Изо всех обрушившихся на нас катастроф самая впечатляющая, пожалуй, понятийная — впечатляют не столько её размеры, сколько продолжительность: она тянется уже сто лет, а нам хоть бы что. Более того, мы успешно усугубляем эту катастрофу.

Апрель 17-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

Жанры журналистики

Журналистского образования, сколько мне помнится, я не получал, но публиковаться начал с 26 лет и опубликовал за неполных пятьдесят лет сильно больше тысячи материалов (никогда не вёл подсчёт), продолжаю публиковаться и поныне, пробовал себя практически во всех газетно-журнальных жанрах и в других формах СМИ — всё это даёт мне пусть слабое, но всё-таки право порассуждать на эту тему, приводя в пример лучшие из известных мне образцы.

Текст этот затеян в связи с общим мнением, что журналистика стала много себе позволять и воспринимает себя как четвертая власть не фигурально и метафорически, а самым прямым и решительным образом, что она подменяет информирование читателей навязыванием ему своего мнения и взгляда на вещи, что она безбожно врёт, лжёт и клевещет.

Последнее особенно заметно в отечественной журналистике, которая и в советские-то годы была средством пропаганды и агитации, а теперь и вовсе утеряла всё, кроме этого, а заодно утеряла и совесть, и стыд, и честь, и, вследствие этого, профессионализм.

Репортёр

Пожалуй, это самый первый жанр, когда от журналистов требовалось только одно — честно, непредвзято, всесторонне и ничего не скрывая, информировать читателей о происходящем в мире и у них под боком.

Репортёр не имеет права на своё мнение и тем более не имеет права его высказывать. Юлиус Фучик в своём «Репортаже с петлёй на шее» не мог не иметь своего мнения и отношения, но тем не менее оставил нам свою книгу как образец репортёрской работы, может быть, сам того не желая и не понимая.

Репортёр профнепригоден не только, когда занимается постановочными репортажами (из Сирии, Украины и других горячих мест), но и когда умышленно умалчивает о происходящем.

Репортёр готов лезть в самое пекло событий, «с лейкой и блокнотом», а вот пулемёт ему, увы, никто никогда не давал и не даст.

В целом репортёр подобен охотнику, настоящему охотнику, а не убийце зверей и птиц из безопасного места.

Хроникёр

Отличается от репортёра тем, что смотрит на мир отстранённо, через призму времени, отбирая из текущего нетленное и\или значимое для истории. Главная черта хроникёра — тщательность отбора материала. Хроникёр, следовательно, очень близок к бытописателю.

Замечательным хроникёром (платили ему, правда, как репортёру) был Гиляровский, оставивший нам отпечатки современной ему эпохи, замечательные социокультурные окаменелости нравов, обычаев и персонажей того времени.

Публицист

В 19 веке российская журналистика богата была на блестящих публицистов: Чаадаев, Герцен, Белинский, Чернышевский, Писарев. Позже появились яркие юридические и политические публицисты. Они заложили русскую, публицистическую, школу журналистики, но именно это и оказалось не вытравимым родимым пятном отечественной журналистики.

В отличие от репортёра и хроникёра, публицист обязан иметь своё мнение и свою позицию. Но это право он должен заслужить.

В советское же время публицистика стала заказной. Публицист стал почти неотличим от публичной девки — и все стали вспоминать о том, что журналистика — вторая по древности профессия в мире, после проституции.

В коротенький период гласности у нас вдруг в стране при численности населения в 300 миллионов человек появилось 300 миллионов публицистов. Все и всё громили, крушили и поливали грязью (я в этом, каюсь, также участвовал). Это заменяло нам рефлексию и, стало быть, конструктивно видеть своё будущее. Сегодня мы пожинаем плоды этой тотальной публицистики.

Нынешние журналисты — почти сплошь публицисты, готовые и способные публицистически давать даже прогноз погоды. Это само по себе жутковато, но ещё страшней, что все эти Соловьёвы, Малаховы, Киселёвы и иже с ними никакого своего мнения не имеют и работают за копейку (немалую копейку) и из страха. Если завтра им велят кричать «крымненаш!», то они рьяно начнут это кричать. Доказательства? — отношение наших СМИ к Лукашенко, меняющееся по нескольку раз в год в зависимости от кремлёвских обид и подозрений. В 1939 году после визита Риббентропа в Москву и Молотова в Берлин (на открытие рейхсканцелярии) вся советская пресса перешла от хулы фашизма на его одобрение. И с тех пор ничего в нашей подлейшей публицистике не поменялось.

Очеркист

Почтенный жанр, требующий вдумчивого и неспешного чтения.

Здесь сразу вспоминается блестящий дебют Люсьена де Рюбампре в «Блеске и нищете куртизанок» Оноре де Бальзака. Превосходными очеркистами были Джек Лондон и Джон Рид (серия очерков под общим названием «10 дней, которые потрясли мир»). Очеркист — литературный пейзажист, мастер социального пейзажа.

А как хороши и интересны путевые заметки — пожалуй, самый распространённый и удобочитаемый вид очерка. Долгое время я вёл в одной популярной русскоязычной газете рубрику «К югу от Северного полюса».

Эссеист

Это либо — философ наподобие Гертруды Стайн, самой просвещённой женщины между двумя мировыми войнами, либо импрессионист типа Василия Пескова, воронежского фотографа и комментатора своих фотографий-пейзажей.

Обычно эссеисты — колумнисты, но это надо завоевать у читающей публики. Эссеисты почти гарантированно добиваются бессмертия в эфемерном мире журналистики. Разумеется, эссеист — элита, поскольку, по призванию элиты, порождает смыслы бытия. Так Г. Стайн, создав понятие «потерянное поколение», нашла смысл в последствиях первой мировой и тем породила целую плеяду писателей, в числе которых — Э. Хемингуэй, сам по себе превосходный военный репортёр и очеркист.

Аналитик

Профессиональным журналистам это редко удаётся, зато на этой ниве успешно работают не очень удачные политологи, урбанисты, социологи, психологи и другие профессионалы. Здесь нужна, прежде всего, научная честность — и не более того. Очень неплохой аналитик, например, Д. Орешкин, картограф со специализацией в политической географии.

Работа незатейливая и довольно скучная по результатам, особенно, если речь идёт о финансовой, биржевой и экономической аналитике. Аналитики часто страдают прогнозированием: слава Богу, аналитические прогнозы почти никогда не сбываются, так как строятся на трендах, то есть экстраполяции существующего, а мир склонен меняться онтологически, принципиально.

Эксперт

Тот же аналитик, но имеющий своё и весьма квалифицированное мнение. Он и ценен этим мнением. Эксперт, если он действительно эксперт, ориентирован исключительно на свою науку, область знаний или сферу деятельности, без оглядки на власти и вкусы публики. Они нередко эпатажны и даже любят педалировать свою эпатажность. Очень яркими экспертами-географами являются Наталья Зубаревич и Евгений Гонтмахер. Именно эксперты являются реальной альтернативой властным решениям, которые хороши тем, что всегда уязвимы для критики.

Критик

Это также эксперт. Но критик не создаёт альтернатив — он занимается критикой, то есть вынесением вердикта и, но не всегда, оценки. Театральные, музыкальные, художественные, ресторанные и прочие критики обычно — профессионалы, например, искусствоведы. К критикам можно отнести также вайнрайтеров, винных писателей, поскольку трезвый писатель — нонсенс и в природе почти не встречается.

Обозреватель

Сугубо британское занятие, где к чтению газет подходят со свирепой серьёзностью. Особенно хороши британские политические и военные обозреватели. Искусство ревю заключается в умении сжимать и генерализовать информацию, не теряя её основных смыслов. Достоевский в «Дневнике писателя» пытался было быть обозревателем, но темперамент писателя вынуждал его не генерализовывать, а сортировать информацию.

В несуществующей более эфемерной газете «Горожанин» (Владивосток) у меня была рубрика «Прежде, чем нарезать селёдку» -— обзор местной прессы. Рубрика, а вместе с ней и газета, оказались очень популярны и в городе и среди журналистов благодаря своей рефлексивности и точным попаданием по целям.

Комментатор

Комментатор порождает смыслы и драматургию событий: футбол — интересное занятие, но бессмысленное зрелище, если нет его комментатора. Назначение комментатора — провоцировать коммуникацию среди читающей публики. Это искусство утрачено, кажется, начисто. Остались, правда, спортивные комментаторы, но где им до Вадима Синявского, разжигавшего болельщицкие споры и распри? Все нынешние комментаторы более всего озабочены собственным мнением, а когда показывают биатлон, я вынужден убирать звук до нуля, чтобы не слышать этого балаболку Губерниева.

Интервьюер

Классическим мастером задавать вопросы был Сократ. В журналистике этот жанр зародил А. Токвиль в рамках своей работы «Демократия в Америке». Считается мировым и американским интервьюером №1 Ларри Кинг. Задача интервьюера вовсе не в том, чтобы переиграть интервьюируемого, но заставить его сделать вскрытие себя, пойти на стриптиз. Интервьюер — настоящая промокашка, выявляющая изнанку и обратную сторону медали расспрашиваемого. Наши интервьюеры — Познер, Собчак и им подобные выбрали, как мне кажется, несчастный путь: они пытаются демонстрировать прежде всего себя и непременно торжествовать победу над своим собеседником. А вот Бегак в «Правилах жизни» предстаёт удачным интервьюером.

Наверно, данный жанр журналистики — самый трудный, по крайней мере для меня.

Фельетонист

Были времена, когда люди начинали читать газету именно с фельетона, некоторые даже только этим и ограничивались.

Замечательным фельетонистом был Марк Твен — его фельетоны и сейчас выглядят свежо и уморительно.

Фельетонист и есть тот бумагомаратель и пасквилянт, над которым гремел громами Городничий из гоголевского «Ревизора». В советское время фельетонист был чем-то вроде общественного прокурора, после выступления которого летели головы и выдавались сроки. Самым популярным и отвратительным в ряду советских фельетонистов был Сем. Нариньяни из «Правды», безответственно и легковесно решавший судьбы людей, порой совершенно безвинных. В Америке был знаменитый фельетонист, который ежедневно выдавал одностраничный политический фельетон, необычайно едкий и острый — вот у кого яду было неизбывно!

В наши дни жанр практически угас — пошлость жизни и СМИ сделали все материалы фельетонными: почитайте — обхохочетесь.

Russian fenya: between slang and jargon

Считается общепризнанным: сленг есть самовыражение, присущее чаще всего молодым генерациям, жаргон выделяет и отделяет замкнутую группу людей (криминальный мир, учёный мир, замкнутые профессиональные и конфессиональные сообщества). Сленг практически понятен всем аутентичным носителям языка, жаргон за пределами группы носителей малопонятен.

Но есть русская феня, которая включает функции и элементы сленга, а также функции и элементы жаргона.

Вот отрывок из повести А. Пушкина «Капитанская дочка»:

Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?»

— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали было к вечерни звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте. — «Молчи дядя», — возразил мой бродяга — «будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!» — При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне, и воротился на полати.

Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора, но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года.

Мне кажется, Пушкин, а вслед за ним и его читатели, и пушкинисты, ошибаются в том, что это — «воровской разговор», жаргон. Это — феня.

Феня возникла от «офени», так в народе часто называли коробейников, разносчиков, торговавших всякими мелкими украшениями и мелкими дешёвыми предметами, таская это барахло на себе в ремённых коробах от места к месту, от деревни к деревне. Да, это был весьма рисковый промысел, связанный с риском быть ограбленным и с тем, что нередко шла торговля краденным либо с ограбленных. В этом смысле офени были близки к криминальному миру и криминальному жаргону.

Во времена Екатерины II, а именно эти времена Пушкин описывает в «Капитанской дочке», возникла и быстро распространилась секта бегунов. Основал её костромской беглый солдат. Секта паразитировала на транспортных путях: трактах, съезжих избах и постоялых дворах (пра-мотели), трактирах (дорожный пра-фастфуд), позже — на железнодорожных станциях, разъездах и уже прочно ушедших в прошлое путевых обходчиках, живших уединённо и очень замкнуто. Это — осёдлая и более или менее легальная часть секты. Основная же часть бегунов всё время перемещалась по стране, пользуясь услугами осёдлой части. Идеологически бегуны тяготели, были близки со староверами и всегда находили взаимосочувствие. Пушкин верно подметил связь между разговором бродяги с хозяином постоялого двора и яицким бунтом 1772 года: яицкие казаки были староверами и в наказание за бунт им, помимо всего прочего, остригали бороды.

Скорей всего, проводник Гринёва был бегуном. Всё евангелие бегунов умещалось в одну фразу: «Всё в табе». Эта же фраза была паролем, открывавшим двери и дававшим пищу и пристанище бегунам у своих осёдлых единоверцев.

Разговор легко понятен и переводим на обыкновенную речь, не содержит в себе ничего тайного и по сути близок к сленгу.

Феня за прошедшие века сильно трансформировалась, но так и осталась одновременно и сленгом, и жаргоном. Феней охотно пользуются и даже щеголяют чекисты, исторически, генетически близкие криминальному миру. Президент России Путин часто пользуется феней — понятной всем и одновременно подчёркивающей иллегальность, что придаёт Путину дополнительную близость с народом, с простыми людьми, которых он, собственно, и представляет.

Мощный толчок в развитии фени сыграли евреи. После рассеяния евреи создали несколько оригинальных языков: караимский в Хазарском каганате и Крыму, ладино — в Испании, идиш — в Германии. Все эти языки объединяет одно уникальное свойство: фонетически, разговорно, это — местные языки (тюркский язык хазар и крымских татар, латынь, немецкий), но писалось всё это на иврите, совершенно непонятном неиудеям.

В России, где волею исторических судеб в конце 19 века проживала практически половина всего еврейского населения мира, блатной язык, «блатная музыка» стала языком не только криминального мира, но и всех городских социальных низов: «по фене ботали» очень многие.

В советское время произошла очередная трансформация. Блат перешёл из тюрем в номенклатурные кабинеты: по блату устраивали детей в престижные школы и вузы, доставали должности и дефицитные товары, возникло «телефонное право» и система нелегальных привилегий.

Тюремный жаргон полностью смешался с городским сленгом — феня даже стала козырной лингвистической картой политиков и государственных руководителей, визитной карточкой российской дипломатии.

Понятийная катастрофа

Изо всех обрушившихся на нас катастроф самая впечатляющая, пожалуй, понятийная — впечатляют не столько её размеры, сколько продолжительность: она тянется уже сто лет, а нам хоть бы что. Более того, мы успешно усугубляем эту катастрофу. У нас имеется много средств для этого, самыми эффективными из них являются:

— слова без смыслов

— и высокочастотная лексика

Пустые смыслы: коммунизм, рынок, демократия, совесть

В советские времена было такое слово — коммунизм. Оно не было ни ругательством, ни страшилкой. Оно вообще ничего не значило. И хотя мы тратили годы на изучение научного коммунизма и историю коммунистической партии, на строительство этого самого коммунизма, хотя мы все были ударниками коммунистического труда, ходили на коммунистические субботники и долбили наизусть моральный кодекс строителя коммунизма, никто из нас не мог членораздельно объяснить, что это такое, а те, кто мог, крепко помалкивал, потому что за такое могли и срок дать и не малый. И мы все были несказанно удивлены, когда КПСС, наконец, не стало, а коммунизм настал: ни денег, ни работы и полная свобода, воруй, что хошь, где хошь и сколько хошь.

Однажды, где-то в середине второй половины 80-х, меня спросили, что такое рынок, и я шутя ответил — это тот же коммунизм, только ещё лучше. И, странное дело, угадал. Вот, мы уже тридцать лет живём в рынке, «живем» в «рынке», а что это такое, не знаем и знать не хотим.

Чтобы убедиться в этом, я разослал по знакомым мини-анкету:

Пожалуйста, ответьте на наш вопрос!
Это не займет у вас много времени, так как он один…
Что такое рынок?
Ваш ответ: ____________________________

Среди адресатов все — с высшим образованием, много докторов и кандидатов наук. Ответили очень немногие. И практически все ответы такие же бессмысленные, как и формулировки в Википедии:

Ры́нок — категория товарного хозяйства совокупность экономических отношений, базирующихся на регулярных обменных операциях между производителями товаров (услуг) и потребителями. Рынком также называют определённое место, где происходит торговля. (Википедия)

Товарное хозяйство, основанное на купле-продаже (обмене) и предполагающая конкуренцию

В прямом и первоначальном смысле — место массовой торговли, а также
система товарно-денежных отношений в государстве и в международной
торговле.

Рынок — это (1) совокупность экономических отношений, основанная на обмене (широко понятыми) товарами; (2) место, где сходятся торгующие и происходит торговля (3) [может быть, ещё] совокупность людей, включённых в торговые отношения.

Рынок это взаимосвязь экономических отношений, экономическая модель, которая работает по принципу связи между собой спроса и предложения, должна быть построена на конкурентной борьбе между её участниками. Основа рынка построена на двухсторонних отношениях (продавец — покупатель), а на современном этапе превращаются в длинную цепочку с большим количеством звеньев.

Рынок — это спрос отдельных субъектов экономической деятельности в системе разделения труда + деньги

Рынок — это место, территория, площадка или пространство (в зависимости от масштаба), где продавцы могут продать или представить свой или чужой (как посредники) товар, продукцию или услугу, а покупатели могут это купить или выразить к этому интерес, как для себя, так и для других (как посредники)

Рынок — это место торговли.

Рынок — это система разделения труда (спрос всех участников на товары друг друга) + деньги.

Как в глобальном, так и в частном случае рынок — это пространство (если в глобальном) или место (если в частном случае), где продавцы могут продать свой товар, а покупатели его купить.

Рынок это место встречи спроса и предложения.

Территория, на которой встречаются продавцы и покупатели, чтобы обменяться тем, что представляет стоимость.

Место, территория или пространство (в зависимости от масштаба), где продавцы продают товар (свой или чужой), а покупатели покупают его для себя или других.

Определить (в короткой формулировке), что такое «рынок», нельзя. Это — сложное понятие, для описания которого требуется десятки страниц.

Если это место, то чем рынок как место отличается от базара, магазина, торгового мола или подземного перехода?

Если это — экономика, то чем она отличается от примитивной, античной или плановой?

Если это встреча покупателя и продавца, спроса и предложения, то как быть с биржевой торговлей — ажиотажной торговлей ещё несуществующими товарами (фьючерсами и опционами), а также аукционами, где есть только покупатели?

Но точно также напрочь лишено смысла слово «демократия». Дальше выборов и «народовластия» дело никак не идёт, хотя всем давно уже понятно, что на выборах можно сделать или, если не получается, написать любые результаты. И всем, разумеется, понятно, что народовластие несовместимо с запретом и разгоном митингов, судами над протестующими: вот, если все 140 миллионов человек выйдут на улицы, то это будет народовластие, а если кто-то не выйдет, то это уже — не народ, а отдельные и обманутые оппозицией граждане.

Когда говоришь, что демократия не возможна при сословном устройстве, что демократия — это защита меньшинства и слабых от большинства и сильных, что демократия — это «мнение одного является всеобщим мнением, если нет других, противоречащих ему», что демократия возможна только в ситуации благосостояния, просвещённости и трудолюбия, то люди просто отказываются верить в реальность этих смыслов.

Что касается совести, то тут у людей нет даже синонимов или компрегентного ряда. Единственное, в чём мы все уверены: совести нет ни у кого, включая и нас самих, чтобы она ни значила: «а он первый начал!» -— детский сад, а не страна.

Правило Ципфа и потеря смыслов

Правило Ципфа гласит: значение слова прямо противоположно частоте его употребления.

Вот почему поэты пользуются низкочастотной лексикой.

Вот почему прямые антагонисты поэтов, политики и правители, жуют одни и те же слова: «модернизация», «инновационная экономика», «устойчивое развитие», «демократия/суверенная демократия», «государственные интересы» (нет и не могут быть государственные интересы, если государство — механизм управления, не субъект), «национальная идея», «духовные скрепы» (дух не скрепляем, прости господи).

Назначение элиты — порождение смыслов бытия, назначение российской власти и подвластных ей СМИ, а заодно и культуры, — уничтожение смыслов.

Смысл — ядро любого понятия. Уничтожая смыслы, мы оставляем от понятий только словесную скорлупу…

Школьники и ресурсы

Этой весной мне довелось присутствовать на компетентностной олимпиаде школьников. Проводится она ежегодно: сначала по школам, потом — по округам, потом — городская, потом — общероссийская. Я был на окружном этапе. Почему это «компетентностная» и почему «олимпиада»?, непонятно: по этой схеме проводятся школьные и межшкольные мероприятия уже десятилетиями — кавеэны, конкурсы и т.п.

Темы во всех округах одни и те же: война, медицина, роботы, СМИ, космос, транспорт, может, что-то ещё. Дети старательно и с увлечением строят своё убогое светлое будущее, напирая, в основном, на технические аспекты. Учителя и тьюторы им безбожно подсказывают и подыгрывают. Сюжеты также удивительно однообразны: на нас хотят напасть, чтобы отнять наши ресурсы; ресурсы скоро кончатся; человечество рванёт в космос добывать ресурсы — на ракетах под российскими флагами. Собственно, это и есть их будущее, тотально у всех.

— ресурсы — чего? — этот мой вопрос загоняет детей в ступор. И когда им объясняешь, что нефть и газ — это лишь в малой степени ресурсы хозяйственной деятельности в России, а в основном — ресурс западной цивилизации и ресурс обогащения кучки негодяев, узурпировавших недра страны, ребята прикусывают языки: впендюриваемое им будущее перестаёт им нравиться.

Они начинают понимать, что самый важный ресурс страны — они сами, что, в отличие от естественных, интеллектуальные ресурсы, чем больше их эксплуатируешь, тем их больше, и наоборот, незадействованные и-ресурсы быстро тают.

Да, дети это понимают — если им об этом говорят. Но им об этом не говорят, а говорят о нефти-газе, о том, что американцы — бяки, что пора сваливать в космос, потому что «эта лошадь кончилась».

И понятийная катастрофа образовательным образом продолжается…

Эксперт как прокурор

В Америке эксперта обычно называют five hundred miles professional, специалист, работающий в этой же сфере деятельности, но в другом месте. Мы понимаем под этим термином нечто другое: «эксперт — это специалист, приглашаемый или нанимаемый за вознаграждение, для выдачи квалифицированного заключения или суждения по вопросу, рассматриваемому или решаемому другими людьми, менее компетентными в этой области».

Наше понимание этого персонажа весьма лукаво: у нас, выходит, невозможна экспертиза решений и действий, принимаемых первым лицом государства (министерства, предприятия, бригадира полеводческой бригады), потому что он обладает высшей и непререкаемой компетенцией, ну может ли какой-нибудь президент Соединённых Штатов быть экспертом для нашего президента, а бригадир соседней полеводческой бригады нашему бригадиру? — да никак и никогда! ещё и плати ему!

С прокурором гораздо сложнее. Наш прокурор восходит к латинскому procurator, управляющий (типа пятого прокуратора Иудеи Понтия Пилата), а у европейцев, в частности, англичан prosecutor — к латинскому же prosequi (преследование), например, prosecute — преследователь.

У меня вообще есть подозрение, что у нас существуют только ложные когнаты, потому что мы а) берем чужие слова, не очень вдаваясь в их смыслы, и б) преследуя какие-то тайные и сиюминутные цели и интересы. У нас даже когнаты практически непереводимы на другие языки, из которых эти слова и пришли к нам.

Эта присказка необходима мне для объяснения самому себе некоторых эпизодов своей жизни.

Когда коллеги по работе и начальство прочитали в газете «Правда» статью об общественно-научной экспертизе работы Госплана СССР «Долговременная программа социально-экономического развития зоны БАМ на период до 1990 года», где меня назвали прокурором БАМа, их это очень удручило и насторожило, от меня решили на всякий случай избавиться как от небольшого руководителя, а потом и вовсе избавиться, от греха подальше. Так я одним из первых в стране вышел на свободу — с чистой совестью.

Целеполагание: поколенческие противоречия

О целях мы очень часто говорим, особенно в образовательной среде, но редко ставим цели, предпочитая жить и действовать бесцельно, по ценностям (что правильно и очень по-христиански), либо выполняя задания, даваемые нам извне. Тем не менее, говоря о целях, мы всегда, автоматически, указываем не только на результат, но и на путь, способ его достижения, например, построить дом (а можно и разрушить, купить, обменять, отремонтировать и т.д.) или купить машину (а можно украсть, продать, сдать/взять в аренду, разбить и т.д.). Способ действия указывается обычно глагольно, результат — существительным. Даже если наша цель лежит в области состояний, употребление глаголов неизбежно: быть богатым/здоровым/лучшим и т.д., стать любимым/нужным/хорошим и т.п.

И тут возникают поколенческие различия.

В детстве и молодости мы обычно ориентированы глагольно, действенно, мы знаем, как действовать, но при этом сохраняем онтологическое недоумение, ну, не онтологическое, а предметное, объектное, по результату. Эта онтологическая беспомощность особенно яркое проявляется в играх: фигуры в шахматах мы все умеем передвигать, не хуже, чем пинать ногами мяч, но при этом куда и зачем бежим и ходим — не очень-то понимаем. Детская игра — просто забава, padejda

Достигнув зрелости (а кое-кто и старости, но далеко не каждый), мы вдруг обнаруживаем разительную перемену в себе: мы четко представляем себе образ результата, но гораздо слабее понимаем, как этого достичь. Если называть вещи своими именами, то мы теряем силы и энергию для достижения результата. Нам, например, очень нравятся очень молоденькие блондинки…

В сфере образования поучающими выступают старшие, поучаемыми — младшие. Старших раздражает онтологическая рассеянность молодых, их невежество и незнание, суетность и суетливость, молодых раздражает беспомощность старших («не может, а туда же лезет, пень старый»).

Компромиссное решение и понимание — за старшими, как ни странно. Но терпение и терпимость требуются и тем, и другим.

Подлинное, имитации и симуляции

В допетровские времена существовал такой вид пытки, как битьё линем, длинной палкой или несколькими палками одновременно. Правду буквально выколачивали из человека не в ходе следствия, а в ходе дознания — зачем утруждать себя размышлениями, когда есть царица следствия, признание обвиняемого? Считалось, что добытые под линем — истинное. Это потом, уже Лубянка доказала, что подлинное — вовсе не обязательно истинное, скорей всего, оно то, что требуется получить от следственного при истязаниях и пытках.

Но мы будем придерживаться старинного смысла подлинного — истинность.

Именно со времён Петра у нас произошло принципиальное отделение подлинного от фальшивого, от имитаций и симуляций.

А началось всё со староверов при отце Петра Алексее Михайловиче.

Мученическая жизнь и смерть протопопа Аввакума с сотоварищи, мученическая казнь непобедимого в открытом споре Никиты Пустосвята, страдания Морозовой и Урусовой, множества страстотерпцев за веру, шедших даже на самосожжение во имя истинной веры — всё это создало в народе убеждение: истинно только то, что связано со страданиями. А, так как страдать желающих во множестве не находилось, то и истинное потеряло свою ценность: проще слукавить и сфальшивить, чем страдать с неизвестным (это — в лучшем случае) результатом, поскольку известный результат очевиден — смерть.

В этот мир новых убеждений и ворвались реформы Петра и его европеизация России: хотите, чтобы мы по утрам кофий пили? — пожалуйста! Манерами обладали и умели одеваться как европейцы? — запросто! Говорить непонятное на непонятном языке? — да сколько угодно. Только ведь «чёрного кобеля не отмоешь добела», и нутро своё варварское, полузвериное, не переделаешь, да и неохота переделывать.

Так появились в массовом порядке имитации (приобретение нужного начальству вида, образа, имиджа) и симуляции (похожести на истинное). А что там на самом деле — тщательно укрывается и замазывается.

Школа учит детей? — вроде бы, но на самом деле держит их в зверятнике, чтобы родители работали на государство (и потому, когда люди перестают работать на государство, они изымают своих чад из детских садов и школ). На самом деле школа также сортирует людей на отличников и хорошистов, троечников и двоечников. Отличники и хорошисты потом обычно становятся акторами (в терминологии современной французской социологии) или ворами (в тюремной терминологии), троешники — агентами (мужиками) или просто народом, двоешники — жертвами (козлами, обиженкой). На самом деле школа приучает к социальному рабству (зависимости от коллектива), засоряет мозги совершенно не нужными никому знаниями, приручает к послушанию, серости, одинаковости (что не равно равенству), безволию и безмолвию. Но главное — школа прививает разделение сознания на сокровенное подлинное и официальную фальшь.

Университет даёт образование, имитирующее и симулирующее высшее образование на Западе (Востоке и Юге), но на самом деле это:

— место поиска женихов и невест,
— укрытие от армии,
— компенсация нехватки рабочих мест отвлечением «лишних людей» на аудиторную скуку,
— профессиональная подготовка, кстати, очень плохая, потому что её дают педагоги, а не профессионалы, и она всегда и надёжно устарелая.

Гуманизм у нас общечеловеческий, но на самом деле — людоедский, потому что людоеды тоже и более всех других любят людей, особенно хорошо прожаренных.

Государство российское (включая советское) — это демократия, с выборами и конституциями, но на самом деле…

Люди мы цивилизованные, но…

Люди мы, но…

Кто же мы?

Окончание