Марк Шехтман: Воспоминания. Окончание

Loading

Доклад Хрущева, разоблачивший преступления Сталина, ошеломил всех. Даже мне стало казаться, что теперь жизнь пойдет по-другому. Но после опубликования восторги несколько поубавились… Вторжение в попытавшуюся ос­вободиться Венгрию окончательно похоронило слабые надежды.

Воспоминания

Марк Шехтман

Окончание. Начало

Летом в Украинском музее открылась выставка индийского искус­ства. Изобразительное искусство современной Индии никогда не было аттрактивным, и выставка ничего интересного не представляла, но в музей шли толпы, к картинам невозможно было протолкнуться. Возле банальной картины «Симфония в зеленых тонах» задерживались осо­бенно долго: грациозная женщина в белом сари не дает поднять лук охотнику, и не менее грациозные лань с детенышем мчатся в спасите­льные заросли джунглей. Бывали в Киеве выставки интереснее, очере­ди в кассы музеев еще длиннее, но такой атмосферы, как в то лето, я никогда больше не наблюдал.

…И снова сенсация! Газеты сообщили, что могущественный сатрап Лаврентий Берия — английский шпион, так тщательно замаскировав­шийся, что за тридцать с лишним лет его не смогли разоблачить. На собрании по этому поводу один рабочий поднялся и позволил себе не­слыханную дерзость: «Как можно этому верить? Ведь Берия был вто­рым человеком в государстве, и за все годы его ни в чем не заподозри­ли, а теперь вдруг стало ясно? А если завтра скажут, что Хрущев и Ма­ленков предатели, мы опять должны аплодировать?» Но еще удивите­льнее то, что этот человек продолжал спокойно работать и его не прес­ледовали: времена действительно изменились. И снова появилась час­тушка:

Цветет в Ташкенте алыча
Не для Лаврентия Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча!

Берия приговорили к расстрелу и сразу же после суда расстреляли, а мальчишки стали распевать новую частушку:

Лаврентий Палыч Берия
Совсем лишен доверия.
Осталися от Берия
Одни лишь пух и перия!

Ровно через год, 5 марта 1954 года, в кругу самых близких друзей мы провели «торжественно-траурное заседание». Было много тостов, один позаимствовали из древнегреческой эпиграммы-эпитафии: «Да будет земля ему пухом, чтобы собакам было легче его раскопать». В финале Семен зачитал приветственные телеграммы. Их было много, в том числе от Эстер и Мордехая. Последнюю телеграмму подписали Га­ман, Богдан Хмельницкий, Гитлер, Сталин, Готвальд и другие монст­ры. Запомнился обратный адрес: «Ад, Девятый круг, Седьмая линия, барак № 5, Отделение для неисправимых». Эту телеграмму Семен за­читывал несколько раз — хохот собравшихся не давал закончить.

***

…В послевоенные годы среди множества французских, итальянск­их, а также трофейных фильмов встречалось немало настоящих шедев­ров, однако до 1953-го реакция зрителя была в общем спокойной. Но в то лето новые фильмы окружала атмосфера невиданного ажиотажа. Та­кого не было в последующие годы на самых престижных фестивалях. Каждое слово, движение, жест актеров воспринимались теперь по-дру­гому: зритель искал тепла, человечности, и его очерствевшее сердце ра­скрывалось навстречу обездоленным сицилийским крестьянам и геро­ям Стендаля, римским безработным и вчерашним бойцам «маки», поте­рявшим себя в послевоенной Франции. Дольше обычного продержался на экранах посвященный последней теме фильм «Их было пятеро», но и его затмил блистательный Жерар Филипп в «Пармской обители». По­мню, после сеанса кто-то вполголоса сказал: «Оказывается, бывают фи­льмы и без парторга». Свет в зале, правда, еще не включили. Но на фо­не успеха франко-итальянских фильмов триумфальный взлет прими­тивнейшего индийского фильма «Бродяга» говорил о другом. Не в фи­льмах была причина ажиотажа.

Тогда же состоялся футбольный матч между сборной Индии и киев­ским «Динамо». Центральный стадион полон. Рядом с динамовскими амбалами низкорослые, щуплые индусы выглядели лилипутами. Поло­вина футболистов почему-то играла босиком. «Что у них там — на бут­сы нет денег?» — посмеивались зрители. Первый гол в ворота гостей был встречен с обычным для киевлян энтузиазмом. Вскоре последова­ли второй, третий, четвертый, затем поддержка болельщиков начала ослабевать, и после шестого стадионом овладело равнодушие. К сере­дине второго тайма, когда гости окончательно выдохлись, а счет достиг небывалого для футбола соотношения — 13:0, симпатии болельщиков перешли на сторону гостей. Ленивые атаки динамовцев сопровожда­лись негодующим свистом. Любую попытку индусов стадион радостно поддерживал. Энтузиазм болельщиков неудержимо нарастал и в какой-то момент передался хозяевам поля. Они откровенно подыгрывали ин­дусам, посылали им мячи, расступались, пропуская к воротам, но тщет­но — тот, у кого хватало сил добежать до штрафной площадки, безбож­но мазал. Дошло до того, что динамовец демонстративно выбросил мяч с аута индусу. Но и это не помогло — гость не понял щедрости и упус­тил подарок. И все-таки за минуту до окончания матча это случилось. Разыграв нехитрую комбинацию, хозяева передали мяч нападающему гостей, затем два динамовца плотно, с двух сторон подстраховывая и никого не подпуская, провели индуса к своим воротам и, оставив один на один с вратарем, позволили пробить. Подпиравший спиной штангу динамовский вратарь улыбнулся и не двинулся с места. Долгожданный гол наконец забит, и счет стал 13:1! Стадион охнул и взорвался. Дрог­нули бетонные опоры секторов. Затрепетали верхушки тополей. С тре­вожным карканьем взлетели и, поднимаясь все выше, черной тучей за­кружили над зеленым полем перепуганные вороны. Я видел не раз, как реагируют болельщики. В сталинской империи гражданин мог свобод­но выразить свои чувства только на стадионе, но по сравнению с киев­лянами болельщики других городов (москвичи, например) выглядели если не глухонемыми, то флегматичными эстонцами или финнами. В тот день свист и рев болельщиков не могли передать всю глубину ли­кования по поводу одного забитого в свои же ворота мяча. Болельщики плясали на скамейках, словно киевское «Динамо» победило Бразилию в финале мирового чемпионата. И тогда произошло то, что никогда не случалось раньше и никогда больше не повторилось. В последнем, ве­рхнем ряду одного из секторов несколько человек подняли танцующе­го соседа и, уложив его, осторожно передали в нижний, а оттуда ниже, ниже и так до первого ряда, где сидели солдаты. Он не сопротивлялся и, встав на ноги, прошелся колесом по беговой дорожке. Стадион под­хватил пример за минуту, и теперь в каждом секторе лес рук любовно передавал вниз смеющихся зрителей. К восторженному свисту и реву присоединились хохот и аплодисменты.

Я часто спрашивал себя: чему так радовались эти сто тысяч? Неуже­ли только мячу, забитому босым, хилым индийским футболистом? А что влекло людей на выставку индийского искусства? Ведь даже в скромной экспозиции киевских музеев были картины намного более высокого уровня, чем «Симфония в зеленых тонах» и ей подобные. Как можно после «Пармской обители» смотреть «Бродягу» с Радж Капуром и распевать «Бродяга я»? Нет! Здесь что-то другое, большее, не имею­щее отношения к футболу, к искусству, к фильмам. Знаменитая фраза Джавахарлала Неру «Хинди, руси — бхай-бхай!» еще не была произне­сена. Может быть, даже не щель, а первая микроскопическая трещина в железном занавесе — вот, что было причиной.

***

…Мне 25, и согласно уставу, я могу подать заявление о снятии с комсомольского учета. Но такого прецедента на заводе еще не было — в комсомоле оставались многие, которым уже за 30. Вступать в партию они не собирались, но и выходить из комсомола не осмеливались. Тог­да мы спародировали эту непростую ситуацию в устном рассказе: «Как я снимался с комсомольского учета». Начинался он так: «Неделю назад мне исполнилось 30 лет, и потому, как я давно уже не молодежь, окон­чательно решил выйти из комсомола. Заявление лежало в кармане, ког­да в радионовостях передали сообщение о процессе Трайчо Костова. Подожду — слишком демонстративным будет сегодня выглядеть мой поступок». Пассаж периодически повторялся, но уже в связи с процес­сами Ласло Райка, Сланского, сионистским заговором врачей, смертью Сталина, неожиданной реабилитацией тех же врачей, разоблачением и расстрелом Берии. А заканчивался: «Теперь мне 60 лет, и я все еще в комсомоле. Если в ближайшие недели ничего не произойдет, подам заявление о снятии с учета по возрасту».

Шутки шутками, но пребывание в этой организации стало невыно­симым. Бесконечные собрания (правда, уже без приветственных теле­грамм вождю и учителю), политинформации, кружок по изучению би­ографии товарища Сталина. После того, как месяц подряд я не посещал проклятый кружок, мне предъявили ультиматум: 21-го декабря, в день рождения Сталина, сделать доклад в своем отделе. Раньше я иногда что-то с отвращением мямлил на семинарах, за что сам себя глубоко презирал. Но сейчас понял — больше не могу. Пусть хоть стреляют — не могу! После работы коллектив собрался… но напрасно — я не появился. Разнос устроили по всем правилам, прямо как в горячие революцион­ные денечки. «Почему ты сорвал доклад ко дню рождения товарища Сталина? Как ты посмел? Тебя ждали, а ты не пришел! Почему?» — сы­пались вопросы. Я в дискуссию не вступал и отвечал одной фразой: «Плохо себя чувствовал». «Так взял бы больничный и дома сидел, что­бы не заражать наш здоровый коллектив!» — явно намекая на «убийц в белых халатах», заорал разгневанный секретарь и, повернувшись к си­дящим, продолжил: «Я предлагаю исключить Шехтмана из комсомола. Кто за? Против, воздержавшихся — нет? Принято единогласно. — И ко мне: — У тебя есть что сказать?». Не говоря ни слова, я поднялся и вы­шел под ненавидящими взглядами комитетчиков. Шли дни, я продол­жал работать, никто меня не трогал, неприятный инцидент потускнел и почти испарился из памяти. Оказалось, что жить можно и без комсомо­ла. Исключили — так исключили. Земля не остановилась. Вот почему я очень удивился, когда через месяц опять вызвали в комитет. На этот раз секретарь был один. В глаза мне он не смотрел.

— Садись и слушай внимательно. Тебе повезло. Сейчас политика из­менилась, и вместо того, чтобы наказывать, наша задача — перевоспи­тывать, райком твое исключение не утвердил и предложил ограни­читься строгим выговором с занесением в личное дело. Ты все понял?

— Все. Можно идти?

А понял я, что посещать кружки, семинары и собрания теперь уж точно не заставят. Но через несколько месяцев меня вызвали снова.

— У тебя есть выбор, — услышал я. — Первый вариант: можешь по­дать заявление о снятии с учета по возрасту. Второй (секретарь чуть улыбнулся) — можешь до 26 лет оставаться в организации с правом со­вещательного голоса. У тебя еще есть целых три месяца.

Справа на столе лежала стопка потрепанных комсомольских биле­тов — я был не одинок. И всего два листка слева.

— Первый, конечно.

— Ну, вот и хорошо. Завтра принеси билет и заявление.

— Билет у меня, как и положено по уставу, всегда с собой. — Я тут же написал заявление и вместе с билетом положил на стол.

— Всего хорошего, — улыбнулся секретарь.

— Счастливо оставаться, — ответил я и пожал протянутую мне руку.

Прошло два года, я работал на другом заводе, и однажды мы столк­нулись на уличном переходе. Произошло это вскоре после публичных чтений сенсационного доклада Хрущева. Вид у секретаря был подав­ленный. Мы остановились посреди проезжей части и обменялись руко­пожатием.

— Как дела? Где теперь работаешь?

Я ответил и хотел попрощаться, но секретарь, не выпуская мою ру­ку, вернулся со мной на тротуар.

— Ты был прав тогда, — сказал он.

— В чем? Не помню, чтобы мы о чем-то спорили.

— Ладно, не притворяйся — сам знаешь, что я имею в виду.

Доклад Хрущева, разоблачивший преступления Сталина, ошеломил всех. Даже мне стало казаться, что теперь жизнь пойдет по-другому. Но после опубликования восторги несколько поубавились: партия раз­разилась безудержным самовосхвалением. «Честь нам и хвала! Смот­рите, какие мы молодцы: после того, как уничтожили миллионы ни в чем не повинных, не побоялись признаться в совершенных преступле­ниях! Только у нашей славной партии хватило на это смелости!» — бес­конечно сквозило в газетных статьях и радиопередачах. Признаться-то они признались, но только остались у власти те, чьи руки по плечи в крови. Был еще момент, заставивший усомниться в правдивости хру­щевского раскаяния. «Дело врачей» он упомянул вскользь, не сказав ни слова о его антисемитской сущности. Вторжение в попытавшуюся ос­вободиться Венгрию окончательно похоронило слабые надежды.

…Городок, где родился Семен, стоял на широкой и быстрой реке Мста. В воде он чувствовал себя, как рыба, а если без метафор, то так же комфортно, как на суше. И хоть утверждал Гоголь: «редкая птица долетит до середины Днепра» (интересно, что за птицы были во време­на Николая Васильевича?), Семен уверенно переплывал великую укра­инскую реку от пляжа до набережной и, не передохнув, возвращался.

Киевский пляж полон и в будние дни. Заглушая гудки и сирены, надрываются репродукторы. Время от времени музыка прерывается, несколько секунд слышны удары волейболистов по мячу, и наступает очередь объявлений, призывающих соблюдать правила безопасности на воде, а также таких: «Граждане, не бросайте в песок бутылки, окур­ки и другие отходы. Этим вы превращаете ваше место отдыха в антиса­нитарное состояние». И снова музыка. Со слоновой грацией, величест­венно колыхаясь, шествуют нагруженные авоськами матроны. В авось­ках непременная кастрюля молодой картошки в масле и с укропом, банка с пустившей рубиновый сок клубникой. Пляжные бездельники-пижоны вертятся перед загорающими на песке девчонками. Каждый старается выпятить цыплячью грудь и подобрать дряблый живот, за ре­зинку плавок заткнуты пачка папирос и расческа. Уверенно демонст­рируют свое превосходство редкие обладатели дефицитных солнцеза­щитных очков.

На реке всегда интенсивное движение: караваны барж, буксиры, пассажирские теплоходы, моторки, яхты, и переплывать Днепр строго запрещалось — опасно. Попавшихся нарушителей жестоко штрафовали. Но Семену на запрет было наплевать. И однажды, когда он подплывал к набережной, за ним, завывая сиреной, погналась милицейская мотор­ка. Как только моторка приближалась, Семен нырял под нее, выплывал с другой стороны и, когда лодка разворачивалась, снова нырял. Мили­ционеры орали в мегафон, свесившись и чуть не вываливаясь из лодки, пытались схватить, но в последнюю секунду Семен исчезал под водой. Его чуть не пришибли брошенным спасательным кругом, но Семен успел увернуться. Игра продолжалась долго. Такое зрелище нельзя упустить: у парапета набережной собралась порядочная толпа. Под хо­хот зрителей с милицейской головы слетела красная фуражка. Болель­щики освистывали милицию, а Семена поддерживали аплодисментами и восторженными возгласами. Наконец один взбешенный милиционер прыгнул в воду прямо в сапогах, чуть не потопил Семена и сам почти утонул. Под общий пронзительный свист пришлось вытаскивать обо­их. Завернув на пляж за одеждой, милиционеры отвезли Семена в пор­товое отделение для допроса. Документов у него не оказалось, и Семен назвался моим именем, сообщив все подробности. Ему поверили, но к тому времени меня уже уволили, а мой новый адрес на заводе не знали. В тот же вечер мы вместе обдумали, как вести себя на допросе. Только через полгода, зимой (Семен к тому времени уже переехал в Москву) милицейские шерлоки холмсы наконец нашли меня и прислали повест­ку. Симпатичный лейтенант дал прочесть и подписать протокол допр­оса Семена-меня. Я внимательно прочел, отложил листок в сторону и посмотрел на лейтенанта.

— Товарищ лейтенант! Все, что здесь написано, конечно, правда. Но только поймали вы кого-то другого. Я и плавать-то не умею по-настоя­щему, дальше буйков ни за что не поплыву, а чтобы через Днепр — и речи быть не может.

Лейтенант выслушал меня на удивление спокойно:

— Что ж, такие случаи у нас, к сожалению, встречаются. Вот вам лист бумаги, напишите все, что вы мне сказали, и после маленькой проверки можете идти домой. — Он поднял трубку телефона: — Чупри­на, срочно пришли ко мне Омельяненко. — И снова ко мне: — Скажите, ваш отец действительно погиб на фронте, а мама живет в Москве?

— Да, правда.

— Я вижу, парень хорошо вас знал. Вы не догадываетесь, кто он?

— Дело в том, что эти подробности знали очень многие и я не хочу никого подставлять. Можно заподозрить не один десяток. В Киеве я родился, и у меня полно знакомых не только на работе. Возможно, тот, кого вы ищете, совсем не с моего завода. Если он не назвал себя, впол­не мог солгать и о месте работы.

Лейтенант понимающе кивнул и умолк, я продолжал писать. Вошел сержант. Вид у него был испуганный.

— Это он? — указал на меня лейтенант.

— Нет, товарищ лейтенант, — грустно покачал головой сержант.

— Уверен? Посмотри хорошо в лицо и с боков.

— Да вы, что, товарищ лейтенант? Я того типа — здесь голос сержан­та дрогнул — и в темноте узнаю. Сколько буду жить, не забуду.

— Ладно, иди. Мы еще поговорим.

Омельяненко тихонько вышел, лейтенант читал мой листок. И вдруг его прорвало:

— Ну, я ему сделаю хорошую жизнь, — резко сказал он и тут же осек­ся. Так я и не понял, кого он имел в виду — беднягу сержанта или Се­мена. — А вы свободны, извините, что потревожили, и всего хорошего.

Сержант ждал в коридоре. Он-то знал, кого симпатичный лейтенант имел в виду:

— Мне теперь жизни точно не будет, вы бы не согласились подъе­хать со мной на завод, помочь найти того парня?

Становиться милицейским осведомителем я не собирался, но было жаль несчастного сержанта.

— Придется вам самому разобраться. Я к заводу не хочу даже близко подходить, да и с чего вы взяли, что этот парень там работает?

…Друзей у меня было немало и в Киеве и в Москве, но ни с одним не возникла такая близость. За единственный прожитый вместе год мы научились понимать друг друга без слов. Достаточно было неуловимо­го движения, взгляда, даже дыхания, и в нашем общении это осталось навсегда.

В 1954 году наши дороги разошлись. Летом 53-го я женился и жил на Подоле. Но ребята не хотели нового жильца и просили меня из об­щежития пока не выписываться. После работы я регулярно заходил туда — связь наша не прерывалась. Так продолжалось почти год. Я ра­ботал конструктором, институтские знания начали постепенно реали­зовываться, появилось ощущение востребованности. Но не забыло на­чальство мою комсомольскую эпопею, не забыло и просьбы предоста­вить жилье, и когда в апреле 54-го Хрущев решил освоить целинные земли в Казахстане, подвернулся удобный случай со мной рассчитать­ся. По стране прошла насильственная мобилизация инженеров и техни­ков. Решением местной администрации людей увольняли и вручали на­правление на машинно-тракторные станции, которые еще только пред­стояло организовать. В рамки закона эта кампания (как и многие дру­гие) не укладывалась, но, согласно указаниям свыше, органы советской юстиции не принимали жалоб на циничный произвол. Решение состря­пали молниеносно, я получил приказ об увольнении и направление в Министерство сельского хозяйства. Тогда же оставил завод Семен. Ди­ректор Волик-Уволик решил избавиться и от него, но, понимая, что для работы на целине Семен никак не годится, просто подписал очередное заявление. О том, что молодой специалист обязан три года отработать, директор на этот раз не вспомнил. После неприятностей, связанных с отказом поехать на целину, я несколько месяцев был без работы и уст­роился только, когда кампания пошла на убыль. Сразу после увольне­ния Семен перебрался в Москву, где в конце концов нашел работу по себе, я остался в Киеве, но близость наша сохранилась на долгие годы. Случайно прочитанная рецензия на американский фильм Билли Уайль­дера «Лучшие годы нашей жизни» дала имя короткому периоду нашего совместного пребывания в общежитии. Мы регулярно переписывались и раз в год встречались в Москве.

…В столице Семен получил предложение перевести статью из ита­льянского научного журнала и ответил, что не знает язык.

— О чем вы говорите? — удивился профессор, — Я помню, как вы на лекциях вели конспект на английском, и уверен, что вам ничего не сто­ит выучить еще один язык.

Семен осторожно согласился и вскоре обнаружил, что итальянский язык очень простой. За первой статьей последовала другая, третья. Вскоре потребовались переводы с испанского, которым Семен тоже ов­ладел без особых усилий. Со временем он выбирал только самые инте­ресные статьи. О нем заговорили в Москве, и главный редактор русско­го издания «Electronics» Ароне предложил Семену должность своего заместителя и для начала сопровождать его в служебной командировке во Францию. Семен отказался. Не знаю, правильно ли он поступил. Может быть, его как творческого человека такая работа в дальнейшем не удовлетворила бы. Но тогда, в 1955, он еще не осознал, что времена изменились:

— Я помню, как исчезли все, кого посылали в загранкомандировки. Стоит только раз поехать, и будешь дрожать всю жизнь.

Однако параллельно с основной работой он продолжал переводить. В 60-х вышел в свет увесистый сборник трудов под названием «Прак­тика проектирования больших систем». Семен перевел для него не­сколько основных статей. Печатался в журналах и часто показывал мне неизбежные при наборе ошибки в математических формулах. Замах­нулся он и на теорию транзисторов, но не помню, была ли опублико­вана эта работа.

…Он снимал квартиры в Московской области, несколько раз пере­езжал, пока не остановился уже в городской черте Москвы. Там я его и нашел однажды. Стукнув в дверь, как когда-то в общежитии — один длинный, два коротких, — я услышал знакомое «Кто там?» и ответил ус­ловным: «Шин бет». В комнате сидели пожилые родители Семена — приехали повидаться. Вид у них был растерянный. После маленького городка их угнетали масштабы Москвы. Мы едва успели поздорова­ться, и Семен объявил:

— Мы едем в город.

Я понял, что он больше рад предлогу уйти из дома, чем встрече со мной.

— Куда это в город? — дрожащим голосом спросила встревоженная мама. Семен пожал плечами и, чуть улыбнувшись, ответил:

— Погуляем в центре и пойдем в ресторан.

Ответ привел в ужас и маму и папу. Они воспринимали ресторан не иначе как рассадник разврата.

— А потом куда? — в панике спросили они.

— А известно куда: в вытрезвитель! Куда же еще? — снова пожал плечами Семен.

— Ну, что с тобой, сынок? Как же так можно? Зачем тебе напиваться в этом ресторане?

Мне было жаль стариков, но Семен оставался непреклонным.

— Понимаешь, — сказал он, когда мы вышли, — мне легко найти общий язык с кем угодно, но только не с родителями.

Видно, не простил он им тиранию музыкальных занятий — травма осталась навсегда.

На перроне электрички я, как обычно, спросил: — Билеты возьмем?

— Поедем так, — как обычно, ответил Семен, — еще один удар по красному империализму.

…В 1955 году в киосках начали продавать журнал «В защиту мира». Маленький этот журнал стал для советского читателя настоящим ок­ном в мир. На улицах появились голуби. Они, совсем как в Венеции, спокойно прогуливались по мостовым и площадям. В концертных за­лах гастролировали эстрадные коллективы из Польши, Венгрии, Чехо­словакии и даже Швеции. Прорыв в западную цивилизацию совершал­ся на глазах. Столица открылась для иностранцев. Первыми были пять­сот туристов из Франции. Обалдевшие москвичи ходили за ними по пя­там. Стоило французам остановиться, как вокруг собиралась толпа лю­бопытных, и, если попадался москвич, говоривший на французском, обе стороны засыпали друг друга вопросами. На одной из таких встреч присутствовал Семен. Он внимательно слушал, но был осторожен и в разговоры не вступал. Среди беседующих выделялись два еврея. Разго­вор шел на ломаном идише. Москвич приколол все свои медали и орден Красной Звезды. Француз этим похвастаться не мог, но заинтере­совался:

— За что вас наградили орденом?

— На Курской дуге я был танкистом. Драй шиссен унд драй дойче панцер капут!

Группа уже двинулась дальше, но француз успел спросить:

— Скажите, а евреи в СССР живут, как все, или…? — и многозначи­тельно подняв брови, умолк. Танкист замялся, и вместо него ответил Семен:

— Presque (почти — фр.), — сказал он и растворился в толпе.

…Номер его телефона Семен просил запомнить так: первые две ци­фры — год смерти Сталина, вторые — год смерти Ленина, третьи — его, Семена, год рождения. Я помню его и сейчас. Институт, где он рабо­тал, располагался на одном из пригородных шоссе. Семен ездил туда на велосипеде, рискуя быть сбитым грузовиком. Так продолжалось годами: его велосипед был припаркован на институтской стоянке среди множества автомобилей сотрудников.

Любой намек на возвращение к сталинским порядкам вызывал бес­покойство в кругах интеллигенции, но теперь Семен думал иначе:

— Возврата к сталинизму не будет по очень простой причине — власть прекрасно понимает, что террор в первую очередь грозит ей са­мой. Сталина разоблачили не во имя справедливости, а в страхе за соб­ственную шкуру. Но это не означает, что наступит демократический рай. Вспомни свою эпопею с целиной.

Я как-то спросил его:

— Скажи, неужели правление большевиков тоже продолжится 300 лет, как царствование дома Романовых или татаро-монгольское иго?

— Оно прекратится, когда власть больше не сможет контролировать скорость распространения информации.

Ответ я запомнил, но, чтобы понять его, понадобилось еще четверть века. Большевики как раз это знали с самого начала своего правления. Вот почему они так боялись свободы печати. Ни одна строчка, безо­бидный пригласительный билет на свадьбу или студенческий вечер, визитная карточка, даже трамвайные билеты не попадали в печать без разрешения цензуры. И как только Горбачев цензуру отменил — гигант­ская империя рассыпалась, словно карточный домик.

Семен смотрел далеко в будущее. От него еще в конце 50-х я услы­шал о компьютерной революции, интернете и глобальной спутниковой связи. Он говорил: «Сейчас в мире начинается великая технологическая революция. Тот, кто ставит на эту карту — не проиграет. Придет день — и ничто не помешает связаться с любой точкой земного шара, перепе­чатать дома материал из любой газеты мира. И никакой цензуры или прослушивания». Но предвидеть возможность эмиграции Семен не смог. На это не хватило воображения даже у него.

В журнале «Советиш геймланд» начали печатать самоучитель языка идиш. Цель — отвлечь евреев от изучения иврита. Но для Семена, и не только для него, самоучитель оказался ступенью именно к ивриту. Еще несколько лет, и с помощью кустарного самоучителя Семен овладел ивритом и преподавал его инкогнито в подпольных ульпанах столицы.

В конце 70-х он стал законченным полиглотом: к трем основным европейским языкам добавились испанский и итальянский.

В последний раз мы встретились в Москве в мае 1980 года, перед отъездом в Израиль. Друзья пришли прощаться. Семен был среди них. Когда гости разошлись, мы остались вдвоем и долго, пока не начало светать, бродили по зеленым улицам, вдыхая запах весенней листвы и вспоминая «лучшие годы нашей жизни». Мы знали, что расстаемся на­всегда, невозможна даже переписка — Семен работал в элитном п/я.

…На пустом в это время Ленинградском шоссе засветились фары. Колонна машин с включенными мигалками свернула на Кольцевую дорогу и остановилась у двухэтажной будки блокпоста ГАИ. Впереди мотоциклы военной автоинспекции, за ними автобус, грузовики, джи­пы. Несколько офицеров вошли в будку. Дороги не знают, что ли? На переднем грузовике зачехленная конструкция. «Катюша»? Нет, что-то другое, хоть и похожа. Вдруг я понял: крылатая ракета — вот что под чехлом! В те дни пресса захлебывалась, обвиняя США в разработке но­вого оружия и призывая на помощь все прогрессивное человечество. А сами?

Мне с израильской визой не стоило попадаться в такой ситуации. А Семену — и подавно. Мы присели в кустах и ждали. Разобравшись, офицеры разошлись по машинам. Милиционер — рука у козырька, сто­ял пока колонна не скрылась.

…Пожав друг другу руки, мы простились — за 28 лет привыкли об­ходиться без сантиментов. Семен пошел к мосту через канал и скрылся в утреннем тумане… Больше я его не видел никогда.

Кто мог тогда предположить, что через одиннадцать лет рухнет им­перия и падет железный занавес?

Но в 1991 моего самого близкого друга уже не было в живых.

Светлая ему память.

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Марк Шехтман: Воспоминания. Окончание

  1. Спасибо автору. Могли встретиться на Краснормейской угол Саксаганского, правда Вы большой а я был совсем маленький и сидел у дяди на коленях,когда играли с Индией, на 50 тысячном стадионе Киева. Часто звучал идишь на улицах. В квартире, в доме моделей, можно было слышать крики, вздохи на Центральном стадионе, звон трамвая номер 30. Увы прошло. Как-то так.

  2. Глубокоуважаемый автор,
    Позвольте поблагодарить вас за ваши воспоминания — читал их как захватывающий роман, не пропуская ни одного выпуска Мастерской, в которой они печатались.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.