Александр Красночаров

Стена и флаг. Стихи

Третий Храм

Дело в том, что я уехал,
оборвал тугую нить.
Дело в том, что я — без смеха! —
всё ещё решаюсь жить.

Выли мысли, как метели,
но пылал сквозь гром и грим
вечной родинкой на теле
золотой Иерусалим.

Много было всяких Родин,
только сердцем чуял там,
что ещё на что-то годен:
буду строить Третий Храм.

Мне радеть о Третьем Храме,
для него готовить грунт.
Ничего, что страшным шрамом
ноет вечный мой галут.

Завершая путь свой дальний,
свою жизнь спалив дотла,
положу себя в фундамент:
я надёжен, как скала.

Помашу зелёной веткой
предкам, что лежат не тут
и скажу: «Ну, что же, предки,
завершаю наш галут.

Понимаю, это чудо,
хоть не верю чудесам.
Но иначе как оттуда
к этим вышел небесам?

Чудо и молитвы ваши,
гибель ваша на войне,
мама песней, манной кашей
силы пестовала мне».

Это мой отец и братья
завещали строго мне
выжить, вырасти, добраться
и припасть лицом к Стене.

Есть резон в моём уделе,
смысл его неистребим:
эта родинка на теле –
золотой Иерусалим.

Иосафатова долина

«Я (Иегова) соберу все народы, и приведу их в долину Иосафата и там произведу над ними суд».
Книга пророка Иоиля (3:2—12)

Опять пишу не о любви.
И потому пишу убого.
Так нет же мира меж людьми…
Нет мира, значит нет и Б-га.

Опять пишу не о любви.
Не о любви стихи слагаю.
Опять тупые словари
не те слова мне предлагают.

Опять не нахожу ответ,
за что так опостылел Б-гу
церквушки выстраданный свет,
свет выстраданный синагогой?

Зачем имам, открыв мечеть,
суру про ненависть находит,
направить просит меч смерчей
на тех, кто не в мечети ходит?

Видать, Творцу не удалось
порушить вечные основы,
смести насыщенный Хаос,
произнеся в начале Слово.

Не удалось… И вот теперь
мне слово тоже не даётся
и прячется среди теней,
но всё-таки под сердцем бьётся.

Б-г убеждал нас, говорил:
«Необходимо Слово. Слово!»
Но сам то слово позабыл.
И начинать не хочет снова.

А мне его не заменить,
хотя я мучаюсь, стараюсь,
тяну оборванную нить,
в словесный бред, как в свет кидаюсь.

То на бутыль, то на свечу
лечу, как ветер по колосьям,
так жажду утолить хочу,
но нет воды на дне колодца.

На искореженной земле —
временщики земной юдоли,
седьмой водой на киселе
прописаны нам наши роли.

Мы – дети собственных потерь,
мы бессловесны и жестоки,
мы – плод логических петель
в безумном временном потоке.

Опять пишу не о любви.
Хотя исписано так много.
Так нет же мира меж людьми!!!
Нет мира — нет любви — нет Б-га.

Уже повисла чернота,
прогнувши, как пантера, спину,
уже распахнуты врата
Иосафатовой долины.

Слеза по Белле

(3.12.2010 г. хоронили Б.Ахмадулину)

И в снегопаде долго бывшем
вдруг, на мгновенье, прервалось
меж домом тем и тем кладбищем
печали пристальная связь
«Метель» Б.Ахмадулина

Пойду и Беллу провожу
в её открывшуюся вечность,
стихи на память напишу
и свечку подожгу на верность.

Потом придумаю ещё
плеснуть под край стакана водки,
и не стирая слёз со щёк,
завою одиноким волком.

Завою волком на метель,
что снегом, как шрапнелью палит,
и на кладбищенский металл
проржавленный до дыр, как память.

Завою волком на декабрь,
худыми оболью речами
за то, что он мои века
её уходом опечалил.

Вселенскую презрев грызню
иду на зов её влеченья,
как будто бы не хороню,
а хоронюсь в её реченьях.

Пока горит моя свеча,
то мне нести сквозь мглу и дали
и Беллы белую печаль,
и туесок моих печалей.

Чёрная звезда

А я о Холокосте не пишу,
я Холокост в душе своей глушу.
Я не хочу писать о Холокосте…
Я просто Холокост в себе ношу.

И он во мне навечно, навсегда,
как страшная, как Чёрная звезда.
И так выходит, что взойдя однажды,
она взошла на все мои года.

И я живу в кромешной черноте,
и я бреду по чёрной пустоте,
и миллионы шелестящих теней
мне что-то объясняют обо мне.

Пытаются мне что-то рассказать,
какой-то узел просят развязать…
А я и так откуда-то всё знаю,
но мне в ответ им нечего сказать.

И в сутолоке повседневных дней
я гол и нищ без этой тьмы теней,
они во мне подобьем Яд-ва-Шема
многомилльонной свечкою своей.

Ловлю, ловлю свеченье черноты,
ищу, ищу знакомые черты
отца, которого ни разу я не видел,
и старших братьев в ликах темноты.

Я вместе с ними там стою у рва,
меня сейчас убьют и все дела,
я стану тенью после крика «Feuer!»
и надо мною прорастёт трава.

Трава взойдёт, растя и вверх, и вниз.
Что ж, значит той траве отдал я жизнь.
Пускай растёт, скрывая тьму безумства,
и новой жизни набросав эскиз.

Трава взойдёт, не помня о беде,
о том, что чернота царит везде,
что снова зреют чёрные созвездья,
и снова мир не удержать в узде.

Стена и флаг

Хранит моя память значительно больше, чем надо бы.
Извилины мечутся в поисках выгрузки хлама.
Ах, мама, зачем родила и зачем подарила мне радугу,
пройдя сквозь которую, вышел я к синему Храму?

Тот Храм на горе… Что в нём есть, чего нет в другом храме?
Отрезок стены, словно вырванный листик псалтырный,
летящий в еврейском зудящем немолкнущем гаме,
и в верности этой еврейской безумной, настырной,
порою немыслимо стыдной, насильственно вязкой…
Но молча Стена принимает молитвы, записки…
А я, вроде, с небом не в очень-то крепкой завязке,
поэтому эти записки мне как-то не близки.

К тому же порой эта верность никчемна до дури.
Но, впрочем, Стена, я, ведь, тоже заядлый писака.
Глаза ты мои приравняла к небесной лазури,
к звезде, что синеет на белом полотнище флага.

И я незаметно сольюсь со Стеною и флагом.
И весь скептицизм мой уже за горами-морями.
И, словно парнишка пейсатый, иду я к Стене тихим шагом…
И вот со Стеной мы уже прикасаемся лбами.

Стена остужает мой мозг и глаза наполняет слезами.
И как-то уже не страшны ни Освенцим, ни Мекка.
К Стене я приник, вспомнив детский рассказ о Сезаме:
«Открой мне, Сезам! Ну, открой же во мне человека».

Прости мне, Стена, тот арабский нарост над тобою.
Три тысячи лет я привычно свершаю ошибки.
Но честно тебе обещаю, что Храм я дострою,
что всё же споют нам осанну еврейские скрипки.

И мы со Стеной оглянулись на флаг сине-белый,
и явлен нам был не мираж и не фата-моргана,
а город цветущий в кольце голубых ожерелий
и контуры нового синего, светлого Храма.

Теперь, вот, уже путь к Стене мной освоен, осмыслен,
осталось себе и в себя безраздельно поверить…
Для этого радуга в небе цветным коромыслом,
для этого флаг сине-белый распахнут по ветру.

Стена принимает безмолвно легенды и факты…
И я – этот факт. Ну и факт – моя умная дочка.
И пусть мои мысли пока, как легенды, абстрактны,
но новый мальчишка уже подхватил мою строчку.

Уйти от Стены и слезу не пролить — не выходит.
Так мало того, что слезу из меня может выжать.
Иду строить дом. Я вернулся уже из исхода.
Со мною мой флаг и Стена, что помогут мне выжить.

Солдат Израиля

Даниле Тимакову, солдату ЦАХАЛ’а

А я уже в солдаты не гожусь:
болезни, травмы, ну, короче, возраст…
Я утешаюсь тем, что я горжусь
каким-то мальчиком, живущим где-то возле.

Ещё я как-то всё-таки держусь,
но возраст горизонт предельно сузил …
Я утешаюсь тем, что я горжусь
каким-то мальчиком на танке или с «Узи».

Я утешаюсь тем, что я люблю
проход девчушки с карабином сложным,
и всё о чём-то Господа молю,
зайдясь в любви своим нутром безбожным.

Моя страна в покое, в беготне
живёт, бурлит, блаженствует и плачет…
Я знаю, этот мальчик не к войне,
а к жизни был рождён и предназначен.

Но уперев приклад в тугой живот,
он в ночь идёт, хранимый мной и Б-гом,
а Гения, который в нём живёт,
он попросил повременить немного.

Иди, мой мальчик, и убей врага!
Не ты придумал этот способ выжить.
Пусть перед ним раскроются врата,
где он предстанет пред Судьёй Всевышним.

А ты вернешься, цел и невредим,
к той девочке единственной, любимой…
Я буду вслед молиться вам двоим,
смотреть, как вы в рассвет плывёте мимо.

Я неумело помолюсь вам вслед,
я упрошу распахнутое небо,
что б лихолетье всех летящих лет
вас обошло свирепостью нелепой.

Я здесь, ты без меня воюешь там.
Войны законы истовы и грубы:
ей всё равно, чьи слёзы по щекам,
ей всё равно, чьей кровью мазать губы.

Мой мальчик, ты воюешь за меня.
Будь, мальчик, храбр и всё же осторожен.
Ты там стоишь на линии огня,
я за тебя молюсь нутром безбожным.

Моя страна, привычная к войне,
навечно с нами в радости и в боли…
Я знаю, этот мальчик жив во мне,
я знаю, мы одной с ним общей крови.

Когда-нибудь придёт конец войне,
Израиль укроет старый Щит Давидов,
и ты, мой мальчик, вспомнишь обо мне,
меня ни разу в жизни не увидев.