
— По-прежнему не можешь меня забыть?
— Я знаю… — пожал плечами Марк.
— Спасибо, что пришёл. Ты не торопишься?
— Нет. Кофе, мороженное?
— Неважно. Я закажу сама.
— Как хочешь.
— А я думала, ты скажешь: «Нет, что ты! Позволь это сделать мне, на правах, так сказать, ухажёра».
— Я слушаю. Что ты хотела?
— А что на работе сказал? Что срочно разболелся зуб?
— Какая разница. Давай, не томи.
— Марик, ты в курсе, что…
Подошла официантка, Аннета осеклась. Она попросила бутылку минеральной и пахлаву, официантка тут же принесла.
— Не знаю, огорчишься ты или обрадуешься, но… Возможно, тебя это обрадует.
— О чём ты?
— Ты про Щербаня знаешь?
— А, про Щербаня… Знаю.
— Что ты знаешь?
— Нету Щербаня.
— Ты так спокойно об этом говоришь…
— А что я должен, убиваться?
— Не знаю, тебе видней.
— Мне всё равно.
— А кто тебе сказал, что его нет?
— Не имеет значения, Нюша.
— И всё-таки…
— Знаю, и всё.
— А ты знаешь, как его не стало?
— Допустим…
— Его убили. Кирпичом.
— Ну.
— Это правда? Ты действительно ему этого пожелал?
— С чего ты взяла?
— Весь институт об этом говорит.
«Дела…» — подумал Варшавский.
— Тогда, в колхозе… Ты сказал — чтоб его кирпичом, и так далее…
— Мало ли, что я говорил…
— Тебя в прокуратуру не вызывали?
— Нет, а что?
— Ничего. Просто я хотела спросить: ты на меня не обижаешься?
— За что? — не поверил своим ушам Марк.
— Ну, что ушла, что бросила…
— Нет. Насильно мил не будешь.
— Будешь! Ещё как будешь! Вот увидишь!
— Ты шутишь?
— Нет. Я знаю: тебе никто, кроме меня, не нужен. Это так?
— Я не готов говорить на эти темы…
— Это так, ещё твоя мама мне говорила: «Мой Марик — однолюб. И его отец, и дед тоже. Все мужчины в нашей семье однолюбы».
— И что?
— Если хочешь, я вернусь…
— Ты поссорилась с мужем?
— Если ты действительно хочешь, я вернусь.
— Нюша, всё так неожиданно…
— Послушай ещё раз. Возможно, я виновата. Но если ты держишь зло… Я вернусь к тебе, нет проблем… Только не проклинай меня, прошу… Только не проклинай!
«Боже, какая дура! А я? Я тоже хорош! Как можно было любить такую идиотку? Как можно было жить с ней целых 6 лет?»
Тяжкий камень свалился с души, она его больше не интересовала…
«Завтра пойду на футбол, обязательно пойду. Наши играют с Шахтёром, продуют, ну, и чёрт с ним, всё равно пойду. И вообще, сколько можно жить без футбола?! Куплю семечек два стакана, возьму билет на Западную трибуну и буду весь матч плеваться, как белый человек».
Он пожелал Аннете всего хорошего, оставил на столике трёшник официантке и, стараясь осмыслить пережитое, зашагал к троллейбусу. Пока ждал «восьмёрку», как-то само сложилось:
Сколько слёз на подушку пролито…
О любви былой, глядь —
ни следа.
Будь ты проклята, будь ты проклята,
Будь ты проклята…
навсегда!
Подошла восьмёрка. Он пробил талон, уселся на заднее сидение, достал блокнот и, высунув кончик языка, стал старательно записывать пришедшие в голову строчки.
— Конец –
___
[1] «Серый кардинал» — Суслов Михаил Андреевич, советский партийный и государственный деятель, член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, идеолог партии.
