Простонародный вальс-ширпотреб выглядел на экране так: под волны искусственного смеха, в дожде конфетти и лентах серпантина кружатся сияющие оптимисты и оптимистки. Словно уже за порогом светлого будущего светятся счастьем их слащавые физиономии, которые всегда показывали крупным планом.
Воспоминания
Марк Шехтман
Продолжение. Начало
НОВЫЙ, 1950 ГОД
Кто пригласил или затащил меня, как я попал туда — хоть убей, не вспомню! Это был двухэтажный деревянный особняк, каких немало оставалось в районе Тимирязевского парка. В уютном особняке время как будто остановилось в предшествующий первой мировой войне период, который в России называют «серебряным веком». Тяжелые занавеси с кистями закрывали морозные узоры на высоких окнах. Скрипел под ногами натертый мастикой паркет. Голубые изразцы голландской, до потолка печки излучали ровное сухое тепло. Внутри весело потрескивали дрова. На потемневших бревенчатых стенах картины в массив-ном багете. В окружении нежных фарфоровых чашек тускло светился медью самовар. Его венчал пузатый заварочный чайник с фиолетовыми цветами на боках. В углу возвышался граммофон с лихо задранной вверх трубой. Рядом с ним терпеливо дожидалась своего часа стопка пластинок. На спинке дивана неподвижно, как сфинкс, сидел откормленный сибирский кот и презрительно обозревал собравшихся желтыми глазами. Высокая со звездой елка увешана разноцветными шарами, мандаринами и орехами в золотой фольге. Низко над столом навис теплый атласный абажур. Икра, стерлядь, балык, ветчина и прочая снедь — когда такое видишь, лучше слова не найти — окружала запотевшие графины, в которых сверкала заправленная пахучими травами водка. Под стать обстановке были хозяйка и несколько девушек — дочери ее, племянницы или гостьи — не знаю. Они словно сошли с холстов Кустодиева: высокие, румяные, в длинных, развевающихся платьях. Кроме нас, не известно, как здесь оказавшихся, мужчин в особняке не было. Никогда не бывал в подобной обстановке, и скоро вообще перестал понимать, где нахожусь. А девушка, стоявшая рядом, ошеломила окончательно. Тяжелые косы оттягивали голову назад, придавая ей гордую, даже несколько надменную осанку. Но встретив мой изумленный взгляд, она улыбнулась и, уверенно положив руку на плечо, потащила в круг танцующих. «Меня зовут Лида, а вас?» — Я назвался и с удовлетворением отметил, что Лида не такая уж высокая. Издали она казалась гораздо выше. За столом мы сели рядом. Ударили куранты, мы потянули за шнурки и ответили залпом хлопушек. Запахло порохом и раздался еще один выстрел — пробка из бутылки шампанского ударила в потолок и упала в мою тарелку. Потом снова танцы. Менялись партнеры, но Лида каждый раз возвращалась ко мне. Мы давно уже на «ты». Не помню, сколько мне пришлось выпить, чтобы закружиться с ней в вальсе, который терпеть не мог. Да и танцевать его не умел, но с ней все получалось: откинувшись назад, как заправский венский танцор, я даже начал кружить Лиду в левую сторону под хохот и аплодисменты. И это был единственный в моей жизни раз, когда я танцевал вальс. Дальше все слилось в какой-то веселый калейдоскоп. В особняке удивительная гармония: музыка из хрипящего граммофона, девушки, обстановка, стол, елка, даже надувшийся от презрения кот. Пол под ногами начинает вздыматься, кружится абажур, вдруг останавливается, я по инерции наклоняюсь, но пока на ногах держусь твердо. Чувствую на плечах руки Лиды и сквозь свистящий шелк платья тугую, теплую тяжесть девичьего тела, губы наши встречаются все чаще, мы куда-то уходим, возвращаемся, и снова танцы, снова поцелуи…
Проснулся я в кровати. Она еще покачивалась — вдоль, поперек, но это была моя кровать — ее я узнавал в любом состоянии… Я глубоко вздохнул и закашлялся: кто-то пускал дым прямо в лицо. Мама сидела рядом.
— С Новым годом! — сказала она с улыбкой и загасила в пепельнице папиросу. — Напрасно я пытаюсь понять, что за удовольствие ты получаешь от этой гадости. Где ты был всю ночь?
— А черт его знает! Честное слово, ничего не помню, — улыбнулся я в ответ. — С Новым годом!
МВТУ
В конце 40-х в авиационной промышленности продолжался послевоенный кризис, и МАТИ почти никто не заканчивал — целые курсы переводили в другие столичные институты: Стали им. Сталина, Автодорожный, Нефтяной им. Губкина. К 1950 году настала наша очередь — последние два курса факультета авиационных двигателей полностью или частично перевели в МВТУ им. Баумана. Мы заполнили специальные анкеты для «допуска» и после зимней сессии стали искать свои фамилии в списках. Время было такое, что я не очень рассчитывал получить этот загадочный допуск, однако, к своему удивлению, оказался достойным высокого доверия органов государственной безопасности. Но гораздо больше удивило то, что в списке отсутствовали многие студенты-фронтовики. Это были серьезные парни, большинство офицеры-летчики. За плечами у них война, ранения, награды. В отличие от вчерашних школьников, вроде меня, они знали, зачем пришли в МАТИ. И вот теперь выясняется — что-то не в порядке у них с биографией. В окружении побывали или насмотрелись лишнего при отступлении от самой границы? А может быть, просто долго служили в Европе, увидели и узнали то, что советскому человеку знать не положено? Мне перед ними было стыдно.
О специальностях, которые выбрало для нас начальство, мы узнали позже, уже студентами МВТУ. Пока оформлялись допуски, планы руководства несколько раз менялись. Предполагалось использовать поток на инженерно-физическом факультете — ИФ, затем ракетной техники — РТ, а в итоге нам достались факультеты точной механики и оптики — «А-3» и два других, тоже связанных с приборостроением. Не так уж плохо, но долго еще я чувствовал зависть, когда смотрел на тринадцатиметровые немецкие ракеты «Фау-2» у входа в здание РТ. Как бы то ни было, но в одном администрация поступила мудро: переведенные группы решили не расформировывать, и доучились мы вместе, догоняя студентов МВТУ.
…Первое комсомольское собрание в МВТУ повергло нас в шок: в перерыве студенты хором распевают патриотические песни, или, как говорили, «ломают песняка». В МАТИ не могли даже представить себе такое. Чрезмерной усидчивостью я с детства не отличался, но важные лекции слушал внимательно. На собраниях же — если не было книги, не с кем поболтать — моментально засыпал. Ежегодная комсомольская конференция обычно продолжалась весь день, и я заранее захватил место в последнем ряду, подальше от президиума. В тот раз Витька Медведев решил поступить в партию.
— Вы уж не подведите, ребята, проголосуйте за меня, — просил он.
— А чего тебе волноваться? Офицер-фронтовик, кавалер ордена «Славы», тебя без разговоров примут.
— Вроде бы так, но все может быть, ведь я же все-таки волк в овечьей шкуре, — неизвестно для чего ломался Медведев.
— Лезешь в демократы? — иронически спросил Савин.
— По вертикальной стене, — добавил я.
— А как же насчет «женщин надо душить»? — съязвил рыжий Манькин, цитируя коронное выражение Медведева: «Бить женщин — это низко. Их надо душить!». При этом Витька гадливо морщился и растирал воображаемую жертву носком начищенного сапога. Ломался Медведев, конечно, зря. Приняли его единогласно, но этот волнующий момент я упустил, хотя и не заснул: кто-то из ребят подсунул «Метаморфозы» Апулея. Не знаю, как бы мне удалось высидеть без этого уютного томика издательства «ACADEMIA«. Соседи мои тоже не скучали и занимались чем угодно, успевая в нужный момент поднять руку (но не голову) и проголосовать «за». Я прочел «Метаморфозы» дважды с начала до конца и, углубившись в похождения осла, по нескольку раз самые откровенные эпизоды. Слава богу, никто не помешал. С Медведевым я больше не встречался и так и не узнал — остался он волком в овечьей шкуре или окончательно перешел в лагерь баранов.
…Это случилось на первой же общей для новичков и аборигенов лекции. Сидящая передо мной девушка, если смотреть прямо в обрамленное каштановыми локонами лицо, казалась даже симпатичной. Но в профиль — настоящая коза: вытянутые губы почти смыкались с нависшим над ними носом, срезанный подбородок, узкие желтые глаза. Отсутствие рогов и бородки ничуть не мешало этому впечатлению. Вот почему, не успев даже толком подумать, я нарисовал на вырванном из конспекта листе козу и пустил рисунок по рукам. Коза, с рогами, бородкой, копытами и выменем — два торчащих в разные стороны соска — была удивительно похожа на несчастную нашу однокурсницу — сам не знаю, как это у меня получилось. Листок далеко не ушел: кто-то моментально написал большими буквами: «КОЗА» и вручил его девушке. Никогда не видел, чтобы человек мог так краснеть. Лицо ее буквально заполыхало. Схватив листок, она выбежала из аудитории. Не знаю, кто успел сообщить об авторстве, но на перемене меня вызвали в комитет комсомола. Развалившись в кресле, комсомольский фюрер долго разглядывал меня единственным глазом. Второй был закрыт черной пиратской повязкой. Безжизненный восковой протез левой руки прижимал к столу мой злополучный рисунок. «Штауфенберг номер два», — подумал я прежде, чем его прорвало.
— Ты что себе позволяешь? Алла Цукерник — одна из лучших на факультете. Это вас в МАТИ учили издеваться над студентами? Где твой комсомольский значок? — Голос его начал повышаться. — Почему не носишь? В МАТИ не принято? Петь на собраниях тоже в МАТИ не принято?
Дался ему наш МАТИ. Он почти кричал, но я чувствовал, что с трудом сдерживается и вот-вот рассмеется.
— Я люблю рисовать животных, ничего преступного в рисунке нет, и отдавать его этой Цукерник не собирался, — ответил я. — Говорите с тем, кто вручил ей рисунок. Думаю, она помнит, от кого получила.
— А ты, значит, художник? — догадался он наконец и неожиданно мягко добавил: — Ладно, иди… Мы еще побеседуем.
«Хочет в стенгазету привлечь», — подумал я, с отвращением содрогнувшись. Но обошлось, забыл обо мне комсомольский фюрер.
…Хана Гольденберг из Белоруссии. Семья погибла в гетто. Войну девушка провела в партизанском отряде, участвовала в боях, ранена, награждена медалью «За отвагу». В отряде принята в партию. Убежденная, закостенелая, самый страшный тип коммунистки, что-то вроде Розалии Землячки. Начисто лишена женственности и каких-либо личных интересов. Так мне, во всяком случае, казалось. В портфеле носила толстые тома классиков марксизма-ленинизма. Единственная отдушина — хор ветеранов, где она проводила свободное время в пении патриотических песен. Однажды привелось увидеть этих ветеранов. Только казались они ветеранами не Великой Отечественной, а гражданской или даже русско-японской войны 1905 года. Студентов из МАТИ Хана ненавидела острой, неприкрытой ненавистью. Стоило кому-нибудь из нас пошутить, просто улыбнуться, Хана прикусывала губу и отводила побелевшие от ненависти глаза, по лицу ползли красные пятна.
…Крашенинников — самый старший из студентов. Ему уже под 30. Высокий, нескладный, стеснительный и деликатный, он один из немногих не состоял в комсомоле. По возрасту или по другой причине — не знал никто, а спрашивать такие вещи не полагалось. На лекциях мы часто сидели рядом.
Хлопнула потревоженная сквозняком дверь.»Человек-невидимка вошел», — не подымая от конспекта головы, сказал рыжий Манькин. Он, словно заклинание, повторял это каждый раз, как только хлопала дверь. Сидевшая перед нами Хана вздрогнула и напряглась, покраснели торчащие уши, желваки заходили по скулам.
— Что с ней происходит? — тихонько спросил я. — Вот уж к кому ни один парень не подойдет.
— Ты уверен? — мягко улыбнувшись, спросил Крашенинников.
— Я бы к такой даже на необитаемом острове не притронулся.
Крашенинников посмотрел мне в глаза, потом на Хану.
— Не зарекайся. Такие как раз оказываются самыми преданными, любящими. Женственности в ней не меньше, чем в других. Ты только сумей раскрыть.
Может, он и был прав, но меня не убедил.
— Посмотришь на студентов — и сердце теплеет, — любил говорить Крашенинников. — Какие хорошие ребята, какие светлые лица. Только откуда потом берется столько сволочей?
Крашенинников чем-то проштрафился, и единственный на факультете получил назначение в самое паршивое место: Курский завод счетно-аналитических машин, где изготовляли арифмометры «Феликс» — последнее слово советской вычислительной техники. Он напоминал довоенный кассовый аппарат, весил килограмм пять, счетный механизм приводился в действие маленькой патефонной рукояткой. В МАТИ мне пришлось с помощью «Феликса» делать расчет курсового проекта «Мелкомодульная червячно-шлицевая фреза». Расчет сложный, длинный, еле умещался в толстой тетради. Выполнить его с помощью логарифмической линейки немыслимо. На кафедре только один «Феликс», и я месяц ждал очереди. Результаты на порядок отличались от рекомендованных параметров. Повторив, я получил еще более кошмарные цифры. В третий раз «Феликс» выдал невообразимую ахинею. От постоянного верчения ручки начались боли в правом плече. Кто врал — я или этот, в буквальном смысле слова, «железный Феликс»? Терпение мое лопнуло, и я наобум заполнил колонки вычислений приемлемыми цифрами. Проверить никто не пытался — завкафедрой режущих инструментов Гуревич прекрасно знал качество «последнего слова советской вычислительной техники» и поставил мне за проект четверку. Я не был одинок: так поступили многие студенты.
…Курс «Детали приборов» блестяще читал доцент Стариков. Читал с юмором, вставляя сленг в чисто техническую терминологию. Его юмористические отступления имели прямое отношение к лекции. Начиная, например, лекцию о часовых камнях, Стариков говорил: «Сейчас я расскажу вам о тех самых камнях, которые каждый студент держит за пазухой против своего преподавателя». Но однажды, не побоявшись обвинения в «низкопоклонстве перед Западом», он рассказал следующее. Великий Бомарше — автор «Женитьбы Фигаро» и «Севильского цирюльника» — был преуспевающим часовщиком и ловким торговцем. Он помогал оружием восставшим английским колониям в Северной Америке. Литература — последнее, чем занимался Бомарше, но остался в истории именно благодаря ей. Бомарше как раз и принадлежит изобретение той самой червячно-шлицевой фрезы, расчет которой не давался «железному Феликсу». Как Бомарше обошелся без «Феликса»? Благодаря этой фрезе часы во второй половине XVIII века стали плоскими, почти такими, как сейчас, и доступными для среднего класса — цены на них резко упали. А до его изобретения часы носили не на руке, а в жилетном кармане или на цепочке, весили они до полукилограмма и формой напоминали большую луковицу. Их так и называли — «луковица».
— За исключением специалистов, сейчас мало кто знает Бомарше-часовщика, — сказал в заключение Стариков. — Весь мир обязан ему наручными часами, но помнят его только как автора «Севильского цирюльника». Придет день, и часы станут совсем другими. Мы даже представить себе не можем, как далеко шагнет техника завтра и послезавтра, но Фигаро навечно останется неприкосновенным — литература в усовершенствованиях не нуждается.
…Отныне я специализируюсь на кафедре «Приборы для измерения времени», другими словами — часы, самописцы, таймеры. Завкафедрой — низенький, толстый и приветливый профессор Гевондян со студентами общался редко, но атмосфера в коллективе была теплой и доброжелательной. Нашу группу вел доцент Лев Тимофеевич Киселев. Мягкий, исключительно вежливый, ненамного старше студентов, он обращался к нам только на «вы», заботливо и вдумчиво консультировал проекты. Киселев — человек настолько приятный, что оставалось только удивляться, как он мог быть членом парткома МВТУ. Иногда с Киселевым можно было послушать трансляцию музыки из Польши или Венгрии — он не афишировал, но и не скрывал, что любит джаз. Когда мы работали самостоятельно, Киселев играл в шахматы. Его постоянный партнер — сотрудник кафедры глубокого холода. Холод там, вероятно, был очень глубокий — партнер даже летом приходил в валенках и телогрейке поверх толстого свитера. Они подолгу анализировали игру, и через час-полтора, сделав не больше трех-четырех ходов и не произнеся за это время ни слова, изрекали «сдаюсь» или «ничья».
…По утрам в новенькой «победе» приезжал Боб Крылов. Он жил в особняке под Москвой и совсем не походил на советского студента начала 50-х. Таким, наверное, был в молодости Пьер Безухов. Породистое белое лицо, рослый, не по годам полный и даже несколько рыхловат. Большие белые руки, массивный перстень с темно-синим камнем и темно-синяя бабочка в белый горошек. Всегда выбрит, причесан, надушен. В комсомоле Боб не состоял, но именно в его случае это не удивляло — не бывают такие комсомольцы. Рефераты и объяснительные записки Боб приносил красиво отпечатанными на мелованной бумаге. В дополнение к теме проекта Боб прилагал краткий исторический обзор. Высокомерия в нем не чувствовалось, но невидимую черту аристократизма студенты предпочитали не переступать.
…Панов — фронтовик. Внимательный, приветливый, он был старше большинства студентов и ни с кем не сближался. Учился хорошо, но не выделялся, охотно помогал, если к нему обращались. Распределили Панова в какой-то престижный п\я, и след его затерялся. Прошло несколько лет. Я был в командировке в Москве и однажды вечером на улице Горького остановился у входа в массивное здание «Комитета по науке и технике при Совете министров СССР». Дверь неожиданно отворилась, и прямо на меня вышел Панов. Мы тепло поздоровались. Он обстоятельно расспросил меня о работе, подумал, записал на листке из блокнота номер своего служебного телефона и протянул мне.
— Нечего тебе сидеть в этой киевской шараге, — сказал он. — Позвони, когда будешь в Москве. Мы что-нибудь обязательно придумаем.
В искренности его я не сомневался, но звонить не стал, поскольку уже знал: «Комитет по науке и технике…» — один из филиалов КГБ.
…Голубоглазый, со сросшимися широкими бровями Аркадий Фрадкин перешел с нами из МАТИ. Активный комсомолец, отличник, спортсмен. Не делая в общем ничего плохого, Аркадий всегда был впереди и успевал всюду, но его абсолютная всеядность мне лично мешала. Исправно танцевал мазурки и падеграсы, послушно аплодировал любой пошлости на эстрадных концертах и подпевал советским «шлягерам» вроде: «На деревне расставание поют, провожают гармониста в институт». У Аркадия первый разряд по академической гребле — его заросшие густой, как у гориллы, шерстью короткая шея, спина и руки были, как у гориллы, неохватны, сильны и неутомимы. То, что оставшийся в МАТИ лучший друг его Никишин в разговоре часто употреблял слово «жид», Аркадию нисколько не мешало, и они продолжали вместе тренироваться. Отличная учеба, комсомол, спорт и лучший друг Никишин Аркадию не помогли. В марте 1952 года ему выдали диплом и сказали: «Иди куда хочешь». Мест, куда он хотел попасть, было много, но его не хотели нигде. В конце концов Аркадий с трудом устроился экскурсоводом в Политехнический музей. Там в апреле 53-го я его и встретил. Среди многочисленных экспонатов в музее демонстрировалось накрытое стеклянным колпаком «чудо техники» — табуретка, сидя на которой сапожничал отец вождя всех народов. После смерти Сталина Аркадий нашел на работу по специальности, вступил в партию, продвинулся, и… остался таким же всеядным, зашоренным верноподданным. Помню, как был ошеломлен Аркадий, когда кондуктор трамвая назвала остановку — номер «секретного почтового ящика».
Однажды я был в Москве и позвонил ему. Аркадий весело приветствовал меня, но встретиться предложил на другой день.
— Сегодня у нас билеты в Большой! — бодро сказал он, и столько самодовольства было в этих словах, что меня затошнило.
— Встретимся в другой раз. Завтра кончается командировка, билет уже в кармане, — ответил я.
СНОВА О ТОМ, КАК ТОГДА РАЗВЛЕКАЛИСЬ
Ресторан или концерты я позволял себе далеко не всегда, особым театралом не был, и самым доступным развлечением оставался киноэкран. За год советские студии выпускали не так уж много фильмов. Преобладали киноэпопеи: «Падение Берлина», «Клятва», «Донецкие шахтеры», «Кубанские казаки» и тому подобные. Разными были их темы, но главным героем непременно оказывался Сталин. Эпопеи рангом пониже — «Поезд идет на Восток», «Сказание о земле Сибирской», «Иван Никулин — русский матрос». Ну, и конечно, фильмы о войне. Доблестные советские защитники родины под пулями рвут на груди тельняшку и, шатаясь, грозно идут на своих палачей, а те, продолжая стрелять, в страхе пятятся назад. Глупые, трусливые немцы ведут себя в соответствии с новыми законами физики советского кино: всегда падают головой вперед, навстречу пуле. Особенно эффектно они вываливались с чердаков, из окон верхних этажей, с балконов. В стране, где расстреляли десятки миллионов, сумели так хорошо скрыть страшную технологию убийств, что создатели фильмов не имели ни малейшего представления о том, как это выглядит на самом деле: не знали, что пуля сбивает с ног, а ее энергии достаточно, чтобы забросить человека на крышу одноэтажного дома.
Подолгу не сходили с экранов злобные антиамериканские пасквили: «Русский вопрос», «Заговор обреченных», «Встреча на Эльбе». Участием в последнем унизила свой талант Любовь Орлова. Ленты такого рода были заранее обречены на советский эквивалент «Оскара» — Сталинские премии. В фильмах на сельскохозяйственную тематику слово «урожай» повторялось так часто, что стало нарицательным дурного вкуса. Так пренебрежительно называли песни, картины и другие шедевры соцреализма. Но даже эта оценка была лестной для потрясающе тошнотворного фильма «Сельская учительница» с Верой Марецкой в главной роли. Лучше других смотрелась экранизация «Молодой гвардии». В кинотеатре «Центральный» состоялась встреча студентов МАТИ с творческим коллективом. После раздутого прессой ажиотажа и постановления о «недостаточном освещении роли партии» в романе Фадеева я ожидал увидеть очередных идеологических монстров, этаких райкомовских уполномоченных, вроде Павла Корчагина, но был приятно разочарован: актеры оказались молодыми, симпатичными ребятами. Рассказывая о своей работе, они просто и весело общались с нами. Смех в зале не утихал. В фойе кинотеатра экспонировались фотографии, заснятые на различных стадиях создания фильма, полные юмора стенгазеты. Но один эпизод заставил меня взглянуть на артистов по-другому. Раскадрованные карикатуры рассказывали, как завхоз экспедиции доставлял на мотоцикле продукты на съемочные площадки — съемки велись в Донбассе. На последней картинке несчастный завхоз въехал в овраг, перевернулся и погиб. Рисунки были действительно смешные, но, глядя потом на экран, я думал: неужели вам, ребята, не стыдно? Погиб человек — как вы могли над ним смеяться, да еще выставлять это напоказ?
Один за другим появлялись на экранах сделанные по шаблону скучнейшие фильмы-биографии: «Глинка», «Мусоргский», «Мичурин», «Циолковский». Язык героев, казалось, взят из протоколов партсобраний и дискуссий, осуждающих космополитов. Еще направление советского кинематографа — экранизация оперных и драматических спектаклей. В опере все на своем месте, проверено цензурой, отшлифовано на протяжении десятилетий и канонизировано выдрессированной критикой. Здесь все готовое — актеры, реквизит, музыка, расходы минимальные, и кремлевским идеологам придраться не к чему.
Вдруг досталось Сергею Эйзенштейну за фильм «Иван Грозный». Зоркие очи вождя высмотрели в режиссерской трактовке опричников аналогию с чекистами. В разгромном постановлении ЦК говорилось: «Прогрессивное для своего времени войско опричников трактуется в фильме как шайка дегенератов, вроде американского «ку-клукс-клана». Эйзенштейн ненадолго пережил постановление. Он успел умереть от инфаркта вскоре после убийства Михоэлса и незадолго до разгрома Еврейского антифашистского комитета, членом которого был.
Редко демонстрировался сделанный с голливудским размахом «Цирк» Григория Александрова. Эпизод, где Михоэлс пел на идиш колыбельную, исчез. После смерти Сталина фильм оставался в прокате, но, в зависимости от политической ситуации, то с Михоэлсом, то без него. Многие евреи смотрели «Цирк» специально, чтобы узнать, есть ли Михоэлс, и исходя из этого, строили прогнозы на будущее.
Наряду с верноподданническими венгерскими и чешскими демонстрировались шедевры итальянского неореализма: «Похитители велосипедов», «Машинист», «Нет мира под оливами», «Умберто Д.», «Рим в 11 часов», «Мечты на дорогах» и другие. «Рим — открытый город» с великой Анной Маньяни смотрю раз в год и теперь — и, как тогда, замирает сердце. Еще не оправившаяся после разгрома Франция выпускала теплые, лиричные фильмы. Среди них «Адрес неизвестен», который до сих пор не могу забыть. Казалось, что такими фильмами французы пытались очиститься, смыть позор недавнего поражения. Были и острые сатирические комедии: на «Скандал в Клошмерле» народ шел валом — билеты невозможно было купить. Пронзительный франко-итальянский фильм «У стен Малапаги» открыл эру успешного дублирования на русский язык. Дублируя Жана Габена в сцене у зубного врача, московский артист Борис Оленин настолько погрузился в роль, что ему самому пришлось удалить внезапно воспалившийся зуб. Одновременно с итальянским «Песни на улицах», где впервые (но только на секунду — чтобы не развращать!) прозвучали начальные такты буги-вуги, демонстрировался польский «Запрещенные песенки» — об уличных оркестрах в оккупированной нацистами Варшаве. Польские фильмы того времени намного превосходили большинство восточноевропейских. Уже тогда в польском кино зарождалась «нова фала» (новая волна), которая в конце 50-х вынесет на гребень таких мастеров, как Анджей Вайда, Анджей Мунк, Ежи Кавалерович.
Американские фильмы появлялись в кинотеатрах редко, и только те, что вскрывали пороки общества и режима, например, экранизация знаменитой пьесы Лиллиан Хелман «Лисички». Но во время войны и сразу после ее окончания фильмов было множество. Вспоминается удостоенная «Оскара» «Северная звезда». Война СССР с нацистской Германией вдохновила голливудских продюсеров на так называемую «клюкву» — легенду о советском колхозе, жители которого вели партизанскую войну с нацистами. Среди колхозников — одетая в концертное платье трактористка. У нее прекрасная прическа, ресницы в полщеки, белые, унизанные перстнями длинные пальцы. В сарае у трактористки гусеничный «катерпиллер», в салоне избы — рояль. В свободное от уборочно-посевных и партизанских сражений время трактористка играет товарищам по оружию фортепьянные концерты Чайковского.
Иногда перед фильмами показывали пропагандистские диснеевские мульты. Запомнился один, где утенок Дональд-Дак видит страшный сон. Он просыпается в Германии. По улицам марширует военный оркестр. В музыкантах легко узнать гитлеровских министров. Позади старается не отстать похожий на крысу Геббельс, с огромным, в несколько раз выше него, барабаном. За оркестром в грузовике следуют бульдоги-штурмовики. С песней: «Фюрер дал приказ: снаряды нам нужны. Мы, хайль! Мы, хайль! Мы выполнить должны! Если фюрер скажет: мать родную погубить. Мы, хайль! Мы, хайль! Рады мы служить!» они врываются в дома, выволакивают и отправляют на работу полусонных бюргеров. На конвейер попадает и Дак. Его задача завинчивать на снарядах головки. Снаряды разные: после длинной серии мелких вдруг появляются огромные, чуть не до потолка гиганты, и, чтобы завинтить головку, бедный Дак должен вскарабкаться на каждый по приставной лестнице, успеть спуститься и взобраться на следующий. Любая оплошность сопровождается ударами дубинки бульдога-надсмотрщика. Вместе со снарядами на конвейере бегут портреты Гитлера и перед каждым Дак должен поднять руку-крыло и крикнуть «Хайль Гитлер!». Если портретов много, Дак с трудом успевает проквакать приветствие. Не успел — дубинкой по спине. Вдруг один портрет стоит вверх ногами. Что делать? Бедный утенок бежит за портретом, наконец принимает решение и, сделав стойку на голове, кричит: «Хайль Гитлер!» Следует страшный удар дубинкой и… Дак просыпается у себя в Нью-Йорке. В руке миниатюрной статуи Свободы горит ночная лампа… Хохот в зале стоял невообразимый с первого и до последнего кадра.
В английских и американских лентах времен войны на экране всплывала заставка: «Фильм — подарок советскому народу, сражающемуся с фашизмом». Со временем заставка исчезла, а затем не стало и фильмов. Так было и с американским культовым фильмом «Серенада Солнечной долины», о котором рассказано выше. Много лет не сходил с экранов популярный в военные годы «Джордж из Динки-джаза». Песенки из него долго еще исполнялись, на их мелодии появились «фольклорные» тексты. В рекламах к непривычному имени Джордж часто добавляли еще одно «д» в конце. Получалось довольно красиво — Джорджд. Всегда собирал полный зал «Багдадский вор». Не зная, что такое Багдад, рекламные грамотеи умудрялись печатать в афишах: богдатский — «посланный богом». Героя играл великолепно сложенный, словно отлитый из темной бронзы индийский мальчик Абу. Он же сыграл киплинговского Маугли в «Джунглях». Золтан и Александр Корда создали грандиозный фильм, не выходя за пределы лондонской студии. С тем же мальчиком в главной роли они поставили «Маленький погонщик слонов».
В «Паяцах» впервые появилась прекрасная и тогда совсем еще юная Джина Лоллобриджида. Фильм пользовался успехом, только вместо «Паяцы» москвичи почему-то упорно произносили «По яйцам» — трудно давался итальянский язык жителям столицы.
Но главное окно в железном занавесе — трофейные фильмы. Они шли под новыми названиями и не в кинотеатрах, а в клубах и дворцах культуры. В заглавных титрах так и сообщалось: «Фильм взят в качестве трофея». За несколько послевоенных лет показали больше иностранных фильмов, чем за последующие 30. Никогда больше не было на экранах такого изобилия, как в разгар травли космополитов. В кинопрокате хорошо понимали, что «Донецким шахтерам» в «Колизее» народ предпочтет «Двойную игру» в клубе завода «Компрессор».
В числе трофейных немало американских лент всех времен, жанров и уровней, от примитивных комедий и экранизаций мюзиклов до таких шедевров, как «Дилижанс» (в советском прокате — «Путешествие будет опасным») и «Гроздья гнева» Джона Форда. «Побег с каторги», «Жизнь Пастера» и «Я обвиняю» (в советском прокате — «Жизнь Золя») с Полом Муни в главных ролях поставил эмигрировавший из нацистской Германии Уильям Дитерле. Тогда я узнал, кто такой капитан Дрейфус («Жизнь Золя»). «Побег с каторги» смотрел раз десять, и сейчас еще помню каждый кадр. Фильм вызвал в США настоящий скандал, и, как следствие, были пересмотрены и смягчены драконовские статьи уголовного законодательства штата Джорджия. Экранизацию романа Стейнбека я увидел вскоре после того, как прочел довоенное издание «Гроздьев гнева». Лента Джона Форда на всю жизнь закрепила в памяти книгу. Герои и особенно Том (его играл молодой Генри Фонда) в точности соответствовали образам, возникшим при чтении романа. Удивил меня и «Мистер Смит едет в Вашингтон» независимого режиссера Фрэнка Капры. Как американцы допускали настолько острую критику режима?
Кино открывало многое, и я жадно смотрел все подряд, а полюбившееся — по нескольку раз. В «Судьбе солдата в Америке» услышал мелодию «Мой грустный бэби» и увидел гангстеров периода сухого закона. «Капитан армии свободы» поразил. Оказалось, что похороненный в кремлевской стене знаменитый репортер Джон Рид не только написал «10 дней, которые потрясли мир». Он сопровождал мексиканских повстанцев и посылал в прессу США репортажи о легендарном Панчо Вилья. А однажды Джон упросил его взять город Санта Розалия, так как уже авансом сообщил об этом в редакцию. С большим успехом шли экранизации оперетт Фримля «Розмари» и «Двойная игра». «Серенада на осле» из последнего фильма завоевала бешеную популярность. Серенаду исполняли московские певцы, оркестры, насвистывали в метро и трамваях, она звучала по радио. «Путешествия Марко Поло» сменила «Восточная сказка» — так назывался в прокате фильм «Али-баба и 40 разбойников». «Башня смерти» открыла шекспировского Ричарда. За лихим Робин Гудом и джентльменом Зорро последовали веселые «Три мушкетера». Кто знал тогда, что музыку к фильму написал внезапно эмигрировавший в США Самуил Покрасс — брат Дмитрия и Даниила? Тот, чья песня «От Москвы до британских морей Красная Армия всех сильней» была так популярна в 20-30-е годы.
И все это под непрерывный поток грязных обвинений взбесившейся советской критики, изобличавшей Голливуд в немыслимых преступлениях. Газеты бичевали Роберта Тейлора — сотрудничал с комиссией Маккарти, расследовавшей коммунистический заговор в Голливуде. А женское население СССР сходило с ума, увидев актера в фильме «Восьмой раунд».
Итальянские ленты времен Муссолини — не больше, чем низкопробная сентиментальная банальность. Даже смотреть было как-то неудобно. Обязательная деталь: певец у открытого окна заливается соловьем. Затаив дыхание, млеют позади любимая и ее (или его) добрая толстая мама с кухонным ножом в руке, а под окном собирается восторженная толпа. Из канализационного люка высовывается усатый водопроводчик, на него наезжает тележка уличного торговца овощами. Не поднимал уровень кино и прославленный тенор Беньямино Джильи. Стареющий, жирный — поперек себя толще, он на экране не смотрелся. В ленте «Не забывай меня» Джильи с юной красоткой отправляется в Америку на роскошном, типа «Мажестика», лайнере. Элегантный капитан или штурман почти увел красотку, но посреди дансинга Джильи со слезами прорыдал известную неаполитанскую песню, и, выскользнув из объятий бравого штурмана, девушка возвратилась. И все же свою публику такие фильмы имели — выходя из зала, растроганные женщины всхлипывали и сморкались в платочки.
Нудный, тягучий, наполненный слезливой романтикой и насквозь фальшивый двухсерийный немецкий фильм «Индийская гробница» по уровню ненамного превосходил современные индийские.
Демонстрировалась и выпущенная в годы нацизма продукция немецкого киноконцерна «УФА». Цензура тщательно проверяла ее, и сюжеты о войне или с нацистской пропагандой на экраны, конечно, не допускались. Но кое-что все-таки просочилось. «Рембрандт» я смотрел несколько раз. Фильм масштабный, умный, хорошие актеры, но типичный геббельсовский трюк — эпизод с кредиторами-евреями — надолго оставлял гадкий осадок. Немцы умели ставить хорошие фильмы и при нацизме, но, следуя инструкциям д-ра Геббельса, не упускали случая показать отталкивающих евреев, хотя к сюжету такие сцены абсолютно ничего не добавляли. Я был наивен тогда — только исполнилось 18 — и в первый раз не обратил внимания на этот эпизод, но повторяющийся издевательский смех в зале заставил насторожиться, а на следующем просмотре — понять. Реакция зала угнетала больше, чем подлая нацистская пропаганда. Знал свое дело германский министр, хотя вряд ли мечтал, что и в России будут иметь успех его трюки. Впрочем, не удивлюсь, если советская цензура преднамеренно оставила эпизод. Хорошо еще, что кинопрокат не пропустил на экраны геббельсовский шедевр «Еврей Зюсс» — во время кампании против космополитов он оказался бы очень актуальным. Помню и другие немецкие ленты. Фильм о борьбе ирландского подполья с английскими оккупантами очень напоминал творение Мосфильма «Молодая гвардия». Назову также неплохо по тем временам сделанную антибританскую и проарабскую агитку — «Восстание в пустыне» с очень красивой актрисой Царой Леандр. Она же исполнила роль Марии Стюарт в другой антибританской агитке. Но совершенно покорила советского зрителя (даже молодой Булат Окуджава не устоял!) Марика Рёкк в пошлейшей комедии «Девушка моей мечты». В электричках из-под полы продавали открытки с ее изображением. Теперь вспоминаю и становится смешно: удрал с лекций и, как последний дурак, просидел в Театре киноактера два сеанса подряд. Но невозможно было попасть на сеансы, где царствовал искромсанный цензурными ножницами многосерийный «Тарзан».
Не всегда удавалось достать билеты на вечерние сеансы, но мы решали проблему просто: обернув двумя-тремя трешками несколько рублевых бумажек, получали вполне репрезентабельный «ком», перед которым не могла устоять ни одна даже самая твердокаменная билетерша.
…В залах Москвы и на радио несколько лет подряд давал концерты испанский певец-эмигрант Фернандо Кардона. В них участвовал кореец (имени не помню). Но как мог с ними петь великий Поль Робсон, этот чернокожий гигант? Он часто бывал в СССР и сразу завоевал симпатии. Его еще и жалели: ведь там, в маккартистской Америке, среди белых расистов и ку-клукс-клановцев не то что петь — дышать невозможно! Зачем Робсон вообще возвращается в этот ад? В концертах троица исполняла советские и революционные песни. Впечатление оставалось мрачное, особенно, когда под занавес звучала песня «Идут стальные колонны биться за край родной». Война давно закончилась — чего они должны биться и с кем? В сопровождении хора Робсон часто исполнял партию из оперы Ивана Дзержинского «Тихий Дон» — «За землью, за волью, за лучшуйю долью готовы на смертный бой», а в финале произносил своим незабываемым басом: «Хорошийе ребьята. Жизнь по-свойему перьеделайют». Но когда он пел один, впечатление было совсем другое, и я прощал ему «За землью, за волью», «Хорошийе ребьята» и «Польюшко-полье». Американские рабочие песни, такие, как «Джо Хилл», «Кейси Джон», проходили с бешеным успехом. Но окончательно полюбил я Робсона, когда услышал по радио спиричуэл «Иерихонские трубы» — настоящий джаз, которого так не хватало.
…Вальс звучал отовсюду — с экранов, с концертной эстрады, из динамиков танцплощадок и домашних громкоговорителей, в электричках и на праздничных демонстрациях. «Танцуйте вальс — любите Родину!» — кричали ведущие на школьных и студенческих вечерах.
Простонародный вальс-ширпотреб выглядел на экране так: под волны искусственного смеха, в дожде конфетти и лентах серпантина кружатся сияющие оптимисты и оптимистки. Словно уже за порогом светлого будущего светятся счастьем их слащавые физиономии, которые всегда показывали крупным планом.
Вальс избранных исполняли нахмуренные суворовцы-кадеты. Чинно и строго, словно на балу у императора, они вели замирающих от счастья гимназисток — в кружевах, бантах и белых фартуках, на которых краснели комсомольские значки.
И, наконец, вальс элиты. Эти не хохочут, но какое всепоглощающее самодовольство на лицах!
А тексты! До такой кошмарной пошлости не докатывались даже немцы. Вот один из перлов, который старательно выводил козлиный тенорок то ли Бунчикова, то ли Нечаева: «В городском саду играет духовой оркестр. На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест…»
Был еще один вальс — однообразный, глухой, словно удары парового молота, мрачный, как лагерный рассвет на Воркуте в конце ноября. Слишком тяжелый для танцевальных вечеров, он звучал в концертах и радиопередачах. По сравнению с ним даже унылый вальс «На сопках Манчжурии» казался легким и праздничным, как «Сказки Венского леса». Я и сегодня считаю его символом официальной советской культуры в сталинскую эпоху. Это вальс Хачатуряна к фильму «Маскарад» по Лермонтову.
«Скандал в Клошмерле» народ шел валом»
———————
Я задавал себе вопрос, как и почему этому фильму разрешили пройти на экраны в СССР. (1952 год). Ответ для себя был ободряющим.
В этом фильме обществ. страсти разгорелись по вопросу, быть или не быть на городской площади писсуару. Демократия была изображена по писсуарной линии. То есть, как нечто мелкое и смехотворное. Выходит, фильм показали для тех, кто увлекался идеями демократии. Не такой уж плохой показатель.
lbsheynin@mail,ru