Виктор Данюшевский: Черное безумие

Loading

В голове вертелось: зачем эти люди здесь? Что их привело? Любопытство? Явно, не желание проститься с любимым вождем. Его имя вообще не упоминалось. Чему они так радуются, отчего им так весело? Как-никак, похороны. Высокий парень в тельняшке под бушлатом кричал “Не бзди, братва, прорвемся!”

Черное безумие

(Похороны Сталина. Свидетельство очевидца)

Виктор Данюшевский

Сталин умер в Пурим 5 марта 1953 года. В связи со смертью Сталина появилось много воспоминаний о трагедии похорон 9 марта, “достойно” венчавшей его правление. В моей памяти запечатлелось такое, о чем читать не приходилось.

Мы, трое друзей — моя однокурсница, мой школьный друг и я, ринулись на эти похороны. У всех троих были основания стремиться увидеть одного из злейших врагов еврейского народа в гробу.

Сообщение о порядке “доступа к телу” в Колонный зал Дома Союзов застало нас в крохотной комнатушке тети моего друга, вблизи площади Маяковского. Точно не помню, но, кажется, мы доехали до Самотечной площади на троллейбусе, затем по Цветному бульвару бежали до Трубной площади и далее по бульварам к Пушкинской. Справа вдоль бульваров впритык стояли грузовики с двумя-тремя солдатами в кузовах. Слева были стены домов.

Вначале толпы не было. Люди бежали, обгоняя друг друга. “Я побежал занимать очередь!” — прокричал я и ринулся вперед. Какое-то время я бежал, обгоняя других, но вскоре пришлось уже протискиваться, расталкивая стоящих ко мне спиной мужчин. Я продвигался все медленнее. Вскоре я почувствовал, что меня несет, и что сам я не могу сделать ни шагу. В какой-то момент туловище мое потянуло вперед, а ноги остались где-то сзади. Я вцепился в воротник чьего-то пальто и подтянулся. Хозяин пальто захрипел и выругался, не оборачиваясь. Затем я подогнул колени, прижал руки к груди и “плыл” так, зажатый, не касаясь земли. Я решил, что при моем росте это положение было самым безопасным.

Как я узнал потом, мою однокурсницу солдаты втащили на грузовик, а мой школьный друг Леня Либерзон пролез под грузовиком, благо был невероятно худ и даже зимой носил парусиновый плащ. Он жил у тети вблизи с Маяковской, а прописан был и столовался у бабушки пенсионерки на Зубовской, поэтому мы учились в одной школе. Его родители были репрессированы. Он всегда был голоден. Моя мама старалась его подкормить. Было больно на него смотреть, с какой жадностью он ел.

Я остался один.

Меня вынесло к углу Страстного бульвара и Пушкинской улицы. В этом месте, между грузовиками и высоким кирпичным забором, крытым кровельным железом, образовался круговорот массы людей, плотно прижатых друг к другу. Проезжая часть бульвара, в том месте, где он заканчивался, была перегорожена грузовиком и там оставался только узкий проход. Оттуда слышались крики и ругань. Остальные молчали. Были слышны лишь сопение и кряхтение. В большинстве люди были в черных пальто или темно-серых ватниках — обычные цвета зимней мужской одежды в те времена. Шапки тоже были, в основном, черными. Лица были едва различимы сквозь пар, выдыхаемый сотнями ртов. В наступившей темноте толпа казалась дегтем, перемешиваемым в котле.

Наш круговорот был против часовой стрелки, следующий за нами — по часовой стрелке.

Сколько длилось это молчаливое вращение, я не помню. Спустя какое-то время, то тут, то там стали слышны разговоры, затем раздался смех. Кто-то рассказывал грубые похабные анекдоты. Смех слышался все чаще. Настоящий взрыв хохота и улюлюканье: “Под зад ее толкай, под зад! Между ног пихай!” — сопровождали подсаживание на грузовик одной из немногих еще остававшихся среди нас женщин. После этого, как прорвало. Разговаривали уже все, вставляя через слово беззлобный и безадресный мат. Рассказывали, как добирались до Москвы и до Трубной площади. Было много жителей Подмосковья и ближайших областей, а кто-то похвалялся, что прилетел с Урала. Они заранее съехались в Москву, предвидя скорые похороны. Разговоры чаще всего вертелись вокруг баб. Даже фронтовые истории без них не обходились. Недалеко от меня разбитная бабенка кричала: “Ой, сколько мужиков, и все лапаются!” Затихли только на время, когда объявляли состав нового руководства. С одобрением встретили возвращение Ворошилова из немилости.

В голове вертелось: зачем эти люди здесь? Что их привело? Любопытство? Явно, не желание проститься с любимым вождем. Его имя вообще не упоминалось. Чему они так радуются, отчего им так весело? Как-никак, похороны. Высокий парень в тельняшке под бушлатом кричал: “Не бзди, братва, прорвемся!” Я чувствовал, как этот дикий азарт овладевал и мной. Вскоре я превратился в молчаливого соучастника этого безумного действа. Мною двигало одно: желание прорваться, во что бы то ни стало — прорваться!

Между тем, начало светать. Я хорошо знал это место. Угловой двор был огорожен высоким белым кирпичным забором. Я подумал, что можно попасть на Пушкинскую улицу из углового двора, выходившего на нее. В стене забора выходившего на бульвар я заметил дверь, окрашенную темным суриком. Дверь должна была открываться наружу, иначе она была бы выдавлена. Я старлся, круг за кругом, пробираться к этой двери. Я выпростал руки и согнул их в локтях. Отталкиваясь от тел локтями и упираясь ногами в асфальт, я стал протискиваться ближе к краю. Мне помогло, что толпа вращалась в сторону этой двери. Меня притиснуло к стене забора и продвигало в эту сторону. В таком положении я приближался к двери. При очередном повороте этой человеческой воронки я левой рукой рванул ручку двери и просунул в образовавшуюся щель носок ботинка.

Через узкую щель я протиснулся во двор. Он был почти пуст. Отчетливо помню интеллигентного мужчину в сером пальто, который сидел на ступеньках крыльца, глядя в одну точку, обхватив голову руками. Парень деревенского вида, в овчинном полушубке спал, положив шапку под голову, и громко храпел. Человека три или четыре стояли, прислонившись к стенам одноэтажного дома в левом углу двора. Я попросил их, чтобы меня подсадили. Они охотно помогли взобраться на высокий кирпичный забор, крытый кровельным железом, с которого я, повиснув на руках, спрыгнул на Пушкинскую улицу. По ней с криком “Ура!” бежали люди. Многие были в ватниках, в сапогах или валенках и в шапках-ушанках, “уши” которых развевались на ветру. “Будто солдаты в атаку” — подумал я. — “Откуда они, где прорвались?”

Я побежал с ними. Примерно в трехстах метрах от площади улица была перегорожена грузовиками. Стоявшие впереди дружно раскачивали их с криком: “Раз, два — взяли!” Прибежавшие позже подбодряли их в такт: “Раз, два — взяли!” Стоявшие по бокам улицы милиционеры не вмешивались.

Наконец, один из грузовиков был перевернут. Через него и в образовавшиеся проходы ринулись люди. И тут я впервые услышал громко произнесенное имя покойного. “Даешь Сталина!” — прокричал белобрысый парень, спрыгивая с грузовика и устремляясь вперед.

Заметив, что потерял одну галошу, я остановился, озираясь.

“О чем задумался, парень?” — спросил меня милицейский чин.

“Да вот, галошу потерял”.

“Не горюй! Вон, видишь, куча лежит, любую выбирай!”

На противоположной стороне улицы, действительно, были свалены в кучу галоши. Я сунул ногу в подходящую по размеру и побежал дальше, ко второму такому же заграждению. Пробегая, я обратил внимание на разбитую витрину парикмахерской или ателье. “Значит, здесь уже прошла толпа”, — подумал я. — “От нее и галоши остались. Грузовики поставили потом”.

Второе заграждение прорвали так же: “Раз, два — взяли!”. Мне помнится, заграждений было три. Прорвав последнюю “линию обороны”, мы попали во вполне дружеские руки милиции. Нас построили в колонну по два, и мы смиренно пошли к Дому Союзов между цепочки милиционеров и стенами домов. Теперь я понимаю, какое это было мудрое решение — перегородить улицу грузовиками. Они “растянули” толпу.

Навстречу нам со стороны гостиницы “Москва” двигалась колонна опрятно одетых людей. Мужчины несли венки, обвитые траурными лентами: “Нашему дорогому и навечно любимому…” Женщины в черных кружевных платках с заплаканными лицами несли в руках цветы. В Дом Союзов нас впускали одновременно, правда, “чистые” проходили весь путь левее, ближе к гробу.

От входа мы шли сначала поперек гроба, и я видел только черные ботинки, седые усы и немного седой шевелюры покойника. Потом мы повернули вдоль гроба. Единственное впечатление, которое я вынес из прощального свидания с “вождем всех народов” было: “Какой он маленький!”. Далее мое внимание переключилось на средних лет мужчин в одинаковых серо-стальных костюмах с траурными повязками на рукавах, которые деловито сновали по ту сторону гроба. Их лица были опухшими, и я подумал, что они, наверное, дежурили всю ночь.

При мне происходила смена почетного караула. Пришедших на смену возглавлял высокий худощавый старик с ослепительно белой шевелюрой. “Наверное, академик,” — подумал я.

Я вышел из Дома Союзов совершенно опустошенным, с таким чувством, как будто участвовал в чем-то постыдном.

Домой добрался на метро. Дверь открыла мама.

“Наконец-то! Мы так и подумали, что ты пошел на похороны. Цел и невредим?”

“Да вот, пуговицу с мясом вырвали”, — виновато сказал я, показывая на дырку в пальто.

“И обе галоши на одну ногу,” — добавила мама. — “Ну, все это ерунда, главное — жив. А то, говорят, многих задавили”.

“Не знаю, не видел”.

“Но ты, хоть, прошел?”

“Прошел,” — буркнул я и отвел глаза.

“Ну, давай, быстро умывайся и садись есть”, — сказала мама, ни о чем больше не спрашивая.

Я не испытывал гордости за свой “подвиг”, никому без повода не рассказывал. До сих пор меня преследуют образ черной хохочущей толпы и чувство неловкости, когда вспоминаю об этом.

* * *

Эти воспоминания были записаны мною в 1956 году а позже оцифрованы.

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Виктор Данюшевский: Черное безумие

  1. В 1953 году праздник избавления от злодея пришелся на 5 марта. В этот день перестал существовать самый могущественный злодей человечества — Сталин. 28 февраля, на Лобной площади у Собора Василия Блаженного готовились поставить виселицы, где должны были повесить евреев «врачей-отравителей.» Собор Василия Блаженного был построен по приказу Ивана Грозного. Человеческая лента толщиной человек в пятнадцать вилась по Москве мимо улицы Чехова до Колонного зала, где лежало тело убийцы. В этот поток вливались другие человеческие потоки. Мне было 17 лет. Со стороны улицы Горького, с большой группой ребят мне удалось очутиться на крыше высокого дома. С крыши на другие дома спускалось множество проводов, по которым нам удалось спуститься на соседние дома, выходящие к Колонному залу. Ворота всех домов были заперты. Вдоль улицы терлась,прижимаясь в воротам, человеческая толстая лента. Однако, между воротами и мостовой был просвет через который я смог проползти, втиснувшись в толпу. Через час я проходил по Колонному залу мимо тела диктатора в гробу. Всех кто-то подгонял. Я быстро шел мимо возвышения, где лежал Сталин. Вокруг было множество венков. Я хотел убедиться, что Сталин действительно лежал в гробу.

  2. Спасибо за воспоминания! Восхищаюсь людьми, которые радовались смерти Сталина — значит, не всех он сумел перебить. Вы молодец, что смогли туда прорваться, увидеть его в гробу!

  3. Мне помнится, что в тот день я вместе с приятелями в общежитии завода, на котором трудились в далеком от Москвы городе, азартно разыгрывали пульку и вяло прислушивались к монотонным скрипучим траурным репортажам, из косо висящей на стене черной тарелки. Были легкомысленными аполитичными мальчишками,. конечно же, глупы и наивны. Никому тогда в голову не приходило дурно друг о друге подумать, что не дай бог, кто то среди нас может быть стукачом. К нашей удаче, так оно и оказалось.Никто не настучал в партком о том, что мы не сговариваясь дружно сачконули от участия в местной траурной церемонии. Поддавши за упокой души покойного, тогда еще мы о его злодейской сущности или не знали, или побаивались упоминать, разыгрывали пари-кто станет в стране новым Сталиным. Назывались разные персонажи, но никто не упомянул Н. Хрущева.

  4. Да, я тоже хорошо помню всенародную скорбь и прочее. Тогда 9 марта было почему-то очень теплым в Новосибирске, бежали ручьи, солнце прямо «жарило». Мы, студенты 3 курса мединститута очень торопились по талой воде на площадь к монументу Сталина, чтобы «возложить» какие-то венки или знамена как раз в тот момент, когда его вносили в мавзолей, из громкоговорителей шла трансляция. Сейчас на месте монумента стоит часовня, как бы на месте центра Зап. Сибири, если не ошибаюсь.

  5. Воспоминания записаны через три года после похорон. Допускаю, молодой человек мог внести немного авторских настроений в беспристрастную хронику, но рассказ этот является прямым свидетельством. Я много читал об этом удивительном событии, был свидетелем реакции на смерть сатрапа 5 марта и позже нашел эту реакцию объяснимой.
    На Крайнем Севере был очень теплый и очень пасмурный день. На улицах люди плакали, слышалось: «Как же мы теперь будем…». Дома родители не то чтобы радовались, были в таком позитивном возбуждении («наконец-то»), а отец тут же сделал соответствующую его отношению к вождю надпись через все фото Сталина на листовке, приведенной в пятом томе БСЭ. (Тома на «С» тогда еще не было).
    Побудительные мотивы стотысячных толп в Москве не так ясно объяснимы. Поскорбеть? Поглазеть на труп? Побыть внутри исторического события? Азартно провести время?
    Все в черном — это необязательно траур, тогда вся одежда такая была: темно-серая, черная. Смех, взрывы хохота, улюлюкание, похабные анекдоты — это ведь было. И чувство неловкости тоже было.
    Хорошо, что есть очевидцы, которые сохранили дух того времени. Спасибо.

Добавить комментарий для Григорий Быстрицкий Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.