Я узнал много интересного. Чараева происходила из литературной семьи. Отец ее — еще до революции был известен как публицист и писатель, а дядя — признанный поэт, особенно в эмиграции. Они покинули Россию с войсками Врангеля. Меняли страны и города. Турция, Сербия, Болгария, Франция, Германия.

Рассказы

Генрих Иоффе

Философия из закутка

«Но бывает жизнь встает в ином разрезе
И большое понимаешь через ерунду».
В. Маяковский

Борис Григорьевич верил в целительность бега трусцой и утренней зарядки. И он не пропускал ни одного дня: в любую погоду бегал в парке, потом делал упражнения. А когда железнвй занавес упал, Борис Григорьевич покинул Советский Союз и эмигрировал на Запад.

«На Западе, — думал он, — бегать и делать упражнения еще лучше, чем в Совке. Там, бывало, бежишь, а кто-нибудь из встречных тебе шипит: “Долго жить хочешь? Гляди: помрешь скоро!”»

Или собачники своих псов-волкодавов, с поводков спустят, те бросаются, а хозяева ухмыляются:

— Не бойтесь! Она не кусается. Это она так… Играет.

На Западе же Борис Григорьевич стал бегать совсем раскованно. Какая-нибудь миловидная девушка ему еще нет-нет и улыбалась и никакие злые собаки не угрожали. Всех держали на поводках.

Квартиру Борис Григорьевич снял напротив большого серого здания, в котором помещалась музыкальная школа. Он облюбовал себе «закуток» во дворе здания, где после пробежек делал небольшую разминку. Никому не мешал. С одной стороны глухая стена, с другой забор и его, Бориса Григорьевича, с улицы даже не видно. Все шло славно и хорошо. Однако, как любит писать главный антикоммунистический классик А. Солженицын «Но…»

Но однажды возле «закутка», где как раз делал приседания Борис Григорьевич, подъехал мерседес. Некоторое время из него никто не выходил, и Борис Григорьевич, спокойно отсчитывая число своих приседаний, даже не обратил на нее особого внимания. Потом дверца распахнулась и из машины вышел высокий господин в короткой дубленке с воротником шалью. Он был без шапки. Его седоватые волосы рассекал идеально прямой пробор.

Не торопясь, господин подошел к Борису Григорьевичу, который как раз распрямился после очередного приседания и обратился к нему. У Бориса Григорьевича потеплело в душе: западный человек,наверно, приветствует его, иммигранта!

— О, да, да! — радостно заговорил Борис Григорьевич на своем плохом английском языке, — Yes, yes! I am an immigrant! From Russia! Welcome! Long live Freеdom!

Бесстрастное лицо господина посуровело. Он повернулся к машине и сказал сидевшей в ней красивой даме, с любопытством смотревшей на Бориса Григорьевича,как на человека с другой планеты.

— Он плетет тут что-то о России! Вероятно, думает,что русские для нас дар Божий! Горбачев, Ельцин, Шмельцин — все равно та же Россия! Как это тебе все нравится?

Дама усмехнулась. Господин подошел к Борису Григорьевичу почти вплотную и четко произнес:

— Прайват! Это частная земля! Что Вы здесь делаете? Немедленно уходите отсюда! Немедленно!

— I am an immigrant! From Russia. Я не понимаю, я думал… Горбачев, Ельцин…

— Вы думали… Если Вы там в России такие умные, то почему такие бедные?

Он засмеялся собственной шутке и взглянул на даму, чтобы и она оценила ее. Она оценила.

— Я Вам сказал: уходите! — повторил господин.

— Но…

Красивая дама в машине попрежнему мило улыбалась.

Когда Борис Григорьевич вышел из «закутка» и направился к своему дому, он вдруг ощутил в груди своей чувство поднимавшейся обиды.

— Надо было ответить, — стучало у него в голове, — Но что? Ну, хотя бы спросить. Но теперь поздно.

Оглянувшись, он увидел как шикарный мерседес с господином в дорогой дубленке и красивой дамой медленно, солидно, как броненосец, выезжал со двора большого серого здания, в «закутке» которого Борис Григорьевич так и не закончил свои приседания. Вернувшись домой он лег на кровать и долго-долго лежал,глядя в одну точку на потолке. Что ему там виделось? О чем думалось?

Интервью примадонны

В перестройку и реформы я много, хотя и внештатно, работал в «Московских известиях». Больше всего писал о перестроечных «прорабах». Потом, когда реформы стали переходить в какую-то передрягу, решил: «надо делать ноги». И эмигрировал. Уехал на Запад. Встречал меня дружок по газете — Кирюха, фотокорреспондент, парень по жизни сверхэнергичный, но пьющий. Маленько пропустили за встречу, разговорились.

— Здесь, — говорил Кирюха, — полно знаменитых русских. Из разных эмигрантских волн. Потомки белых — старикашки, которые в войну с немцами шуровали, власовцы, теперь вот потянулись вроде нас с тобой. Четвертая волна: колбасники…

— И что? — спросил я.

— У меня — план. Мы с тобой находим «замечательного человека», я делаю с него картинку, ты пишешь латуху — большую, на полосу. Гоним материал в русские газеты. Бабло попалам. Как?

— Хочешь создать серию «Жизнь замечательных людей в эмиграции»?

— Точно. Вот, например, есть тут одна дама. Русская. А она знаешь кто? Она здесь классический балет создала! С чистого листа. Они до нее балет, вообще запрещали. Клерикалы… Руки по швам…

— А кто это? — заинтересованно спросил я.

— Лариса Чараева. Слыхал про такую? Нет! И в Совке, голову кладу, знать не знают. А сейчас время пришло: надо сливать эмигрантскую культуру с российской. Ловить момент треба!

Разузнали телефон Чараевой, и Кирюха как более бойкий позвонил. Он сказал, что мы — два корреспондента одной очень влиятельной московской газеты — хотели бы взять у мадам Чараевой интервью. На другом конце провода наступило молчание. потом Кирюха протянул трубку мне поближе, чтобы и я был в курсе того, что там происходит. Слышался глухой разговор, но неразборчиво. Хотя нетрудно было догадаться, что наши телефонные собеседники совещаются. Потом приятный женский голос сказал Кирюхе, что мадам Чараева готова нас принять завтра и даже пришлет за нами машину.

На другое утро в назначенный час за нами приехал симпатичный малый по имени Себастьян. По дороге он рассказал, что мадам Чараева уже на пенсии, к сожалению, болеет и редко выходит из дома. Дом это особый, специально построенный для пожилых людей, но проживание там дорогое, так что живут в нем в прошлом очень известные люди. Как, например, мадам Чараева…

Себастьян затормозил у красивого трехэтажного дома, похожего на небольшой дворец. Кругом росли цветы, между высокими деревьями мелькала вода плавно текущей большой реки. Мы поднялись на третий этаж, прошли довольно длинный коридор, устланный мягким ковром и остановились у двери напротив цветника зимнего сада. Себастьян на цыпочках подошел к двери, чуть-чуть приоткрыл ее и шепотом позвал:

— Мадам Чараева… Мадам Чараева…

— Войдите, пожайлуста, — раздался голос из-за двери.

Лариса Чараева сидела за столом, уставленным коробками с карточками типа каталожных. Рядом с ней сидела еще одна дама примерно ее же лет.

— Моя подруга и помощница, — сказала Чараева.

Когда мы уселись, я начал свои распросы, а Кирюха, пересаживаясь с места на место, фотографировал Чараеву. Я действительно узнал много интересного. Чараева происходила из литературной семьи. Отец ее — еще до революции был известен как публицист и писатель, а дядя — признанный поэт, особенно в эмиграции. Они покинули Россию с войсками Врангеля. Меняли страны и города. Турция, Сербия, Болгария, Франция, Германия. В Германии молоденькая Чараева окончила хореографическую школу. Пришли наци. Пришлось побывать и в концентрационном лагере. Сразу после войны муж Чараевой сказал, что из Европы надо уезжать: могут прийти красные. Они уехали в далекую северную страну.

— И тут действительно даже не слыхали о балете? — спросил Максим.

Чараева засмеялась:

— Слыхали, конечно. Но балетные спектакли были строго-настрого запрещены. Церковь считала, что появление балерин на сцене — аморально, безнравственно и потому балет недопустим.

— Так как же Вы создали здесь свой Ballet?

— Время работало на нас. И были высококультурные, просвещенные люди. В том числе среди больших политиков. Они помогали.

Когда мы уже собрались уходить, Чараева вдруг спросила нас:

— А Вы здесь надолго?

Мы с Кирюхой переглянулись. Я ответил:

— Навсегда. Мы эмигрировали.

— Из своей страны? ! В чужую? Навсегда? Но, Бог мой, зачем?!

— Здесь цивилизованный, нормальный капитализм, а у нас…

Чараева усмехнулась:

— Вы так считаете?А вдруг вам не все известно? Ведь есть сцена, но есть и кулисы. И жизнь «делается» там.

— Вы бы не уехали?

— Я? Никогда! Конечно,если есть угроза вашей жизни — это другое дело. А так… Нет, никогда!

На обратном пути Себастьян опять стал было рассказывать о мадам Чараеву, о чем-то еще, но я плохо слушал. Уже подъезжали к эмигрантскому району города, где нам предстояло жить. Всегда. А мне навязчиво слышались недоуменный вопрос Чараевой: «Зачем?!»

Кирюха толкнул меня в плечо:

— Пошли в бар, вздрогнем!

Официант поставил перед нами кружки с пивом. Мы долго молча сидели, не пили. Потом Кирюха, сдув пену с пива, сказал:

— Да хватит думать об этой Чараевой с ее «зачем»!

— Нет, а все-таки «зачем?»

— Ну там бабло, эти… как их… права человека… То-сё…

— А… тогда другое дело, — сказал я, усмехнувшись.

И тоже сдул пену. Пиво было горьковатым.