[Дебют] Александр Селиверстов: Бараний рог

Loading

Внутреннее убранство напоминало музей: в прихожей красовалась старинная печь; стены заслоняли книжные обелиски, воздвигнутые как памятник мудрости хозяина; в дальнем углу вместо кровати лежала циновка из войлока, а посреди зала стоял широкий, низенький стол, за которым дядя, сидя по-турецки, в прежние годы проверял тетради.

Бараний рог

Александр Селиверстов

I

Всё началось, когда Джава собрался домой.

Экзамены остались позади, и мы праздно шатались по городу, пока летнее солнце, обычно скупое в средней полосе, щедро раздавало тепло. Джава, мой друг и сосед по комнате, не походил ни на кого из моих знакомых: субтильный, с руками-плетьми и большими, размером с кулак, глазами, он напоминал богомола, за что и носил такое прозвище. При этом Джаваншир носил модную в ту пору «махачкалинку»: чёрные, как смоль, волосы пострижены под каре, а чёлка почти полностью закрывала левый глаз.

— Поеду к своим, Володька. — Глубоким баритоном произнес Джава, задумчиво поедая эскимо.

— К чему спешить? Впереди лето — останься! Столько всего будет.

— Я не видел их — сколько? Четыре года! Отец меня ждёт, мать! И дядя Мурад.— Последнее имя Богомол выпалил с благоговением.

— Но у тебя же тётя в городе…

Джава махнул ладонью так, будто отогнал муху, что, как я уже знал, означало «аваст» — разговор окончен.

Вскоре мы гостили у тёти Айнур, вытянутой и будто рано постаревшей, которая с кавказским гостеприимством поила нас чаем с пахлавой.

— Мои родные живут в горах, — Джава продолжил прерванный им разговор: его янтарные глаза мечтательно заблестели, а губы сложились в улыбку. — Представляешь? Воздух, еда, люди — всё настоящее, Володька! Какое должно быть!

Казалось, я один услышал тихий вздох тёти Айнур, когда она ставила на стол булочки, похожие на маленькие вавилонские башни с кунжутом наверху. Хозяйка увидела моё замешательство и сказала:

— Шор гогал. Ешь, Вова. Вкусно!

Я протянул к угощению руку, но тут же отпрянул — горячо, а Джава, без устали твердивший про родной край, схватил сдобу и сказал:

— Смотри — какая красота! А там, там — всё так! — Он жадно вонзился в мякоть, из которой пошёл огненный пар. -Дядя Мурад — самый уважаемый человек! Всю жизнь учил в школе, а это по нашим меркам учёный, светило!

Я взглянул в окно и мысленно выругал Богомола за то, что он лишает меня товарища. Джаваншир хлопнул меня по плечу.

— Не грусти, Володька! Я тебе рог пришлю. Бараний! У нас это первый подарок!

II

Говорят, Бог — ребёнок, и если это так, то этот край он рисовал волнистыми линиями, закрашивая верхушки гор перламутровым цветом, а солнце, спрятав за пеленой тумана, оставил в верхнем углу.

«Не боги горшки обжигают», — думал почтенных лет мужчина, пока его конь опасливо переступал по мелкому камню.

Мужчину звали Мурад — благородный муж, мудрец, учитель. Дядя ехал верхом на черногривом Казбеке, неуклюже, но с достоинством держа на плечах меховую бурку и нахлобучив на голову каракулевую папаху, похожую на черёмуховое пирожное.

Подле коня бродила отара овец — двадцать голов, заботливо помеченных буквой «м». Вдруг конь неловко наступил на гравий, камень шумно посыпался вниз, а овцы, испуганно заблеяв, — врассыпную.

— Ай, шайтан! — Чертыхнулся Мурад. — Воротитесь обратно! Кому говорят!

— Эй, милый человек! — Вдалеке раздался звонкий мужской голос.

Дядя сделал ладонь козырьком: с горы кто-то спускался, но солнце и подсплеповатые глаза не давали разглядеть.

— Кто здесь? — Крикнул учитель, но в ответ, словно эхом, донеслось задорное «эгегей!».

Через минуту незнакомец обрел очертания — это пастух Эмин гарцевал на саврасом коне вниз по склону.

— Здравствуйте, дядя Мурад.

Пастух был мужчиной средних лет в бешмете и с дрыном в руке. Мурад посмотрел на его библейское лицо со скудной бородкой и в очередной раз подумал: «Еврей».

— Что, мучают вас бараны?

Вдалеке замаячили низкорослые фигуры.

— Фари, фари, фари, — закричал пастух, сделав ладони рупором.

— Эй! — Возмутился Мурад, разглядев, наконец, овчарку, погоняющую овец. — Не спутай с моими!

Фари со знанием дела собрала овец пастуха и, когда они вновь затеяли разбрестись, оббежала вокруг, злобно рыча. Овцы зароптали. Мурад подивился умной собаке и сожалением взглянул на своих агнцев: «Беда мне с вами.»

— А чего мне не даёте, дядя Мурад? — Эмин точно прочитал мысли.

— Чего?

— Овец пасти, чего. — Беззлобно ответил пастух.

Мурад посуровел и сказал:

— Ты меня знаешь. Я — человек честный. Глаза мои только правду видят, уши только правду слышат, язык — правду говорит! Мне нечем тебе отплатить, добрый человек. А в долг я не беру!

Эмин обреченно вздохнул и подумал: «Я же тебе за так предлагаю, упёртый человек. Чего обижаешь отказом?».

— Как родные? — Поспешил сменить тему Мурад.

— Вашими молитвами, дядя. Первенца ждём.

— Иншаала.

— А вы как же? Всё один, как перст?

Лицо мужчины исказилось от неприятной мысли.

— Я — справедливый человек, — немного погодя, начал Мурад, — и раз Богу было угодно отнять жену мою и отдать брату, то пусть будет так.

— Но тяжко одному-то. И по хозяйству некому хлопотать.

Мурад степенно поднял ладонь, призывая мужчину замолчать.

— Не рви мне сердце, пастух.

Бараны, видя тяжелый лик хозяина, точно присмирели и сгрудились возле коня. Мурад почтенно поклонился Эмину и пошёл своей дорогой.

— Эх, — протянул пастух, провожая учителя взглядом.

За крутым подъёмом начался горный серпантин: ни Мурад, ни конь его не выказывали волнение, чтобы не опозориться друг перед другом. Когда товарищи миновали опасную тропу, перед ними в низовье замелькали каменные дома с плоскими крышами, из труб которых приветливо валил дым. Мурад по-мальчишески обрадовался и припустил коня, но сердце обмерло, когда возле дома показалась чёрная машина.

«Асад», — подумал учитель и машинально придержал коня, чтобы оттянуть неприятную минуту.

— Здравствуй, брат.

Мурад спешился, взял поводья и, приподняв нахлобученную папаху, увидел брата: его усы напоминали две гусеницы, что принимались жить своей жизнью всякий раз, стоило хозяину открыть рот, а мокрая от пота рубашка облепила раздутый живот.

Брат вперил в учителя совиные глаза, не решаясь протянуть руку. Мурад, выждав немного, ответил:

— Здравствуй.

Учитель бросил быстрый взгляд на машину: за рулём сидел Кемир, молодцеватый шофер с приятным, но серьёзным лицом. Асад ещё мгновение размышлял заключить брата в объятия, или нет, и, бросив эту затею, начал напрямик:

— Джаваншир приезжает. Хочет повидать тебя.

Мурад не шелохнулся.

— Он только и говорит: «дядя Мурад, дядя Мурад «. Будто ни отца, ни матери нет.

Учитель торжествующе улыбнулся, но тут же посуровел.

— Чего ты хочешь?

— Ты клялся, брат: пока Джава молод, он о наших распрях не узнает. Теперь он мужчина. Джигит! Он любит тебя.

— Боишься потерять лицо? — Процедил учитель. — Боишься, что сын узнает, как ты предал меня, украв Шанай?

Асад тяжело вздохнул.

— Отец выбрал тебя! Всё тебе дал! — Мурад бросил завистливый, ненавистный взгляд на машину. — Дом свой завещал! Жену мою!

— Она сама, — устало произнес Асад.

— Что сама?! Где твоя честь? Где достоинство? Ты мне не брат, вероломный шакал! Видеть тебя не хочу!

Мурад презрительно вскинул голову и повёл коня во двор. Асад остановил его:

— Прими Джаваншира, как своего сына, брат! Только об одном прошу: как сына!

Учитель бросил долгий взгляд на брата, в голове зароилась тысяча мыслей, пока одна из них отчётливо не прозвучала: «Это мог быть мой сын.»

III

На просторной кухне кипела жизнь: пряный рис пыхтел в кастрюле, обдавая Шанай паром; в казане шкварчало баранье сало; помидоры, нашинкованные тонкими кусочками, притаились на праздничном блюде.

— Зульфия, — сказала хозяйка, — Шекер чурек готовы?

Дородная служанка нагнулась над духовкой, и вот на противне показалось песочное печенье, заполнившее пряным ароматом кухню. Лицо служанки вытянулось от удовольствия, и Шанай ответила благодарной улыбкой.

Бархатные волосы хозяйки, с годами сохранившие красоту, убраны под платок. Большие восточные глаза делали лицо утонченнее, а острые, как лезвие, брови, придавали очертания, в которых виднелась красавица. Пока изящные, но мозолистые руки раскатывали тесто, на душе скреблись кошки: Шанай знала, что сын обязательно поедет к дяде.

Когда Шанай была ещё девочкой, родители поняли, что из неё вырастет прекрасный цветок, который можно отдать за достойный калым. Девочку сосватали за старшего сына торговца, Мурада, и порешили, что через пару лет быть свадьбе. Отец Шанай рассудил так: чтобы дочь была верной подругой мужу, надо с малых лет проводить в его доме время, узнать привычки, пристрастия. Шанай повиновалась родителю, и всякий час проводила в семье жениха: училась у его матери стряпать, хлопотать по дому. Но никто и подумать не мог, что за два года сердце пленит брат Мурада, Асад: кучерявый щегол с улыбкой блестящей, как тысячи горных вершин. Шанай взмолилась перед отцом: «Сосватай за Асада, полюбился мне, отче». Родитель долго колебался — на кону честь семьи, но, скрепя сердце, пошёл к сватам на поклон. Отец сыновей сидел в раздумьях целую неделю, не проронив ни слова. Затем в дверь семейства Шанай постучал слуга: «Наиль Гаджиевич хочет вас видеть». Отец с дочерью, затаив дыханье, стояли, не смея поднять головы, перед властным купцом, когда тот, наконец, дал своё согласие. Мураду почти стукнуло восемнадцать и, когда родитель огласил решение, кавказская кровь закипела, точно в горниле:

— Ты предаешь меня, отец! Так нельзя! Я полюбил её!

Массивный, как дикий тур, Наиль Гаджиевич взглянул исподлобья на сына и прорычал:

— Ты, свинья, зовёшь меня предателем?! Вон! Вон из моего дома!

Шанай, свидетельница той сцены, с содроганием придавалась воспоминаниям, когда внезапно чьи-то руки скользнули по её животу. От неожиданности женщина вскрикнула, обернулась и увидела мужа, который недоуменно на неё таращился.

— Что с тобой, любовь моя?

Хозяйка, почувствовав неодобрительный взгляд Зульфии, женщины старых взглядов, убрала руки с талии и, раскрасневшись, прошептала:

— Зульфия смотрит.

Асад недовольно скривил рот и посмотрел на Зульфию. Служанка, встретившись с ним взглядом, тут же отвернулась и стала заниматься своими делами.

— Говорил? — Спросила Шанай.

— Лучше бы не говорил.

На лице женщины появилась тревога.

— Он не расскажет?

Асад покачал головой.

Смеркалось. Асад отправил Кемира в город встретить сына, и теперь родители, не видевшие чадо несколько лет, смирно сидели на диване, сложив руки на колени. Вскоре за окном загромыхал мотор внедорожника. Должно быть, родители тогда стареют, когда встречают детей так, словно они сами дети, а их дети — родители.

Отворилась дверь. Асад и Шанай готовы были броситься навстречу, но сперва зашёл Кемир, держа в руках сумки, — это несколько остудило пыл, а когда следом ввалился Джава, родители, как по команде, одновременно заключили его в объятия и принялись целовать во все места, до которых дотягивались губы.

Джава несколько оторопел, но почувствовав родное тепло, высвободил длинные руки и обнял стариков, отдавая им сыновью любовь.

— Сынок, родненький мой, ненаглядный, как доехал? Хорошо? Пойдём кушать. — Шанай лепетала, держа сына за руку.

Отец приосанился и, напустив на себя мужской вид, спросил:

— Ты же останешься ночевать?

Асаду было достаточно посмотреть в глаза сыну, чтобы понять ответ. Уловив молчанье, мать отпустила Джаву и с тревогой взглянула на него.

— Родные, любимые мои, я с вами буду целых две недели. — Начал Джаваншир с обезоруживающей улыбкой. — А дядя Мурад? Он ждёт моего приезда, я знаю.

— А мы? — Пробормотала мать.

— Я буду с вами неразлучен. Клянусь! Но не приехать к Мураду, когда он ждёт, значит оскорбить его. А разве может горец оскорбить родного человека?

Переломив себя, Асад одобрительно положил руку на плечо сыну и сказал:

— Ты прав, сынок. Ступай сегодня к дяде, а завтра возвращайся. Кемир отвезет тебя.

Джава благодарно кивнул и собрался выходить, но Шанай окликнула его:

— Джава, мальчик мой, только не пей.

Джава недоуменно взглянул на мать, затем улыбнулся и ушёл. Родители, обескровив, уселись на диван.

Мерно шуршал гравий под колесами, свет фар прорезал путь сквозь непроглядную тьму, а Джава думал о том, что случилось и что могло бы случится, реши он остаться в отчем доме четыре года назад.

— Кемир, друг мой, что здесь было без меня?

— Хорошего, или дурного?

— Всякого. Мне всё интересно.

Кемир тяжело молчал. Воцарилась гнетущая тишина.

— Расима помнишь?

Юноша на мгновение задумался.

— Это тот, про которого дядя Мурад говорил: «Расим — шайтана сын»? Двоечник? Мурад всегда говорил, что из него ничего путного не выйдет. Где он? В тюрьме?

Кемир горько посмотрел на Джаву.

— Почти.

IV

— Чего тебе? — Спросил дежурный немощного старика с парусиновым мешком в руках. Старик, потрясая головой, повернулся к полицейскому, и, глядя через бронированное стекло, произнес:

— Я к лейтенанту Абасову.

Дежурный скривился и нажал кнопку. Через минуту перед стариком стоял мужчина с лошадиным глупом лицом.

— Пойдём, деда. — Произнес он зычным голоском.

Кабинет кричал от роскоши: стеллажи уставлены дорогими подарками, на полу — персидский ковер, а возле резного стола из тика стояло царственное кресло, в котором, развалившись, сидел лейтенант Расим Абасов, начальник местного отделения полиции.

Когда в дверь постучались, Расим сделал глоток из бутылки с чачей, и, закурив, гаркнул:

— Войдите!

Дед, увидев холеного офицера, тут же ринулся доставать что-то из мешочка и хотел было засеменить к покровителю, но полицейский, стоявший сзади, дёрнул его за плечо так, что тот чуть не рухнулся оземь.

— Обутки снимай, хрыч! — Хрипло зарычал Абасов.

Старик увидел дорогой ковер и ему сделалось плохо:»Сколько бы я заплатил, пройдись по нему в сапогах?». Но, собравшись с мыслями, проситель избавился от обуви и приблизился к офицеру.

— Расим, заступник наш, прими скромный подарок.

Из мешка вылез мёртвый петух. На мгновение полицейский брезгливо скривился, но то было лишь на мгновение, поскольку за годы службы он знал одну истину: люди несут последнее, что у них есть. Поэтому даже для такого, как он, не принять — значит нарушить закон гор и нанести кровную обиду.

Расим поймал сослуживца взглядом.

— Зиса, унеси это.

Зиса, глуповатый полицейский, радостно кивнул и чуть сам не зашагал по ковру, но, вспомнив про бахилы на входе, натянул их и исполнил приказание.

Дело оказалось обычным: старик не досчитался кур после того, как у него погостил сосед. Дед и раньше подозревал, что проклятый односельчанин выкапывает у него картофель по ночам, но теперь, по мнению старика, доказательства на лицо.

Расим, не тратя времени зря, набрал по внутреннему номеру старшину Гулаева. Офицер не любил Ису Гулаева, поскольку чувствовал, что этот щегол, присланный из райцентра, дышит ему в затылок. Абасов всегда помнил, что его поставили начальником большим авансом, и никогда не забывал, что этот аванс могут выдать другому.

Гулаев стоял в дверях и отдавал честь. Офицер читал в насмешливых глазах и полуулыбке старшины грозные для себя предзнаменования.

«Ещё попляшешь, Гулаев. Я не даром свой хлеб ем.»

— Бери Зису и привези мне подозреваемого.

Старшина издевательски отдал честь и, пристукнув сапогами, ушёл прочь. Расим, провожая подчиненного ненавистным взглядом, сделал жадный глоток из бутылки.

Не прошло и часа, как по коридору вели здоровенного крестьянина, который кричал и вырывался, словно пойманный бык. Зиса вопросительно заглянул к Расиму в кабинет.

— В шестой его.

«Шестой» располагался на третьем этаже отделения. В союзные времена село считалось перспективным, поэтому административные здания строились «с запасом», но после распада люди разъехались, и теперь третий этаж, самый высокий во всей деревне, пустовал.

В кабинете тускло мерцала лампочка. Голые стены с сыплющейся штукатуркой, табурет и два стула — всё, что было в комнате. Сельского крепыша посадили на стул, а руки, скованные наручниками, завели за спину. Абасов закурил и вперил взгляд в широкое, дубленое лицо: в нём было что-то дикое, звериное. Расим, по своему обыкновению, пытался придумать подозреваемую кличку прежде, чем приступит к делу, но ничего не лезло в голову, кроме как «Мцыри». Офицер плохо помнил произведение. Мцыри представлялся ему зверем в человеческом обличии, которого, непременно, надо усмирить и посадить на цепь.

— Ну что, Мцыри, где ты был с двадцать второго по двадцать третье?

Грубое лицо мужика сделалось твердокаменным.

— Дома. Спал.

За спиной крестьянина раздались смешки. В кабинете, не считая Абасова и крепыша, было ещё четверо: Гуляев, Зиса и пара патрульных.

— Спал. — Тихо повторил Абасов, затем оглядел присутствующих и кивнул.

Иса Гуляев одним ударом вышиб стул из-под мужчины, и только бедняга упал на пол, как тут же на него налетел шквал ударов ногами со всех сторон. Зиса сел подозреваемому на спину.

— Намордник. — Крикнул Гуляев, и двое патрульных, запрокинув голову мужика, натягивали ему противогаз.

Иса прислонил трубку противогаза к линолеуму. Расим, держа сигарету в зубах, стал остервенело прыгать по спине, выдавливая кислород.

Зиса по лошадиному заржал:

— Запердел. Нормально.

Ещё пару минут Мцыри дергался, лежа на полу, а затем перестал.

— Сейчас очухается. — Сказал упревший Абасов, вытирая пот со лба.

Как будто от слов, произнесенных офицером, подозреваемый пришёл в себя и начал судорожно трепыхаться, как рыба, брошенная на землю. Расим жестом приказал усадить крестьянина и снять противогаз.

— Где был с двадцать второго по двадцать третье? Курей воровал?!

— Нет! Нет! — Завопил мужик, жадно глотая воздух.

— Как нет, когда да?! Да я тебе сейчас глаз прожгу, паскуда! — Расим вынул сигарету изо рта и, под страшный вопль, прижёг веко Мцыри.

— Говорить будешь?!

— Не крал я! Не крал!

Расим приказал повторить экзекуцию и, когда крестьянин вновь очутился на стуле, неторопливо сказал:

— Не сознаешься — в окно выйдешь. Ты понимаешь?

Мцыри пытался надышаться впрок: глаза вылезали из глазниц, лицо сделалось фиолетовым, как у утопленника, изо рта доносились истошные, бессмысленные крики. Казалось, он и рад уже покончить со всем этим, но сказать это не решался.

— Какой ты джигит? Какой горец, если не можешь сознаться? Ты не мужчина! — Увещевал лейтенант.

Зиса, поняв, что допрос подходит к концу, освободил руки крепыша и положил лист бумаги и ручку.

Мцыри с сомнением оглядел присутствующих и не решался писать заявление. Расим почувствовал, как власть его начала таять. Тогда он в отчаянии ударил крестьянина по лицу. Тот повалился на пол, и офицер, сев ему на грудь, молотил кулаками от обиды, превращая лицо в кровавую кашу.

— Будешь писать?! Будешь?!

Зиса схватил офицера в охапку и оттащил назад. Разгоряченный Расим хотел приложиться и по тупому лошадиному лицу, но градус напряжения стал спадать, а вместе с ним пропало и желание. С пола донесся горячечный бред:

— Буду, буду, буду…

Зиса помог встать Расиму, а патрульные — чуть живому Мцыри.

Расим торжествующе посмотрел на Гуляева так, что тот стушевался, и сказал:

— Здесь всё в моей власти. Я — власть.

V

Стоило фарам пролить свет на кособокий дом, как у Джавы защемило от воспоминаний сердце: вот дядя Мурад читает ему, семилетнему мальчишке, историю «Кёр-оглы», где сын слепца, ставя правду превыше всего, собирает людей на мщение властям; вот дядя, уже юноше, рассказывает про страшную войну с соседним народом; вот дядя шутит про своих учеников за кружкой компота из алычи. События, точно яркие фигурки в калейдоскопе, крутятся в его сознании, приводя в пьянящее чувство признательности и любви.

Кемир заглушил мотор. На пороге , щурясь от яркого света, появился старик, и Джава в беспамятстве бросился к любимому дяде. В прежние времена от Мурада пахло книгами и табаком, теперь — стареющим телом и животными.

— Дядя, неужто ты сделался пастухом?

Мурад посмотрел чёрными, как смородина, глазами и лукаво улыбнулся.

— Пойдём в дом. — Учитель обдал Кемира неприязненным взглядом, отчего тот не решился последовать за ними.

Внутреннее убранство напоминало музей: в прихожей красовалась старинная печь; стены заслоняли книжные обелиски, воздвигнутые как памятник мудрости хозяина; в дальнем углу вместо кровати лежала циновка из войлока, а посреди зала стоял широкий, низенький стол, за которым дядя, сидя по-турецки, в прежние годы проверял тетради учеников. В этот вечер на столе горели свечи, свет которых падал на казан с пловом, бледные лепешки и большую бутылку домашнего вина. Джава, прощупав взглядом обстановку, восхищенно смотрел на Мурада, когда тот, наконец, жестом руки пригласил к столу.

— Ты всё сам, дядя Мурад? — Спросил племянник, имея ввиду приготовления. Дядя самодовольно кивнул.

— Еды, как в Новруз. Ай да дядя, ай да кудесник!

— Полно, Джаваншир.

Мужчины, подняв ладони кверху, помолились, после чего хозяин правой рукой взял щепотку плова, призвав гостя начать трапезу.

— Как на большой земле? — Спросил Мурад, разливая вино по стаканам.

Друзья глухо чокнулись и выпили всё до дна.

— Чудесно, дядя.

— Привык, небось, к новой родине?

Джава почувствовал, как вино ударило в голову.

— Родина всегда одна. Её не выбирают.

Мурад снова разлил вино, и, опорожнив стакан, произнес:

— Сейчас время другое. Сейчас родина там, где ты живёшь. И прежде так было: живёшь в горах, подрастаешь и едешь в столицу на Север — там тебе и женщины диковинные, как горный хрусталь, и квартира, и работа. Всё раньше было! — Дядя посуровел и поднял указательный палец вверх. — И язык один, и мир над головой…

— Только своб…оды, — Джава почувствовал, как язык стал заплетаться, — не было.

— А что тебе она? Видал ты её, что ли? И сейчас её нет. Есть деньги — на, бери свободу, нет — иди батрачить! Всё в деньги рогом упирается! А ты — свобода!

Дядя замолчал, точно обо что-то мысленно запнувшись.

— Рог! Ай, баранья моя голова, конечно же!

Джаве казалось, что Земля вращается чуть быстрее и ходит туда-сюда, не давая усидеть спокойно. Наконец, перед хмельным взором появился дядя с длинной диковинной штукой.

— Всякий гость должен испить из рога вина, чтобы отблагодарить хозяина за гостеприимство! Украшение дома — ребёнок, украшение стола — гость! — С этими словами распаленный от пьяна Мурад налил доверху вина и протянул племяннику.

— Дядя, ну…я ведь не пью.

— Пей, джигит! — Глаза хозяина блеснули в полумраке и Джава, боясь обидеть Мурада, выпил всё до капли, подавляя в себе рвотные порывы.

— Орёл! — Довольно засмеялся хозяин. — Дарю тебе этот рог! Пусть тебе сыплются только счастливые дни!

Джава настолько окосел, что едва поднял голову. Дядя, поняв, что слегка перестарался, взял под руку юношу и сказал:

— Пойдём, друг мой, прогуляемся. Я тебе баранов покажу.

На чёрном, как сажа, небе светила полная луна, освещая дорогу пьяным родственникам. Мурад подвёл племянника к загону и, облокотив его о забор, простёр руки:

— Вот они, мои агнцы!

Дядя посмотрел на Джаву: тот в беспамятстве скатился по забору в грязь.

«Надо дать мальчишке воды», — подумал он, быстрым шагом идя в дом, как вдруг за воротами блеснули фары. Мурад вышел из дому и увидел Кемира, коротающего время за сигаретой.

— Эй, чего стоишь? — Спросил Мурад. — Чего тебе надо?

Кемир затушил сигарету и испытующе поглядел на хозяина.

— Напился?

— Что? Это ты мне?! — Мурад уже начал распаляться, как вдруг понял, что вопрос был о Джаваншире. — Почём знаешь?

— Мне велено его забрать.

— Пусть здесь ночует — так и передай!

Но тут послышались пьяные стоны племянника, и Мурад, минуту колеблясь, небрежно бросил:

— Ладно, пошли со мной. Поможешь посадить в машину.

VI

Этой ночью Шанай не спалось: её то бросало в жар, то обливалась ледяным потом. Несколько раз несчастная просыпалась с именем сына на устах, и только заботливый муж, лежавший на другой стороне кровати, успокаивал её, гладя по голове. Едва женщина обрела покой, как ей привиделся сон.

Огромный обрыв, вокруг которого ничего не было. Шанай стояла на самом краю, едва не балансируя, чтобы не сорваться вниз. Вся местность окутана мраком и едким, похожим на щелочь, запахом.

— Шанай! — Вдалеке раздался мужской голос, и эхо повторило последний слог:»ай, ай, ай».

Шанай вгляделась во мрак: там, на том краю обрыва стоял Мурад, ещё молодой, такой, какой навсегда сохранится в её памяти, а возле него сидел безжизненный, точно мёртвый Джаваншир.

— Мурад! Что с сыном?

— Ты любила меня, Шанай? — Отголоском донеслось: «ай, ай, ай». — Я всегда любил тебя.

— Ты же знаешь: я полюбила Асада!

— Из-за денег?

Шанай сделалось дурно. Ей хотелось как можно скорее прекратить этот кошмар. Пару мгновений она смотрела в обрыв, в его бездонную пустоту, и, казалось, пустота смотрелась в неё, отчего у женщины со страху подкосились ноги.

— О, Всевышний! Каких денег, Мурад?

— Ты предала меня, Шанай-ай-ай-ай. Ты нарушила клятву.

— Я всю жизнь раскаиваюсь, всю жизнь живу с этим грехом! Прости меня, Мурад! Оставь меня и мою семью в покое!

Мурад замолчал. Он стоял так далеко, что невозможно было увидеть его лица, понять, что он затевает. Наконец, закричала Шанай:

— Отдай сына! Пусть он уедет обратно!

— Это мог быть наш сын, Шанай-ай-ай-ай.

Женщина почувствовала, как по щекам потекли горючие слезы, а в горле встал ком.

— Я не люблю тебя, и никогда не любила! Меня за тебя сосватали!

Мурад не отвечал. Мать охватило дурное предчувствие.

— Не молчи! Отпусти моего сына!

— Твой сын — грешный плод. Его место в аду.

Мурад взял бездыханного племянника за шиворот и лёгким движением бросил в обрыв. Женщина в беспамятстве, движимая лишь материнской любовью, последовала за сыном, и, когда смерть едва не заключила в свои объятия, Шанай вскрикнула и проснулась от собственного крика, но, почувствовав ласку Асада, чуть успокоилась и спросила:

— Где Джава? Где он?

— Успокойся, душа моя.

Шанай вскочила на ноги, точно кошка на все четыре лапы, готовая броситься на врага, и спросила:

— Где мой сын?!

— Спит! Дома спит! О, Всевышний, успокой эту женщину!

Шанай недоверчиво замерла.

— Как дома?

Почувствовав, что спало напряжение, Асад позволил себе улыбнуться.

— Он здорово набрался у Мурада, и Кемир привёз его домой.

Женщина всё ещё стояла неподвижно.

— Покажи мне его.

Родители, точно шаловливые дети, прокрались в комнату, где стояли крепкие алкогольные пары и звучный храп. Шанай перевела дух, и на глазах её выступили слёзы облегчения. Асад, видя треволнения супруги, нежно поцеловал её в лоб и прошептал:

— Пойдём.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “[Дебют] Александр Селиверстов: Бараний рог

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.