После бегства от любви и славы, она вышла замуж за простого и открытого человека. Он был ей нужен не для вдохновения и творчества, а для собственно жизни. Простой и естественной, какой не хватает людям, наделенным избыточными творческими способностями. Это и было подлинной целью аскезы Консуэлы Веласкес.

Две славы

Рассказ

Анатолий Николин

Ее жизнь не представляется ни особенно значимой, ни любопытной. Поучительного в нй по дошедшим до нас сведениям тоже ничего нет. Перебрав множество воспоминаний и свидетельств о ней самых разных людей, мы не нашли ничего, что было бы отмечено печатью незаурядности. Консуэла Веласкес во всех отношениях была женщина как все. Ничего приметного, ничего выдающегося. Ее биография от «младых ногтей» до глубокой старости скудна и уныла, как безжизненные плоскогорья мексиканской Гвадалахары, ее горячей, мертвенно-выжженной родины. Бедна на события, как жизнь страдальца-монаха, посвятившего себя молитвам и возделыванию крошечного участка земли, где произрастают простые плоды — картофель, бобы, кукуруза… Если прав персонаж Хемингуэя, утверждавший, что человеку нужно найти в жизни то, что нельзя потерять, то маленький огородец в самой знойной и засушливой части Мексики и был тем искомым, к чему стремилась ее душа. Существование без вкуса, запаха и цвета, малоинтересное и незначительное, как жизнеописание прачки из трущоб Мехико.

Великий скептик Вольтер — вспоминайте «Кандида»! — призывал не предаваться искушениям мира, а скромно возделывать свой сад. Мирские смятения рано или поздно оканчиваются тихой пристанью и одной-единственной картофелиной на обед.

Святой Бенедикт, основатель монашеского ордена своего имени, прославился обстоятельным перечнем важных и необходимых с его точки зрения правил. Он их скрупулезно насчитал более ста. Все они сводятся к умеренности и житейской невзыскательности. Это ему принадлежат знаменитые слова: если для утоления жажды достаточно одного стакана вина, зачем пить два? Если для насыщения хватает одного куска хлеба, для чего есть больше?

Святые Франциск Ассизский и Фома Аквинский вели скромную, почти монашескую жизнь.

Сократ был одним из первых, кто усомнился в целесообразности накопления. Проходя по базару в Афинах, он воскликнул: «Сколько же есть вещей, без которых можно прожить!» Он не уставал повторять древние ямбы — их цитирует в одном из своих сочинений Аристотель —

«И серебро, и пурпурная мантия

На сцене хороши, а в жизни ни к чему…»

Великий трагик древности Еврипид удалился в конце жизни в заброшенную пещеру на острове Саламин и провел там последние годы. Скромный и нешумный образ жизни вели философы Кант и Шопенгауэр. У последнего в комнате из ценных вещей были книги, статуэтка Будды и шестнадцать гравюр — самое существенное его достояние…

Жизнь как есть, жизнь телесная, материальная, есть страшное оскорбление человека, унижение его нравственного достоинства. Если выразиться грубее, то жизнь — это враг человека, его наказание и истязание.

«Одну цель ставил себе Сиддхартха, одну-единственную: освободиться — освободиться от жажды, освободиться от желаний, освободиться от мечты, освободиться от радости и горя»…

Но это философы, скажете вы. Люди странные, а в смысле житейских советов и вовсе чудаковатые. Все, что ими предлагается для повседневного пользования, противоречит человеческой натуре. Не лучше ли молча ей покориться и не мучить себя и окружающих бессмысленными рецептами?..

Как жить и относиться к жизни есть дело личное и общих установлений не выносящее. Невозможно всем любить одно и то же, есть и исключения из правил. И еще большой вопрос, что чему довлеет — правило исключению или наоборот.

Так и наша героиня Консуэла Веласкес.

Судьба определила ей для рождения, как будто с детских пелен уготовила существование тихое и незаметное, маленький провинциальный городок Санотлан эль Гранде в Мексике. В этом полуиспанском-полуиндейском поселении она появилась на свет двадцать второго ноября одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года. В некоторых биографиях значится другая дата: двадцать девятое августа того же тысяча девятьсот двадцать четвертого года…

Первые несколько лет маленькая Консуэла провела на родине, пока не переехала с родителями в показавшийся ей большим и шумным город Гвадалахару.

Нет достоверных сведений, в каком году случилось великое семейное переселение, и чем оно было вызвано. Должна быть веская причина смены места жительства с маленьким ребенком на руках. То есть, в самое неподходящее для перемен время.

Но история умалчивает и об этом. Как и обо всем, что связано с прошлым и настоящим семейства Веласкес. Оно не вызывает у истории особого, повышенного интереса. Единственное, что она сохранила для потомков, — имена отца и матери нашей героини. Ими были достопочтенный Исаак Веласкес дель Вальес и его законная супруга — следует длинное витиеватое имя — Мария де Хесус Торрес Артис де Веласкес.

Отец — выходец из старинного дворянского рода, давшего миру великого испанского художника Диего Родригеса Веласкеса. О матери Консуэлы мы ничего не знаем, кроме того, что она была добропорядочной и хозяйственной женщиной.

Трудно сказать, из каких соображений предки дона Исаака покинули Испанию в еще должно быть незапамятные времена. Вероятно, одной из причин эмиграции была бедность и стремление разбогатеть в славившейся несметными сокровищами земле инков.

Род Веласкесов был издавна небогат. В 1601 году от Рождества Христова маленького мальчика, будущего художника Диего Веласкеса, его отец дон Педро определил на учебу в художественную школу некоего Франсиско Эррера, а затем — к мастеру Пачеко.

Этот Пачеко был известным в Севилье художником и учителем живописи. Заниматься каким-либо ремеслом, в том числе художественным, дворянам было строго воспрещено. Когда Севилья узнала, что сын дона Родригеса поступил в ремесленники, это вызвало настоящий переполох.

Но делать было нечего. Семья была бедна, и надо было с молодых лет учиться зарабатывать на жизнь.

В комнате Консуэлы Веласкес, когда она была стара и проживала в собственном доме в столице страны городе Мехико, висела копия автопортрета ее знаменитого прадеда.

Картина располагалась на стене за роялем, на котором семидесятилетняя Консуэла импровизировала каждое утро. Мне довелось наблюдать сцену ее неторопливой игры на рояле в телевизионном репортаже, посвященном юбилею доньи Консуэлы. Как в молодости, она сосредоточенно перебирала клавиши старого инструмента, а за спиной угрюмо взирал на телезрителей ее прославленный предок. Он был в темном камзоле и светлом жабо — его излюбленное сочетание цветов. В глаза бросалась невероятная тяжесть молодого, оливково-смуглого лица. Такими бывают лица профессиональных убийц и людей, отягощенных тайным, не знающим прощения пороком.

И — странно! — выражение необыкновенной тяжести было у них общим. Некрасивое, старчески-грубое лицо доньи Консуэлы повторяло лик ее прадеда. Такое подобие не могло быть случайным или мнимым. Нужны были общие мотивы, одинаковая оценка жизни и похожее в ней существование, чтобы родственность проявилась так явственно.

Трудно объяснить, чем было вызвано своеобразное выражение лица дона Диего. Преступником он не был, ни тайным, ни явным. Все его знавшие в один голос утверждали, что дон Диего Веласкес был сеньором воспитанным, любезным и обходительным. Ни с кем не враждовал, не ссорился. Лишь однажды была зафиксирована размолвка между ним и влиятельным царедворцем маркизом Мальпика по поводу некоторых деталей дворцовой службы. Это было в пору наивысшего влияния Веласкеса при дворе короля Филиппа 1У. Биографы, впрочем, подчеркивают некоторые своеобразные черты характера художника: «был он человеком, не любившим патетических жестов, очень молчаливым, и сумел прожить жизнь без приключений и судорожных порывов».

Благодаря ничтожно малому количеству сведений о Консуэле Веласкес, ее характер можно вылепить из дошедших до нас рассказов о доне Диего. Внешнее сходство обязательно сопровождается сходством внутренним, эзотерическим.

Известно, что Диего Веласкесу было десять лет отроду, когда отец отдал его в учение к живописцу Эррера. Консуэла впервые села за рояль, когда ей было всего четыре года. Дон Диего не любил делать эскизы для будущих работ, он писал их без подготовки, «alla prima» — свободной кистью. Юная Консуэла Веласкес часами могла импровизировать на рояле. Осмысленные музыкальные произведения рождались у нее случайно, из безобидного утреннего треньканья. То есть, без заранее обдуманного плана и серьезного замысла.

Заметив тягу девочки к музыке, родители отдали ее в музыкальное училище. Она окончила его, когда ей исполнилось пятнадцать лет, а дальше в биографии Консуэлы наступает полоса неясностей и противоречий. По одним сведениям, девочка никогда и нигде больше музыке не училась. Ее композиторское дарование было врожденным, а не воспитанным — как у певчей птицы. Другие утверждают, что после окончания музыкального училища Консуэла два года училась в Музыкальной академии в Гвадалахаре. Потом переехала в Мехико, где окончила фортепианное отделение Национальной консерватории и работала солисткой оркестра Национального радио.

Эти же люди — их можно назвать академиками и консерваторами, сторонниками искусства «воспитанного» в отличие от «дикого», импровизационного, — доказывают, что знаменитое сочинение «Be same mucho», Консуэла написала в двадцать пять лет, будучи солисткой оркестра. Мы же склоняемся к мнению, что Консуэла была самоучкой и скептически относилась к обязательным правилам в искусстве. Можно представить, с какой завистью и неодобрением относились к все более возраставшей славе Консуэлы сторонники «ученой» музыки! Она в их среде не считалась профессионалом. Серенькая любительница, у которой нет-нет да и прорвется интересная мелодия.

Нечто подобное вызову Консуэлы, брошенному ею тогдашним авторитетам, имело место и в жизни ее знаменитого прадеда. Дон Диего Веласкес был известным портретистом. Один из его завистников, итальянский живописец Кардуччи, публично обвинил его в неумении писать жанровые картины и требующие специфического мастерства полотна на мифологические и античные сюжеты.

Чтобы доказать королю свою профессиональную пригодность, Веласкес принял участие в объявленном конкурсе на лучшую живописную работу. Тема картины была задана королем Филиппом 1У: изгнание морисков из Испании.

Веласкес одержал блестящую победу, посрамив своих недоброжелателей.

В творческой судьбе Веласкеса таких побед было немного. Его искусство было практически не известно широкой публике. Он был в полном смысле слова придворным живописцем. Физически и творчески существовавшим исключительно в стенах королевского дворца в Мадриде.

«Большую часть своей жизни, — пишет его биограф, — он проводил во дворце, среди своих работ».

Во время первой поездки в Италию в 1629 году Веласкес с изумлением обнаружил, что родина великих живописцев ничего о нем не знает. В Италии — о, ужас! — даже не слышали о художнике Диего Веласкесе!

Через двадцать лет он снова приедет в божественную Италию. На этот раз его встретят с королевскими почестями, но не как прославленного живописца, а личного друга короля Филиппа.

Жизнь без признания, без всеобщей известности для художника сущая мука. Но только не для Диего и не для Консуэлы. Они — каждый в свое время — существовали в искусстве согласно библейской мудрости: «довольствуйся тем, что у тебя есть, и ты будешь счастлив».

Но что такое, в конце концов, был этот Диего Веласкес?

«Отсутствие усилий в его творчестве, — писал о нем испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, — в сочетании с жизнью без каких-либо приключений и тревог».

И в другом месте: «… слава Веласкеса была всегда наделена чертами некой аномалии. У нее, славы, есть врожденный порок. Она не связана с возможностью видеть его произведения».

А что же слава юной донны Консуэлы? Ее всемирная известность многократно превосходила славу дона Диего, но черты аномалии, некой ущербности тоже, как говорится, налицо.

Песня «Be same mucho», принесшая Консуэле Веласкес мировую славу, была написана ею в шестнадцать лет. Она только что окончила музыкальное училище. Консуэла написала песню случайно, в своей обычной манере, хаотично импровизируя на рояле.

А дальше происходит нечто необыкновенное. И, вероятно, вызвавшее бы полное понимание этой девушки, почти девочки, со стороны дона Диего.

«Консуэла, — мысленно спрашиваю я, не доверяя собственным измышлениям. — Что было дальше, когда ты написала «Be same», — песню, сводившую всех с ума? Люди говорят о тебе разное…»

«Ах, мучачо[1], — отвечаешь ты. — Какая разница, что случилось с девушкой, когда ей шестнадцать лет! Если ты мужчина и любил, ты должен понимать, что происходит в молодом сердце!»

«Ты увиливаешь от ответа, — смеюсь я. — Я не спрашиваю, что творилось у тебя в душе, мне интересно, что в твоей жизни было дальше…»

«Ты чересчур допытлив, — хмуришься ты, все ниже склоняясь над роялем. Узкие морщинистые руки, сухие и подвижные, в темных пигментных пятнышках, торопливо и нервно пробегают по клавишам. Он помнит тебя в молодости, старый рояль, исторгавший из своих звенящих, сипящих, постукивающих молоточками недр мелодии, сочиненные Консуэлой. Их у нее за многолетнюю жизнь накопилось огромное количество. Она писала для кинофильмов и спектаклей, для оркестров и фольклорных ансамблей. Но они проходили по ее жизни, как случайные спутники. Попутчики самого главного ее сочинения — страдальчески нежного и безответного «Be same mucho»… «И как об этом не рассказать, мучачо, когда ты спрашиваешь, что же было дальше?»

«Ты права, Консуэла, — думаю я, исподволь наблюдая за легкими движениями ее рук. Вот она сыграла что-то осмысленное и торопливо ушла, покинула едва наметившуюся мелодию. Она показалась ей неинтересной? Банальной? Цитатной?.. Вот случайно вспыхнула тема «Be same», но ты ее торопливо отвергла, словно стеснялась назойливости, с какой она приходит, хотя прошло более полувека… — Ты права, Консуэла, мой допрос нужно начинать не с конца, а с начала твоей жизни, когда ты сама не знала, что собираешься написать».

Но о чем, собственно говоря, можно спрашивать пожилую женщину, бережно, как зеницу ока, хранившую тайну своего сердца? Сердце женщины и сердце художника — две совпадающие прямые, и тайна одной есть невысказанная тайна другого.

«Расскажи о своей любви, донья Консуэла, — несколько официально, словно боясь напороться на категорический отказ, спрашиваю я. — О любви, когда ты писала «Be same»…

«Ах, амиго[2], — понятливо усмехается она, переходя от избытка охватившей ее нежности на уменьшительное «дружок». — Любовь — замечательная вещь, когда требуется написать хорошую музыку. Но она не обязательно такая в жизни. В жизни, ниньо[3], любовь не значит ничего хорошего, она — обязанность. А я больше всего на свете не люблю обязанностей», — затряслась от смеха худощавым, старческим телом Консуэла Веласкес.

Люди говорят, вспомнил я, — что Консуэла никого не любила, когда писала «Be same mucho». Значит, это была не любовь, а страстное, непреодолимое желание любви. Представление любви, как высшего счастья и единственной потребности. Если это так, легко сделать вывод, что же было в ее жизни потом. Не в банальном смысле чередования трудов и дней, а в убывании тяги к любви. Тяги, пресекаемой, несмотря на молодость, если не разумом, то неким внутренним запретом, необъяснимым и бескомпромиссным.

Случайный шедевр Консуэлы Веласкес, песня «Be same mucho» жила поначалу, как произведение уличной музыкальной культуры.

«Ах, мучачо, — мечтательно улыбается донья Консуэла, приостанавливая торопливый бег пальцев по клавишам. — Это было так удивительно! Представь душный летний вечер, площадь Гарибальди в Мехико. Это было такое замечательное место, — словно колеблясь в определении площади, где началась ее всемирная слава, улыбается Консуэла. — Такое… Там росли старые, тенистые деревья, сквозь них с трудом пробивался электрический свет. Даже фонари на площади светили не так ярко, чтобы не мешать влюбленным, — смеется Консуэла. — И там была «Tenampa», старейшая кантина[4] в Мехико, где собирались бродячие певцы, игравшие на гитаре и певшие до утра. И еще была замечательно непринужденная амбьенте[5], — атмосфера, сопровождавшая каждую новую песню. Каждого исполнителя и каждого посетителя таверны. Там-то, — ностальгически вздыхает Консуэла, — и прозвучала в первый раз «Be same mucho»…

Я это все знаю. Читал и слышал от людей, собиравших сведения о Консуэле Веласкес и коллекционирующих ее произведения. Меня же интересует другое: метафизика ее жизни и любви.

За этим сложным определением скрывается простое любопытство. Что двигало в творческих и женских побуждениях Консуэлой Веласкес? Почему она отказывается объяснить, как сложилась ее жизнь после того, как песня «Be same mucho» для изюминки, для мексиканского колорита впервые прозвучала в одном американском кинофильме? И внезапно, к удивлению самой Консуэлы, стала самой популярной песней Америки. Попала в хит-парад лучших песен прошедшего, 1945 года. На заключительном концерте ее спел знаменитый Джимми Даррелл, лучший исполнитель эстрадных мелодий в Соединенных Штатах да и во всей Америке…

Донья Консуэла усмехается, когда говорит о внезапно свалившейся на нее славе. «Ты не поверишь, — снисходительно качает она головой, — какая буря началась после этого концерта! Мне предлагали миллионные контракты в Голливуде. Приглашали сниматься в кино, участвовать в престижных международных конкурсах. Но я от всего отказалась, — легкомысленно улыбается она, и на мгновение передо мной воскресает прежняя Консуэла Веласкес. Та Консуэла, что поразила мое воображение легкой, улыбчивой красотой много лет назад, когда я увидел ее на цветной обложке иностранного журнала. Она была настоящей испанской красавицей, эта донна Консуэла! Темноликая и черноволосая, с правильными, словно изваянными рукой выдающегося скульптура чертами В ее красоте причудливо смешались самые привлекательные черты Рима и Мавритании. Ясность лица, присущая воспитанной, цивилизованной женщине и темные, как небо перед грозой, огромные глаза дикарки.

«Как ты могла, Консуэла! — воскликнул я, с трудом сдерживая волнение. — Как ты могла отказаться от того, что тебе предлагали? Ведь это было — признание! Твоего таланта, музыкальной гениальности!..»

«Ты не мучачо, — рассердилась Консуэла. — Она с треском захлопнула крышку рояля и оскорбленно нахмурилась, тряся по-куриному тощим, морщинистым зобом. — Ты не мучачо, ты — рекадеро!»[6]. Как ты можешь упрекать Консуэлу в том, чего не понимаешь! Ты не понимаешь Консуэлу, а я-то думала, что нашла в тебе союзника и друга!»

«Но почему, — растерялся я. — Разве я сказал что-нибудь обидное? Я хотел как лучше: ты не должна была потерять то, что тебе принадлежало по праву — славу, деньги… Любовь, наконец…»

И тут я понял, что наступил на больное место.

Таким местом для Консуэлы была — любовь…

Она вдруг осеклась и умолкла, будто ей заклеили рот пластырем, и молча вышла из комнаты.

Я слышал сплетни о ее любви к киноактеру Грегори Пеку. Но не думал, что она так глубока. Откровенно говоря, я и в любовь к нему не очень-то верил…

О любовных похождениях красавца Пека не говорили только ленивые. С его именем в пятидесятые годы прошлого века связывали всех более или менее красивых женщин.

Ничего удивительного, что в любовный список Пека попала и Консуэла. Но никто и никогда не видел их вместе. Даже рядом, даже поблизости друг от друга. Говорили, что ей предлагали сниматься с ним в одном кинофильме, но проект не был осуществлен, — если такое предложение вообще имело место…

На счету у Грегори Пека значится сорок пять самых разных кинофильмов, где он с успехом сыграл одну и ту же приносившую ему бешеный успех роль красавца-мужчины, олицетворявшего «моральное сознание». В переводе на обычный язык — приверженность героя тогдашним пуританским установкам: делай то, что тебе не хочется, и не делай того, что хочется позарез. Если такой герой любит — то любит навсегда, и любовная интрижка заканчивается браком. Если же он не любит, то и сюжета нет: мораль не позволяет ему грешить с кем попало… Трудно поверить, но такой была Америка после Второй мировой войны.

Из сорока пяти фильмов Грегори Пека я, можно сказать, не видел ничего. Если не считать снятого в 1969 году кинофильма «Золото Маккены» (и увидевшего свет в Советском Союзе примерно в те же годы, что само по себе удивительно). Но этот фильм и героя Пека я не запомнил. Зато хорошо помню кинофильм «Снега Килиманджаро» режиссера Занука по рассказу Хемингуэя.

Третий фильм с участием Грегори Пека «Римские каникулы». Он мне понравился, потому что был такой непритязательный и современный (в этом кинофильме я впервые увидел мотороллер, по тем временам, чудо дорожной техники). И еще потому, что партнершей Пека была очаровательная Одри Хепберн, и у них была такая легкая, восхитительно-жизнерадостная любовь, которой всем хотелось подражать. Понимая, что в жизни такой любви не бывает, и что это не более, чем кинематографическая иллюзия.

Знаменитых женщин у Грегори Пека было несколько. Первой его женой была известная финская актриса, красавица Грета Конен. Он любил легендарную Ингрид Бергман и уже упоминавшуюся Одри Хепберн. Второй и последней женой Пека стала не актриса, а французская журналистка, сотрудница парижского еженедельника «Франс-суар» Вероника Пассани, променявшая на завтрак с ним интервью с Сартром.

Но у Консуэлы Веласкес было все наоборот. В неполные двадцать лет она была мудрее многих зрелых и талантливых женщин, окружавших Грегори Пека. Это и было то, чем откровенно гордилась донья Консуэла в старости и непонимание чего с моей стороны повергло ее в неописуемую ярость.

Когда она вернулась в гостиную после перерыва — надо было дать себе время успокоиться, — на ее лице играла знакомая доброжелательная улыбка.

«Я ничего не понял из твой истории, Консуэла, — встретил я ее с легким вздохом, говорившим скорее о сожалении, чем о раскаянии. — Но всецело доверяюсь твоему чутью, твоей интуиции, — примирительно добавил я, рассчитывая на женское всепрощение.

И не ошибся. Она вернулась с небольшим подносом, на котором дымились две чашки кофе. Поставила его на столик, знаком пригласила сесть. В глубоком кресле приятно попивать горьковатый кофе и слушать неторопливые речи доньи Консуэлы. Она вознамерилась окончательно сбить меня с толку.

«Нет ничего проще, чем понять женщину, — начала она со странного заявления. — Просто вы, мужчины, предпочитаете материальную сторону дела, а для нас, женщин, она не всегда оказывается решающей».

«Да-да», — киваю я.

«Не торопись с выводами, мучачо, — насмешливо прищурилась Консуэла. — Я такая же женщина, как все. Ты знаешь, — доверительно продолжала она. — Когда поднялась волна первого успеха, я сказала себе: стоп, Консуэла! Ни к чему хорошему это тебя не приведет. Возвращайся в Мехико, в свою Гвадалахару, — куда угодно, но подальше от обрушившейся на тебя славы. От ее внешних признаков, мучачо. Потому что подлинная слава не зависит от количества аплодисментов и выпитых на приемах коктейлей. Подлинная слава — это любовь. Если она становится мечтой, а не исполнением…»

Много лет спустя я вспоминал странные слова, сказанные Консуэлой Веласкес. И делал вид, что хорошо понимаю их значение. Когда чего-либо не понимаешь, решающим становится собственное представление. И мне кажется, что правду следует искать не в возвышенных теориях, а в жизни и отношении к ней самой Консуэлы Веласкес.

А что же сама Консуэла?

Много лет спустя после нашей мнимой встречи она была так же привлекательна и волнующа, как и тогда, когда я вел с нею странный, вымышленный диалог. Это случилось незадолго до ее смерти. Она умерла в январе 2005 года в трехэтажном особняке в Мехико, в комнате с портретом ее далекого предка дона Диего Родригеса Веласкеса. В комнате, где стоял старый рояль, помнивший музыкальные сочинения, написанные ею на протяжении жизни.

После бегства из Соединенных Штатов, — бегства от любви и славы, она вышла замуж за простого и открытого человека. И прожила с ним долгую, спокойную жизнь. Не знаю, вдохновлял ли ее этот мужчина, пожелавший остаться неизвестным. Он был ей нужен не для вдохновения и творчества, а для собственно жизни. Простой и естественной, какой не хватает людям, наделенным избыточными творческими способностями. Теперь я понимаю, что это и было подлинной целью аскезы Консуэлы Веласкес. Она жила все эти годы в Мехико любовью, не связанной с конкретными личностями и обстоятельствами. Любовью вообще, если таковая возможна в современном мире…

История мирового искусства, — прочел я в одной книге, — есть движение от «человека наслаждающегося» к «человеку сомневающемуся», а затем и к « отрицающему».

Жизнь Диего и Консуэлы Веласкес является вольной или невольной иллюстрацией этой горькой, но справедливой истины.

___

[1] Мальчик (исп.)

[2] Друг (исп.)

[3] Малыш (исп.)

[4] Таверна (исп.)

[5] Атмосфера (исп.)

[6] Торгаш (исп.)