Свежую телячью печень в брежневские времена нельзя было отнести к дефицитным товарам, потому что о её существовании никто не подозревал, её просто никогда, нигде не было в продаже. Но был оказывается на мясокомбинате им. Микояна специальный цех, который поставлял свежайшие продукты кремлёвским труженикам…

Друзья

Оскар Рохлин

«Уходят, уходят, уходят
Уходят, мои друзья»
Александр Галич

Сейчас август 2016 года. В мае 2015 года в издательстве «Семь искусств», благодаря Евгению Берковичу, опубликована книга моих воспоминаний «Три жизни», и недавно перелистывая её, я понял, что в ней как-то неполно и мимоходом рассказывается о моих друзьях, а ведь именно друзья помогали преодолевать трудности и наполняли мою жизнь радостным общением. Постараюсь восполнить этот пробел. Рассказ будет вестись в хронологическом порядке, начиная со студенческих лет и кончая моей работой в Айовском университете. Я не буду рассказывать здесь о замечательных ученых старшего поколения, у которых я многому научился — Владимир Влвдимировиче Сахарове, Владимир Павловиче Эфроимсоне, Роман Бениаминовиче Хесине и Израиль Мойсеевиче Гельфанде. Они были на голову выше меня, я относился к ним с громадным уважением и любовью, но назвать их друзьями я не могу — дружба предполагает равенство. И я достаточно подробно рассказал о них в своих воспоминаниях.

Я не сразу понял, почему меня так потянуло рассказать о моих друзьях. Но вот недавно ушел в иной мир ещё один из моих друзей. И я с ужасом сообразил, что скоро мы все покинем этот свет и некому будет о нас вспомнить. Надеяться на потомков вряд ли приходится — у них своя, иная жизнь и свои заботы. Мне уже почти 79 лет, так что пора рассказать о друзьях, а то глядишь и не успею.

В 1955 году я поступил в Московский фармацевтический институт. Гена Чирков был одним их тех, с кем я подружился в студенческие годы. Мы учились на одном курсе, вместе были на целине и жили в одной комнате в общежитии. Гена был среднего роста, с крепкими рабочими руками, молчалив и всегда доброжелательно выслушивал рассказы своих товарищей о событиях их жизни. О себе он ничего не рассказывал, но однажды мне все-таки удалось его разговорить и меня поразил рассказ Гены о жизни в его родном посёлке под Рязанью. В посёлке был большой завод по производству медицинского спирта. Разумеется, спирт на заводе воровали, на что смотрели сквозь пальцы как на законную добавку к скудной зарплате. Так что население по вечерам гуляло, сильно покачиваясь или укладываясь передохнуть на том месте улицы, где их сморило. Но это бы ладно. Завод сливал спиртовые отходы производства в окружающие канавы, а в поселке многие жители держали свиней. И вот свиньи наедались этими отходами и бродили по улицам похрюкивая и пошатываясь, временами агрессивно набрасываясь на людей. Маленьких детей на улицу гулять не выпускали, были случаи, когда свиньи детей затаптывали. К счастью Гена не стал пьющим, после окончания института он проработал два года в сельской аптеке в Московской области, а потом устроился на работу в лабораторию химического мутагенеза филиала Института химфизики в Черноголовке, которой тогда заведовал выпускник нашего фарминститута Лёва Гуманов, о котором рассказ впереди. Через пять лет Гена защитил кандидатскую и остался работать в институте. Мы изредка встречались, когда я наезжал в Черноголовку, или Гена наведывался в Москву и заходил к нам в гости. Я ценил эти встречи, потому что полностью Гене доверял и рассказывал ему о разнообраных событиях своей жизни. Наша дружба продолжалась много лет несмотря на эпизод, произошедший на третьем курсе. Летом после третьего курса мы проходили практику по фармакогнозии (лекарственной ботанике) в городе Руза Московской области. В течении дня мы бродили по окружающим лесам и собирали лекарственные травы, которые затем сдавали в местный заготовительный пункт. Поселили нас в пристройке большой избы, владельцами которой была пожилая супружеская пара. Присмотревшись к ним, я понял что они евреи: между собой они общались на идиш, а по русски говорили с сильным акцентом. Мы покупали пиво в местном магазине, складывая пустые бутылки в большой ящик во дворе, откуда хозяева их изымали и сдавали в киоск стеклотары. И вот я слышу разговор между одним из студентов, Костей Бреклевым, и Геной Чирковым. «Ты видел, Гена, что хозяева сдают наши бутылки? -Ну и что,— отвечает Гена, -мы же их не сдаем. -А то что они евреи,— продолжает Костя,— и свою выгоду не упустят. –Это ты прав,— говорит Гена,— евреи из всего извлекают пользу». Меня неприятно поразил ответ Гены и я решил с ним поговорить. –Откуда ты знаешь, Гена, что евреи такие корыстные? — спросил я его. — У нас на спиртзаводе, -ответил Гена,— работало два еврея и никто никогда не видел их пьяными, но, как и дугие, спирт они воровали и народ считал, что они его продают. Вот такой ответ. Мы с ним долго разговаривали, и никогда в дальнейшем я не замечал никаких антисемитских настроений со стороны Гены.

В нашей комнате в общежитии наиболее колоритным и привлекательным был Саша Дружков. Удивительно как иногда фамилия соответствует характеру человека. Дружелюбие Саши было неисчерпаемым. Саша прекрасно фотографировал и его непрерывно приглашали запечатлеть дни рождения, разнообразные праздничные сборища и при этом требовали фотографий, как-то забывая, что проявление и отпечатка фотографий связаны с денежными расходами. Саша безропотно тратил свои деньги и раздавал фотографии бесплатно. Дружков прекрасно учился, получал повышенную стипендию и всё это без видимых усилий. Он не пропускал лекций, успевал их почти дословно записывать бисерным, но отчётливым почерком, запоминая при этом лекционный материал, что избавляло его от чтения учебников. На фоне Сашиного дружелюбия и доброты некоторые его поступки выглядели совершенно необъяснимыми. Вот гуляем мы тёплым воскресным днём по улице, направляясь в измайловский лес. Впереди нас идёт мужчина с овчаркой. И вдруг Дружков как-то хищно подбирается к овчарке, наворачивает её хвост на руку и сильно дёргает. Ошалевшая собака взвизгивает, разворачивается мордой к Саше и приседает на задние лапы, даже не пытаясь от удивления на него броситься. Разворачивается и хозяин собаки, не успев сообразить что же произошло. Овчарка жалобно повизгивает и хозяин, подозрительно на нас косясь, переходит с собакой на другую сторону улицы. –Саша, зачем ты это сделал,— вопрошаем мы хором. –Не знаю,— последовал ответ. –Не мог удержаться. Опишу забавный эпизод, приключившийся на практике с Дружковым. Саша стоял на выдаче лекарств. Пришла старушка за вагинальными шариками. — Как их, милый принимать? — спросила старушка. –Как врач сказал, так и принимайте,— ответил растерянный Дружков. –Да я всё забыла, — говорит старушка. — Объясни, милый, ещё. –Возьмёте шарик в руку и засунете его, куда надо,— объясняет Саша. –Да куда надо-то,— не понимает старушка. –Ну, раздвините ноги и засунете шарик, -продолжает объяснять Саша. –Да куда засовывать то, — настаивает старушка. –Во влагалище, бабуля,— во влагалище, теряет терпение Дружков. -Да скажи ты мне по русски куда засовывать? –В пизду засовывай, в пизду. Поняла теперь? –Ах ты охальник,-заверещала бабка. –Вот я тебя за космы то отдеру. И старушка попыталась просунуть руку в рецептарное окошко, чтобы дотянуться до Сашиной шевелюры. Вышла заведующая аптекой и увела бабулю в кабинет, где ей, по-видимому, всё таки удалось объяснить как пользоваться вагинальными шариками. После окончания института Саша проработал два года на биостанции в Туркмении и вернувшись в Москву был принят в аспирантуру на кафедру генетики МГУ. По воскресеньям Саша приходил к нам в гости, всегда с фотоаппаратом, в 1961 году у нас родилась дочка и первые два года её жизни можно проследить по Сашиным фото. Я пытался распрашивать Сашу как идет его аспирантская работа, но никогда не получал внятного ответа. В конце концов я забеспокоился что что-то идет не так и через знакомых на кафедре узнал, что Саша на кафедре почти не появляется, его часто видят пьяным в какой-то непотребной компании и дело идет к тому, что его вскоре отчислят. Я пытался поговорить с Сашей, он сначала отмалчивался, а потом сказал, что предложенная ему научная тема никому не нужна и не интересна и лучше он поедет работать на биостанцию. Так он и сделал. Он устроился на биостации в Пермской области, прервал вся связи с друзьями и знакомыми и что с ним было дальше никто не знает. Так исчез из нашей жизни замечательный, одаренный человек.

Интересным было знакомство с двумя старшекурсниками — Лёвой Гумановым и Мишей Оганесяном. Лёва учился на пятом курсе, а Миша — на четвёртом. Жили они в комнате на двоих, оба посещали семинары Владимир Владимировича Сахарова и лекции по генетике в Московском обществе испытателей природы (МОИП). Чтобы не забыть, расскажу сейчас о библиотеке МОИПа. Она размещалась в одном из зданий МГУ на Моховой, работали там пожилые, приветливые, интелегентные дамы и на вопрос где находятся учебники по классической генетике, дамы, доброжелательно улыбаясь, отвечали: — Эти книги расположены в алфавитном порядке на полках раздела «Реакционное». Несмотря на «оттепель», Лысенко находился у власти, книги по классической генетике, изданные в двадцатых-тридцатых годах, были запрещены, но, слава Богу, не сожжены, и их можно было читать,— и даже брать на дом, при этом дамы просили не давать книги в чужие руки, многозначительно подчёркивая слово «чужие». Всё прекрасно понимали эти замечательные дамы. Но вернёмя к старшекурсникам. Лёва приехал с Дальнего Востока. Среднего роста, с немного вогнутым лицом, он пристально и как то тревожно смотрел на вас глубоко посаженными синими глазами и я поначалу поёживался под его взглядом. Лёва фанатично любил Достоевского и мог часами расуждать о его персонажах, с восторгом цитируя их слова и анализируя поступки героев Достоевского. Я Достоевского не любил, но помалкивал, не решаясь Лёве возражать. Не буду сейчас объяснять почему я не любил Достоевского, но для самоутверждения скажу, что много лет спустя я в воспоминаниях Бунина прочитал, что Иван Алексеевич к Достоевскому относился крайне отрицательно. Так что я попал в хорошую компанию. Лёва любил выпить, что было для него опасно, так как он страдал эпилепсией. Миша меня предупредил, чтобы я не пил с Лёвой в его отсутствии: припадок начинается неожиданно и надо знать как с Лёвой обращаться во время припадка. И вот однажды с Лёвой случился припадок. Он вдруг побледнел, глаза закатились, он упал на пол и начались конвульсии. Миша мгновенно вложил ему в рот салфетку, чтобы Лёва не прикусил язык и поддерживал ему голову, предохраняя от ударов о пол. Припадок продолжался несколько минут, затем Лёва обмяк, мы перенесли его на кровать и он уснул. Лёва хорошо знал историю генетики, увлекательно о ней рассказывал и я многому у него научился. Миша приехал из Еревана. Среднего роста, стройный, с курчавой шапкой волос и чёрными выразительными глазами, Миша, в отличии от большинства студентов, тщательно следил за своей одеждой, брюки всегда были выглажены и рубашка чистой. Миша не любил советскую власть, с болью говорил о руссификации Армении, и от него я впервые услышал, что Сталин и сталинщина — это прямое наследие Ленина. –Всё пошло от этого лысого сифилитика,— утверждал Миша. Для меня это было откровением. Я разделял тогда внушаемый нам партийной властью миф, что Сталин нарушил ленинские заветы управления государством. Оказывается ничего подобного: террор, подавление свободы, аресты и расстрелы инакомыслящих — всё это и есть наследие Ленина, и знаменитый лозунг «Сталин — это Ленин сегодня» полностью соответствовал действительности. О Мише я ещё буду рассказывать. Мы дружили всю жизнь, до смерти Миши в январе 2010 года. В 1959-1960 годах Лева и Миша вернулись в Москву, отработав положенные по распределению годы в аптеке — Лёва на Дальнем Востоке, а Миша — в Армении. Лёва поступил в аспирантуру к Иосиф Абрамовичу Рапопорту, который заведовал лабораторией химического мутагенеза в Институте Химической Физики, директором которого был нобелевский лауреат, академик Н.Н.Семёнов, а Миша поступил в аспирантуру к Сос Исааковичу Алиханяну, работавшему тогда в радиобиологическом отделе Института атомной энергии им. И.В.Курчатова. В эти годы Лысенко ещё царствовал в биологии, и настоящие генетики могли заниматься наукой только под прикрытием физиков и химиков, не подвластных Лысенко. Я встречался с Лёвой и Мишей примерно раз в месяц, с интересом слушал рассказы об их научной работе, оба просто полыхали энтузиазмом научных первооткрывателей.

Лёва Гуманов проучился три года в аспирантуре у Рапопорта, но с диссертацией у него не заладилось. Он все пытался получить сногшибательные необычные результаты, чтобы все поверили в его гениальность. Но ничего не выходило. В это время Институт химфизики организовал филиал в Черноголовке, и Рапопорт предложил Лёве возглавить лабораторию химического мутагенеза в этом филиале. При этом сотрудникам предоставлялись квартиры со всеми удобствами в современных коттеджах. Лёва с радостью согласился, набрал человек восемь сотрудников (среди них Гену Чиркова) и работа закипела, но результаты Лёву никогда не удовлетворяли, опять он требовал чего-то сногшибательного, предлагал сотрудникам разнообразные идеи, которые осуществить было невозможно, Лёва обвинял сотрудников в неумении работать и все это в командном тоне, не допускающем возражений. Мне рассказал об этом Гена, я поехал в Черноголовку, пытался поговорить с Лёвой, но ничего не вышло, не мог он выслушивать замечаний. Так продолжалось пять лет, результатов почти не было, Лёва поругался со всеми сотрудниками и был из института уволен. Он устроился на работу в ВИЛАР (институт лекарственных и ароматических растений) и полностью прекратил общение со своими прежними друзьями и знакомыми. И Саша Дружков, и Лёва Гуманов были людьми одаренными и могли внести свой вклад в науку. Но не внесли. Обоим нужны были руководители, которые бы им объяснили, что научная работа — это тяжелый ежедневный труд и вероятность научного открытия разумеется не равна нулю, но и ничем не гарантирована.

Совсем иначе сложилась судьба Миши Оганесяна. В 1968 году С. И. Алиханян организовал в Москве Институт генетики и селекции промышленных микроорганизмов, а затем предложил Мише возглавить филиал этого института в Ереване, а также завод, выпускающий биологически активные препараты (аминокислоты, витамины, антибиотики), так что Мише помимо научной работы приходилось думать и о производстве. Экспериментальная часть докторской диссертации у Миши была готова, но для написания диссертации ему нужно было хотя бы пару свободных месяцев, а вот их то и не было: дела института и завода держали его в постоянном напряжении. Он всё же защитился через несколько лет. К этому времени работа института и завода вошла в накатанную колею, у Миши появилось свободное время и он стал профессором Ереванского университета, читая курс лекций по генетике. С 1976 года я раз в год приезжал в Ереван, так как был назначен научным руководителем лаборатории иммунологии в Институте биологии. В конце семидесятых мы с Мишей гуляли по Еревану. Миша привёл меня во двор 12-ти этажного дома, построенного в виде буквы «П», посреди этого двора стояло небольшое строение, напоминающее церквушку или часовенку. Двери у строения не было, мы вошли и я остолбенел. Это действительно была церковь. Висели иконы, горели свечи и лампады, пол был посыпан чистым жёлтым песком, под иконами лежали книги. В церквушке никого не было, был поздний вечер и ничто не тревожило тишины и покоя этого удивительного места. Миша рассказал, что церковь построена на деньги жителей дома, они же заботятся о том, чтобы свечи никогда не гасли, а по воскресеньям люди приходят послушать священника. «-Теперь представь,— сказал мне Миша,— что бы сделали с этим помещением во дворе московского дома». Я представил и содрогнулся. Замечательный день мы провели с Мишей в горах. Мы были с ним целый день на Бюраканском плато у южного склона горы Арагац. Воздух, горы, камни всех оттенков от светлого до чёрного, небольшие ущелья с быстрыми горными речушками и — тишина. Куда-то отошли все земные заботы. Горы, камни, солнце, ветер, — всё это настоящее, а вовсе не наша сиюминутная суета. Миша рассказал мне, что он приезжает сюда, когда чувствует, что нервы натянуты до предела и 5-6 часов среди гор возвращают ему доброе расположение духа и способность работать. А работать ему приходилось много. Миша женился в ворасте 55 лет, родилась у них дочка, я разыскал Мишин телефон в начале двухтысячных, регулярно ему звонил из Америки в Ереван, мы обсуждали планы его приезда в США, но не удалось — у Миши начался рак желудка и он умер в январе 2010 года.

Помимо институтских друзей, у меня появился друг, к институту не имевший никакого отношения. Со второго курса я стал работать санитаром в поликлинике Министерства обороны. В дополнение к поездкам на скорой помощи были и посещения на дому хронических больных. В этих случаях с врачом отправлялся только один санитар: нести кислородные подушки или чемоданчик с медикаментами. Отправляли нас и без врачей для доставки истории болезней в госпитали Бурденко или Мандрыка. Это были самые приятные поездки, особенно когда я подружился с одним из водителей, Славой Слувуварда. Слава был представителем народа, о котором я ничего не знал. Он был айсором, как их называли в Москве, т.е. ассирийцем. Про Ассирию мы учили в школе: древняя страна, давно исчезнувшая с карты мира, а тут на тебе — живой ассириец. Оказывается, Ассирийская империя исчезла, а народ остался. Предками современных ассирийцев являлись говорившие по арамейски жители Ближнего Востока, принявшие в 1-м веке христианство. В период завоеваний Тамерлана большинство ассирийцев, отказавшихся принять ислам, погибло. К началу ХХ века насчитывалось около миллиона ассирийцев, в основном подданных Османской империи. В 1914-1918 годах в этой замечательной империи было истреблено 750 тысяч ассирийцев и полтора миллиона армян. Около 100 тысяч ассирийских беженцев поселилось в России и Слава был потомок этих беженцев. Он уже не знал ассирийского языка, относящегося к группе западносемитских, и говорил только по русски. В Москве пятидесятых годов ещё можно было увидеть пожилых, восточного (кавказского) вида мужчин, сидящих в маленьких будочках и предлагавших прохожим почистить обувь. Это были ассирийцы, которые и владели этим частным бизнесом в стране, где коммунисты истребили частное предпринимательство. С постепенным переселением этих пожилых людей в иной мир, бизнес этот исчез, — дети и внуки уже не хотели этим заниматься. За всю свою жизнь я не встречал мужчин подобных Славе. Он излучал мужское обаяние, вокруг него создавалось поле мужской сексуальной силы такой интенсивности, что женщинам оставалось только покориться. Он мне рассказывал, что однажды очередная дама не успела снять трусики и он вошёл в неё через трусики, а в пятидесятые годы дамские трусики были из довольно плотной материи. Слава был среднего роста, крепко скроен, лицо худощавое, нос с небольшой горбинкой, громадные чёрные глаза, которые лучились и притягивали, и белозубая улыбка, делавшая его уже совершенно неотразимым. Слава был старше меня лет на пятнадцать, что не помешало нам стать друзьями. Когда нам удавалось уехать вдвоём, Слава заворачивал к очередной даме сердца, где нас ждал вкусный и сытный обед. После обеда Слава давал мне ключи от машины, приговаривая «Поскучай немного, я скоро приду». Такие обеды происходили неоднократно, кормили нас всегда хорошо, но дамы всегда были разные. Однажды Слава мне сказал: — Знаешь, я думаю тебя познакомить с одной девушкой из нашего двора. Мне кажется, что вы друг другу понравитесь. Она блондинка, очень симпатичная и имена у вас подходят, — тебя зовут Оскар, а её Марта. — Может у неё и фамилия Бакутина? — спросил я Славу. Тот удивлённо уставился на меня. — Как ты догадался? –Да мы с ней в одной группе учимся,— рассмеялся я. Так мы со Славой оказались в одном дворе, когда я женился на Марте в 1960 году. Слава был здесь, мы радостно встретились, выпили, Слава перешёл на работу в голландскую авиакомпанию, носил красивую форму и был по-прежнему обаятелен и холост. Айсорское население высыпало по вечерам во двор, громко и экспрессивно обсуждая семейные, местные и мировые новости. Во время юбилеев или свадьб айсоры устраивали пиршество для всех. Сколачивались столы и скамейки, приглашались все жители двора, столы ломились от разнообразной еды и вина, ели, пили, пели восточные песни на ассирийском, даже те, кто не знал своего языка. Вот такие были у нас восточные гуляния в центре Москвы. Мне очень нравились эти люди, их открытость, доброта и щедрость.

В 1963 году я поступил в аспирантуру к замечательному ученому и человеку Владимир Павловичу Эфроимсону, который тогда работал в Институте вакцин и сывороток имени И.И.Мечникова. В 1964 году в лаборатории появился Алик Мац, с которым я быстро сдружился и многому у него научился. Алик закончил мединститут в 1960 году, недолго проработал на мясокомбинате им. Микояна, после чего несколько лет не мог есть колбасу, понаблюдав как она готовится, а затем работал в Центральной туберкулёзной больнице. В Институт Мечникова Алик пришёл с готовой кандидатской диссертацией и защитился в 1965 году. От Алика я впервые услышал песни А. Галича, он знал много песен Вертинского, хорошо играл на гитаре и было замечательно иногда по вечерам, выпив немного спирта, распевать вдвоём любимые песни и романсы. Общение с Аликом, однако, никак нельзя было назвать безмятежным. Время от времени Алик отпускал в мой адрес язвительно-уничижительные замечания. Стоило мне похвастаться своим маленьким экспериментальным успехом, как в ответ раздавалось что-нибудь типа: «Какая жалость, что Мечников и Пастер не дожили до этого дня. Представляю себе каким мощным стимулом оказались бы твои эксперименты в их исследованиях», и так далее, и так далее. Язвительная тирада Алика могла длиться 10-15 минут. Как и все неофиты, я полыхал энтузиазмом и язвительные словоизвержения Алика несколько охлаждали мои восторги, но не умеряли экспериментальный энтузиазм. Сам Алик легко обижался, и когда я назвал его лаборантку «замацанной», он не разговаривал со мной несколько дней. Мы много раз ссорились и мирились, но остались друзьями на всю жизнь по той простой и основной причине, что я знал — Алик в трудную минуту не предаст и всегда придёт на помощь. Надеюсь, что Алик думал обо мне так же. Последний раз удалось нам свидеться в 2005 году в Иерусалиме, и здесь Алик рассказал мне свою грустную историю. В 2002 году Алик встретил Наташу, которой было 32 года, а Алику было почти 65. Несмотря на разницу в возрасте, вспыхнула любовь и через год Наташа сказала Алику, что она беременна. Алик был на седьмом небе, но вскоре пришлось опуститься на землю — родители Наташи категорически возражали, чтобы их будущий внук был евреем, потребовали, чтобы Наташа разорвала с Аликом все отношения и чтобы ребенок никогда не узнал кто его отец. Алик ничего не мог предложить Наташе: он женился ещё в студенческую пору, в семидесятых годах они получили однокомнатную квартиру, отношения с женой к этому времени полностью разладились, к счастью кухня была довольно большой и Алик поставил себе в кухне кушетку и маленький письменный стол, а его жена Света с комфортом разместилась в комнате. Наташа приняла условия родителей и всё что было позволено Алику — это любоваться сыном издалека во время прогулок. Я регулярно звонил Алику из Айовы в Москву, но ничего не менялось — сын подрастал, что Алик мучительно издалека и наблюдал. В 2010 году Алику удалили меланому, всё шло как-будто нормально, но в конце 2014 года обнаружились метастазы меланомы в головной мозг и Алик в течении трех месяцев постепенно угасал. Жена Света проявила свои лучшие человеческие качества, самоотверженно ухаживала за Аликом и проводила его в последний путь в марте 2015 года. Так закончилась моя дружба с замечательным Александром Наумовичем Мацем, которая длилась пятьдесят лет.

Постоянно бывая у своего учителя, Владимир Владимировича Сахарова, я познакомился и сдружился с замечательной парой — Володей Полыниным и его женой Ниной. Полынин — псевдоним, фамилия Володи — Блантер, его отец — известный в своё время композитор Матвей Блантер, но Володя с отцом перестал общаться после развода родителей. Володя закончил юридический факультет МГУ, работал следователем на железной дороге, о чём вспоминал с отвращением. Отработав положенные три года, стал писать очерки о селекционерах и познакомился с Владимир Владимировичем, что и определило его дальнейшую судьбу. Работал Володя корреспондентом журнала «Огонёк», затем стал ответственным секретарём журнала «Природа», в 1967 году вышла его блистательная книга «Мама, папа и я» — о генетике и генетиках, а затем — «Пророк в своём отечестве» — о Николае Константиновиче Кольцове. Володя был типичным меланхоликом, что впрочем сочеталось с любовью к анекдотам и хорошим чувством юмора. Энергией Володя заряжался от своей жены Нины. Яркая, полная блондинка, с полыхающими голубым огнём глазами, Нина легко рассекала пространство, неистово танцевала, доводя своих партнёров до исступления и вызывая приступы ревности у Володи. Мало этого — Нина великолепно готовила. Выросла она в Баку и вкус её плова забыть невозможно. Но самое главное: Нина была замечательным врачом. Она заведовала терапевтическим отделением в одной из московских больниц (не помню в какой) и стала домашним врачом ВВ. Заботы Нины безусловно продлили жизнь ВВ. После двух инфарктов сердце у ВВ барахлило, часто возникала одышка. К тому же ВВ страдал от язвы желудка и ему была необходима строгая диета. ВВ много работал — это ему было противопоказанно; ВВ любил за компанию выпить одну-две рюмки водки — и это было противопоказанно. ВВ к тому же курил — это уж совсем выводило Нину из себя. На все наскоки Нины ВВ спокойно отвечал: «если я перестану работать, пить и курить, то это уже буду не я, а кто-то другой и судьба этого другого мне не интересна. Я хочу умереть Владимир Владимировичем Сахаровым». Нине ничего не оставалось, как примерно раз в полугодие укладывать ВВ к себе в отделение на 2-3 недели, после чего ВВ буквально оживал. В 1965 году мы должны были получить квартиру, но инспектор райжилотдела предлагала нам совершенно негодные варианты и я решил попросить Володю нам помочь. Он работал тогда корреспондентом «Огонька» и, договорившись с Володей, я написал от имени тёщи (она была квартиросъёмщиком и на её имя выписывался ордер) письмо в журнал с описанием художеств инспектора райжилотдела. Володя зарегистрировал в журнале письмо и пошёл на приём к начальнику райжилотдела. Как я уже упоминал, Володя был по образованию юристом, и нашёл единственные необходимые слова, пробившие жилуправленческое жлобство. Ответ последовал незамедлительно. Через день мы получили открытку, что нас ждёт — не дождётся замначальника управления, который был с нами изысканно (в меру своих возможностей) любезен, извинился за поведение инспектора и предложил нам смотровой ордер в Тушино, отметив, что это лучшее из имеющегося в наличии, но если, паче чаяния, нам в Тушино не понравится, то он подберёт нам что-нибудь другое. Такова сила публичности. Не хотели они описания их славных деяний на страницах «Огонька». Мы регулярно встречатились с Володей и Ниной, но продолжалось это недолго — Володя умер от инфаркта в 48 лет.

Летом 1967 года я начал работать в Институте молекулярной биологии АН СССР (ИМБ) в группе Р.С.Незлина, кторый был оппонентом моей кадидатской диссертации. В 1968 году мы получили шведский коллектор фракций, я побоялся его сам устанавливать и обратился за помощью к Володе Аксельроду, о котором шла молва как об умельце, способном наладить любой прибор. Такой вот еврейский Левша. Володя работал прямо над нами, на 4-м этаже, в лаборатории академика А.А.Баева. У него было 2 или 3 аспиранта, работал он с утра до вечера, как-то неловко было его беспокоить, но я решил попробовать. Володя встретил меня приветливо. Круглолицый, светлые глаза, крепкие плечи, сильные рабочие руки, ощущалась в нём добротность и основательность. На такого можно положиться, не подведёт. Я изложил свою просьбу. –Нет проблем,— сказал Володя,— я скоро зайду. Зашёл, установил прибор, открыл ячейку увикорда и к моему полному ужасу стал отрезать какие-то трубочки и проводочки и соединять оставшееся по своему. Я с содроганием наблюдал за этой операцией, а Володя спокойно объяснял: -Фирма эта хорошая, но много лишнего накручивает. Так я это лишнее убрал, чтобы ничего не застревало. И действительно, коллектор проработал много лет без ремонта. А с Володей мы сдружились и дружим до сих пор, переговариваясь по скайпу или телефону — Нью Йорк-Айова Сити. Лаборатория Баева занималась строением транспортных РНК, для выделения которой нужны были многие литры первичного материала. Максимальный объём пробирок обычного коллектора фракций составлял 25 миллилитров, т.е. надо было собирать сотни и сотни пробирок. Аксельрод придумал, а мастерские ИМБ сделали по его чертежам коллектор, который собирал фракции по пол-литра, что резко ускорило работу. Жил бы он на Западе, получил патент и стал бы миллионером. А в СССР остался младшим научным сотрудником с зарплатой 175 рублей в месяц. Володя с женой и сыном эмигрировал в США в 1979 году, но во время ожидания разрешения на выезд случилось неожиданное — Володя смертельно влюбился в женщину по имени Вера и хотел во что бы то ни стало вывезти Веру в США. Но ситуация была безвыходная: чтобы вывезти Веру надо было на ней жениться, что было невозможно, так как Володя был женат и если бы он развелся с женой Юлей, то её и их сына Вадима не выпустили бы в США, а собственно беспокоясь за судьбу сына Володя и затеял эмиграцию. И вот что придумал Володя. Приехав в США и начав работать в Колумбийском университете он уговорил молодого сотрудника лаборатории поехать в Москву и оформить брак с Верой, чтобы она могла приехать в США. Так оно все и произошло. Вера приехала в США, Володя развелся с Юлей, Вера развелась со своим псевдомужем и счастливые Володя и Вера начали совместную жизнь. Но недолго музыка играла: довольно скоро выяснилась полнейшая несовместимость для совместной жизни Володи и Веры и пришлось им разъехаться. Вера была врачем, в США она успешно сдала экзамен, получила лицензию американского врача, в конце восьмидесятых вышла замуж и переехала в Калифорнию. В 1988 году у меня была двухмесячная командировка в Теннесси и на обратном пути я поселился в Нью Йорке у Володи Аксельрода. Квартира у него была просторная, но несколько подзапущенная. Кругом бродили довольно крупные тараканы и на мой вопрос, почему он их не потравит, Володя спокойно ответил, что они ему не мешают и ведь всем жить хочется. Подруга Володи, Гитана, выглядела лет на 40, крупная, симпатичная брюнетка, навещала Володю каждый день, но жили тогда они ещё раздельно. Разговаривали друг с другом цеременно, обращаясь на Вы. На следующий после приезда день мне нужно было давать семинар в Нью Йорксом университете. Утром, собирясь на семинар, я одел ту же рубашку, в которой вчера приехал. Мне казалось, что она ещё вполне ничего. Володя это заметил и сказал, что так здесь не делают и нельзя в несвежей рубашке идти на семинар. И вообще, рубашку нужно менять каждый день. Вот висят его чистые рубашки, выбирай, одевай и иди. Я вспомнил московские времена, когда Володя ходил в затёртых ковбойках, и понял, что перемещение из советского в американское пространство не прошло бесследно и благотворно отразилось на ежедневных привычках. Сын Володи Вадик поступил в религиозную ешиву, проучился год и уехал в Израиль. На земле предков Вадик стал Давидом, продолжал религиозное обучение, женился на эфиопской еврейке, принесшей ему не откладывая пятерых детей. Прелесть всей этой истории заключается в том, что мама Вадика, Юля, жена Володи Аксельрода, была дочерью Сергея Седого, младшего сына Льва Троцкого, пламенного революционера и борца с религией. Еврейский Бог иногда веселится. И вот правнук Троцкого становится религиозным евреем, членом ультраправой религиозной партии Меира Кахане и в меру своих возможностей умножает религиозное население Израиля. Так что хоть в чём-то жизнь Троцкого оказалась не напрасной. Володя несколько лет проработал в Колумбийском университете, а затем — в биотехнологической фирме, в 2007 году приехал в наш городок, чтобы поздравить меня с семидесятилетием, прожил в нашем айовском доме два дня, так что было время вспомнить былые годы и общих друзей. Каждый год Володя приезжает в Израиль, чтобы навестить сына, внуков, а теперь уже и правнуков и потом с энтузиазмом рассказывает об еврейско-эфиопских успехах своих многочисленных наследников.

В 1969 году нашу группу перевели в директорскую лабораторию и Володя Шейнкер оказался единственным сотрудником лаборатории, с которым мы сделали совместную работу. Среднего роста, с бородой и усами, брюнет с голубыми глазами, Володя был умён, симпатичен, с хорошим чувством юмора и неугасающим желанием оказать помощь своим товарищам, к чему товарищи быстро привыкли и широко этим пользовались, забывая в простоте сердечной, что у Володи могут быть и собственные дела. Несколько сотрудников лаборатории исследовали свойства триптофаниловой-тРНК-синтетазы и Володя выделял фермент, обеспечивая их материалом для работы, у всех были темы будущих кандидатских диссертаций, темы не было только у Володи. Я этой проблемой заинтересовался из гастрономических побуждений. Фермент выделялся из свежей телячьей печёнки. Свежую телячью печень в брежневские времена отсутствия приличных продуктов нельзя было отнести к дефицитным товарам, потому что о её существовании никто не подозревал, её просто никогда, нигде не было в продаже. Но был оказывается на мясокомбинате им. Микояна специальный цех, который поставлял свежайшие продукты кремлёвским труженикам, надрывавшимся на благо народа. Печень была богатым источником синтетазы и пришлось академику Энгельгардту, герою соцтруда, лауреату и прочая писать прошения в высокие инстанции, чтобы выделили, родимые, кусочек свежей печёнки на благо науки, ну хотя бы раз-два раза в месяц. Просьбу, наконец, уважили и желанный, нежнейший продукт начали доставлять в лабораторию. Часть печёнки использовалась для выделения фермента, а вторую, большую часть делили между собой лабораторные дамы, чтобы в семейном кругу ощутить радость и полноту жизни. Я предложил Володе получить антитела к разным участкам синтетазы и с помощью антител исследовать функциональную роль этих участков. Киселев, заведующий лабораторией, согласился с этим предложением, у Володи появилась своя тема, а я потребовал свою долю телячьей печени. Но домой я её не уносил. Я поджаривал этот источник синтетазы на сковороде под тягой, на подсолнечном масле и с мелко нарезанным репчатым лучком. Приглашались друзья, разводился и охлаждался медицинский спирт, нарезался чёрный хлеб, подавалась квашенная капусточка и в центр стола помещалась сковорода с жаренной телячьей печенью. Но не только в печени было дело. Сливаясь со всем советским народом, мы радовались, что и нам что-то удалось урвать от родной советской власти. И вот собрались мы в очередной раз откушать деликатес, всё готово, а Володи нет. Я обошёл всю лабораторию, нет его, а от печёнки возносятся дурманящие флюиды и решили приступить без Шейнкера. Но вскорости и он пожаловал, возбуждённый и сердитый. Оказывается мастерские института всё откладывают изготовление прибора, который заказал Володя. Наконец, Юра Российский, слесарь-механик, признался Володе, что у них есть очень выгодный заказ со стороны и все силы брошены на выполнение этой денежной халтуры. «Ну какое безобразие,— возмущался Володя,— воруют среди белого дня, никого не стесняясь». «-Да ведь все воруют, Володя,— попытался я его успокоить,— И мы воруем». «-Я,— возмущённо прокричал Шейнкер, — никогда не воровал». Смотрю, совсем завёлся мужик, глаза сверкают, просто испепелил меня в своём праведном гневе. «-Ты, Володя,— говорю я ему,— пьешь сейчас ворованный спирт и закусываешь ворованной печёнкой. Так что все мы воруем у государства на своём рабочем месте». Пришлось Володе с этим согласится. Да и не вчера воровство это началось, в подтверждение чего привожу цитату: «Двести лет назад историк Карамзин побывал во Франции. Русские эмигранты спросили его: — Что, в двух словах, происходит на родине? Карамзину и двух слов не понадобилось. — Воруют,— ответил Карамзин». (Сергей Довлатов. «Номенклатурные полуботинки»). Печёнку Володя ел не зря. Он выполнил прекрасную работу по оценке функциональных свойств синтетазы с помощью антител и защитил кандидатскую диссертацию. Забавно, что нашу следующую совместную работу мы осуществили через тридцать лет, уже на американской земле.

Володя был женат. Его жена Лена была стройна, симпатична, смешлива, был у них любимый сынок Дима, но не сошлись Володя с Леной характерами и стали жить раздельно. В начале восьмидесятых в соседней лаборатории появилась Аня, аспирантка из Армении. У меня тоже была аспирантка из Армении, Рита, и Аня время от времени приходила к нам в комнату потрепаться с Ритой. У Ани были совершенно поразительные глаза: громадные, черные, широко расставленные, они занимали пол лица, да собственно уже и лицо не замечалось, так как в глазах что-то посверкивало и переливалось и оторваться было невозможно. И вот Шейнкер был наповал сражен и потерял голову совершенно. Он попытался за Аней ухаживать, но натолкнулся на стойкое сопротивление. Володя рассказал мне о своей беде и спрашивал что же ему делать. Мне было ясно, что Аня ещё девушка и она просто боится мужчин, а тут бородатый ухажер старше её на 15 лет. Я предложил Володе начать медленную осаду — пригласить Аню, например в Пушкинский музей, в Третьяковскую галерею, достать билеты в театр на Таганке, рассказывать Ане об интересных книгах, непрерывно появляющихся в Самиздате и, самое главное, читать стихи, благо Володя стихи любил и многие знал наизусть. Не помню сколько месяцев продолжалась Володина осада, но Анечка, в конце концов, согласилась выйти за Володю замуж. Они стали супругами в 1982 году и вскоре, один за другим, у них родились два замечательных сына — Давид и Саша. Всё семейство эмигрировало в США в 1989 году. Поселились они в пригороде Нью Йорка, Володя вначале работал в известной лаборатории Колд Спринг Харбор, а затем в разных биотехнологических фирмах. Анечка, напротив, вначале работала в биотехнологический фирме, а затем — в замечательной лаборатории Майкла Нуссенцвейга в Рокфеллеровском университете. Оба сына получили прекрасное физико-математическое образование: Давид сейчас работает в знаменитом Стэнфордском университете, а Саша — в известной лаборатории Лос Аламоса. Анечка по прежнему работает, Володя — официально на пенсии, но занимается переводами научно-технических книг с английского на русский и это у него прекрасно получается. Они два раза приезжали к нам в Айову и это были замечательные дни. Забавно, что наша первая совместная работа с Володей была опубликована в 1978 году, а следующая совместная статья вышла в 2008 году, т.е. через тридцать лет. Вот такие оказались мы ученые-долгожители, дай Бог нам здоровья.

Продолжение