Миротвор Шварц: Первоапрельская развилка

Loading

И вот уже показался авангард достославной армии. Во главе триумфального шествия, как и ожидалось, ехал сам Наполеон Бонапарт на гнедой кобыле. По его левую руку ехал генерал Вашингтон, по правую — генерал Пугачев. Все трое были встречены приветственными криками.

Первоапрельская развилка

Миротвор Шварц

21 марта (1 апреля) 1762 года
Санкт-Петербург

В этот день, согласно уже установившейся традиции, Европа и ее американские колонии отмечали День Смеха. Шутили парижане и лондонцы, хохотали мадридцы и лиссабонцы, разыгрывали друг друга нью-йоркцы и новоорлеанцы.

А вот петербуржцам было не смеха. И дело было даже не в юлианском летосчислении, согласно которому до апреля оставалось еще добрых полторы недели. Петербург, Ингерманландия, Россия оплакивали своего императора. Петра Федоровича Романова.

Не процарствовав и трех месяцев, этот тезка своего великого деда успел сделать уже немало. Он даровал Манифест о вольности дворянства, снизил налог на соль, отменил таможенные пошлины и упразднил страшную Тайную канцелярию с ее пытками. Кто знает, каким бы мог быть его следующий шаг? Отмена крепостного права? Введение свободы вероисповедания? Выход России из войны?

Увы, история не знает сослагательного наклонения — так, во всяком случае, утверждают историки. В этом, реальном мире Петра III больше не существовало. Душа его, вероятно, унеслась в небесную высь, а безучастное ко всему тело мирно покоилось в гробу.

Причина? Возможно, пищевое отравление на банкете третьего дня — более точный ответ современной медицине был неизвестен. Злой умысел? Но никаких доказательств не имелось, одни лишь домыслы — а их для обвинений было явно не достаточно, уж в этом-то современная юриспруденция не сомневалась.

Оставалось предаваться скорби и утешаться тем, что так, видимо, Богу было угодно.

У гроба рыдала безутешная вдова — императрица Екатерина II. Казалось, она не замечала ничего — ни накрапывающего дождя, ни сотен печально-верноподданных глаз, ни многозначительных выражений на лицах братьев Орловых, ни спрятанного в потайном кармане под юбками флакончика с мышьяком…

* * *

12 (23) февраля 1763 года
Санкт-Петербург

— А ведь ваш, матушка, покойный супруг его почитал, и даже очень, — с улыбкой заметил Алексей Орлов.

Екатерина лишь затрясла головой.

— Пруссак порядочным человеком быть не может! — заявила она со всей убежденностью, на которую только была способна княжна Анхальт-Цербстская.

Разумеется, речь шла не о каком-нибудь среднестатистическом пруссаке по имени Генрих Мюллер или, скажем, Отто Шмидт. На этот раз Екатерина имела в виду прусского короля Фридриха II, признавшего наконец свое поражение в длящейся уже семь лет войне и готового подписать мирный договор, текст которого в данный момент лежал перед русской императрицей. Что и говорить, условия мира были для Пруссии весьма тяжелыми. Согласно договору, Восточная Пруссия отходила к России, а Силезия возвращалась Австрии.

Невесело заканчивалась война и для англичан, так некстати заключивших в свое время союз с пруссаками. Окончательно разбив Фридриха, Екатерина смогла перебросить часть русских войск в Новый Свет для борьбы с британцами, которые к тому времени уже успели нанести целый ряд поражений французам. Потерпев в борьбе с соединенной русско-французской армией неудачу, Англия была вынуждена вернуть Франции все захваченные в ходе кампании территории — и в Луизиане, и в Квебеке, и близ Великих озер. Более того, французы получали обратно еще и Акадию, отобранную у них британцами полвека назад. Также англичане обязывались очистить Флориду и Кубу, принадлежавшие до войны Испании.

Еще раз бегло проглядев текст, Екатерина обмакнула перо в чернила и размашистым жестом поставила под договором свою подпись.

— Поделом вору и мука, — произнесла она при этом, в очередной раз с удовольствием демонстрируя свое знание русских пословиц и поговорок.

Орлов так и не понял, кого она имела в виду — Фридриха или английского короля Георга III, которого она тоже не любила.

* * *

11 июля 1776 года
Йорк, Пенсильвания

Процессия, движущаяся в западном направлении, растянулась примерно на милю, но ничего удивительного в этом не было, ибо состояла она из более чем ста повозок. День стоял солнечный, повозки двигались без дорожных происшествий, а у пассажиров было вдоволь еды, питья и оружия. Тем не менее в третьем по счету экипаже, где находились предводители этого внушительного каравана, царило глубокое уныние.

— Да, этого я никак не ожидал, — в очередной раз покачал головой Томас Джефферсон.

Вне всякого сомнения, он имел в виду принятое неделю назад решение Второго Континентального Конгресса, большинством голосов принявшего Резолюцию о Примирении.

— Безумный Георг оказался умней, чем мы думали, — развел руками Бенджамин Франклин. — Проиграв Семилетнюю Войну, он стал куда осторожней. Вот и сейчас у него хватило ума прислать Конгрессу новые условия. Налогов с колонистов — меньше, самоуправления — больше, а что касается солдат…

— А солдаты, мол, для вашей же защиты, — подхватил Джон Адамс. — И колонисты этому охотно верят. Они всего боятся. Они боятся французов, они боятся индейцев, они боятся даже испанцев…

— Какая чушь, — простонал Джефферсон, схватившись за голову. — Да сколько раз мы били этих французов в последней войне? Возьмем хотя бы Джорджа… — кивнул он на генерала Вашингтона.

— Били, били, — меланхолически кивнул Вашингтон. — А что толку? Сражения выиграли, а войну проиграли. Была Нова-Скотия, стала снова Акадия. А уйдут британцы — что станет с Коннектикутом, Массачусетсом, Пенсильванией? Вот колонисты и сделали то, что сделали. Да здравствует король, правь, Британия…

— Тьфу! — плюнул Джефферсон. — Даже слушать эти слова противно…

— А что ж делать? — пожал плечами Адамс.

— Думать надо, — вздохнул Франклин. — Вот, например, куда мы едем? И зачем?

— Затем, что если мы останемся, — ответил Вашингтон, — то нас вполне могут обвинить в измене и вздернуть на ближайшем дереве во славу его величества. А если мы незаметно удалимся, то и в Филадельфии, и тем более в Лондоне о нас просто забудут. Нет человека — нет проблемы.

— А почему мы едем именно туда, куда едем? — задал новый вопрос Франклин.

— А куда еще? — безнадежно махнул рукой Джефферсон, все еще морщась от головной боли. — В Европу? Где на каждом троне — по самовластному тирану? Где в каждой стране народ забит так, что нашим колонистам и не снилось?

* * *

11 марта 1785 года
Дельта реки Миссисипи

— А вот и Новый Орлеан, — заметил Максимилиан Робеспьер.

— Красивый город, — задумчиво кивнул Жорж Дантон, стоящий рядом с ним на корабельной палубе.

— Наше новое Отечество, — благоговейно произнес Робеспьер, явно без всякой иронии.

— Но заменит ли оно нам Родину? — печально вздохнул Дантон.

Робеспьер повернул голову и уже в который раз укоризненно посмотрел на своего друга.

— Жорж, ты ведь прекрасно знаешь, что там у нас ничего не получится. Нечего и пытаться.

— Так ведь мы и не пытались, — грустно улыбнулся Дантон.

— Потому что и смысла не было, — покачал головой Робеспьер. — Не та Франция страна, чтобы… Ты помнишь 63-й год?

— Смутно, — усмехнулся Дантон. — В те незапамятные время я был еще ребенком. Я был дитя.

— Ты, может, и был еще ребенком, — ответил Робеспьер, — а мне уже было пять лет. И я помню тот день, когда был подписан Парижский договор, и Франция оказалась в числе победителей. Все просто с ума посходили от счастья. И я понял то, чего не понимал до этого.

— И что же ты понял?

— Я понял, — мрачно и в то же время торжественно произнес Робеспьер, — что народ, так любящий своего короля, никогда не сможет управлять собой сам. Я понял, что народ, испытывающий такие бурные верноподданнические чувства, никогда не станет свободным. Я понял, что с этим народом каши не сваришь.

— А с этим? — Дантон кивнул подбородком в сторону приближающегося берега.

— А вот с этим можно и попробовать.

* * *

14 июля 1789 года
Сен-Луи

— Свобода! Равенство! Братство!

Произнеся величественным тоном эти слова с трибуны, Дантон сделал паузу, во время которой еще раз оглядел аплодирующих ему депутатов, заполнивших главный зал городской ратуши. И снова один из лидеров Конвента с удовольствием заметил, что уроженцев французских колоний в зале не было и половины. Большинство депутатов было такими же иммигрантами, как он сам. Иммигрантами из Франции, из британских колоний, из самой Британии, из других стран Европы. Даже из России — включая тех давних посланцев Екатерины, которые на Родину так и не вернулись.

— Нет никакого сомнения, — продолжил Дантон, — что все люди рождаются равными, что Созда… то есть Верховное Существо наделило их неотъемлемыми правами, включающими в себя право на жизнь, свободу и стремление к счастью. И любое правительство нужно людям лишь для того, чтобы эти права обеспечить. А посему правительство может существовать лишь с согласия управляемых!

Последовали новые аплодисменты. Громче всех, пожалуй, аплодировал Джефферсон, сидящий слева в пятом ряду. Немудрено, подумал Дантон — ведь именно Томас написал черновик его сегодняшней речи.

— А что же король Людовик, восседающий на троне в далеком Париже? — гневным тоном произнес Дантон. — Он полагает себя властелином этих благодатных земель, но на каком основании? Почему мы должны терпеть этого тирана, сатрапа и палача?

Зал недовольно загудел. Дантон, однако, не смутился — он знал, что депутаты выражают свое недовольство не им, а Людовиком XVI.

— Что сделал для нас король Людовик? — задал Дантон очередной риторический вопрос. — Он считает нас своими подданными, но смог ли он нас защитить во время Семилетней Войны? Разве не проиграли его войска практически все сражения? Разве не вторглись на эти земли англичане?

Депутаты зашумели еще больше — некоторые из них до сих пор помнили испытанное тридцать лет назад унижение. Никто из них даже не подумал указать оратору на некоторые неточности. Например, на тот факт, что в те недобрые старые времена Францией управлял не нынешний Людовик XVI, а его отец Людовик XV. Впрочем, Дантон в такие подробности и не вдавался. «Король Людовик» — и все тут.

— Ну да, — картинно усмехнулся Дантон, — в конце концов парижский сатрап обьявил себя победителем. Но лишь потому, что ему помогла выиграть войну русская царица. Если б не Екатерина, эти земли давно бы уже были британскими. И город, в коротом мы сейчас находимся, назывался бы не «Сен-Луи», а «Сейнт-Луис«. А Новый Орлеан наверняка звался бы «Нью-Орлинс«.

— Поубивал бы, — покачал головой пышноусый депутат в первом ряду, некогда российский казак, а ныне фермер из Квебека.

Его коллеги также засвистели и зашикали. Впрочем, не все — скажем, Джефферсона и Франклина английская топоминика почему-то ничуть не оскорбила.

— Так низложим же этого бессильного монарха! — повысил Дантон голос. — Так разорвем же навсегда эти проржавевшие цепи, соединяющие нас с прогнившей династией Бурбонов! Так распрощаемся же навеки с Европой, погрязшей в средневековом мраке! Друзья мои! Товарищи! Граждане! Я предлагаю сейчас же, немедленно, сию секунду обьявить о создании свободного, демократического, независимого государства, в котором мы сами себе будем хозяевами! Да здравствует Американская Республика!

Переждав последовавший гром аплодисментов, председатель Конвента Робеспьер поднял указательный палец, призывая депутатов не забывать о необходимом ритуале:

— Кто за предложение гражданина Дантона?

Ввысь устремились сотни рук. Против никто из депутатов явно не был. А если и был, то предпочитал держать свое мнение при себе, дабы не получить подзатыльников, тумаков и зуботычин от более свободолюбивых коллег.

Максимилиан Робеспьер понял, что самый счастливый миг в его жизни только что наступил — и никогда уже превзойден не будет. Хотя дело всей его жизни только начиналось. Уже завтра радостный праздник сменится трудными буднями — например, надо будет решать проблему Нового Орлеана. Ведь в столице Луизианы до сих пор шли уличные бои между республиканцами и роялистами.

Потому-то и Конвент пришлось созывать в Сен-Луи.

* * *

28 июня 1793 года
Сен-Луи

В этот вечер кабачок «Сайбер», что на Рыночной улице, был уже закрыт. Однако комнатка в заднем помещении отнюдь не пустовала — ее выбрали местом своей тайной встречи три наиболее могущественных человека в Республике.

Имя первого из сидящих за столом людей было Робеспьер, второго — Дантон, третьего — Джефферсон.

— Итак, джентльмены, — элегантно ввернул английское слово в французскую речь Джефферсон, — над нашей страной в очередной раз нависла смертельная угроза. С тех пор, как в Акадии высадилась армия Лафайета, посланная Людовиком Упрямым…

Действительно, такой сильной армии король не посылал в Новый Свет уже давно. Кроме того, ситуация усугублялась еще и тем, что большинство акадийцев совершенно не проявили революционной сознательности. Для них слова «Людовик Бурбон» и тридцать лет спустя продолжали символизировать освобождение от полувекового британского порабощения. Потому-то они и не оказали королевским войскам никакого сопротивления.

— Акадия… — произнес Робеспьер тихим голосом, полным ненависти. — Чтобы жила Америка, надо убить Акадию!

— Это не так-то просто, — примирительным тоном заметил Дантон. — Лафайет уже в Квебеке, и две недели как взял Монреаль. Еще немного, и он дойдет до Детруа.

— А послать против Лафайета некого… — еще тише сказал Робеспьер, глядя не на собеседников, а куда-то в пустоту. — Измена, кругом измена…

— Костюшко? — предложил Джефферсон.

Да, в лояльности Тадеуша Костюшко сомневаться не приходилось. Во всяком случае, возвращаться этому талантливому генералу было уже некуда — после очердного раздела Польши между Россией и Австрией от его родины не осталось уже ничего.

— Нет, не годится, — покачал головой Дантон. — Костюшко нужен на юге. Кто-то должен сдерживать Рамиреса.

— По-моему, все это… недоразумение с Рамиресом, — заметил Джефферсон, — является не столько военным конфликтом, сколько дипломатическим. Если послать в Мадрид хотя бы Адамса …

Действительно, испанский король, в отличие от французского, войны Америке вроде бы не обьявлял. Однако это не помешало корпусу генерала Рамиреса прийти в Луизиану из Мексики, оккупировать Новый Орлеан и продвинуться вверх по Миссисипи на добрую сотню лье.

— И что ему скажут в Мадриде? — саркастическим тоном спросил Дантон. — То же самое, что утверждает сам Рамирес. Что местное население само просит у испанцев защиты от беззакония и произвола, вызванных революцией. А ведь так оно и есть.

Увы, Дантон говорил чистую правду. Плантаторы южной Луизианы и впрямь предпочитали испанских оккупантов законному правительству Республики. Все дело было в «Декларации прав человека и гражданина», которую не так давно принял наконец Конвент. Так как в Декларации недвусмысленно провозглашалась свобода и равноправие всех жителей Америки, рабовладельцев-южан подобные фокусы по меньшей мере не устраивали.

— Всех бы их отправить на гильотину, — прошипел Робеспьер. — Человек, не понимающий всей аморальности рабства…

— Индейцы этого тоже не понимают, — меланхолически заметил Дантон.

Да, индейцы были еще одной головной болью свободной Америки. Хотя в королевские времена французам и индейцам найти общий язык как-то удавалось (не в последнюю очередь благодаря совместным войнам с англичанами), республиканцам в этом смысле повезло куда меньше. Все попытки заставить индейцев быть такими же гражданами Америки, как и все остальные, с теми же правами и обязанностями, почему-то натыкались на непонимание и сопротивление. Нечего и говорить, что конфликты с индейцами ослабляли молодую Республику еще больше.

First things first,[1] — произнес английскую фразу Джефферсон, не найдя похожей французской идиомы. — Рамиреса пока достаточно сдерживать. Индейцев пока можно терпеть. А вот разбить Лафайета — задача первостепенной важности. Нужен способный, талантливый генерал.

— Можно поручить эту задачу Буоно… как бишь его… — задумался Дантон. — Итальянская какая-то фамилия… Буонапарти, что ли?

— Буонапарте, — поправил его Робеспьер. — И он не итальянец, а корсиканец.

— А, так это тот, что взял Тулон, — протянул Джефферсон.

Конечно, Джефферсон имел в виду не порт на юге Франции, а небольшой городок в Иллинуа. И все же роялистский мятеж, вспыхнувший год назад в сотне лье от Сен-Луи, мог повлечь за собой самые неприятные последствия. Если бы не умелые действия капитана с корсиканской фамилией, ставшего после этого успеха генералом.

— Да, именно он, — подтвердил Робеспьер.

— Только он называет себя «Бонапарт«, — уточнил Джефферсон.

По сути, в этом не было ничего удивительного. Несмотря не независимость от Франции, государственным языком Америки по-прежнему оставался французский. Поэтому многие иммигранты перекраивали на французский лад имена, а то и фамилии.

— Это как раз не важно, — махнул рукой Дантон. — Бонапарт так Бонапарт, пусть будет Бонапарт. Вот его в Квебек и пошлем. Возражения есть?

Возражений не было.

* * *

9 ноября 1799 года
Сен-Луи

Застучали барабаны. Зазвенели литавры. Загудели трубы. Восторженно закричали собравшиеся горожане. Передовые отряды победоносной республиканской армии генерала Бонапарта перешли по мосту реку Миссисипи и торжественно вступили в американскую столицу, вернувшись наконец после долгой, но удачной кампании.

Не сговариваясь, все пятеро членов Директории — Баррас, Шото, Радищев, Адамс и Бэрр — подошли к окнам.

— Да здравствует генерал! Слава Бонапарту! — зашумела неподалеку толпа.

Из окон Дворца Республики (так теперь называлась та самая ратуша, в которой десять лет назад впервые собрался Конвент) была отлично видна как Рыночная улица, по обеим сторонам которой в ожидании победной процессии толпился радостный народ, так и площадь Свободы. Поскольку эпоха революционного террора давно уже закончилась, площадь больше не украшала гильотина, на которой сложили головы немало республиканских вождей — Робеспьер и Сен-Жюст, Дантон и Марат, Джефферсон и Франклин.

— Стало быть, вернулся со щитом, — процедил Баррас.

— Всех победил, — не менее кислым тоном добавил Шото. — И с Лафайетом справился, и акадийцев усмирил, и даже с индейцами как-то поладил.

А шум, производимый сапогами, копытами и всевозможными музыкальными инструментами, все приближался и приближался — в конце концов, от реки до Дворца было совсем недалеко.

Daleko shagayet, pora unyat molodtsa, — пробормотал себе под нос Радищев.

И вот уже показался авангард достославной армии. Во главе триумфального шествия, как и ожидалось, ехал сам Наполеон Бонапарт на гнедой кобыле. По его левую руку ехал генерал Вашингтон, по правую — генерал Пугачев. Все трое были встречены приветственными криками.

— И долго он здесь пробудет? — поинтересовался Баррас.

— Дня два-три, не больше, — успокоил его Шото. — А там уж и на юг. Давно пора с Рамиресом разделаться.

Авангард процессии заметно приблизился.

He is dangerous[2] — вполголоса заметил Адамс.

There is no man that cannot be stopped[3] — философски ответил ему Бэрр.

But how?[4]

Where there is a will, there is a way.[5]

And what way would one have in mind?[6]

Say… a duel?[7]

Лошадь Бонапарта поравнялась с воротами дворца. Все члены Директории помахали полководцу руками, изо всех сил стараясь изобразить на лицах радость.

A duel?[8] — непонимающе прошептал Адамс.

Ответить Бэрр не успел, ибо в следующий момент Бонапарт как-то загадочно махнул рукой, и процессия… остановилась. После чего все трое генералов сделали поворот налево. Их примеру последовала рота гренадеров.

— Это еще зачем? — удивился Баррас, продолжая фальшиво улыбаться.

Ответом была рука Бонапарта, которую полководец поднял — и указал на ворота дворца.

Рота гренадеров решительно двинулась именно в этом направлении. Сойдя с лошади, туда же двинулся и Бонапарт.

— А… а… — забормотал Шото.

— А взвод охраны дворца? — закончил его мысль Радищев.

Увы, солдаты взвода охраны сражаться явно не собирались — побросав ружья, они подняли руки и расступились по сторонам, пропуская противника в здание без всякого сопротивления.

— Поднимите ружья, — бросил им Бонапарт, входя в раскрытые ворота. — Они вам еще понадобятся.

Бэрр понял, что дуэль не состоится.

* * *

27 марта 1801 года
Париж

— Ну, вот тебе и исполнилось шестнадцать лет, — улыбнулся Людовик XVI своему сыну.

— Да, отец, похоже на то, — улыбнулся в ответ дофин Луи той ослепительно-доброй улыбкой, которая уже сделала его всеобщим любимцем не только при дворе, но и во всей Франции.

— Ты становишься совсем взрослым, — сказал король более серьезным тоном. — Не так уж далек тот день, когда ты сменишь меня на французском троне.

— Не говорите так, отец, — покачал головой дофин. — Вы проживете еще долго.

— Все может случиться, — несколько философски заметил его величество.

— Но что же может случиться с королем? — возразил ему Луи. — Ведь мы же находимся во Франции, а не в какой-нибудь…

Тут принц запнулся. Он явно хотел сказать «в какой-нибудь Америке», но не желал сыпать любимому отцу соль на раны.

— К сожалению, все мы смертны, — пожал плечами король. — И потому, сын мой, рано или поздно тебе придется стать моим наследником.

— А ведь я к этому совершенно не готов! — сокрушенно заметил Луи. — Мне уже пят… то есть уже шестнадцать лет, а я так мало знаю.

— Ну, не прибедняйся, — усмехнулся Людовик XVI. — Будь уверен, в твоем возрасте я знал гораздо меньше. Я, конечно, интересовался жизнью моих будущих подданных, но не настолько, чтобы…

Король не стал заканчивать эту фразу, но Луи и так без труда понял, что речь шла о том месяце, который дофин несколько лет назад по собственной инициативе провел в семье простого сапожника. Все это, разумеется, составляло строжайшую государственную тайну, но слухи, домыслы и легенды уже успели распространиться по всей стране. Что, впрочем, подняло престиж монаршей фамилии на еще большую высоту.

— Но я не мог поступить иначе, отец, — с юношеским пылом ответил принц. — Хороший король просто обязан узнать, как живет простой народ. Узнать лично, а не по рассказам придворных.

— Ну и как, по-твоему, живет простой народ? — спросил король с улыбкой, хотя глаза его неожиданно стали очень серьезными.

Взгляд дофина помрачнел.

— Плохо, отец. Конечно, простой француз живет лучше, чем какой-нибудь африканец или азиат. Возможно, во Франции живется лучше, чем в России или Испании. И все же если сравнить бедность простонародья с той роскошью, в которой живет дворянство… Мне кажется, что жизнь нашего народа следует улучшить.

— Допустим, — задумчиво ответил король. — Предположим, что это так. Как именно ты собираешься это делать?

— Я полагаю… — несколько смешался принц под пристальным взглядом отца, — я много думал, и мне кажется, что народу следует дать хоть какие-то политические права. Создать нечто вроде парламента…

— Нет, — резко ответил Людовик XVI.

— Нет? — переспросил дофин.

— Нет, Луи, этого делать нельзя. Ничего хорошего из этого не выйдет. Ты ведь сам хорошо знаешь, к каким ужасам привели свобода и народовластие в колониях.

Хотя король и признал наконец независимость Америки после окончательного поражения Лафайета, он по-прежнему называл потерянные для Франции заморские земли именно этим словом. Что делать, старые привычки всегда забываются с трудом.

— Но ведь в Англии… или в Голландии… — попробовал возразить Луи.

— Франция, сын мой — это не Англия и не Голландия. Французское общество, как и большинство других обществ, является традиционным, — важно поднял указательный палец его величество.

— Что вы имеете в виду, отец? — не понял принц.

— Какой общественный институт основан на самых давних традициях? — ответил вопросом на вопрос король.

— Ну… пожалуй… армия? полиция? судопроизводство? — попытался угадать Луи.

— Нет, сын мой. Этот институт — семья. А потому традиционное общество — это именно общество-семья. А в каждой семье есть единственный хозяин — отец семейства. Он всем распоряжается и за все отвечает. Другие же домочадцы ему подчиняются, причем безропотно. Именно на этом основан мир в семье. А в традиционном обществе эту роль выполняет монарх. Он — отец, а его верноподданные — любящие дети.

— Понятно… — кивнул головой дофин. — Стало быть… — тут принц немного замялся, но в конце концов продолжил: — стало быть, отделившиеся колонии подобны выросшим детям, покинувшим отчий дом?

— Можно сказать и так, — нехотя ответил Людовик XVI. — Однако если сын все еще живет в отчем доме, то обязан подчиняться родителю. А иначе он подлежит наказанию. Нет, Луи, ни о каком самоуправлении народа не может быть и речи. Для Франции подобное… нововведение будет равносильно самоубийству. Хватит с нас Фронды, которая в свое время чуть не погубила во младенчестве царствование твоего великого прапрапрадеда.

— Хорошо, — задумчиво сказал принц. — Но ведь отец семейства не только наказывает своих детей, но и заботится о них.

— Это так, — согласился король. — Но мне всегда казалось, что я и так проявляю о своих подданных достаточную заботу.

— И все же, отец, — вздохнул Луи, — мне кажется, что этого недостаточно. Те, у которых есть работа, еще могут как-то прокормить себя и свои семьи, но вот если у человека работы нет… Тогда он от отчания начинает просить милостыню, а то и становится разбойником. Или просто умирает от голода, что еще хуже. А вот если бы король оказал ему помощь…

— Каким образом? — поинтересовался его величество.

— Я долго размышлял над этим вопросом, — потупил взгляд дофин. — Сначала мне казалось, что следует просто раздавать безработным деньги или еду. Но потом я понял, что такая помощь приведет к тому, что безработный просто обленится — и работать уже не захочет. Нет, когда я стану королем, то поступлю по-другому!

Скромность и застенчивость, обычно присущие молодому принцу, куда-то исчезли. Таким уверенным тоном он не разговаривал с отцом уже давно.

— Я сокращу в несколько раз огромные траты на содержание многочисленной оравы придворных и всевозможную версальскую роскошь. А освободившиеся средства использую для всякого рода общественных работ — постройки домов, прокладывания дорог, уборки городских улиц. И вот именно этим трудом займутся безработные! За умеренную плату — которой, однако, хватит, чтобы не голодать. А называться все это будет… ну, хотя бы «Королевские Мастерские»!

Возникшую паузу прервал голос короля:

— Ты умен не по летам, мой мальчик! Это действительно отличная идея. Теперь я окончательно уверен в том, что ты будешь одним из величайших монархов, которые когда-либо правили Францией!

Отец прослезился и обнял сына. Оба Людовика были счастливы.

Продолжение

___

[1] Сначала — самое главное (буквально: «первые вещи — сперва»).

[2] А он действительно опасен…

[3] Нет такого человека, которого нельзя остановить…

[4] Но как?

[5] Где есть желание, найдется и возможность.

[6] И какая же это возможность имеется в виду?

[7] Скажем… дуэль?

[8] Дуэль?

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Миротвор Шварц: Первоапрельская развилка

  1. АНТИ-История ?
    Непонятна цель этого жанра.
    Кстати, среди имён Софии-Августы было имя Фредерика. В честь Прусского короля Фридриха 11, которому служил её папа.

  2. Определение жанра:
    Пастиш: франц. pastiche (от итал. pasticcio — опера, составленная из отрывков других опер, смесь, попурри, стилизация). Термин постмодернизма, редуцированная форма пародии.

    Определение качества: БЛЕСК!

Добавить комментарий для Б.Тененбаум Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.