Почему-то наш Минздрав поселил его в одной из гостиниц ВДНХ, в комнату где уже проживали семеро тружеников полей, удобства располагались в коридоре — один туалет с умывальником на весь этаж, однокамерники Яноша были доброжелательны, шумны, приглашали его с ними выпить и закусить…

Друзья

Оскар Рохлин

Продолжение. Начало

Теперь я расскажу о своих зарубежных друзьях — американце Генри Метзгере, венгре Яноше Гергели, французе Вольфе Фридмане и немце Клаусе Раевском. Обединяло их то, что трое из них — Метзгер, Гергеле и Фридман были евреями, а Раевский был наполовину русский.

Начну с Метзгера. В начале мая 1988 года я приехал в двухмесячную командировку в лабораторию имунологии университета штата Теннесси в Ноксвиле. В начале июня Алан Соломон, руководитель лаборатории, где я работал, сообщил, что со мной хочет встретиться Генри Метзгер. Метзгер был научным руководителем Института ревматизма и аллергии Нацинального Иститута Здоровья США (NIH) и президентом американского общества иммунологов. Генри должен был в августе посетить Москву с официальной миссией налаживания контактов между иммунологами США и СССР и хотел, чтобы я ему рассказал «кто есть кто» среди иммунологов Москвы. Алан решил, что раз уж я буду в Вашингтоне, то мне надо посетить Белый Дом и посмотреть как живут американские президенты. Он связался с офиссом сенатора от штата Теннесси и накануне отъезда я получил два билета на экскурсию по Белому Дому. Я с Метзгером ранее не встречался, но хорошо знал его работы. Генри занимался механизмами возникновения аллергий к разнообразным факторам среды. Существует своеобразный класс ИГ человека — IgE. В норме содержание ИГ этого класса составляет доли процента, но при аллергиях его уровень резко возрастает. Имеются специальные рецепторы для этого класса ИГ, локализованные на поверхности тучных клеток. Взаимодействие IgE с этими рецепторами инициирует каскад биохимических реакций, приводящий к выбросу в кровоток биологически активных аминов и, как результат, к аллергии. Расшифровкой этого каскада и занималась лаборатория Метзгера. Мне взяли билет до Вашингтона и ранним июньским субботним утром я отправился в путь. Генри должен был встретить меня в аэропорту, а чтобы я его ни с кем не перепутал он сказал, что будет держать перед собой журнал “Science”. Так мы и встретились. Небольшого роста, поджарый, скуластый, с монголоидным разрезом глаз, Генри сразу мне понравился и впоследствии мы с ним подружились. Семья Метзгера уехала в США из Австрии после аншлюса в 1938 году, когда Генри было 8 лет. Генри сказал, что по дороге домой мы заедем за свежей и копченой рыбой: у него дома сегодня собираются сотрудники лаборатории, чтобы отпраздновать успешное завершение важных экспериментов. Место, куда мы приехали за рыбой, оказалось не магазином, а длинным одноэтажным строением похожим на склад. Генри объяснил, что сюда привозят свежую рыбу, здесь же её обрабатывают и уже затем развозят по магазинам. Так что покупать здесь было дешевле, и рыба была высшего качества, в чём я убедился в этот же вечер.

Дом Генри находился недалеко от центра Вашингтона, но это была как бы деревня в городе. Посёлок состоял из частных двухэтажных домов. Перед каждым домом ухоженная лужайка, а позади — небольшие садики с кустами и деревьями. В доме было пять спален, гостиная, столовая, большая кухня и жили в этом доме двое: Генри и его жена, Деборра. У них было трое детей, два сына и дочь. Дети выросли, разлетелись по разным городам, но несколько раз в году, в праздники и на дни рождения родителей семья собиралась вместе. Деборра работала педиатром в госпитале,— и я уверен — она была замечательным врачём. Она просто светилась добротой. Нет, она не улыбалась вам во весь рот, не распахивала объятия, но во внимательном взгляде серых глаз было что-то вызывающее безграничное доверие.

К шести часам собрались сотрудники лаборатории, лаборанты, аспиранты, постдоки (т.е. молодые научные сотрудники со степенью), всего человек двенадцать, все молодые. Общего стола не было, закуски, пиво и вино были разбросаны по гостиной, гости брали что им нравится, ели, пили, говорили. Обстановка была совершенно безмятежной, никакого напряжения не было в общении между Генри (как ни крути, большим начальником) и сотрудниками. Генри жарил на гриле свежего тунца и это было замечательно вкусно.

На следующий день, в воскресенье, мы пошли на экскурсию в Белый Дом. –Никогда там не был,-сказал Генри. –Как-то в голову не приходило, что туда можно пойти. Я рассмеялся и ответил: — Тоже самое и со мной. Я никогда не был в Кремле. Но к вашему с Деборрой приезду постараюсь достать билеты в Кремль. Достать билеты действительно удалось, так что благодаря мне Генри побывал в Белом Доме, а я посетил Кремль благодаря Генри. Белый Дом не произвел на меня особого впечатления. Анфилада нарядных комнат, портреты на стенах бывших президентов, красивая мебель, изящные безделушки в стеклянных шкафах. Все красиво, добротно, без излишней роскоши. Вернувшись домой мы перекусили и занялись делом. Мы устроились в саду, Генри предложил мне лечь в гамак, сам расположился рядом за садовым столиком и записывал «кто есть кто» в советской иммунологии. Основное, что хотелось ему внушить — властью в советской науке обладают партийные функционеры, да, они носят академические титулы, но к науке не имеют никакого отношения и власть используют в корыстных целях: высокая зарплата, машины, поездки за границу за счёт государства. Я назвал Генри фамилии настоящих учёных-иммунологов, многих он и сам знал по научным публикациям и предложил ему следующий план для начала: пусть NIH организует советско-американскую конференцию за счёт американской стороны и затем он посмотрит будут ли в советском списке настоящие ученые. Мой расчёт полностью оправдался: в советском списке были только функционеры и их прихлебатели, на чём сотрудничество благополучно завершилось, так и не начавшись. Да и без моего вмешательства ничего бы не получилось: страна разваливалась, денег на науку больше не было и ученые стали уезжать на запад: в США, Германию, Францию, Израиль, если, конечно Израиль можно считать западом. На следующий день Генри отвёз меня в аэропорт, мы попрощались, но впоследствии ещё много раз встречались и Генри мне очень помог при переезде в США.

Этот переезд с помощью Генри состоялся в октябре 1990 года и я начал работать в отделе иммунологии университета в Бирмингеме, штат Алабама. Отделом заведовал известный иммунолог Макс Купер. Позиция моя была временной и с весны 1992 года я стал искать постоянное место. Прежде всего я обратился к Генри и он предложил мне приехать в Вашингтон, чтобы обсудить мои проблемы. Генри меня встретил в аэропорту, привёз к себе домой, где я опять окунулся в доброжелательную атмосферу их с Деборрой дома и рассказал мне какую позицию в своём институте он мне может предложить. Речь шла о специальной четырёхлетней стипендии для инностранных учёных, зарплата была вполне приличной, но позиция эта была по определению временной и, разумеется, оставалось не ясным удастся ли потом найти постоянную работу. А мне уже было 55 лет, через четыре года будет 59, почти пенсионный возраст. На следующий день мне предстояло встретиться с завлабом, который и должен был рассказать о характере предстоящей работы, доклада делать было не надо, Генри сказал мне, что он звонил Максу и тот отозвался обо мне хорошо и этого достаточно для принятия на работу. Завлаб оказался симпатичным лысоватым евреем лет пятидесяти, исследовал он механизмы аутоиммунных заболеваний (не помню каких именно), используя специальные линии мышей и я вполне мог вписаться в тематику лаборатории. Поразила меня теснота, в которой работали сотрудники Национального Института Здоровья — буквально бедром к бедру, но зато деньги на исследования поступали от правительстава, грантов писать было не надо и все были довольны. Разговор наш длился часа три, я сказал, что мне надо всё обдумать и на этом мы расстались. А вечером Генри повёз меня в ресторан на побережьи океана, где подавали ноги океанских крабов. Генри пригласил также своего приятеля Мишеля (в оригинале Мойсея) Леви с женой Роксаной, приехавшей из Болгарии и вполне прилично говорившей по русски. В ресторане мы уселись за крепкие деревянные столы, на которых вскоре появились громадные красные крабьи ноги, нам выдали большие деревянные молотки, которыми мы лупили по крабьим ногам, пока не раскалывался панцирь и мы доставали белоснежное, нежнейшее крабье мясо, запивая его светлым лёгким пивом. На следующий день я улетел в Бирмингем и вскоре полетел в Айову. Время поджимало. 15 октября исполнялось два года моего пребывания у Макса и даже с учётом того, что Макс мог продлить мою работу у него на 5-6 месяцев, времени оставалось совсем немного.

Следующая наша встреча с Генри состоялась весной 1996 года уже в Айовском университете, где я работал с 1993 года. В нашем университете было несколько иммунологических лабораторий и ежемесячно проходил иммунологический семинар, а раз в году приглашался известный иммунолог и это был лектор года. Вот таким лектором года в 1996 году оказался Генри Метзгер, и когда я узнал о его приезде, я ему позвонил и пригласил остановиться не в гостинице, а у нас в доме. Генри с удовольствием согласился, но тут возникли осложнения с председателем иммунологического комитета Бобом Эшманом. Лектор года приглашался на три дня и за это время должен был встретиться с большим числом иммунологов, чтобы ознакомиться с их работами. А Генри к тому же был научным руководителем Института ревматизма Национального Института Здоровья (NIH), т.е. от него зависело распредение грантов на научную работу. Эшман заявил, что пребывание Генри у меня в доме воспрепятствует утренним встречам Генри с иммунологами в гостинице за чашкой кофе, на что я ответил, что никто не мешает славным айовским иммунологам приехать с утра на чашку чая/кофе ко мне в дом. Генри подтвердил Эшману своё твёрдое желание остановиться у меня в доме, так что пришлось иммунологам смириться и приезжать на утренние беседы к нам в дом, оставив их в тягостном недоумении, почему такой известный учёный как Метзгер так дорожит безвестным Рохлиным. О существовании дружеских привязанностей местные иммунологи, по-видимому, не подозревали и их недоумение переросло затем в неприязненное ко мне отношение после приезда Клауса Раевского, который был (и есть) выдающимся иммунологом, он возглавлял Институт генетики в Кёльне, его лаборатория исследовала закономерности дифференцировки В-лимфоцитов, в том числе раниих предшественников, используя самые современные методы молекулярной и клеточной биологии. С Клаусом я познакомился в 1973 году. Проходя по вестибюлю ИМБ/ИБХ я обратил внимание на группу молодых сотрудников ИБХ, окруживших плотным кольцом высокого мужчину с растрёпанной шевелюрой, примерно моего возраста. Мужчина с энтузиазмом что-то объяснял и я бы прошёл мимо, но услыхал близкое моему сердцу слово иммуноглобулины. Я спросил у одного из молодых людей — Кто это? И тот ответил — Клаус Раевский из ФРГ. Это имя мне было хорошо знакомо, так что я ввинтился в толпу и поймав паузу в монологе Клауса, представился ему. –Я читал Ваши работы по аллельным генам,— радостно сказал Клаус,— нам есть о чём поговорить. Мы покинули молодых людей и пошли гулять в Донской монастырь, рассказывая друг другу о своей жизни и работе. Отец Клауса закончил Московский Университет, воевал в первую мировую, с остатками белой армии ушёл в Турцию, а затем эмигрировал в Германию. Женился на немке и в 1936 году родился Клаус. Овчинников собирался завести у себя в ИБХ иммунологию и пригласил Клауса для чтения лекций и консультаций. Для Клауса было важно приехать в СССР, чтобы попытаться разыскать младшую сестру отца, оставшуюся в России. И действительно, с помощью Овчинникова он её нашёл — она жила в Киеве, куда Клаус и поехал на пару дней познакомиться со своими родственниками. Мы подружились с Клаусом. Он приезжал в Москву каждые два года, всегда мне звонил и мы проводили вместе несколько часов с обязательным походом к Шурочке Филатовой на 15-й этаж. В 1986 году Клаус приехал в Москву с женой Кристиной и двумя детьми, мальчиком 15 лет и дочерью, двумя годами младше. Мы недавно переехали в кардиоцентровскую квартиру, и я пригласил Клауса с семьёй в гости. Хорошо мы посидели, выпили, закусили, поговорили и песни попели. Вся семья была музыкальна. Сам Клаус блистально играл на фортепиано и дети учились в музыкальной школе.

Когда в конце восьмидесятых стало ясно, что из страны нужно уезжать, я позвонил своему другу Клаусу и в сентябре поехал в славный город Кёльн дать семинар и поговорить о работе в лаборатории Клауса. Клаус предложил мне место приглашенного профессора (visiting professor) сроком на пять лет, я с радостью согласился, зарплаты должно было хватить с избытком на всю семью и, вернувшись в Москву, я поступил на двухмесячные курсы интенсивного изучения немецкого языка. Успешно их закончил, но тут пала берлинская стена, исчезла ГДР и образовалась единая Германия. В результате я получил письмо от Клауса, где он с извинениями сообщал, что по распоряжению правительства все деньги идут на поддержку бывших восточногерманских учёных и поэтому он пригласить меня на работу не может. Надо было искать место в США.

Клаус входил в пятёрку лучших иммунологов мира, но несмотря на всемирную известность должен был по законам Германии выйти на пенсию в 65 лет в 2001 году. Его тут же со всей лабораторией пригласил к себе Гарвардский университет и Клаус с женой переехали в Бостон. Мы с Мартой поехали в Бостон, чтобы навестить Максима и Машу и повидать Клауса. Клаус пригласил нас в гости, мы пришли вместе с Максимом, в результате Максим подружился с Клаусом, а Маша подружилась с Кристиной, женой Клауса, и они регулярно обменивались визитами. Даже после возвращения Клауса в Германию в 2011 году, Максим, бывая в Европе, заезжал к Клаусу в Берлин, а Клаус, приезжая по делам в Бостон, останавливался в доме у Максима. Во время гостевания у Клауса я спросил его, не хочет ли он приехать в наш университет как лектор года с непременным условием остановиться в нашем доме. Клаус без колебаний согласился и вернувшись в Айову я позвонил Бобу Эшману с предложением пригласить Раевского в Айовский университет в качестве лектора года. Повисло тягостное молчание, а затем Эшман меня спросил представляю ли я себе кто такой Клаус Раевский и зачем ему тратить время на посещение нашего университета. Я заверил Эшмана, что согласие Клауса я уже получил, так что осталось послать ему официальное приглашение и согласовать дату приезда. При этом я добавил, что Клаус остановится у меня в доме. Тут с Эшманом началась истерика, он кричал, что такой иммунолог как Клаус должен быть доступен всем трудяшимся айовским иммунологам и он постарается убедить Клауса поселиться в гостинице. Клаус ответил Эшману, что он приедет в университет только при том условии, что будет жить в доме у Оскара, а в противном случае вообще не приедет. Пришлось Эшману смириться. Клаус приехал на три дня, как и положено лектору года. Утром я отвозил его в университет, а вечером, часов в 9-10, его привозили обратно, мы садилсь за стол, выпивали водочки и разговаривали. Клаус жаловался на политизацию научной жизни в Гарвардском университете. Существовало несколько противоборствующих групп, воевавших за сферы влияния, каждая из групп пыталась втянуть Клауса в свою орбиту, Клаус отбивался, ему хотелось заниматься любимой наукой, а не тратить силы на войну за кусок властного пирога. Клаус рассказал, что его сын Николас закончил математическое отделение Нью Йоркского университета и Клаус убедил его заняться биоинформатикой и вскоре у них вышла совместная статья. Через шесть лет Николас возглавил Берлинский центр по биоинформатике и переехал в Берлин. Клаус вместе с лабраторией тоже переехал в Берлин в 2010 году. После отъезда Клауса в Америку немецкие научные власти обнаружили, что Клаус и его лаборатория были центром притяжения и обучения молодых ученых, интересующихся иммунологией и молекулярной биологией иммунного ответа. А после отъезда Клауса образовалась дыра, которую заполнить было нечем. Тогда учёные надавили на германское правительство и было принято беспрецендентное решение организовать за счет государства иммунологический научный центр во главе с Раевским. Единственная уступка закону — Клаус не мог получать зарплату от государства, но пенсию государство ему исправно платит.

Теперь я расскажу о замечательном человеке, иммунологе из Венгрии — Яноше Гергели. Я впервые встретился с Яношем в 1970 году. Он был на десять лет старше меня, что нам не помешало подружиться. Янош заведовал лабораторией иммунологии в Будапештском институте гематологии и, кроме того, был советником по венгеро-советскому сотрудничеству в Министерстве здравоохранения. Янош приезжал в Москву каждые два года, делами в Минздраве он не был особенно загружен и мы гуляли по Москве, посещали музеи и , разумеется, ужинали на 15-м этаже в кафе «Огни Москвы» у Шурочки Филатовой. Один из приездов Яноша мне хорошо запомнился. Позвонил Янош, сообщил, что он в Москве, но у него проблемы с гостиницей. Почему-то наш Минздрав поселил его в одной из гостиниц ВДНХ, в комнату где уже проживали семеро тружеников полей, удобства располагались в коридоре — один туалет с умывальником на весь этаж, однокамерники Яноша были доброжелательны, шумны, приглашали его с ними выпить и закусить и громогласно обижались, когда он отказывался. Трудно было себе представить интеллигентного европейца Яноша, в прекрасном костюме, тщательно выбритого среди неумытых с запахом перегара колхозников. Я обратился к референту Энгельгардта милейшей Вере Владимировне, она позвонила в гостиницу Академии наук и добыла Яношу отдельный номер со всеми удобствами. Надо было видеть счастливое лицо Яноша при вселении. Мы много беседовали с Яношем, обсуждая не только научные проблемы, но и делясь личными воспоминаниями. Яношу было 16 лет, когда фашисты оккупировали Венгрию весной 1944 года. Еврей Янош попал в концлагерь, но через два месяца ему удалось бежать и он до прихода советских войск скрывался в подвале деревенского дома. Янош исследовал эффекторные свойства иммноглобулинов, т.е. их взаимодействие со специальными рецепторами (Fc-рецепторами) на поверхности различных типов клеток и физиологические последствия этого взаимодействия. Ему удалось добиться от Минздрава Венгрии разрешения на финансирование международных конференций, посвященных эффекторным свойствам иммуноглобулинов и Янош предложил мне принять участие в этих конференциях. Я сомневался, что ИМБ выделит деньги на поездку в Венгрию, всё таки тематика конференции была довольно далека от того, чем я занимался, но Янош заверил меня, что венгерская сторона всё оплатит.

Я стал трёхкратным участником этих конференций и познакомился с замечательными учёными и симпатичными людьми из Франции, Германии, Израиля, Швейцариии и США. Число участников было невелико, около 40 человек, что создавало почти домашнюю атмосферу непринуждённого общения. Конференции проходили в районе озера Балатон, самого большого озера Центральной Европы, в 100 км от Будапешта. Все участники жили в одной гостинице, здесь же проходили заседания, а вечером нас доставляли в ресторан, который я бы назвал трактиром — столиков не было, мы все рассаживались за длинным деревянным столом на деревянных скамейках, нас кормили какими-то замечательными венгерскими блюдами и поили чудесным местным вином. У разливальщиков вина на плече висел большой бурдюк с гибким шлангом, и разливальщик наполнял стакан вином, не снимая бурдюка с плеча, направляя примерно с метровой высоты струю вина прямо в стакан, ухитряясь при этом не пролить ни капли мимо. Мы от души ели, пили под звуки венгерско-цыганского оркестра и нам было хорошо, беззаботно и весело. Конференция продолжалась пять дней и каждый вечер мы посещали новый трактир, с иной, но всегда вкусной едой, разливанием вина из бурдюка и счастливым ощущением безмятежного братского единения. На конференции я познакомился с супружеской парой — Вольфом Фридманом и Катрин Ньюпорт-Соте. Как-то не сочетались эти две фамилии, и я позволил себе поинтерисоваться происхождением супругов. Катрин принадлежала к старинной дворянской фамилии родом из Бургундии, а мать Вольфа попала в концлагерь во время войны, выжила и в возрасте 16 лет оказалась в Париже. Я теперь более подробно расскажу об этой семье в связи с моим путешествием в Париж в декабре 1988 года.

В начале декабря 1988 года я поехал в Париж на 16 дней. Меня пригласил Вольф Фридман, который заведовал лабораторией иммунологии в Институте Марии Кюри. Самолёт приземлился в 11 утра и когда я вышёл в зал ожидания то увидел женщину средних лет, державшую перед собой табличку с моим именем и фамилией. Я подошёл к ней и она на вполне приличном русском языке сообщила, что представляет министерство инностранных дел и ей поручено меня встретить и позаботиться обо мне. Оказалось, что Фридман оформил мой приезд как визит VIP (very important person) и поэтому меня встречал официальный представитель министерства. Дама попросила мой паспорт и удивлённо сообщила мне, что визу мне в Москве оформили неправильно и если следовать штампу в паспорте, то я сегодня же вечером должен вернуться в Москву. Поэтому мы должны немедленно поехать в советское посольство, а затем в министерство инностранных дел и это очень жаль, сказала дама, так как была запланирована ознакомительная поездка по Парижу, положенная VIP, а теперь придётся заниматься моей визой, но если останется время, утешила меня дама, то мы всё таки прокатимся по Парижу. И мы поехали в советское посольство. Но иногда кто-то проявляет о вас заботу и что-то отняв тут же компенсирует чем-то другим. Мы зашли в комнату ожидания советского посольства, дама велела сесть и смирно ожидать её возвращения и тут я увидел, что на скамейке ожидания сидит Булат Шалвович Окуджава. Большего подарка и представить себе было нельзя. Встретить Окуджаву — это было всё равно как для правоверного еврея встретить прародителя Авраама или пророка Моисея, потому что Окуджава создал мир без вражды, где царили добрые, справедливые люди. Я приблизился к Окуджаве, представился и назвал Никитиных и Митю Сухарева как своих приятелей, чтобы сломать стену отчуждения. Затем объяснил почему я оказался в посольстве и тут выяснилось, что и Окуджава здесь сидит по той же причине. Я попытался сказать Окуджаве как я люблю его творчество, как мне понравился его роман «Путешествие дилетантов», но тут появился человек, сообщивший, что всё улажено и Окуджава покинул посольство. Минут через тридцать появилась и моя дама и мы поехали в министерство инностранных дел. Всё вскоре было улажено и ещё осталось время поехать к Эйфелевой башне и прокатиться по Елисейским полям. После этого дама отвезла меня в гостиницу. Вольф и тут постарался. Гостиница располагалась у ограды Люксембургсого сада, и это был уютный семейный дом, где было всего четыре комнаты. Меня встретила хозяйка, элегантная мадам в возрасте от 30 до 60, точнее я определить не мог — возраст менялся в зависимости от освещения и настроения. Встретила она меня приветливо, и тут ей было тридцать; потом строго стала объяснять правила проживания — и ей тут же прибавилось лет двадцать. Правила, впрочем, были простые: не шуметь, приходить и уходить можно в любое время, для чего мне были выданы ключи от входной двери и моей комнаты, приводить на ночь никого нельзя, завтрак подается с восьми утра в небольшой гостиной. Я вселился в свою комнату, чистую, удобную, с ванной и телевизором, маленьким письменным столом и громадной кроватью. Министерская дама убедилась, что я устроен как положено почётному гостю и распрощалась со мной, сказав, что я перехожу теперь на попечение Вольфа Фридмана, который и придёт за мной часов в семь вечера.

Вольф не заставил себя ждать и мы пошли к нему домой. Жил он в двадцати минутах ходьбы от гостиницы в пятикомнатной квартире. Семья Вольфа была не совсем обычна. У них было трое детей, но ни одного общего с Катрин. Двое — мальчик четырнадцати лет и девочка — двенадцати, — дети Вольфа от первого брака, и мальчик тринадцати лет — сын Катрин от первого брака. Вся семья собралась за столом приветствовать московского гостя, который (т.е. я) принёс в подарок баночку чёрной икры, бутылку «Кинзмараули» и бутылку «Столичной». Катрин приготовила очень вкусное мясо, салаты, потом появились разнообразные сыры, но главное — удивительная дружественная атмосфера, царившая за столом. Подростки оживлённо рассказывали о каких-то своих делах (я попросил их не обращать на меня внимания и говорить по французски), Катрин и Вольф заинтересованно обсуждали детские новости и даже без знания французского (впрочем, Вольф время от времени кратко объяснял мне, о чём идёт речь) было понятно, что в этой семье любят и уважают друг друга. Застолье закончилось к полуночи, Вольф проводил меня до гостиницы и сказал, что завтра к девяти утра придёт его сотрудник, который и покажет как добираться до института.

Институт находился недалеко от гостиницы. Мы договорились с Вольфом, что я проведу два семинара в ближайшие два дня, а затем буду знакомится с работами лаборатории. Чтобы я чувствовал себя комфортно, Вольф сразу же выдал мне мой гонорар за семинары — пять тысяч франков, — и я почуствовал себя миллионером. Семинары прошли хорошо, я проводил в лаборатории 4-5 часов, а затем отправлялся в путешествие по Парижу. Погода способствовала. Было около 15 градусов тепла, сухо, у меня была хорошая карта Парижа, каждый день я выбирал новый маршрут и бродил по улицам и переулочкам 5-6 часов. Мой приезд совпал со всеобщей забастовкой работников транспорта: не работало метро и не ходили автобусы. Большие армейские грузовики привозили трудящихся в Париж из пригородов и предместий, а дальше парижане расстекались свои ходом по рабочим местам. Замечательно, что никакого раздражения у парижан забастовка не вызывала. «Они имеют право бороться за лучшую жизнь» — отвечали мне сотрудники лаборатории, когда я их спрашивал о неудобствах, причиняемых забастовкой. Я представил себе сколько бы проклятий посыпалось на головы работников московского метро, если бы они забастовали. Не буду описывать прелести Парижа — столько замечательных писателей об этом рассказывали, — не мне с ними тягаться. Скажу лишь о толпе. За две недели гуляний по Парижу я не видел пьяных, не слышал ругани, а с удовольствием наблюдал приветливых доброжелательных людей, одетых очень по разному, но и экстравагантные одёжки меня не раздражали. Я полюбил набережную Сены с её бесчисленными киосками, где продавались книги, сувениры, картинки с видами Парижа. Две картиники я купил и они до сих пор украшают мой айовский дом. И совсем меня потрясло, что даже покупка продуктов может превратиться в праздник. В одну из суббот Катрин и Вольф предложили мне поехать на улицу Муфтар, где по субботам работал рынок. Они объяснили, что в магазинах продукты не всегда свежие и дороже чем на рынке. Вот мы и поехали. Вдоль всей улицы располагались магазинчики и почти перед каждой лавочкой прямо на улице находился прилавок, так что и в магазин не надо было заходить. Жарились сосиски, мясо, овощи, рыба, играла музыка, толпа неторопливо прохаживалась вдоль прилавков, присматриваясь и прицениваясь. Покупать никто не торопился, надо было осмотреться как следует и уж затем сделать выбор. Купили мы себе булочки с жареными сосисками, очень вкусными, по бутылочке пива и так жуя и попивая осматривали овощи, фрукты, мясо и рыбу. Попадались продавщицы настолько сами по себе аппетитные, что хотелось не раздумывая приобрести у них всё, что они предлагают, но Катрин была на страже и оттаскивала меня и Вольфа подальше. Говорливый шум толпы, музыка, аппетитные запахи, смех, симпатичные лица продавцов и покупателей — праздник, да и только. Часа через два после наших гуляний Катрин начала закупки, которые продолжались ещё часа два и мы нагруженные продуктами на неделю поехали в гостеприимный дом Фридманов. Я приходил в гости к Вольфу и Катрин почти каждый день, мы ужинали, разговаривали, слушали музыку, всегда было уютно и безмятежно. Два раза мы ужинали в ресторане. В одном из ресторанов Вольф сказал, что я сейчас увижу, чем отличается хороший ресторан от обычного. И я увидел — как только я гасил окурок сигареты в пепельнице, тут же появлялся официант, забирал пепельницу с окурком и ставил чистую. Такие нравы. Накануне отъезда Вольф пригласил меня в гости к своей маме — был последний день праздника «Ханука», и семья по традиции вместе отмечала праздник. Собралось человек пятнадцать — дети, внуки и в центре мама Вольфа, Ханна. У меня защемило сердце при взгляде на Ханну, так она была похожа на маму. Худенькая, небольшого роста, с ласковым взглядом светло-серых глаз. Она обняла меня и сказала по украински: «Поговорим после обеда». На обед были традиционные латкесы, фаршмак, курица, сладкое кошерное вино, горели свечи в ханукальном восьмисвечнике. Ханна родилась в восточно-польском местечке, недалеко от Украины, говорила по украински и на идиш и так мы с ней и беседовали на смеси украинского и идиша, когда после обеда мы уселись в уголочке поговорить. Ханна и её семья попали в концлагерь и из всей семьи только Ханна чудом уцелела. После войны она оказалась во Франции, стала печь пирожки и продавать их на улице и так постепенно встала на ноги, встретила хорошего человека, вышла замуж и родила двух сыновей — у Вольфа был брат, работавший парижским корреспондентом израильской газеты «Jerusalem Post». После рассказа Ханны настал мой черёд. –Так ты женат на русской?— спросила Ханна. –Да,— честно ответил я. — Что же это вы делаете?— запричитала Ханна. -Так ведь скоро евреи исчезнут. Вот и Вольф. Второй раз женат и опять на француженке. — А почему ты не уезжаешь из России? Теперь ведь всех выпускают. Зачем вам жить в этой ужасной стране?

В 1998 году Линч, заведующий отделом патологии Айовского универстете, где я и работал, организовал международную конференцию по Fc-рецепторам и среди прочих гостей в Айову приехали из Парижа Вольф Фридман и Катрин. Таня и Катенька к этому времени переехали в кондоминиум и жили отдельно, так что в доме было полно места и мы пригласили Вольфа и Катрин вместо гостиницы остановиться у нас в доме, на что они с удовольствием согласились. Было начало июля, стояла чудесная погода, в День Независимости, 4-го июля, мы все вместе с утра пошли наблюдать парад в нашем маленьком, но гордом и независимом городке, смотрели на разодетых в старинные костюмы жителей, повозки, которые тащили разукрашенные лошади, древние автомобили, в которых восседали джентельмены в котелках, курившие толстые сигары и снисходительно взиравшие на махавшую флажками, орущую толпу восторженных сограждан. А в четыре часа за нами приехал Линч и мы поехали в его дом на берегу водохранилища, где пили вино, ели шашлык, катались на лодках и купались в тёплой чистой воде. Замечательный выдался день как для нас, так и для наших французских друзей.

Вообще наш дом вполне достоин мемориальной доски в честь выдающихся иммунологов, которые в нём останавливались — помимо Фридманов это были Генри Метзгер и Клаус Раевский. Ещё один иммунолог был частым гостем в нашем доме — Ричард Линч, заведующий отделом патологии Айовского университета, где я и работал. Впервые я встретился с Линчем в Москве в начале восьмидесятых на Международном биохимическои конгрессе, а затем мы с ним два раза побывали в Венгрии на симпозиумах, организованных Яношем Гергели. Благодаря Линчу я получил постоянную позицию в его отделе и отношения с Линчем из благожелательных постепенно перерастали в дружеские и доверительные. Забегая вперёд, скажу, что Линч оказался единственным американцем, с которым у меня установились дружеские отношения. Был ещё Генри Метзгер, на помощь которого я всегда мог рассчитывать, но Генри был еврей из Австрии, а Ричард (Дик) Линч был американцем из многодетной, ирландской, католической семьи. Линч родился в Бруклине в 1934 году и закончив школу записался в армию, где его определили в метереологическую службу (1952-1956 годы). Он участвовал в испытаниях нескольких атомных бомб и в первом испытании водородной бомбы на атолле Бикини, Маршалловы острова. При первом испытании водородная бомба не сбрасывалась с самолёта, а была установлена на специальном постаменте на одном из маленьких островков. Корабль, где находился Линч отвели перед взрывом на 20 миль, команде велели сесть на палубу и повернуться спиной к островку с бомбой, одеть тёмные очки и закрыть лицо руками. Через несколько секунд после взрыва Линч увидел рентгеновское изображение суставов своих ладоней и пальцев и навсегда запомнил эту картинку. А островок после взрыва бомбы просто исчез с лица земли. После четырёх лет службы в армии Линч учился вначале в университете штата Миссури, а затем в медицинском колледже Рочестера, где он и встретил свою будущую жену Нэнси. Он прошёл резидентуру по специальности патология в Барнес госпитале в Сент Луисе и начал свои исследования иммунологии опухолей, работая как патолог и клиницист. В 1981 году Ричард был избран заведующим отдела патологии Айовского университета и организовал лабораторию по исследованию механизмов возникновения опухолей иммунной системы, где и работали Саша Ибрагимов и Лёня Якубов. Мы регулярно обменивались домашними визитами. Линчи были прекрасно образованы, много читали и регулярно, каждые 1-2 месяца, летали на премьеры в Метрополитен опера в Нью Йорк. В середине девяностых они купили дом на берегу озера и каждое 4 июля, в день Независимости, устраивали пикник на берегу озера с вечерним фейерверком, катанием на лодках, обильной выпивкой и жаренным на углях мясом.

Линч, уйдя с поста заведующего, остался работать в отделе. У него был трехлетний грант и он вместе со своей женой Нэнси и лаборантом продолжал исследовать свои любимые Fc-рецепторы. По окончании гранта Линч вышел на пенсию и начал писать воспоминания. Закончив очередную главу, Линч приходил ко мне в офис, вручал написанное и в следующий его приход мы обсуждали события, изложенные в этой главе. У Линча безусловно был дар писателя. События его богатой приключениями жизни — Бруклинское детство, служба в армии, участие в испытаниях водородной бомбы — были написаны ярко, увлекательно и легко читались. Одна из глав его воспоминаний называлась «Оскар» и в ней он рассказывал о наших встречах в Москве и Венгрии, о том как он встречал меня в Лас Вегасе и о моей работе в отделе патологии. И мне это было очень приятно. Линч умер от рака в 2009 году в возрасте 75 лет. Я потерял своего единственного американского друга, умного, доброго, отзывчивого, всегда готового помочь. На вечере памяти Линча его жена Нэнси предложила мне выступить с воспоминаниями о нём, что я, разумеется, и сделал. Нэнси привела в порядок воспоминания Линча и издательство нашего университета опубликовало в 2013 году книгу под названием “Brooklyn and Beyond”. Книга прекрасно издана, с фотографиями Линча, его близких и друзей. Нэнси подарила мне книгу, я её с удовольствием прочёл и постоянно перечитываю некоторые главы книги, черпая в них силы, когда приходится преодолевать трудности.

Расскажу теперь о двух своих друзьях, которые работали вместе со мной в течение многих лет. Летом 1979 года заведующий лаборатории ИМБ, где я работал, Киселёв, предложил мне взять на работу младшим научным сотрудником выпускника кафедры молекулярной биологии МГУ Сашу Ибрагимова. Эта неожиданная щедрость меня сразу насторожила. Отношения мои с Киселёвым были, мягко выражаясь, прохладными с тех пор как учёный совет ИМБ в 1976 году избрал меня на должность старшего научного сотрудника, а моим конкурентом была Люда Фролова, жена Киселёва. Так что я заподозрил, что мне подсовывают негодного кандидата. Мои подозрения усилились, когда я узнал, что Ибрагимов вначале был направлен в группу Ильи Чумакова, и тот после собеседования с Сашей от него отказался. Но я, разумеется, должен был поговорить с Ибрагимовым, не мог же я принять решение не встретившись с ним. Передо мной сидел мускулистый молодой человек восточной внешности, подстриженный под бокс, скованный, без особых проблесков интеллекта. В процессе разговора выяснилось, что живёт он в элитном доме на Кутузовском проспекте, отец преподаёт марксизм-ленинизм в каком-то вузе, а дедушка и вовсе был первым секретарём Бухарского обкома партии. Хрущёв вызвал Сашиного деда в Москву для работы в комисси по реабилитации заключенных сталинского периода. Вот только потомка партийной номенклатуры мне и не хватало. Я уже был готов отказаться от Саши, но что-то заставило меня продолжить разговор и я спросил какой литературой Саша увлекается. Он стал рассказывать о восточных учениях (индуизм, буддизм) и совершенно преобразился. Глаза загорелись, я услышал взволнованный рассказ интеллектуала, лицо преобразилось и даже боксёрская чёлочка его не портила. Я решил взять Сашу на работу и никогда об этом не пожалел. Саша перешел со мной в Кардиоцентр, где мы вместе проработали до 1989 года, а затем я договорился с Линчем, и Саша с семьей уехал в США и стал научным сотрудником в лаборатории Линча. Потом Саша переехал в Бостон, где вначале работал в Гарварде, а затем в биотехнологической компании. Не забыл Саша и о своей любви к древнеиндинскому эпосу и написал две прекрасные книги о его героях.

Окончание