В первые недели войны умерла его жена, внезапно. Он отсидел семь дней, как полагалось, а немцы наступали быстро. Отец простился с домом и пришел на могилу жены, успел уехать оттуда в последний момент с последней машиной, не стал слушать других, которые не верили. Их поубивали немедленно.

Дом-сказка

Сергей Левин

Продолжение. Начало

35.
Среда 13 марта 1940
Ленинград

Объявили, что сегодня в полдень война закончилась, подписано соглашение, и теперь — мир. Все задачи выполнены! Перечислили, какие территории отойдут к СССР. Потом — что-то про безуспешную «зловонную тучу антисоветской клеветы и лжи», что «изрыгала продажная англо-французская печать». А за этим следовали другие новости.

Маша слушала этот выпуск на работе вместе со всеми. Она огляделась вокруг, особых эмоций не наблюдалось. Через минуту Антонина заметила, что теперь хотя бы свет включат в городе, надоела эта темнота бесконечная. А Валентина понадеялась, что в магазинах опять все появится. Сказала и обернулась к Маше с таким выражением, будто она все это устроила. Ведь только у нее там оказался муж. Маша тяжело встала, положила ладонь на поясницу и вышла из комнаты. Она прошлась по коридору вперед и назад. Никакой радости она не чувствовала, снова уговаривала себя надеяться и ждать, но почему-то знала, что все кончено. Гриша не вернется. Она снова проклинала себя за такие мысли и все равно знала, что его больше нет. Но он оставался с ней, потому что появился Саша, она слышала, чувствовала, любила его, он стал ей опорой, умел успокоить, шевеля своей ножкой. Маша теперь совсем изменилась, округлилась. Ей опостылела работа, точнее, те, кто находился там с ней рядом. Она считала дни до «декретного отпуска».

Маша больше не жила на Астраханской. Сначала она под любым предлогом старалась подольше отлучаться оттуда то к сестре, то к подруге. Возвращалась снова, заставала ту же картину, снова уходила. Потом, на прошлой неделе, ей помогли забрать вещи, и она перевезла их к сестре. Сделали это в несколько заходов по вечерам. В последний такой вечер она нашла торчащую из почтового ящика записку от управдома. Тот требовал от «проживающего» зайти к нему утром или днем не позднее, чем завтра.

Как раз на следующее утро Маша должна была показаться врачу, и она могла зайти на Астраханскую.

Управдом увидел ее и притворился, что не знает, кто она, откуда. А он знал, что Гриша в армии. Даже как-то в середине декабря спросил, не на войне ли он, и Маша сказала, что он там. А теперь называл «гражданкой». Получалось, что она случайно оказалась на подвластных ему квадратных метрах, а метры эти относятся к «Городской больнице за номером четыре», поступило уведомление из Горздравотдела, и уже должен скоро появиться там новый жилец, поэтому предлагалось освободить жилплощадь, а то…

Маша положила ему на стол ключи, не стала дослушивать, повернулась и ушла прочь. Поторопилась к Ирине Олеговне. Никаких проблем в течении беременности не случилось, но за эти месяцы они сблизились и всегда рады были видеть друг друга. Ирина рассказывала Маше о том, как они учились, о Грише в ту студенческую пору. В этот раз Маша сообщила, что вынуждена переехать окончательно, дала ей свой новый старый адрес, только попросила продолжить наблюдать. Ирина Олеговна поклялась, что не бросит ее, а рожать Маша будет в клинике Тура, она все подготовит для этого.

А сегодня пришлось доработать до конца. Работалось ей и так тяжело, а в этот день стало невыносимо. Когда Маша вышла оттуда к вечеру, ей захотелось просто подышать воздухом на улице, походить. Верилось, что там ей станет легче после сидения в окружении этих озлобившихся дур. Она решила пройтись пешком, сколько сможет, потихоньку. Эту идею сразу одобрил Сашка своим веселым пинком (она уже различала). Город выглядел еще совсем по-зимнему, только становилось заметно светлее. И снега еще лежало довольно много. А морозы постепенно ушли. Бюро, где работала Маша, находилось на Разъезжей. Она потихоньку пошла, смотря внимательно под ноги, при этом старалась вглядеться в лица людей. Никаких перемен в них не увидела. На улицах свет горел, война кончилась, причем не в Монголии, а здесь рядышком. И ничего.

У Пяти углов, как и всегда, народу встречалось больше, ходили, спешили, стояли около остановки. Люди молчали. Маша миновала площадь, направляясь в переулок, где прохожих стало меньше. Справа у дома стояла женщина, молодая, может быть, немного старше, чем она, привалилась к стене. Маша остановилась спросить, не помочь ли ей, но увидев растрепавшиеся волосы под платком и взгляд, поняла, что та просто пьяна. Маша все-таки спросила, но та стояла, смотрела остекленело и молчала, только покачивалась немного. Все проходили мимо. Маша еще раз спросила, та через пару секунд лишь помотала головой, очень медленно.

Маша держала путь к Фонтанке. По мосту навстречу шли еще две женщины, поддерживали одна другую, шли медленно и тоже выглядели пьяными. Молчали.

Маша не устала, идти ей совсем не далеко. Потихоньку миновала Гостиный Двор со стороны переулка. И здесь шла женщина, будто не видевшая никого перед собой, качалась. Казалось, что только Маша замечала их, остальные проходили мимо. Догадка оказалась самой простой:

«Это же мои сестры, тоже наверняка вдовы», — подумала Маша, и сейчас же все поняла, стоило про себя произнести это слово. Что-то стало сжимать под горлом, она повернула на набережную Канала и заспешила к их мостику. Она видела его впереди. Там на середине пролета стояла одинокая женская фигура. Сашка тревожно застучал. Маша пыталась найти слова, чтобы успокоить его, не могла, слова не произносились, сводило шею, челюсть, а он снова еще тревожнее стучал. Маша повернула на Банковский мост, женщина все стояла лицом к воде, плечи ее дрожали, а руки вцепились в перила. Маша подошла ближе, обняла ее, они стояли и плакали вместе. Через пару минут та посмотрела Маше в глаза и спросила:

— Муж, да?

— Муж. И у тебя?

— И у меня. Только сегодня узнала, в Тайпале. Твой тоже там?

— Мой где-то в Карелии, даже не знаю точно, вообще ничего не знаю, понимаешь? Мы не люди, да?

— Маша не могла удержаться и зарыдала в голос. Та теперь обнимала ее, терпеливо дала ей выплакаться.

Женщина посмотрела на Машу внимательно.

— Слушай, сестренка, давай-ка успокойся, тебе так нельзя. Какой срок?

— Скоро семь месяцев.

— Тем более. Как зовут?

— Кого?

— Тебя, конечно. А ты что, имя уже дала?

— Меня — Маша, а его — Саша.

— А если девочка?

— Мальчик, но если девочка, то тоже будет Саша.

— А я Анастасия, Настя. Посмотри на меня, у тебя платок есть?

— Есть, — Маша достала.

Настя заботливо вытирала Маше лицо, успокаивала, да еще Саша стал ей помогать со своей стороны.

— Маша, ты где живешь, далеко или здесь рядом?

— Я почти рядом, на Плеханова.

— И я недалеко. Я провожу тебя.

— Спасибо, Настя.

Они еще немного постояли молча, а потом пошли дальше вдвоем, взявшись за руки и боясь отпустить друг друга.

36.
Пятница 24 мая 1940
Клиника Тура. Ленинград

Окна в родовой почти доверху замазали белой краской. Через полоску над ней Маша могла видеть, что на улице солнечно, на тополе за окном только что раскрылись совсем свежие, еще светлые и клейкие листочки. Маша пыталась представить их запах, отвлечься от ароматов карболки и нашатыря, что минуту назад ей снова сунули под нос. Она старалась дышать поглубже, отдохнуть немножко перед очередной схваткой. Справа от нее на соседней кровати лежала другая роженица, крупнее и старше, чем Маша. Их одновременно перевели сюда, и после этого у обеих почти совпадали по времени схватки. У соседки тоже сейчас выдалась минута перевести дух. Маша повернулась к ней, встретила и ее взгляд на себе. Когда их взгляды пересеклись, соседка постаралась улыбнуться. Она — немного широколицая, волосы каштановые, а глаза — большие и печальные. На лице ее блестели капли пота. Как ни тяжело Маше давалось это испытание, но той, судя по всему, — еще тяжелее.

— Как вас зовут? — спросила она Машу полушепотом.

— Маша, а вас?

— И я тоже Мария. Это у вас первые роды?

— Первые. А у вас есть уже дети?

— Нет, вот первый будет. Скорее бы уже, сил нет.

Подошли две акушерки, та что работала до сих пор, и еще одна, пришла только что. Вера, которая присутствовала с самого начала, передавала смену. Держа истории болезни, она сообщала кратко данные, течение родов на данный момент.

Веру сменила Наташа, небольшого роста, полная. В ней чувствовалась бьющая через край энергия. Маше это понравилось, ей такие всегда нравились. Наташа посмотрела на двух разговорившихся соседок, сделала притворно строгое лицо и скомандовала:

— А ну-ка, две Марии, хватит болтать тут попусту, а кто будет дышать, как учили? Сейчас схваточка пойдет, а мы тут болтаем! Вдоох — и выыдох, вдоох — выыдох. Ручки подняли, потянулись, опустили, — она все это уже проделывала сама,— Ну а как там у нас раскрытие? Вот у Маши большой, как я знаю, получше, а Маша маленькая как? Маша маленькая, раскрываться будем?

— Будем, будем, честное слово.

И тут схватка наступила снова, опять у обеих сразу. Маша думала, что сможет привыкнуть, приспособиться к этой боли, но с каждым разом она делалась сильнее. Не в силах удержаться, она закричала, боль чуть отпустила, накатила опять. Мария большая стонала рядом.

Маша закрыла глаза, от боли не было спасения, все путалось в голове, перед глазами возникали самые разные лица. Она увидела маму, будто та пришла и села рядом, потом к ней приблизился отец с седой бородой, казалось, что подруга Анна тоже где-то рядом, но не видна. Маша искала сестру, чувствовала, что та должна находиться рядом. И опять боль, опять стонала соседка справа.

Наташа вернулась к ним вместе с доктором. Тот подошел к каждой, спросил акушерку что-то, записал. Потом снова проверил каждую и сообщил им, что все уже совсем скоро закончится, раскрытие полное.

Пауза получилась недолгой. Маша закрыла глаза. Из тумана к ней вышел Гриша, она протянула к нему руки, он взял их, и на ухо прошептал слова, которые только ему позволено было произнести. Маша улыбнулась. Гриша исчез. В родах наступил самый главный момент. Наташа с доктором стояли рядом. Они позвали еще одну акушерку, потому что и у Марии большой происходило то же самое. Через несколько минут в родовой слушали дуэт новых голосов.

— Итак, красавицы мои, подведем итоги, — улыбаясь заговорила Наташа, — Мария большая, у вас сыночек родился! Мария маленькая, и у вас тоже мальчик! Обе Марии, посмотрите на меня, улыбнитесь, мамочки, вы слышите, как они запели дружно? Отлично. И вес у каждого хороший, и все причиндалы на месте.

Обе Марии лежали не двигаясь. Им через минуту показали уже запеленутых малышей. Маша заулыбалась, Мария большая тоже постаралась улыбнуться.

Внизу во дворике уже несколько часов прогуливались в ожидании сестра Рива, подруга Анна с Володькой, ее муж. Приехали оба брата Маши. Анна в очередной раз решительно пошла к справочной (там очень попросили, чтобы не все сразу, а кто-нибудь один). Тетка, сидевшая за окошком, уже ждала ее, наизусть помнила, о ком речь.

— Так, у вас там мальчик, три кило четыреста, пятьдесят два сантиметра, все в порядке.

— Пятьдесят два, три четыреста, а еще что про него скажете?

— А это, когда вырастет, сами увидите.

— А мама в порядке?

— Конечно. Молодая, двадцать шесть лет, здоровая. Идите, я от вас устала сегодня.

Анна пошла сообщать, а к справочной кинулся очередной папаша, худой и нескладный.

37.
Воскресенье 26 мая 1940
Клиника Тура. Ленинград

Обе Маши и теперь оставались рядом, в одной палате. Сейчас ждали, когда принесут на кормление малышей. Они все время проводили вместе, успели переговорить обо всем на свете. Мария большая была чуть медлительна, двигалась плавно. Она очень интересно рассказывала о своей семье: о родительском доме в Двинске, о сестрах, о своем муже. Муж — старше ее на два года. Ей самой уже почти тридцать пять. Так вот поздно получился этот долгожданный мальчик. Оказалось, что ее младшая сестра — актриса в одном из городских театров.

— Эта сестра моя всегда для меня была как ребенок. Сколько помню ее и себя, столько я с ней и возилась. Взрослой она так и не стала. И не станет.

Маша рассказала ей про Гришу, про то, как встретились, как жили на Астраханской, как он работал в больнице, как ждала его после дежурств, как проводила. С ней всегда теперь находилось его последнее письмо, но его она не показывала никому. И еще — их фотография, та самая. Ее они рассматривали вместе. Маше становилось легче, потому что Мария умела слушать.

Они подошли к окну. По двору ходили люди, преимущественно папы, не знали, чем себя занять, все глядели на окна и казались сверху такими забавными. Анна стояла уже там внизу, опять с Володькой. Они помахали друг другу, знаками показали, что все в полном порядке.

— Маша, посмотрите, вот они, мой муж и сестра, — Мария помахала рукой.

Там стоял он, худой, с широкой улыбкой, с ним рядом — женщина, хрупкая, в ней действительно угадывалось что-то неисправимо детское. Сестра совсем не казалась на Марию похожа.

— Это ваша сестра? Вы же такие разные, — заметила Маша.

— Это только кажется издалека.

Мария задумалась о чем-то, потом вдруг шепнула Маше на ухо:

— Мне рассказывали, что в других странах разрешают посещать после родов, даже ребенка можно видеть!

— А как же инфекции? Что вы, мне было бы страшно! — Маша округлила глаза, а про себя подумала, что становится похожей на курицу.

— А по-моему, дурят нас. Здесь их нет вокруг, что ли, инфекций этих?

В это время принесли детей. Мамы послушно надели косынки, марлевые маски. Каждая получила своего.

Саша с радостью начал есть, очень сосредоточился в этом занятии. Маша рассматривала его, она уже находила в нем Гришины черты, даже мимику, или же ей просто не терпелось их отыскать. Голову его покрывал пушок непонятного цвета, из такого еще все что угодно может получиться. Зато у сына большой Марии голова покрыта рыжим пухом, значит, и останется рыжим, тоже здорово.

— Мария, если не секрет, вы придумали имя?

— Конечно. Иосиф.

— А, ну, да, — Маша смутилась.

— Нет, — Мария покраснела,— не то, что вы подумали, Маша. А вы?

— Саша, Александр. Я сразу это знала.

— А где вы живете?

— На Плеханова. У нас с сестрой комната.

— Много соседей?

— Еще две семьи. А вы где?

— На Обводном канале, тоже комната. Там неплохо, только где мы с ним гулять будем, не знаю, кругом заводы, дым. А у вас все готово уже?

— Нужно знать мою подругу! Она наверняка все предусмотрела, я ей доверяю.

— А сестра?

— Сестра моя чувствует себя неважно, у нее с сердцем проблемы, уже давно. У нашей мамы болезнь так же начиналась.

Дети поели, они походили с ними немного по палате, те уснули, и их забрали в детскую.

38.
Суббота 21 апреля 1956
Ленинград

В дверь позвонили. Два звонка — значит, к ним. Маша никого в этот вечер не ждала.

— Сашка, это наверняка к тебе, открой.

— Хитрая ты, мама, я никого не звал, это к тебе, — заявил сын с дивана, не отрываясь от книги.

Маша вышла в коридор. Спросила, подойдя к двери, кто там, и ей ответил совсем незнакомый женский голос. Эта женщина извинилась, сказала, что разыскивает Марию Данилович, просит открыть ей. Маша открыла дверь. У порога стояла женщина, на вид около сорока лет, очень худая, просто одетая, держала спину прямо. У нее — удивительно интересное лицо, красивое, но усталое, с уже наметившимися морщинами. Высунулась соседка из своей комнаты, тоже откровенно полезла рассматривать, кто же там появился. Гостья смутилась, поздоровалась, извинилась еще раз.

— Здравствуйте, это я Мария Данилович, заходите, пожалуйста, — Маше не хотелось продолжать разговор перед носом соседки, и она попросила женщину сразу пройти к ним в комнату.

— Саша, к нам пришли.

— Здрасьте,— донеслось с дивана.

— Саша!

Маша приняла пальто, придвинула стул, чтобы гостья сняла свои тяжелые ботинки. Она смотрела неотрывно на руки Маши. Потом наконец сказала:

— Простите меня, это так неловко получается. Я — Курганцева Екатерина Георгиевна, я вас очень долго разыскивала, думала, что не найду, случай помог. Мне через два дня домой уезжать, — она говорила и все смотрела на руку Маши.

— Так вы же Катя! Я даже не сразу поняла: конечно, Георгиевна! Сашенька, подойди, это же папина сестра приехала! Помнишь, я рассказывала тебе, как в детстве папа жил на Средней Подьяческой, мы там гуляли с тобой, а у папы была сестренка маленькая, он ей сказки сочинял.

Саша подошел к ним. Маша рассказывала сыну об отце все, что помнила сама и что знала от него. Так рассказывать, как делал это Гриша, она не умела, или думала, что не умела, но мальчик жадно запоминал все. Он не прекращал мысленно «собирать» отца из любых мелких деталей. Он складывал их вместе, скрепляя историями, которые уже знал или которые придумывал. Так он по-настоящему любил отца. Две фотографии, что остались, держал около себя. На одной был папа-мальчик со своими новыми родителями, а на другой — папа и мама вместе.

Маша поняла, что Кате до сорока-то лет еще далеко. Ей примерно тридцать четыре сейчас.

Катя смотрела на Сашу и узнавала Гришу. Саша смущался, с удивлением смотрел на Катю и не мог представить ее маленькой сестренкой, потому что ту сестренку давно мысленно видел, знал, и эта женщина очень сильно от нее отличалась.

Маша наблюдала за ними, при этом быстро сообразив, что на руке ее — то самое колечко, что оставила Елизавета Павловна.

— Катя, вы на кольцо мое смотрели. Вы помните его? Да, это ваша мама оставила Грише.

— Его помню. А много есть, чего и не помню. Мы отсюда уехали в тридцать четвертом, мне было не так уж мало, двенадцать лет. Меня считали все равно маленькой. А я теперь не смогла найти дом. Или его разбомбили?

— Нет, Катя, он цел. Я покажу.

— А вы откуда знаете?

— Мы с Гришей ходили там, он мне все рассказывал. Саша, сделай доброе дело, поставь чайник.

Саша вышел на кухню.

Катя спросила тихо:

— А Саша ваш Гордин или Данилович?

— Гордин, конечно. Катя, а как вы нашли нас?

— Это долгая история. Я же не знала ничего про Гришу. Только решила давно: если выйду, найду его самого или кого-нибудь, чтобы рассказал о нем. А я только знала, где он учился, там когда-то еще мамин старший брат работал. Гриша должен был в тридцать шестом закончить.

Саша вернулся к ним, сел рядом с Машей. Они слушали Катю вдвоем. Та рассказала, как в институте терпеливо обходила разные места, искала кого-нибудь из выпуска тридцать шестого. Если находила — расспрашивала; люди не знали, но называли еще кого-нибудь, шла к ним, снова расспрашивала. Наконец, одна женщина сообщила, что ей доктор Ирина Боброва когда-то рассказала про то, как еще до войны встретила жену Гришки Гордина. Ирину Олеговну Катя разыскала только вчера, и та ей поведала про все, что случилось: про Машу, про сына, как Гриша не вернулся с «финской». Повезло, что Ирина Олеговна запомнила их адрес на улице Плеханова, запал он ей в голову.

Маша слушала и доставала чашки, варенье. Как хорошо, что сегодня случайно купила пирожные, шла с работы и захотела побаловать Сашу и себя вечером. Все сели за чай.

Катя рассказала, что после того, как забрали маму с папой, сама оказалась в детдоме, но ненадолго. Потом и ее посадили. В войну она отбывала срок под Воркутой, в сорок седьмом вышла, а через полгода снова посадили, освободилась в мае прошлого года. Катя жила теперь в Свердловске, была не одна.

— Встретила человека хорошего, Николай тоже вышел недавно, мы работаем, он инженер, нам комнату дали. Теперь все хорошо. Только я ничему не выучилась, а сейчас уже наверняка поздно. Я Николаю сказала, что должна в Ленинград поехать искать вас, иначе жить не смогу. Он понял, самому-то искать уже некого. Отпустил меня. А где вы в войну были?

Теперь Маша рассказала ей, как они в первую блокадную зиму оставались в городе, она работала. Сосед, старик, умер еще в ноябре сорок первого, а они жили втроем, еще сестра была жива, так им дали вторую комнату, рядом. Маша показала на дверь. Комната маленькая, зато у Саши есть теперь своя. А сестра умерла в ту первую зиму. В сорок втором они эвакуировались в Вологду, в сорок четвертом приехали обратно, дом был цел, в их комнаты никого не поселили. Братья ушли на фронт и погибли. А вот отец ее вдруг приехал после войны к ним. В первые недели войны умерла его жена, внезапно. Он отсидел семь дней, как полагалось, а немцы наступали быстро. Отец простился с домом и пришел на могилу жены, успел уехать оттуда буквально в последний момент с последней машиной, не стал слушать других в своей общине, которые не верили в то, что все знали. Их поубивали немедленно, а отец добрался до Урала, работал сапожником в свои семьдесят пять лет, привез оттуда Почетную Грамоту, очень смешно написанную. Стал с ними жить и очень помог поднимать Сашу. Помогал во всем, но она сейчас чаще всего вспоминала, как дед с внуком отправлялись в баню. Они неспешно шли вдвоем по улице, а она любила смотреть на них из окна. Маша вернулась на свою прежнюю работу, и обе комнаты так и сохранились у них. Отца ее не стало в пятьдесят втором.

«Зачем я это рассказываю?» — думала Маша, но ей самой хотелось все рассказать. И еще она чувствовала, глядя на гостью, что Катя слушает ее, и лицом становится моложе, спокойнее, будто сама беседа дарит какое-то взаимное исцеление.

В разговорах время шло. Маша отправила сына мыться и спать, тот не хотел уходить, а сама все сидела с Катей.

— Маша, а вы узнали что-нибудь про Гришу, где это случилось?

— Нет. От кого? Я же и не была его женой. Мы не успели расписаться, откладывали на потом. Знала, что он на ту войну попал из Карелии. Мне сначала просто велели освободить комнату. Я сколько раз ходила в тот военкомат, ничего не говорили. Когда уже показывала Сашины документы, там же записан отец, обещали узнать. Но нашли только одну бумажку, где указано, что пропал без вести.

— Даже некуда пойти к нему.

— Не совсем так, Катя. Мы завтра поедем вместе на Большеохтинское кладбище, там хоронили тех, кто с той войны. Мы с Сашей туда ездим. Вы оставайтесь у нас, пожалуйста. Сначала мы прогуляемся здесь, я же обещала показать ваш дом. А потом поедем туда обязательно.

— Маша, а еще я помню, стоял такой дом, угловой, не здесь, подальше. Очень большой, сверху на стенах были картины на голубом, папа говорил, что там сказки живут, вы знаете? И птицу помню!

— «Дом-сказка», его, конечно, помню. Там Гриша надел мне это кольцо и попросил стать его женой. Этого дома больше нет. Война.

Маша вышла в соседнюю комнату и вернулась, держа две фотографии. На одной они с Гришей вдвоем, а на второй — маленький мальчик Гриша с Елизаветой Павловной и Георгием Ивановичем. И хорошо видно одно и то же колечко у двух женщин. Катя очень долго их рассматривала.

— А у вас есть еще?

— Нет, Катя, ничего больше не осталось. Давайте-ка мы тоже пойдем спать, я постелю вам здесь на диване. У нас места много, а завтра лучше встанем пораньше, хорошо?

— Спасибо, Маша. Я вот говорю с вами, и не верится, что нашла. Столько лет на это надеялась.

Катя сразу уснула. Маша смотрела на нее, думала о своем. Вышла на кухню навести там порядок. Рассказ Катерины не выходил из головы. Вот за что ей все это? Гриша вспоминал о них и всегда говорил, что Катя была самая маленькая, болела все время. И выжила. Как? Теперь люди оттуда возвращались, неохотно, но все же что-то рассказывали. И еще она вспомнила, как Гриша в то последнее лето, сидя с ней рядом на берегу речки, зажмурил глаза от солнца и рассуждал о том, как плох вообще мир, где мы живем. Но зато есть другой, лучше, вне этого, и стоит жить только потому, что иногда удается пробиваться к нему, заглядывать туда или оказаться в нем хотя бы на краткий миг. Это не случается часто, даже очень редко, но стоит единожды такое испытать, и все меняется. Порой знаешь, где может оказаться тайная дорожка, что приведет туда, а чаще всего — нет. Почему она вспомнила сейчас про это?

И ей хотелось лечь спать. Маша тихо заглянула в комнату Саши. Он не спал, попросил не сердиться и посидеть с ним немного. Ему нужно было спросить что-то важное. Маша знала, что в такой час вопросы всегда касались отца. Оказывается, ему сегодня кто-то из одноклассников заявил, что отец погиб на ненастоящей войне в отличие от отцов других ребят. Вообще во всем классе папы остались только у троих, а инстинкт племени требовал обязательно находить кого-то на ступеньку ниже себя, и для этого годилось все.

— Мама, я хочу знать про это, ты мне не рассказывала. Какой была та война?

Мальчик вырос, и вопросы его становились еще труднее.

— Знаешь, Саша, я и сама ничего не знаю, о ней был когда-то только фильм, очень глупый, на мой взгляд.

— А книги?

— Пока, я думаю, что их нет, еще будут, обязательно. Про большую войну пока что книг мало, обязательно напишут.

— Мама, скажи, а финны тоже тогда напали на нас?

— Ты бы спал уже, Саша.

— Мама! Скажи!

— Саша, понимаешь, тогда граница проходила, знаешь где? В Белоострове, в Сестрорецке. Совсем рядом. Нужно было…

Он не дал ей договорить.

— Нет, они напали, ведь мой папа там воевал.

— Хорошо, сынуля, напали. Ты же знаешь: папа твой врач, он раненых лечил на фронте. Это совсем другое. Спи.

Она поцеловала Сашу и пошла ложиться сама. Она укрыла получше Катю. Та спала и тихо сопела, смешно, по-детски приоткрыв рот. В комнате свет с улицы от фонаря освещал ее. Вспомнился рассказ Гриши, как у девочки менялись зубы, какая она была смешная, и он тогда сочинял новые истории про каждый выпавший молочный. Зубов у нее недоставало и сейчас. «Гриша укладывал эту девочку спать, а теперь я…», — подумала Маша, и поняла что-то такое, для чего еще не нашла слов. Странный свет проник в нее и наполнил чем-то неведомым, добрым. Она была здесь и не здесь. Перед ней — спящая Катя, рядом — сын Сашка, и ничего не могло оказаться случайным в ее жизни. То, что она знала всегда, видела, понимала, отчего мучилась столько в этой жизни, оказывалось ничтожно мелким перед открывшейся необъяснимой гармонией. И все доселе пережитое ей расступалось пред этим новым. Она поцеловала спящую Катю и подумала, что наверняка Гриша об этом и говорил тогда на берегу. Как же он был прав!

Окончание