Михаил Гаузнер, Леонид Комиссаренко: Технари и лирики. Часть вторая: Майя Яворовская

Loading

Я написал этот очерк для того, чтобы как можно больше людей не только узнали о хорошем, не очень счастливом и очень талантливом человеке — Майе Яворовской, но и прочитали её искренние стихи. В них поэт остаётся навсегда.

Технари и лирики

Михаил Гаузнер, Леонид Комиссаренко

Майя Яворовская
Майя Яворовская

Часть вторая
Майя Яворовская

Два предисловия

I.
Виктор Денисенко

С Майей Яворовской мы никогда не были друзьями, — были однокашниками, сотрудниками, соседями в общежитии и только. А жаль! В первые годы по окончании института (ОПИ) жизнь свела нас в Новосибирске, на одном молодом предприятии и в ещё более молодом КБ. Было нелегко и очень интересно. Интересно работать, очень интересно жить. Интересная и трудная работа всего за 2 года сделала из Майи классного специалиста — её назначили ведущим конструктором производства нового непростого изделия. И она справилась! Ну, а для иллюстрации «непроизводственных» дел её и многих ребят из нашей команды, приведу далеко не полный перечень наших культурных и оздоровительных занятий в 1959 — 1960 гг.

— Зимой — походы на каток — 2…3 раза в неделю;

— Зимой — на лыжах в Бугринскую рощу хотя бы раз в месяц (Майя лыжи осваивала с огромным трудом, по-моему, не освоила);

— Летом — походы выходного дня пару раз в месяц ( Майя, как и большинство, к осени получила значок «Турист СССР»);

— За полтора года посетить все спектакли Новосибирского театра оперы и балета;

— Хотя бы раз в месяц, посещать концертный зал Новосибирской филармонии — приобретали 4…5 абонементов на нашу команду в 10 чел.

И этот перечень — не «фигура» речи. Мы, и Майя в первую очередь, действительно так жили и чувствовали на фоне сибирских морозов при отсутствии метро и т. д.

Наверное, в этот «сибирский» период развивался и созревал литературный, поэтический талант Майи. Она его не рекламировала, можно сказать, скрывала. Разве что вдруг уединится с тетрадкой на привале во время турпохода. Или на очередном дне рождения кого-то из команды зачитает короткое стихотворное поздравление. Что-нибудь отдать в нашу стенгазету ( я 4 года был редактором) категорически отказывалась. Впрочем, в стенгазете однажды появились почти её строки. Я с трудом накарябал поздравление нашим женщинам к 8 марта и слёзно попросил Майю его подправить. Она, на удивление, почти сразу ж согласилась и через несколько минут надиктовала мне текст, в котором от моего остался разве что размер, общая структура и последняя неудачная строка. Привожу этот текст, который Майя, конечно же, никогда не признала бы своим.

«Уважаемые сотрудницы и подруги! Выпуская сегодня газету эту, мы рады отметить ваши заслуги и передать вам слова привета. Пусть снег на улице бел и зыбок и нету в марте цветов в Сибири, мы вам подарим цветы улыбок и дружбу, самую тёплую в мире».

Спасибо тебе, Майя, что ты была в нашей жизни! Светлая тебе память.

II.
Леонид Комиссаренко

В начале 1967 года в обмен на согласие стать начальником вновь образованного цеха получил я, «в порядке расширения жилплощади», квартиру в новом доме. Воскресным весенним днём вышел на балкон и увидел идущую по дорожке молодую женщину, удивительно похожую на мою однокурсницу Майю Яворовскую. Точно зная, что Майя в Новосибирске, я только поразился сходству, даже не попытавшись её окликнуть. Каково же было моё удивление, когда через несколько дней наш однокурсник Степан Статиров, работавший в то время начальником техбюро моего цеха, привёл ко мне в кабинет ту самую виденную мной женщину, Майей и оказавшуюся. Удивлён был я ещё и тем, что была она по эту сторону охраняемой проходной. Всё сразу же и выяснилось — Майя неделю назад поступила на работу в качестве литсотрудника заводской многотиражки «Победа труда». И живём мы с ней в разных подъездах одного дома. Квартиру в нём она получила как дочь погибшего в ВОВ.

Рассказала, что после Новосибирска работала 2 года в Орске — заведовала литературно-музыкальной частью местного драмтеатра. Переехав в Донецк, работала в институте Гипроуглемаш. Теперь у нас. Встречались мы с ней нечасто — времени у меня ни на что, кроме работы, не оставалось: новый цех в древних стенах, трёхсменный режим работы, с бору по сосенке оборудование, персонал — кого за проходной на улице поймали. Но умри, а тысячу корпусов снарядов в сутки отдай.

Многотиражку до того никогда не читал — только если было что-нибудь, меня или цеха касающееся, да и то по наводке парторга. А теперь просматривал. Появилась литературная часть с майиными стихами и отрывками воспоминаний о студенческих годах со знакомыми именами. По-соседски пару раз была она у нас, разок и мы с женой у неё.

Майя, никогда ни на что не жаловавшаяся, однажды всё же проронила, что достают её давно и прочно обосновавшиеся в газете старухи-большевички: боятся конкуренции и подозревают в ней скрытую еврейку. Я-то знал о родственных и приятельских отношениях этих выдр с парткомом, поэтому посоветовал Майе не тратить на них нервы и перейти на работу по специальности: «Выбери только цех или отдел, переговорю с главным инженером — будешь хоть конструктором, хоть технологом и получать будешь больше». Майя от предложения с неожиданной для меня решительностью отказалась: «Нет, Лёня, то, чем я сейчас занимаюсь, и есть для меня работа по специальности».

Когда она уезжала в Майкоп, был я в отпуске. Даже не попрощались и больше не виделись, разминаясь и на регулярных, раз в пять лет, встречах выпускников — то я не приезжал, то она. Но говорили, что Майка теперь вся в поэзии, книги с её стихами выходят. В конце 90-х, уже из Германии наладилась связь с жившей в Штатах лучшей её подругой, тоже Майей, истинной красавицей-спортсменкой-комсомолкой, Лукашевской.

Доказательства, что красавица и комсомолка — на фото, а спортсменка — в волейбол играла за сборную института.

Комсомольское бюро механико-технологического факультета ОПИ. Майю ни с кем не перепутаешь, но, кстати, здесь же и все три автора этого материала: в первом ряду справа Виктор Денисенко, над ним Михаил Гаузнер, слева от него я.
Комсомольское бюро механико-технологического факультета ОПИ. Майю ни с кем не перепутаешь, но, кстати, здесь же и все три автора этого материала: в первом ряду справа Виктор Денисенко, над ним Михаил Гаузнер, слева от него я.

Вот Майя Лукашевская мне и сказала, не вдаваясь в подробности, что у Яворовской дела со здоровьем совсем плохи. Нужна ей помощь не только материальная (деньги я, конечно же, тотчас перевёл), но и моральная. Дала мне номер её телефона с просьбой позвонить, подбодрить. Почему я об этом пишу? Не зная, что говорю с почти ослепшим человеком после ампутаций, ни по словам, ни по тону, ни по каким-либо другим признакам о состоянии её не догадался, так героически она держалась. Подробности узнал после её смерти. Думаю, что был последним из наших, кто с ней говорил. Светлый была Майя человек.

Майя и её стихи
Михаил Гаузнер

На первом курсе Майя Яворовская училась в Киеве, собиралась получить какую-то специальность, связанную с телевидением. Но что-то изменилось в её жизненных планах, и она перевелась на второй курс нашего факультета. Тогда мы и познакомились. Выбор Одессы, как я потом узнал, был вызван тем, что тут жили родственники, у которых она на первых порах и поселилась. И лишь со временем, когда ей предоставили место в общежитии, стала жить там.

В институтские годы мы не были с Майей близкими друзьями, но всегда относились друг к другу очень доброжелательно. Она выросла в небольшом украинском городке Томашполь — том самом, в котором родилась и жила до переезда в Одессу в начале 20-х годов моя мама (помню в их разговоре живой интерес мамы к Томашполю через тридцать лет, поиски общих знакомых фамилий, трогательные подробности, мечтательно-доброе выражение маминого лица).

Отец Майи, профессиональный военный, погиб на фронте. В одном из ранних стихотворений Майя писала о себе:

Кто я? Безбожница и грешная,
хоть и крестила бабка маленькой.
Славянской крови так намешано!
Я — полька, чешка и украинка,
кто я ещё — сама не ведаю…
Не знаю, от кого мне влито
презрение ко всем покорным
и ненависть к антисемитам…

После переезда в Одессу Майя с жадностью впитывала всё, что было для неё новым в нашем городе — театры, филармонию, музеи, выставки, одесскую архитектуру, море, юмор, живую одесскую речь.

Моя однокурсница и друг Инна Гурович (Зильберберг), с которой мы дружим и часто общаемся до сих пор, была одной из самых близких подруг Майи и оставалась ею всю жизнь. Вот что по моей просьбе написала Инна о Майе:

«Бывают люди, которым не надо ничего объяснять, они уже давно тебя поняли. Разве можно забыть её преданность и заботу обо мне, когда в 1955 г. умерла моя мама и я заболела. Тогда Майю вместе со всем нашим курсом отправили в колхоз. Каждую субботу она приезжала оттуда ко мне, привозила виноград и свою добрую, немного с крестьянской хитрецой физиономию.

Майя нравилась ребятам, но так сложилось, что она не обзавелась семьёй. Меня всегда поражали её мудрые советы о семейной жизни, о воспитании моей дочери. Я ни разу не пожалела, что следовала им».

После окончания института Майя была направлена в Новосибирск, где неплохо проявила себя как конструктор. Потом была работа в проектном институте и на заводе в Донецке. Параллельно она стала печататься — сначала в заводских многотиражках, потом — в городских газетах. Основные темы — культура, искусство. Два года заведовала литературно-музыкальной частью Орского драмтеатра на Урале. С 1969 года — профессиональная журналистская работа в Майкопе в газете «Адыгейская правда» и на радио.

Видимо, ощущая недостаток профессиональных знаний, Майя поступила на филфак Ростовского университета, заочное отделение журналистики которого окончила в 1972 году.

Всё чаще публикуются в местной печати и звучат на радио её стихи, которые она пишет со школьных лет. В 1987 г. Майя стала одним из организаторов Майкопского литературного объединения «Оштен», а в 1989-м — форума молодых поэтов Кубани.

В 1991 г. вышел её первый сборник стихов «Сполохи мои осенние», в 1997 — сборник «Осенний перезвон». Обе эти книжки со своими автографами Майя мне подарила.

Вот что написал о втором сборнике литературный обозреватель журнала «Глагол Кавказа» В. Пурденко: «Майя Яворовская — несомненно, талантливый поэт, мастер пера и человек большого жизненного опыта. Она влюблена в своё дело, видит в нём смысл жизни. Её поэзия производит сильное впечатление эмоциональной насыщенностью, ёмкостью содержания и яркостью образов, она подкупает лиричностью, смятением души, искренней мучительностью раздумий. Она говорит: «Мы предали Чувство. Мы в рабстве Ума. И праздник Прощенья ещё не родился».

Майя Яворовская — член Союза журналистов России и, как написал в своей статье В. Пурденко (я этого не знал), член Союза российских писателей.

В полюбившуюся ей Одессу Майя иногда приезжала — её тянуло сюда всё то, что стало много лет назад открытием для юной студентки. Опять слово Инне Гурович:

«В 1985 г., когда Майе и нескольким её подругам по общежитию исполнилось пятьдесят, они съехались в Одессе, и это было незабываемо. Майя устроила им такую экскурсию по Одессе, особенно по Литературному музею, что они ходили, раскрыв рты».

Вот два стихотворения о любимой Одессе:

Я салютую юмору Одессы
каскадом рифмы, фейерверком слова,
и каждый день цветы носить готова,
как безрассудный молодой повеса,
за возвращенье из житейских мук
одним совсем простым словечком «Или!»,
которым одесситы восхитили
и полонили в свой веселый круг.
Вопросом отвечая на вопрос,
предпочитаю медленно спешить —
кто знает, как с ответом дальше жить,
и кто во что сует свой длинный нос?
Как в голод — хлеб и как арык в пустыне,
одесский юмор — кстати. И — к столу.
Не зря Жванецкий говорит в пылу,
Что он и в Антарктиде не остынет.
Я салютую юмору Одессы.

Со временем в стихах о нашем городе появляются горькие нотки:

А моря нашего и нет!
Остались только грязь да лужа,
не чайки, а вороны кружат
и каркают на белый свет.
Он тоже скоро станет чёрным,
и лишь какой-нибудь чудак
нам нарисует за пятак
с каким-то трепетом покорным
то, наше, море… Май в цвету,
зелёный шёпот на Приморском…
И в акварели той, неброской,
Узнаем вдруг Одессу … ту…

На наши проводимые раз в пять лет традиционные сборы однокурсников Майя старалась приезжать; если не могла, присылала свои обращения (иногда — стихотворные), которые зачитывались в зале вслух и очень хорошо воспринимались. Вот отрывок одного из них (1993 г.), в котором явно чувствуется разочарование всеобщим развалом в обществе:

Наше ремесло не для прокорма,
не даёт нам белый «мерседес».
И по содержанью, и по форме
ты с ним там, где сел, так там и слез…
И бегут таланты за границу
счастья долгожданного искать —
может быть, поймать перо Жар-птицы,
может, помянуть чужую мать.
Нам-то легче вместе собираться,
легче вспомнить, легче позабыть…
Ах, как пахнет белая акация!
Где ты, наша молодая прыть?

Обычно люди описывают предметы, события, других людей рационально — просто рассказывают, как они выглядят, что из себя представляют, часто дают им свою оценку. Поэтам иногда это удаётся совсем иначе — бывает достаточно зрительного образа, порой неожиданного сравнения, и ты почувствовал больше, чем после подробного описания и убедительных доводов. Вот пример — гора в Гагре. Любой из нас либо просто не обратил бы на неё внимание (гора и гора, и что?), либо отметил бы её высоту, форму, цвет. А Майя, как настоящий поэт, не только увидела эту гору по-своему, но и ненавязчиво передала это своё ощущение нам, и мы теперь будем видеть только так. И вспоминать, кто нам так её показал:

ВИДЕНИЯ. ГАГРА

За парусящей занавеской,
там, за окном, горбата и добра —
на сыроватой сини фреска —
написана сиреневым гора.
Лежит себе с кудлатыми боками,
как старый пёс-дворняга под оконцем,
и тихими прохладными утрами
застит собою путь жаровне солнца.
К полудню сердится на всех подряд
и, словно шут, непризнанный в печали,
сползающий туманами халат
на свой хребет отчаянно напялит…
Как он продрог под жиденьким дождём,
огромный пёс, обиженный и гордый.
Мы в дом зовём-зовём его и ждём,
а он лежит, уткнувшись в лапы мордой.
Не спится ночью. Тянет на балкон.
Ну, как он там: уснул, согрелся, бедный?
А в черноте — стоглазый перезвон —
мерцаньем манит огонёчек бледный.
И сквозь дремотно-сладкий звон цикад
едва приглушенные вздохи,
и две звезды поплыли наугад…
Ну что, гора? Что, пёс мохнатый, — плохо?

Майя не просто хорошо разбиралась в людях — она чувствовала людей, особенно близких, постигала их не только умом, но и сердцем. Иногда подмечала неожиданные детали, которые потом оказывались очень точными. Приведу яркий пример, но для этого придётся немного отвлечься.

В общежитии она подружилась со своей тёзкой. Внешне они были очень разными — неброская коренастая Яворовская и яркая, высокая, стройная спортсменка Лукашевская. Её густые ярко-рыжие, буквально золотые волосы в сочетании с внимательными серыми глазами и трогательными веснушками сразу привлекали внимание. У Майки (практически все звали её именно так) было какое-то естественное обаяние, непосредственность, скромность, даже стеснительность, тихий голос и всегда добрая, дружелюбная улыбка, что плохо сочетается с общепринятым представлением об энергичном и напористом человеке спорта. Однажды мой самый близкий друг Женя Марголин и я, направляясь на теплоходе «Комета» из Одессы в Херсон, случайно встретились там с Майей Лукашевской. Обнялись, расцеловались и уже через несколько минут поняли: несмотря на то, что после окончания института прошло лет двадцать с лишним; и Майя уже была матерью троих детей, она осталась такой же. Мы просто любовались ею. А когда она ушла с палубы в салон, Женя задумчиво сказал: «Миш, и где были наши глаза?».

В 1985г. Майя Яворовская посвятила своей тёзке такое стихотворение:

М. Лукашевской

Доверчивые дети не стареют,
верны себе и в пять, и в пятьдесят,
и защищаться так же не умеют,
как не умели много лет назад.
Им чаще достаётся на орехи,
их ранят чаще, а порою — бьют,
и всё же их доверчивость — доспехи,
к которым зло и грязь не пристают.
Доверчивою слабостью сражённый,
к ногам бросает рыцарь меч и щит.
Отныне он не воин, а Влюблённый,
незащищённость эту защитит.
Да, нынче время тех, кто резво ходит
по головам, как будто по ковру.
Доверчивость пока еще не в моде,
но скоро будет. Право же — не вру!
Ведь даже эти мнимые колоссы,
когда их больно оземь громыхнут,
забыв о спеси, милостыню просят,
за жалостью к доверчивым идут.

Встречаясь с Майей Лукашевской во время её редких приездов в Одессу, я мысленно вспоминал эти строки и каждый раз восхищался тем, как глубоко и точно выразила её внутреннюю суть поэт Майя Яворовская.

Майя остро, болезненно реагировала на трагические события в жизни друзей и близких людей. В 1968 г., всего через 10 лет после окончания института, умер её друг. Я не знаю, кем был для неё Г.И. Жаворонков, памяти которого посвящено это стихотворение, но чувствуется, что боль от потери была очень велика:

Был. И нет. И никогда не будет.
Не придёт, не спросит: «Как живёшь?»,
не промокнет в дождь и не простудит
горло. И теперь уж не нальёшь
ты ему в стакан гранёный водки,
чтоб огнем согрела до костей.
Он, кляня дырявую погодку,
не займёт рассказами гостей.
Время для него остановилось
крыльями — на сложенных руках.
Я понять хочу, а мысль забилась,
как зверёныш, пойманный в силках.

Природа всегда волновала Майю, вызывала в ней ответные чувства, созвучные тем, что в этот момент были в её душе.

ГРАЧИ

Прилетают грачи…
Как и тысячи лет — прилетают.
Что-то мерно стучит,
что-то с глаз моих вдруг опадает.
И рождается заново мир
за окошком моим запылённым,
как и тысячу лет…
Я стою и гляжу удивлённо.
Прилетели грачи…
Снова вехи сменились в природе,
и так странно стучит
моё сердце, молчавшее вроде.
Как и тысячу лет,
в ожидании дивного чуда,
явно слышу в ответ:
«Будет, будет… Конечно же, будет!»

***

Рассеян первый снег,
задумчиво кружится.
Ему без сладких нег
на свет пришлось родиться.
Он был зачат вчера
свирепым, ярым ветром,
метавшимся с утра
во мраке предрассветном.
Всё тучу гнал и гнал, выкручивая снасти,
и жадно целовал
с неодолимой страстью,
и бросил средь подруг…
От горя почернела — и разрешилась вдруг
нежнейшим снегом белым.

ОСЕННЕЕ

Скудеют дни. Сгущаются туманы.
Спускаются томительные сны.
Всё видимое кажется обманом
и спать уходит снова — до весны.
Бежит, журча, мелеющая речка,
корабликами листья унося.
Рассеянные жёлтые словечки
о чём-то отболевшем голосят
и уплывают вдаль, за повороты,
уводят день вчерашний за собой.
Седая осень выстроила роты
нагих деревьев в дымке голубой.
Прикрыв глаза, устало бродит солнце,
скользит лучом по серости двора
и нас, разноязыких вавилонцев,
сплетает рыжим росчерком пера.

Майя писала стихи на разные темы, которые её волновали — об общественных проблемах (у неё была своя, очень честная гражданская позиция), стихи с философским подтекстом и размышлениями:

Вращаясь в беличьих кругах,
встречаясь на бегу, нечаянно,
мы пишем на черновиках
всю нашу жизнь. Всегда случайно,
надеясь, что настанет час —
и начисто все перепишем,
что кто-то остановит нас, —
и мы увидим и услышим
весь окружающий нас мир
в его пьянящем многоцветье,
настроим струны наших лир —
и запоём на все столетье…
Увы! Живём, когда живём,
ни петь, ни видеть не умея,
не управляя колесом,
остановить его не смея.
Так, на бегу, и упадем,
к чистовику не приступая,
так, начерно, и проживём,
себя круженью уступая…

Уже много лет нет Майи, а я иногда продолжаю пользоваться этим метафорическим представлением о черновиках, на которых порой пишется жизнь…

* * *

Стихи — моя стихия, морское дно души,
и скакуны лихие, и шорохи в тиши.
Любовь, моя отрада, где муки и восторг,
где родника прохлада и ярмарочный торг.
Я с вами, как с родными на дружеском пиру.
Бокал с вином поднимем, честь воздадим Перу.
Вы мне — как будто дети, нам вместе — сотни лет,
и каждый — мой свидетель и мой печальный свет…

Но всё же самой сильной и яркой стороной её поэзии была, несомненно, лирика — к сожалению, чаще грустная, чем весёлая.

Подвывает в печке весело.
Жмёмся к ней мы, я и кот.
Грусть меж нами ноги свесила,
гоним, гоним — не идёт.
Ей ведь тоже, грусти, холодно,
тоже норовит к теплу.
Ходики стучат, как молоты.
Нижут время на иглу.
Очень жаль, что эти ходики,
эта печка, даже кот —
не мои. В прокате, вроде бы.
Здесь знакомая живёт…

* * *

Напишите мне, пожалуйста,
очень доброе письмо,
затуманьте вашей жалостью
и обшейте, как тесьмой.
Чтоб смеялась я и плакала,
повидаться к вам рвалась,
чтоб кусочком самым лакомым
жизнь казалась подле вас…

* * *

И протянулся проводок незримый,
и потекло взаимное тепло,
и кажешься себе неотразимой,
глядишься смело в каждое стекло
и лихо отметаешь чистый разум,
эмоциям подчинена, как раб,
и хочется заполучить всё сразу,
забыв, что счастья огонек так слаб…

* * *

Не могу укрыться в счастье.
Я в несчастье, словно дома.
Здесь весь быт давно изломан,
в окнах — стойкое ненастье.
Кошки в доме не живут,
и щенками в нём не пахнет,
а цветок фиалка чахнет.
Мухи весело плывут
по воде в моём стакане
да резвятся пауки,
изоткав мне потолки,
будто ситцевые ткани.
Места нет в моём мирке
ослепительному счастью.
Ну зачем мне эти страсти
на роскошном поводке?

К сожалению, семейная жизнь у Майи не сложилась. Мы с ней относились друг к другу с большой симпатией, но уровень внутренней близости был недостаточен для бесед о сокровенном. Поэтому я не стану домысливать причины и обстоятельства этой наиболее важной стороны её жизни и дам слово ей самой, вернее — приведу ряд её стихов. Они говорят об их авторе больше, чем любое внешнее впечатление, любой рассказ постороннего. В них есть всё: пронзительная лирика и не сложившаяся личная жизнь, неустроенность и сострадание, понимание своих проблем и горечь от них, вера в победу добра над злом, искренность, открытость, не покидающее чувство вины и многое, многое другое.

По стихам можно попытаться понять этапы её внутренней жизни, но позволительно ли нам заглядывать в душу другого человека? А с другой стороны, это написано для всех нас.

Да, тянется к тебе навстречу
моя продрогшая душа
и, руки положив на плечи,
тепло вбирает не спеша.
Отогревается с мороза,
щемит, купаясь в доброте,
и, как весенняя мимоза,
вдруг расцветает в темноте.

* * *
Каштаны зацвели. И пирамиды свечек
качаются в узорчатых ладонях
и освещают этот тихий вечер,
в котором, знаю, мы с тобой утонем…
Пропали мы, запутались в трёх соснах.
Нет, закружились в ёлочных каштанах.
Сейчас мы в море — самый дальний остров,
который не отыщут капитаны.
А нам, таким затерянным, забытым,
освобождённым от земных тревог,
тепло от нашей нежности избытка, —
и мы плывём, плывём, не чуя ног,
и кругом голова… Весна… Каштаны…
А в прорези листов — Луны бессонный глаз.
Всё прочь — молва, хула, обманы.
Мы — остров счастья. Не ищите нас.

* * *
Смеются звёзды, заглянув в окошко,
а в щель пролез, присвистнув, шалый ветер.
Я без тебя бы съёжилась немножко,
с тобой — не страшно ничего на свете.
Пускай хохочут звёзды, ветер злится, пусть говорят, что занесло меня.
А мне так надо заново родиться
и просто отогреться у огня.
Ты смотришь мимо и чего-то ждёшь.
Боюсь поверить слову и молчанью.
Ты осторожно за руку берёшь,
как будто не рука — сосуд хрустальный.
Так бережно и ласково целуешь —
не верить перестала голова.
Совсем заворожишь и заколдуешь,
забуду злые, жёсткие слова,
и стану петь и вечером, и утром,
и нежностью, как ивой обовью.
Среди зимы, дождей, туманов смутных
ступаю, словно летом по жнивью…

* * *
Разломилась дверь — и ты приехал!
Ты вернулся. Весел. Жив. Здоров.
Бородища — молодца потеха!
Вот рванулся, робость поборов,
Так рванулся, что лечу навстречу,
позабыв про злые пустяки,
и у нас сегодня целый вечер
и четыре нежные руки.
Я тону. Я гибну. Пропадаю…
Растворилась, как волна, в тебе.
Будет у нас завтра? Я не знаю.
Нынче — благодарна я судьбе.

* * *

Да, все тогда сошли с ума.
И музыка. И полутьма.
И свадьбы ненасытный пыл.
И все, кто пил. И кто не пил.
И танца резвый пируэт…
Глаза твои, как мягкий свет, —
в глаза мои. Душа зашлась.
Внезапно вспыхнула. Зажглась
и потянулась напрямик,
услышав тот счастливый крик
твоей мятущейся души,
и не могла не поспешить
на этот древний вечный зов.
То страсть звала или Любовь?
Не вдумалась тогда она,
не рассудила. И вина
её была совсем не в том…
А в том, что разломала дом,
Тобой построенный давно,
но только с Ней, а не со мной.
А я разрушила всё в нем.
Теперь мы, трое, врозь живем…

* * *
Пронзительный звонок в немое утро,
как дикий крик, в котором боль и страсть.
Я вскакиваю — и в рассвете мутном
бегу к двери, а надо мною власть
твоей руки, звонящей с нетерпеньем,
и слов,что вот сейчас сорвутся с губ
и закружат до головокруженья…
Но внутренний мой страж силён и глуп,
хватает за руки и не пускает, тащит
прочь от двери — и не могу открыть.
Я, как в лесу, в непроходимой чаще.
Кричит звонок. Я продолжаю стыть.

* * *
Не совпадаю. Не нагромождаю
и не мечтаю о волшебном рае — его уже не будет на земле.
Мы жаримся в аду на вертеле
и на ромашке больше не гадаем —
она обожжена, она другая.
Мы тоже — и не те и не в седле.
Опять просчёт, просроченный билет.
Не совпадаю…
А голова моя уже седая,
и лишь душа — простушка молодая.
А ты опять пришёл навеселе,
опять одна вода на киселе
и я тебя, чужого, провожаю.
Не совпадаю…

* * *
Дни всё короче. Опадают строчки
и вексель их давно уже просрочен,
а свет украден у коротких дней,
и краткость их становится видней
в длине и черноте безмерной ночи.
А мы об этом знали, между прочим.
Сегодня всё нам кажется ясней
и подтвердилось мерностью своей —
дни всё короче…
Зачем тревога в этом многоточье?
Как будто бы согреть собою хочет,
но нам-то не становится теплей,
и не уютней, и не веселей.
Лишь мысль сосредоточенная точит —
дни всё короче…

* * *
Негаданного счастья перебои…
В сыром лесу, на солнечном лугу
я восхищаться, кажется, тобою,
как раньше восхищалась, не могу.
Что мне открылось, говорить не буду,
что не открылось — тоже промолчу.
Тебе хотелось быть извечным Буддой,
а я давно тебя не золочу…
Я ухожу. Так будет лучше, право,
но прежнее не скоро позабуду.
Пусть остаётся крохотная слава
у моего развенчанного Будды.

* * *
А Женщиною я и не была,
лишь наряжаться под нее пыталась,
трудилась, как рабочая пчела,
не вызывая ни любовь, ни жалость.
Не надевала ярких украшений.
Колье, кольцо, сережки, диадема —
Всё это не мое, прошу прощенья,
на шее у меня — одни проблемы.
О, с ними я и в дружбе, и в ладу,
но их в каратах невозможно мерить.
Гадаю, что и в рай не попаду,
И ад регалий женских не доверит.
Да, женщиной я послана на Землю,
но, видимо, забыли положить
мне чары женские. Я жизнь без них приемлю.
…А хорошо бы Женщиной пожить…

В девяностых годах у Майи начались проблемы со здоровьем — развился диабет. Пришлось ампутировать ступню, а потом и всю ногу. Резко ухудшилось зрение. С огромным трудом удалось обменять её квартирку на четвёртом этаже без лифта на первый этаж, чтобы она могла иногда выезжать на коляске во двор, в парк.

Майя пыталась продолжать активную творческую жизнь. У неё дома проводились заседания литературной студии, она с трудом, уже почти не видя, пишет, иногда публикуется. Жить становилось всё труднее — вторая половина девяностых больно ударила по большинству из нас, а одинокой и тяжело больной женщине бывало совсем невмоготу. Она осталась наедине со своими мыслями, страхами, несбывшимися надеждами, её мир сжался «до собачьей будки»:

Теряю близких — за грехи, наверно,
плачу я эту цену дорогую.
И холод, потрясённая, целую,
а на душе невыносимо скверно.
Дом опустел, а стены лезут в очи.
Я раньше их совсем не замечала,
они служили пристанью, причалом,
стояли неприметно, между прочим.
Сейчас их много, очень много стен,
сжимают мир мой до собачьей будки.
Короче стали месяцы и сутки,
но жду, как раньше, добрых перемен…

Не знаю, насколько удавалось Майе искренне верить в такую возможность, но её реалии были совсем не добрыми. Мы старались помочь Майе, как могли, хотя тогда сами, мягко говоря, не процветали. Одесситы «пускали шапку по кругу». Присылали нам с оказией деньги и однокурсники, эмигрировавшие в Америку. Одесситы организовывали переводы денег Майе через своих друзей в Москве, т.к. из Украины в Адыгею переводы было ненадёжны и шли очень долго. Но всё это, конечно, не могло решить главную проблему — прогрессирование болезни.

Точку на этой жестокой истории поставила нелепая случайность, оборвавшая её жизнь. Майя на костылях подошла к двери, которую неожиданно и резко открыл сосед. Падение, перелом единственной оставшейся ноги, её ампутация, отказ почек. В 2001 году Майи не стало. Ей было 66 лет.

К сожалению, детей и родных у Майи не было. Память о ней наверняка сохраняется у её подопечных по литературной студии и знакомых, помогавших ей в те труднейшие годы.

Я написал этот очерк для того, чтобы как можно больше людей не только узнали о хорошем, не очень счастливом и очень талантливом человеке — Майе Яворовской, но и прочитали её искренние стихи. В них поэт остаётся навсегда.

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Михаил Гаузнер, Леонид Комиссаренко: Технари и лирики. Часть вторая: Майя Яворовская

  1. Миша и Лёня сделали благородное дело, увековечив память наших сокурсников и талантливых ребят Жени Марголина и Майи Яворовской.
    Нас остаётся всё меньше и меньше, и мы должны продолжить этот хороший почин увековечивания памяти ушедших друзей.

  2. Дорогие мои ребята Миша и Лёня ! Вы большие молодцы, что решили рассказать всем о нашем удивительном и редком братстве. Такое встречается не часто, а нам повезло- у нас оно есть. Мы все очень близкие и дорогие друг другу люди, которые счастливы видеться и очень горюют о наших утратах .С Женей Марголиным мы были очень дружны, работали вместе в факультетской газете. А Майя-мой самый дорогой друг на свете,мне её очень нехватает. Спасибо Мише,что так тепло вспоминает о них. Это святое и это бесценно!

  3. Очень печальная история! Хорошо, что друзья написали воспоминания и опубликовали стихи, которые здесь приобретут вторую жизнь.

Добавить комментарий для Dmitry Garanin Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.