Раньше он такую дозу считал несерьезной, но теперь, когда участковый врач ему категорически запретил любой алкоголь и в любых дозах, он и сам почувствовал, что четвертинка — это нормально, а потому никогда не делал запаса больше одной четвертинки, чтобы не вгонять самого себя в соблазн.

Чу

Рассказы и сказки

Александр Левинтов

Окончание. Продолжение. Начало

Ничего

В нашем крошечном городке, в игрушечной Кармел, около сотни галерей. На любой вкус и карман, но все дорогущие: а что вы хотите, если здесь такая жуткая аренда помещений? Тут, даже если ничего не висит на стене, то само место на стене дорогого стоит.

Однажды я забрел в одну такую галерею, увидев в оконной витрине необычную картину: абсолютно черный квадрат в элегантной и простой золотой раме. В этом было что-то роскошное и притягательное. Я зашел вовнутрь. По стенам висело десятка три этих же черных квадратов в золотой раме — одни, такие же, как в витрине, другие побольше, третьи совсем большие, некоторые же, наоборот, крошечные.

Я подошел поближе к первой же. Она называлась «Пустота». Это действительно была пустота, огромная пустая, совершенно черная пустота. Именно такой я и представлял себе пустоту — бездонной и непроницаемой.

У следующей картины было другое название — «Зазеркалье». «А ведь оно и впрямь абсолютно черное» — подумалось мне.

Здесь были также «Совесть», «Мой внутренний мир», «Утроба», «В гробу», «Энциклопедия ненужных знаний», «Дьявол. Автопортрет», «Угас последний луч надежды», «Конец света», «Всё…», «Немного после светопреставления», «Одиночество», «Напрасное ожидание», «Нищета богатства, богатство нищеты», «Молитва атеиста», «Загробный мир — взгляд изнутри», «Всё плохо», «F по будущему», «Космический субъект», «Ушла», «Маракотова бездна», «Радуга глазами незрячего», «В глубинах твоего взгляда», «Жгучая брюнетка», «Седьмое небо атеиста», «0:0», «Арабская нефть», «Черный принц», «51-ый район», «Ностальгия», «Принцесса Сенегала», «Вечный покой», «Реквием», «Бездна», «Клонированная душа», «Смерть», «666», «Отелло», «Тайная миссия», «Дорога никуда», «Охлократия», «31 апреля», «Всё прошло», «Армаггедонское поле. Урожай собран», «Плюсквамперфект»… На некоторых стояло Untitled.

Ко мне вышла хозяйка галереи.

— Нравится?

— Впечатляет.

— На следующей неделе мы должны получить еще одну, правда, небольшую, партию этих работ.

— А кто автор?

— Это работы неизвестного мастера. Но он разрешает покупателям, тем, кто покупает Untitled, подписывать картины собственным именем, если они дают свои названия.

— А много покупают?

— Сейчас не сезон, а в туристский сезон, бывает, до дюжины картин в неделю доходит. А на этой неделе всего три купили. Трудные времена настали, везде стагнация и депрессия. У людей нет денег на новые дома, а потому и картины уже не покупают так, как два года назад.

— У вас только эти картины?

— Вы знаете, раньше у меня была неплохая коллекция русских мастеров. И бизнес неплохо шел. А потом появилась эта. Сначала одна. Ее купили сразу же: даже среди самых интересных и нежных полотен она притягивает к себе внимание. Я заказала две — и они улетели. Ведь все картины уникальные. Вы можете убедиться в этом. Вот каталог: мы уже продали 237 картин — и ни одного повторяющегося названия! Постепенно черный квадрат в золотой раме вытеснил все остальное. Кое-что еще осталось от прежней торговли в запаснике, но… хотите посмотреть?

— Спасибо, не надо. Я и впрямь очарован этой картиной. Она заставляет думать.

— Она хорошо вписывается в любой интерьер и украшает собой любое пространство. Наши покупатели, как правило, люди состоятельные. Они знают толк и понимают, что любая картина в соседстве с этой не только выигрывает сама, но и поднимает цену Черному квадрату.

— А дорого вы их продаете?

— Зависит от объема. В общем, по 50 долларов за квадратный дюйм. Если, конечно, не Untitled. Эти значительно дороже — мы ведь обеспечиваем покупателю копирайт. Вот эта большая — 4 тысячи долларов. Это, обычно, покупают для большой гостиной или в библиотеку. А это — кабинетный формат, две триста. Вот — для ванной, со специальной обработкой от сырости, полторы. А эта миниатюра очень хороша в холле и спальне. И всего тысячу сто.

— Дороговато, однако.

— Ничуть! Посмотрите, какое большое пространство стены должна занимать эта картина! Ведь она не терпит близкого соседства! Ей нужен простор. Тут площадь картины всего два квадратных фута, а требует она по меньшей мере двенадцать. Вы вместо восьми картин обходитесь всего четырьмя, одна из которых — наша. Представляете, сколько вы экономите на некупленных шести?

— Я бы взял вот эту, Untitled.

— Я вас понимаю. Это хорошее решение. И учтите, повесив у себя эту картину, вы сразу становитесь в глазах своих гостей супер-интеллектуалом и гением. Картина ведь будет подписана вами. Вы знаете, скоро праздники и я могла бы сделать вам приличную скидку: так она стоит три четыреста, а я вам уступлю ее за две девятьсот. Мне почему-то кажется, вы дадите ей самое необычное название, вы прославите себя, я уверена в этом! Я верю в ваш талант!

… В моем доме, между камином и книжным шкафом темно-вишневого дерева теперь висит «Ничего». Я горжусь этим моим единственным художественным произведением. И даже дети как-то притихли и стали учиться лучше — ведь их папа, как говорят все вокруг, настоящий и подлинный философ.

Победителей не судят

Двадцатисемилетний айтишник городского колледжа декоративно-прикладного ландшафтного дизайна для умственно отсталых девочек, изнывая от безделья, придумал компьютерную игру, которую назвал «ГУЛАГ».

Игра при запуске начинается с того, что за вами домой приезжает ночью «черный ворон» ЭМКА. Вам звонят в дверь, в квартиру входят трое, и начинается обыск, приводящий к полному хаосу, а также изъятию всех писем, в конвертах и без, а также десятка три книг, записок, записной книжки и дневника, где перемежаются хозяйственные дела и покупки с мимолетными записями мыслей, эмоций, впечатлений.

Вас везут на Лубянку. Впереди — шофёр и старший группы в капитанском звании, на заднем сидении вы стиснуты двумя лейтенантами с пустыми стальными глазами и крутыми скулами.

Это — нулевой уровень игры.

Далее идут десять уровней, один сложнее и ужасней другого, предыдущего. Тут и допросы, и допросы с пытками, карцеры, камеры-одиночки с крысами и слезящимися от сырости стенами, выкрашенными купоросным индиго.

Вас кормят селедкой и не дают пить, вас лишают на пару суток сна, без права лежать или даже сидеть.

Вы объявляете голодовки, вас таскают на очные ставки, в пыточной или просто кабинете следователя, вас сажают в камеру с уголовниками-извращенцами, изголодавшимися по любому сексу.

И угрозы, угрозы, угрозы… шантаж и посулы, грубый обман и тонкая лесть, взывания к гражданской совести и сотрудничеству.

А рефреном проходит отчаянное «только выжить!».

И вот вас гонят по этапу, уже на восьмом уровне. Вы едете в тесном и холодном столыпине мучительно долго. На одной станции, уже перед зимним рассветом, вас выталкивают из вагона, подводят к стенке и готовятся расстрелять, но расстрел почему-то отменяется, вас опять загоняют в вагон, и эшелон изнывающе медленно тянется дальше.

Девятый и десятый уровни занимают десять лет без права переписки, то в одной, то в другой зоне ГУЛАГА. Вас перевозят из Заполярья в комариные камыши дельты Дуная, вас перебрасывают с лесоповала в шарашку, а потом опять бросают на общие.

Пройдя все десять уровней, вы, наконец, выходите на свободу, живым.

Игра заканчивается счётом: скольких и кого именно вы сдали, спасая собственную жизнь, кто из них сколько получил и скольких сдал он, кого и когда расстреляли, кто умер от болезней и истощения, сколько сирот и вдов, слёз и самоубийств на вашем счету.

И глядя в эти итоги, вы начинаете понимать цену вашей жизни, только цену, безо всяких смыслов и ценностей.

***

Игра быстро нашла своих поклонников в Сети, хотя никакой рекламы тот ITишник не мог себе позволить.

Его быстро вычислили и обезвредили. Сам патриарх предал его анафеме на закрытом заседании Священного Синода, чуть позже Архиерейский Собор подтвердил это решение, но также секретным образом, дабы не смущать мирянство.

Саму игру забанили и обузили тяжелейшей гроздью вирусов. Всякого, замеченного играющим в «ГУЛАГ», лишали компьютера и выхода в Интернет. Пожизненно.

Зеркала

У нас в квартире полно зеркал: в прихожей, в ванной, в комнате и еще небольшое увеличительное круглое — для бритья и макияжа. Мне всегда очень нравилось отражаться в них — не застывать изображением, а так, промельком, как боковая тень.

Однажды, не помню, зачем и почему, я тихо постучался в самое большое зеркало, то, что представляет собой стенку шкафа-купе. Моё изображение исчезло (это меня даже порадовало) вместо него появился представительный старик с запоминающимся и легко узнаваемым фейсом.

— Конрад Германович?

— Конрад Герман Иозеф Аденауэр, канцлер Федеративной Республики Германия, к вашим услугам, — на чистейшем русском языке, которого канцлер при жизни, конечно же не знал.

— Привет… Конрад Германович… тут вот какое дело… как разорять страну — это наши охламоны ловко научились, а вот такого опыта, как у вас — из нищей, расколотой и разоренной Германии создать третью мировую экономику, это нашим умам не постижимо.

Мы довольно долго проболтали, и я, между прочим, узнал много удивительного для себя, прежде всего, совершенно не укладывающуюся в моей голове идею: в возрождении Германии были прежде всего заинтересованы США, Англия, Франция вся мелкая Европа. Для него же это было само собой разумеющимся, как разумеющимся был и естественный страх перед СССР с его нарастающим военным потенциалом, основанном на ворованных ядерных и ракетных технологиях, и с экономикой, безнадежно отстававшей от военно-промышленного комплекса. Больше всего они боялись именно этого отставания, видя в нем потенциальную угрозу новой мировой войны.

— Ты, мил человек, если хочешь поговорить с кем-нибудь из наших, пользуйся справочником — я тебе вышлю по электронной почте: на меня ты попал случайно — я просто сегодня дежурный по вашей системе зеркал. Кстати, можешь убедиться — я буду появляться в них, как только ты переместишься в ванную или прихожую. В увеличительных зеркалах мы не работаем, в соответствии с правилами техники безопасности. Ну, chus.

— Пока-пока, Конрад Германович!

Он действительно прислал довольно увесистый файл — почти в два мегабайта. Я отсортировал справочник, выкинув из него всех, кого не знал или с кем не желал общаться: на фиг мне сдались Ленин-Сталин-Гитлер и прочая политическая и культурная шваль? Между прочим, получилась очень тоненькая брошюрка страниц на двадцать. К кому-то надо было постучать от одного до пяти раз в разных углах зеркала, к кому-то — поскрестись, к кому-то — потереть зеркало по часовой, к кому-то — против часовой, вверх-вниз или вниз-вверх, справа-налево или слева направо; как оказалось, система сигнализации — богатейшая и даже неисчерпаемая.

Вполне устраивало меня и то, что все они говорили по-русски, даже эллины, я имею в виду Гомера, Сократа, Платона, Перикла, Геродота и Ахиллеса, остальные меня не парили, как не парили все эти египетские, шумерские и месопотамские личности, огнепоклонники, ориенталы (за исключением Будды, Конфуция, Лао-цзы и Босё), и все, кто жил в Америке и Австралии до прихода европейцев. Из всей библеистики я оставил в списке только Малхиседека, царя Соломона и пророка Даниила — с остальными я просто не знал, о чем говорить. Я бы, конечно, оставил и Иисуса Христа, но его в справочнике не было.

Если честно, то с соотечественниками — только очень немногими, я нашел хоть какое-то взаимопонимание и взаимный же интерес.

Лев Толстой просто испугал меня своей серьезностью и истовостью. Михаила Юрьевича очень позабавила моя теория русской поэзии и значения порядка слов в ней, но очень быстро темы для бесед выветрились начисто, и мы начали тяготиться друг другом — про наших девочек и их доступность он, кажется, ни на волос не поверил.

Протопоп Аввакум хорошо знал современную ситуацию, очень любопытно ее интерпретировал и более всего радовался, что старая вера жива, как и живы гонения на нее.

Интересней, но и напряженней всего складывались отношения с Федором Михайловичем. Он был крайне огорчен, что его «Бесы» с такой ужасающей точностью оказались реализованными и более того, превратились не в эпизод, а огромный, если не бесконечный период российской истории. «Как же так? Как же так?» — в горестном недоумении повторял он всякий раз, когда я показывал ему на планшетнике хронику нашей жизни. Его очень интересовали также младославянские народы. Всех их, за исключением онемеченных чехов, он называл европейскими негритятами, упорно отказываясь от термина афро-американцы: такие же бездельники и баламуты, прости Господи, им Россия нужна, поводырь, лидер, утешитель, защитник, Россия, а не этот вонючий и подлый сброд под названием РФ. Кажется, как никто другой из 19 века, он адекватно понимал происходящее.

Из 20-го века я оказался в полном разочаровании от Мандельштама, Булгакова, Платонова и Бродского. Нет, конечно, они вовсе не потускнели с художественных позиций, но по-человечески они оказались чистой воды устрицами, замкнутыми в своем пространстве и себе самих. Мои вежливые вторжения им были неприятны, а вопросы и темы, предлагаемые мною, неучтивыми и даже развязными, чего я сам от себя не ожидал.

Однажды я заболтался с Джорджем Вашингтоном. Посреди разговора генерал вдруг произнес с небольшим пафосом:

— Сегодня исполняется ровно 283 года со дня рождения Джона Смита

— А кто это?

— Сын Мартина Смита, карпентера из будущего штата Пенсильвания

— Чем он знаменит?

— Ровно ничем: он умер в двенадцатилетнем возрасте, утонув в реке во время купания

— Так что же мы празднуем?

— Он был — неужели этого мало? Пусть его вклад в это мироздание измеряется тысячными долями нано-частицы, но без него мир был бы другим. Кстати, твой вклад, за счет отставания во времени от Джона Смита, еще мизернее.

Если у вас будет выбор между Сервантесом и Шекспиром, то советую все-таки воздержаться от обоих и предпочесть им Себастьяна Баха — милейший человек, очень любознательный и отличный рассказчик.

Жизнь в зеркалах и с отражениями выдающихся захватила меня почти полностью. Во всяком случае, это гораздо интереснее Интернета и ТВ, про все остальные СМИ вообще лучше не упоминать.

Между прочим, это не было никакой информацией, это — импровизация: однажды, когда мы обсуждали «Сон смешного человека», Федор Михайлович неожиданно для меня сказал:

— Пожалуй, ты прав: я переделаю концовку

Я уверен, что именно с этой переделкой мы и знаем замечательный рассказ Достоевского.

И все-таки с Конрадом Аденауэром я общался чаще, чем с другими. Мне нравился этот крепкий старик с твердыми убеждениями и ясным германским умом. Жена, проходя мимо нас, всегда вежливо, но мельком говорила:

— Добрый день, Конрад Германович! У вас всё в порядке?

И тот неизменно отвечал:

— Добрый, спасибо, не беспокойтесь — всё в порядке.

Больше она ни с кем не заговаривала и старалась не появляться в моих встречах-разговорах.

Я сжился и свыкся со своими зеркалами, да и, согласитесь, среди ушедших гораздо больше замечательных и любопытных личностей, чем среди оставшихся и ожидающих.

… за мной пришли, когда я уже окончательно устал от этой жизни. Двое — черный и белый.

— Надевай, — показал один из них на спинку кресла сбоку от меня.

Я разделся, догола, натянул на плечи и руки крылья и полетел с ними, минуя стены, перекрытия, натянутые заграждения телефонии и Интернета, минуя притяжение и прочие астрономические препятствия.

Вряд ли я кому-нибудь, когда-нибудь понадоблюсь, но на всякий случай: два щелчка по левому нижнему углу зеркала и одно царапанье слева направо по центру. Просьба по пустякам не беспокоить.

Никуся

Николай Сергеевич, по-домашнему Никуся, овдовел неожиданно и противоестественно. Они прожили в браке долгих и разных сорок восемь лет. В последние годы он сильно постарел, открылась масса хворей и болезней — со всех сторон, и он стал все более зависеть от помощи своей жены. Его жена, Таисия Петровна, Тасюня, вышла на пенсию раньше его. Оба они понемногу и неутомительно подрабатывали, на треть и на четвертушку ставки. Никуся, будучи эгоистом и прагматиком, уже расписал, сначала себе, а потом жене и детям, что умрет первым и что с этим сильно оттягивать не стоит, чтобы не стать для них долгой ношей и обузой, но и торопиться не следует.

У него все было подготовлено и рассчитано — и место на кладбище и ни разу ненадеванные костюм, рубашка, галстук, пара обуви.

В Тасюнины хвори он не верил, не доверял им: она и моложе, и жизнь провела не столь бурно, и работа у нее тихая, не нервная, и в роду у нее все — здоровяки и долгожители, не то, что у него.

А тут — такая неприятная неожиданность: машина сбила. Прямо рядом с домом. И единственное свободное место на кладбище оказалось занято. Новое не укупишь, а ложиться в ноги Тасюни кубышкой с пеплом неизвестно какого происхождения не хотелось.

Жили они в трехкомнатной с семьей младшей дочери: старшая уже давно переехала в далекое Петровское-Разумовское, и они собирались теперь только вот по таким печальным случаям, а так — перезванивались о здоровье и по случаю дней рождений или просто праздников, которые давно уже перестали быть и праздниками, и застольями, и даже демонстрациями.

Никуся переехал в маленькую, бывшую детскую, поближе к кухне и туалету, чтобы никому не мешать по ночам. В их комнату въехала дочь с мужем, а в бывшую родительскую — Студент, со всей своей музыкой.

Когда Никусе становилось хреново — не мог уснуть, например, из-за боли или кончились снотворные таблетки, он шел на кухню, включал телевизор и доставал заначку, четвертинку.

Раньше он такую дозу считал несерьезной, но теперь, когда участковый врач ему категорически запретил любой алкоголь и в любых дозах, он и сам почувствовал, что четвертинка — это нормально, а потому никогда не делал запаса больше одной четвертинки, чтобы не вгонять самого себя в соблазн.

Он тщательно нарезал закуску, ровно восемь бутербродиков на восемь рюмок, которые предстояло выпить. Садился поудобнее к телевизору: выпивка с левой руки, закуска на разделочной доске (зачем пачкать тарелки?) — справа.

Любимые его закуски: черный хлеб в четверть ломтя, сверху сало, бекон или какая-нибудь колбаса, немного горчицы, долька соленого огурца или — на тот же черный немного масла, четвертушку крутого яйца, сверху килечка или — копченые куриные крылышки с соленым помидором, по полпомидора и полкрыла на каждую рюмку.

Ночью почти по всем каналам крутят американские фильмы — полицейские, космические, неважно — все совершенно одинаковые, с одними и теми же героями, актерами, шуточками и мордобоями: это он не смотрел. Как и идиотские музыкально-сексуальные каналы, где не поймешь, что происходит: то ли поют, то ли трахаются.

Он включал спортивный канал. Любимая передача — бильярд: катают шары, тихо-спокойно, никто никому не бьет морду как во всех остальных единоборствах и играх стенка на стенку, а главное — совершенно непонятно. От покера веет напряжением, ото всего остального — глупостью. Бильярд — идеально. А еще хорошо — пинг-понг на большом корте или футбол на аэродроме с хоккейными воротами, так, чтобы их и не видно было: жалко, что в это пока не придумали играть. Нет, конечно, футбол и хоккей хороши, но не ночью же? Ведь потом уже точно до утра не заснешь.

Под мерные удары шаров и килечку хорошо и просторно думалось — о значительном, возвышенном и важном. Он было пробовал записывать эти свои ночные мысли, но утром никак не мог разобрать накорябанные вкривь и вкось каракули, а, если и добирался до расшифровки слов и фраз, то с изумлением обнаруживал полную пустоту и безмыслие в своих записях — и он перестал вести бесполезные записи, наслаждаясь никак не выраженным плавным и красивым потоком мыслей в ночном одиночестве.

Потом мысли его начинали путаться, голова тяжелела, он шел спать, утомленный и успокоенный, и спал остатки ночи, а потом, днем, еще пару раз прикладывался прикорнуть в мягком, обволакивающем на полчасика-часок сне.

После смерти Тасюни от его былой общительности ничего не осталось. Его тяготили очереди и разговоры в томительных очередях поликлиники, ругань и толкотня в автобусе и метро, он мгновенно уставал от молодежи на работе и даже многолюдья в телевизоре. Дома он также старался никому не попадать на глаза и только по ночам, как старенький домовой, бесшумно хозяйничал на кухне.

По выходным они обедали иногда всей семьей. Никуся не обижался, не поспевая и не понимая, что и о чем говорили молодые: у них не было ни времени, ни желания говорить о важном и возвышенном. А говорить они стали гораздо быстрей и долго обсуждать какую бы то ни было тему не могли, словно в каждом из них был устроен переключатель каналов. Впрочем, он видел, что разговоры все, как и в телевизоре, совершенно пустые: каждый сообщал именно то, что от него ждали и потому спорить было не о чем.

Любую перемену он воспринимал остро: «Вот — это, быть может, последняя гроза в моей жизни: до следующего мая я, скорей всего, не доживу».

Ему все хотелось как-нибудь подсобрать все свои мысли в своей жизни, а в жизни, кроме мыслей, ничего достойного собирания и не было, считал теперь он, слить всё в одну заповедную фразу, с которой и помереть, оставив после себя только ее.

Однажды он лежал у себя в комнате и, очнувшись от очередного сна. Услышал невнятный разговор за стенкой, на кухне. Еще с пионерлагерного опыта он знал: если прислонить стакан к стенке, а ухом прижаться к донышку стакана, голоса будут громче разборчивей:

— И ведь почти каждую ночь пьет ее, проклятую.

— И пусть. Не понимаю, что ты так кипятишься. Мы ж с тобой решили: как только он освободит маленькую комнату, заведем наконец добермана. Вот он и освобождает.

Дальше Никуся слушать не стал, оделся и направился в свой магазин в соседнем доме. С этой ночи он перешел на поллитра.

Васятка

У задрыги Люськи в тесной однушке жило семнадцать псин и дюжина котов и кошек: все собак на полу, все кошачьи — по верхам, на полках, шкафу и прочих поверхностях второго этажа.

Люська, зараза, держала у платформы пивнушку для тех, кто ошивался на местном рынке или ездил на электричках. А кто ездит на электричках? Ясен пень, рвань всякая, дачники-пенсионеры и работяги.

Помимо всякого сухостойного хлама: вяленых кальмаров, рыбешек и всего такого прочего, были у нее в заводе и фирменные грызики, которые мужики, из-за дешевизны и эксклюзивного вкуса охотно расхватывали — по мисочке на пару «Клинского» или «Арсенального». А были те грызики ничем иным, как кошачьими и собачьими комбикормами, которые эта оторва покупала оптом в виварии, обкрадывая таким образом и без того обреченных тварей.

Этой вонючей дряни хватало и пивным мужикам, и всему Люськиному зверинцу. Утром, уходя из дому, она мерным совком насыпала по мискам всему зверью. Коты мягко спрыгивали на задрыганный пол, не боясь в час кормежки быть разорванными чумовой собачьей братией, вечером процедура повторялась. И никто никогда не путал свою миску с чужой, и никто ни на кого не задирался.

Но это бывало только два раза в день.

А все остальное время — суровые джунгли.

Васятка был Третьим. Васятка Первый был тот еще ухарь, с порванным ухом, злющим взглядом и седыми, будто прокуренными, усами. Васятка Второй был обыкновенным мудиком, которого не подпускала к себе ни одна уважающая себя кошка, а неуважающих себя кошек в природе не бывает. А больше трех котов разнузданные псы над собой не допускали.

Васятка Третий появился незнамо откуда еще писклявым котенком, которого зашибить и раздавить псиному зверью ничего не стоило. Но его по ошибке на раздавили. И вырос кошак — страшно представить.

Вид у него был совершенно мелко-уголовный, то ли по –ой статье УК (квартирные кражи со взломом), то ли по -ой (дебош и хулиганство в общественном месте). Морда — хитрющая, с такой улыбающейся мордой выходят на самые отчаянные дела. Самое выдающееся — клок совершенно черной шерсти на серо-полосатой шкуре головы, точь-в-точь бандитский бокс, как в ранние советские времена. Челка этого клока косо спадала на правый глаз — и только золотой фиксы не хватало в наглой пасти.

В полтора года Васятка Третий стал портить, трепать и топтать всех кошек подряд. Он загонял свою очередную жертву в угол, откуда — ни выскочить и ни отбиться, надсмеялся и надругался над своей жертвой в особо циничных формах и позах, а затем победно вспрыгивал на самый верх, на антресоли, где лежал, свесив боевую левую, пухлую и нервную, до самой раздачи кормов.

Однажды шалава Люська привела к себе дизайнёра. Дизайнёр был в креативном авитоминозе, искал тему, но наткнулся на эту заразу порченную.Короче, утром он заявил, что без Васяты не уйдет, а взамен готов оставить литр. Сторговались на двух.

Когда Васятка наутро проснулся на полу дизанёрской фатеры, он долго не мог понять, где он что случилось. Ни одной дающей псины, от которой так противно несет Шариковым. В миске вместо распоганого и надоевшего до колик Кити-кет для пивного отстоя — настоящая сметана, а в другой — самый настоящий хек серебристый, несбыточная, как решения ХХ-го съезда КПСС, мечта многих кшачьих поколений.

Встал, величественно потянулся всеми фибрами своего закаленного в классовых боях тела, глубоко и выразительно зевнул, зияя пустотой своего внутреннего мира и, высоко задрав левую переднюю, уверенно и весомо опустил ее на гулкий и гладкий дубовый паркет. Потом правую заднюю, потом правую переднюю, потом левую заднюю. Он шел к плошкам, топотом утверждая свое несомненное и даже конституционное право на эту территорию и жратву, а дизайнер, лежа на полу, подобострастно снимал Нового Хозяина.

Разумеется, сразу было забыто пошлое и пародийно монархическое Васятка Третий — в квартире, она же студия, поселился Васята, при гостях с почтением именовавшийся Васятой Скуратовичем.

Своими клипами Васята приносил своему верному Дизайнёру сотни тысяч баксов с каждой творческой удачей: ни одному из смертных котов не снился этот царственный топот величественная львиная поступь, это выражение могущества и непобедимости в пустом пространстве.

Васята плевать хотел, что потом подмонтировалось, будто он жрет Вискас или опостылевший с котячества Кити-кет: он брезговал 10%-ными сливками и мясом, хотя бы немного полежавшим в холодильнике. Из рыбной братии он предпочитал парных осетровых, свежайшего судака и кильки в томате Керченского рыбзавода — подлинную и настоящую аристократическую еду.

Кошек он продолжал драть с беспощадностью африканского лидера за свободу и независимость — эти клипы шли на ура на порносайтах и секс-DVD, как острейший унисексуальный биостимулятор. Лучшие парижские и миланские стилисты стояли в очереди, чтобы поправить его незабываемую черную челку, а ради котят от него в английском Королевском обществе любителе кошек не прекращались, скандалы, интриги и рост ставок.

Когда на конкурсе журнала Times «Человек года» Васята опередил Папу Римского и исполнителя главной роли в рекордно кассовом голливудском триллере «Ты мой опять и в третий раз», заработав тем самым три миллиона долларов, Дизайнёр вынужден был уступить его испанскому «Реалу» в обмен на Ринальдиньо и пару самых южных Канарских островов.

А у стервы Люськи завелся котенок-альбинос с черными лапками и хвостом. Васятка Четвертый сразу стал подавать большие надежды.

Новые приключения старика Хоттабыча

Владимир Алексеевич Костыльков сидел на кухне в компании бутылки тридцать третьего портвейна без акцизной этикетки.

Это было в то лето, когда вся огромная страна встала на смертный бой из-за проходимцев в Кремле, отвечающих за акцизные марки. Сколько народу тогда поотравлялось всякой подпольной дрянью.

Владимир Александрович ничего еще такого не знал, но перепавшую ему из надежных рук верного человека на мелкооптовом рынке бутылку рассматривал с подозрением, как человек, привыкший в органах смотреть на все новое как на хорошо посаженное старое. Но ведь как-то свое одинокое восьмидесятилетие отметить надо?

Старуху свою Владимир Алексеевич проводил к ее Богу шесть лет тому назад. Сам он верил во все, кроме Бога, и потому был даже рад избавиться от суеверий своей женули-Зинули. Женька Богорад, его старинный друг-приятель, умер еще раньше, счастливо избежав перестройки и пенсии. Сын со всем своим семейством — на даче все лето и даже не позвонил еще, времени уже почти восемь утра, а они там все еще дрыхнут, небось.

Владимир Александрович сколупнул пластиковую обложку с пробки, аккуратно навинтил штопор и потянул пробку наружу. Та упорно сопротивлялась, но потом все-таки пошла-пошла, из бутылки неожиданно повалил сиреневый не то туман, не то дым, запахло хной и басмой и еще косхалвой, довоенным керосином и отглаженным пионерским галстуком.

Когда дым стал рассеиваться и оседать, на тесной кухне оказался старичок, маленький, горбоносый, как террорист по телевизору.

— А, это опять ты? — разочарованно протянул старичок.

— Ты кто?

— Вот и встретились две грусти. Не узнаешь? Гасан Абдурахман, Хоттабыч, блин.

Что-то сладко и больно кольнуло в левом верхнем боку Владимира Алексеевича, и ему вспомнилось: да-да, старик Хоттабыч, мерзкий старикашка из довоенного детства, психлечебница, перепуганные родители, белый билет — на всю жизнь, потом война, эвакуация в Башкирию, в пыльный вонючий Стерлитамак, безрадостный аттестат зрелости, работа в горархиве. Именно там он познакомился с первой в своей жизни девушкой, Зинаидой, которая как-то очень быстро, без предисловий стала его унылой повестью и женой. Тесть из органов, перетащивший его на работу в архив МВД: «Дурак! Война кончается — а ты еще не в форме. И справку из психдиспансера береги как зеницу». Как всегда, тесть оказался прав и по-орлиному прозорлив: сначала всех настоящих военных инвалидов переловили, а потом постепенно пошли льготы и пряники с неба для таких, как он: и к тридцатилетию победы, и к сорокалетию, и к пятидесятилетию, и к шестидесятилетию, и, только б дожить, к следующему круглолетию. Тут не только медали. Как инвалиду Великой Отечественной ему и квартиру отвалили, там же, в Трехпрудном, рядом с уже не существующей Собачьей площадкой, и две машины с ручным управлением — сначала «Запор», потом настоящую, «Москвича», и дачный участок. Квартиру приватизировали на его имя — опять экономия. Бесплатный проезд, раз в год путевка в Ессентуки, нервы лечить. Повезло с тестем, единственное, с кем и в чем повезло в жизни.

— Ну, и гад же ты, Хоттабыч.

— А что — я? Я — ничего. Меня ж самого так упекли — вот только сейчас вырвался. Это все Лазарь Иосифович, автор наш. Да и он тут не при делах — эпоха такая!

— У меня с метрами напряженка: фактически все это не мое, только оформлено на меня. Я тебя прописать не смогу.

— А я в аквариум — к рыбкам. Буду меж них лежать легкой водорослью на камушках: и на свободе и в безалкогольной среде. Если б ты знал, что за смрад — этот портвейн №33!

В портвейне он, однако, поучаствовал. По-стариковски тихо добили бутылку, повспоминали розовые дурости старинного довоенного времени, как духарились на «Динамо» на мачте «Зубило»-«Шайба», как однажды обожрались мороженного, о круизе в Арктику и шебутного братца Хоттабыча, заядлого троцкиста, не принявшего окончательную победу социализма в одной отдельно взятой. Хоттабыч, по старой памяти, раздобыл шербету, кулек кураги, рахат-лукуму (теперь такой уже не делают!). Владимир Алексеевич под конец расщедрился, изжарил яичницу с одесской колбасой, потом достал семейные фотографии, и день рождения прошел как в лучших семейных традициях советских кино.

Через неделю из оздоровительного лагеря под Херсоном вернулся правнук, последний в роде Костыльковых, Кирюшка, загоревший, похудевший, вытянувшийся и почти уже совсем догнавший своего прадеда, скептик и пофигист. На дачу ехать он отказался наотрез: там не было Интернета и по мобильнику плохая связь. После долгих переговоров с родителями Кирюшки, такими же шалопаями, как и он, решено было оставить хулигана на попечение прадеда до конца июля.

Так Хоттабыч приобрел себе закадычного друга.

Перво-наперво Кирюшку одолели звонки девчонок из разных городов нашей необъятной, но в основном из нефтегазовой Тюмени: сказывались гены дальнозоркого тестя Владимира Алексеевича.

Однажды Кирюшка разрешил Хоттабычу послушать свои наушники — старик чуть не оглох и больше современной музыкой не интересовался. Они часто играли по вечерам в шахматы и монополку, Хоттабыч молниеносно освоил компьютер и Интернет, в которые Владимир Алексеевич просто не верил и считал, что как только придет настоящий президент, а не этот старший лейтенант наружки, так все это разом отменят и запретят. Хоттабыч же считал Билла Гейтса повелителем джинов и боготворил его со всей своей раннемусульманской трепетностью.

Из-за Интернета стали происходить небольшие скандалы, впрочем, вполне миролюбивые:

— Хоттабыч, ты опять на порносайты лазил? Я не успеваю за тобой вирусы уничтожать.

— Давай я фильтры на них поставлю.

— У тебя, что, новая антивирусная программа?

— Зачем? я и сам уже кое-что умею. Во, смотри, жми download и наслаждайся!

— Клево! А обновление?

— Еженедельно, а также по мере поступления новых вирусов.

— И это на все вирусы?

— Пока только на worms. Но он быстро научится убивать и всех прочих. Эксклюзив!

— Не эксклюзив, а чистое дерьмо. Ты что наделал, козел?

— А что?

— Ты ж всех червей убил у меня, и в преферансе, и в бридже. Как я теперь на трех мастях играть буду?

— Рано тебе еще в азартные игры играть, до 18-ти жди.

Впрочем, дома они только ночевали или интернетчали, оставляя Владимира Алексеевича наедине с бесконечными новостями, чрезвычайными происшествиями и рекламой — фаршированная картинка мира не давала ничего, кроме диареи, но ведь и это — занятие после восьмидесяти.

Хоттабыч оказался непоседой — в свой аквариум почти даже совсем не нырял, а таскал с собой Кирюшку по всему Подмосковью. С деньгами у старика проблем не было. Из банкоматов он изымал, как честный джин, только столько, сколько требовалось, на такси не катался, по кабакам не ходил. Однажды он решил слетать куда-нибудь серьезно, один, кажется, в Эмираты.

В Шереметьево его за горбатый нос, конечно, тут же задержали. Потребовали паспорт, Он быстро соорудил необходимый документ и даже прописку указал, точнее — временную регистрацию, в Трехпрудном, разумеется. Менты потащили его в свое логово, стали сверяться по вертушке с базой данных, но ловкач и тут успел пролезть в эту базу данных и занес туда свои данные, сплошь липовые. Менты, однако, не отпускали его, давая понять, что скоро отпуска, а по-настоящему отдыхать практически не на что.

— Валютой берете? — спросил маг и волшебник.

Менты переглянулись между собой, но согласились. Хоттабыч достал из-за пояса рас­шитый бисером кошелек и отсыпал им настоящие золотые пиастры, по три штуки каждому:

— настоящие, подлинный 8-ой век от Рождества Христова, из казны Гарун-аль-Рашида, да продлятся во веки дни его счастливого правления.

Изумленные менты взяли золото, но при попытке обменять его на настоящие рубли в аэропортовском обменнике были арестованы феэсбэшниками, их долго мотали в Лефортовской тюрьме, присовокупили к делу ЮКОСа и укатали в Пермскую область, очень надолго.

Кирюшка увлек Хоттабыча динозаврами — до знакомства с ними старик считал себя самым древним на Земле. Хоттабыч несколько раз пытался воссоздать живого динозавра, но у него получался то гугнивый диплодок, то крикливый ихтиозавр. После того, как вместо динозавра возник саблезубый тигр и чуть не сожрал обоих испытателей природы, было решено перенести эволюционные опыты в виртуальный мир компьютера.

Кирюшка нахватался у Хоттабыча способностей предвидения и стал зарабатывать приличные деньги на Нью-Йоркской фондовой бирже в виртуале. Он щедро оплачивал своему другу-переростку турбосолярий, где можно было отогреться от московского осклизлого лета.

Оба они увлеклись политтехнологиями и уже выиграли выборы в Бурунди, но не нашли эту страну на карте, а потому переключились исключительно на муниципальные выборы в Восточной Европе.

Родители купили Кирюшке путевку на третью смену под Звенигородом. До отъезда в оздоровительный лагерь оставалось всего четыре дня, Хоттабыч сильно поскучнел, потому что с Владимиром Алексеевичем ему совершенно не о чем было поговорить, рыбы молчали, а грусть бессмертия затягивала тоскующую душу джина паутиной отчаяния.

Уезжая, Кирюшка вдруг засопел, как в детстве, и, полуотвернувшись к стене, сказал:

— Ты, знаешь, Хоттабыч, ты это — больше не лезь в бутылку, ладно?