Всего один волос — и 12 октября 1492 года Христофор Колумб промахнулся мимо острова Сан-Сальвадор в Багамском архипелаге на своей каравелле «Санта Мария», покрутился по Мексиканскому заливу и вернулся в Испанию ни с чем. И, представьте себе, Америка так и стоит, до сих пор никем не открытая.

Май 17-го

Заметки

Александр Левинтов

Окончание. Начало

Сожаление

шелест и шуршанье шёлка,
шёпот разговора на двоих,
мы с тобой тогда расстались… только
мой прощальный вздох к тебе не стих

и вечерний звёздно-лунный бархат,
и духов непряный аромат,
я немел перед тобой от страха
главное промолвить невпопад

а потом — навстречу ясным зорям,
а потом — годами за тобой,
сквозь невзгоды, беды, горе,
как когда-то за голубкой Ной

вот и всё, пути закончились мои,
вот и всё, несбывшееся снова
возвращает на своя круги
мною не пророненное слово

il caffè “Сapriccio”

какой-то старый итальянский городок,
сквозь жар булыжника сегодня чуть заметно,
от кьянти и маслин я неприлично взмок,
хотя одет прилично и по-летнему

в горячем сентябре — плывущий горизонт,
маслины не отбрасывают тени,
стоит пустыней чей-то синий Понт,
и стих слагает древнеримский гений

я здесь себя, увы, не нахожу,
растерян и позабыт самим собою,
стекает сок мясистый по ножу,
я тихо говорю приветливому бою:

«ещё один бокал — и потемней,
пусть будет терпким как земля вино»
мне чудятся этруски меж камней,
которые, как говорят, повымерли давно

я здесь один… и никому не нужен…
и есть ли я? — возможно, только есть,
не субъективно, без души и кружев,
что лепят бытие как призрачную сеть

пространство — не вместилище всего,
оно живёт как женщина — утробой,
мы — порожденья страсти и его,
пустого захороненного гроба

мы все — каприз чьего-то своеволья,
мы здесь затем, чтоб Бога забавлять,
и каждый помнит оскорблённо: «ноль — я»,
но на повтор хотим идти опять…

Лучшая в мире армия

Австрийская армия возникла вместе с Австрийской империей в 1804 году в противовес империи и армии Наполеона. Император священной Римской империи Франц II сложил с себя полномочия и провозгласил себя австрийским императором Францем I. В первом же сражении: против Наполеона и в союзе с Россией австрийская армия потерпела жестокое и позорное поражение в сражении при Аустерлице (Моравия).

Австрия, став в 1867 году Австро-Венгрией, превратилась в «лоскутную империю», как любят писать российские историки (посмотрели бы лучше на свой «союз нерушимый» — лоскутность не только этническая, но и расовая, и конфессиональная, и любая прочая). На территории бывшей Австро-Венгрии располагаются современные государства Австрия, Босния и Герцеговина, Венгрия, Словакия, Словения, Хорватия, Чехия, а также почти половина территории Румынии (историческая область Трансильвания и жудец Сучава); отдельные небольшие части входят в состав Италии (автономная область Трентино — Альто-Адидже, бывший Южный Тироль), Польши (Малопольское и Подкарпатское воеводства), Сербии (Автономный край Воеводина), Черногории (город Котор) и Украины (Закарпатская, Ивано-Франковская, Львовская, Тернопольская и Черновицкая области).

Эта пестрота и мозаичность была одной и причин того, что австрийскую и австро-венгерскую армию били все, кому не лень, даже итальянцы, которых тоже били все, кому не лень.

Интервенция в славянские дунайские княжества сильно испортили отношения с Россией, а отказ участвовать в Крымской кампании — с Францией. Кончилось всё это тем, что Австро-Венгрия безнадежно стала проигрывать Первую мировую, престарелый император Франц-Иосиф отрёкся от престола, а его империя просто развалилась, вместе с армией.

С лучшей в мире армией.

Сами австрийцы лихо провальсировали свою столетнюю историю, под шампанское и прекрасные дунайские вина. Венгры гусарили ещё пуще, будучи отчаянными фанатами токая, чардаша и баб. Чехи и словаки просиживали в пивных все сроки службы, покуривая и балагуря, южные славяне гордились необыкновенной пышностью своих мундиров и были отчаянными, врожденными мародёрами, картёжниками и шалунами с большой дороги.

Ах, какая замечательная армия: воевать не умеет, но зато как пьёт, танцует и волочится за хорошенькими и всякими!

Какие красавцы! Какие спортсмены и джентльмены! Какие усищи и бакенбардищи! Какие все Кальманы и Штраусы! Сколько бесшабашной удали и острого нежелания проливать кровь!

Можно только позавидовать.

Меланхолия в Баварии

в тумане мыслей и весны,
когда наедине — алкоголь и я,
приходит сквозь сны
моя меланхолия

и ветви пустые с деревьев висят,
как символы бреда безволия,
и упирается взгляд:
опять предо мной меланхолия

цветут, ничего не страшась,
тюльпаны, сирень и магнолия,
и время меня готово украсть:
в аккордах грустит меланхолия

смыслы витают — где-то над нами,
чтоб избежать средоболия,
виснет пивными парами
ничья меланхолия

Четвёртая четверть нашего детства

Вот и кончились весенние каникулы, прошли половодьями, разливами огромных луж и звенящими ручьями. Земля начала обсыхать под ласковым апрельским солнышком. На жидком потрескавшемся, буквально намазанном тонким слоем асфальте засуетились меленькие коричневые жучки, вокруг бесстыдно распустившихся ив, ветел, берез, краснотала, загудели шмели, пропорхнул первый махаон.

Махаон

я отвык от весны,
от пригретых на солнце букашек,
хруста луж по утру
и бегущих по детству ручьям…
я отвык от любви
пламенеющей к каждой девчонке,
ожиданий в глазах
и безумных наивных надежд,
но под ласковый сон
потеплевшего светлого мира
я смотрю: мезозои зимы,
а над ними парит махаон

Четвертая четверть — страшно неохота учиться: валять дурака на уроках и переменках, делать домашние уроки — на фига? Эта четверть — в основном, повторение материала года, и без того надоевшего хуже пареной репы, это — время прогулов и бесшабашности, безбашенности, приключений и авантюр. Тянет неведомо куда, невесть зачем, но сильно тянет и ещё сильней — мечтается. Сплошные контрольные — тройки уже не исправишь, а двойки хватать — лучше без нас.

Девочки сменили зимнюю обувку на лёгкие — танкетки? босоножки? или просто — туфельки?, непременно новые, потому что за зиму нога выросла, хотя бы на один размер. Сменили и толстые байковые, с начёсом рейтузы невероятно грязных расцветок: лиловых, розовых, синюшных, жёлтых, на трусики, а мы, пацаны, ничего такого у себя не сменили, но те, кто побогаче, сменили ненавистные говнодавы на «девятисезонные» полуботинки, тоже новые — и у нас ноги растут, а как же.

Из чуланов и сараев выгребаются велосипеды, чинятся и мастерятся самокаты, велосипедные колеса без шин с проволочной погонялкой, в карманах штанов и портфелях — рогатки, явная примета прилета пернатых: «скворцы, прилетели, скворцы прилетели, на крыльях весну принесли», а мы их — легкими алюминиевыми пульками из толстой проволоки, сгибаемой галочкой V. Попадаем, слава богу, редко, не каждую весну.

Девочки рисуют на асфальте мелом или куском красного кирпича классики, ещё у них — прыгалки и скакалки, какие-то секретики под стеклом и леты-бантики, у нас же — расшиши, то бишь орлянка, и первый футбол, а ещё — ножички и кепки с мятыми козырьками набекрень.

И, конечно, круговая лапта и штандер — для всех нас.

Ленинградское детство

чад картошки,
жареной на рыбьем жире,
подушечки по 9.50 за кило,
хлеборезки в конце
бесконечной очереди,
скрип железных кроватей
по восполненью военных потерь,
серые, цвета сталинской
бесконечности, сотенные,
четыре полотнища в месяц
капитану войск связи
на семью из шести человек,
Мариинка и сладкие сны
под стихи о прекрасной Царевне,
бесконечные кори, прививки,
рахитичное детство целой страны,
из цинготных десен
выпадают любые зубы,
в бане очень жесткое лыко
и холодные души,
но крепкий пар,
тяжелые шайки,
серого цвета обмылки,
вошебойки и пестрый
армейский футбол,
клумбы с толстыми цветами,
жирными и сочными,
как несуществующее мясо:
георгины, настурции, ноготки и табак,
да, и, конечно, львиный зев и вьюнок,
первые жучки на апрельском солнцепеке
и первые смерти не сумевших дождаться
невернувшихся с поля боев,
тревожные страшные фильмы
о прошедшей войне,
«Смерть героя» и прочий
непрекращающийся реквием,
салюты в тревожном ощупывании
неба шарахающимися прожекторами,
морозы и крысы,
пожирающие кошек и тех,
что еще только кормятся грудью,
первые стрелки травы
на майских сквозняках —
мы на карачках
жрем эту горькую зелень
и от матери нахлобучка
за истерзанные коленки,
мне мучительно хочется
поскорей умереть и не знать
биографический шепот в ночи,
корочки влажного кислого хлеба,
запеченные на черной голландке,
запах угля и дров, бересты,
унылые склепы сараев,
глазницы невосстановленных зданий
и гулкое в них «атас!»,
осенью город горит от кленов,
а утренним праздничным маем
девочка ловит взлетевший мячик
и звонко кричит нам вдогонку:
«штандер!»

Дебаркадер

— Саш, ты почему пытаешься залезть за ширму фактов?
— Не знаю.

Когда-то, пока Россия была речной страной, на всех судоходных реках, озерах и водохранилищах стояли эти типовые двухэтажные сооружения целеного неброского цвета. С окончанием навигации некоторые из них уводились в затон, а по весне водружались вновь, но были и постоянно действующие, например, в Москве.

Выполняли они самые разные функции и работы. Здесь размещались кассы и залы ожидания, гостиницы, рестораны, склады, диспетчерские, офисы, это были плавучие пристани и причалы, иногда на них приходилось несколько функций одновременно.

А в Москве все дебаркадеры были ресторанами и потому в народе они назывались не иначе, как дебардакеры или поплавки. Принадлежли они московскому объединенному пароходству и снабжались УРСом (управление рабочим снабжением) пароходства, со своей номенклатурой продуктов и своими расценками на них.

И, помнится, почти все они были рыбными. И не зелеными, а выкрашенными в разные цвета.

Наиболее густо дебардакеры стояли в центре: у Краснохолмского моста (он назывался в народе «Генеральским», потому что здесь гуляло в основном офицерство, а над ним возвышался генеральский дом с красивыми голубыми нишами на верхних этажах, на Котельнической набережной — со знаменитой на всю Москву рыбной солянкой из осетрины даже в те времена, когда и селёдка была в дефиците, у Пентагона, даже, кажется, два на Фрунзенской набережной и напротив, у Парка Горького. И названия у них были соответствующие: «Волна», «Чайка», «Буревестник» и тому подобное

Но самым популярным был «Прибой» на Канаве у Малого Каменного моста напротив кинотеатра «Ударник». Он был настолько известен, что даже попал в кино: здесь была арестована Манька Облигация из «Места встречи изменить нельзя».

В первой половине 60-х левая треть верхней палубы «Прибоя» занимал очень злачный и потому сверхпопулярный пивняк.

Слева же шел отдельный трап в пивняк. Официант в темной ливрее, старинной закваски, меланхолически сдерживал рвущуюся внутрь толпу, вытягивая из самых смышленных по рублю с компании.

Каждый вечер здесь разбивали толстенное стекло входной двери стоимостью в пятьдесят рублей (пол-месячной зарплаты нормального человека). И не лень было каждый день вставлять новое. Наверно, это был чей-то постоянный заработок — вставлять злополучное стекло. Разбивали его либо под напором рвущихся снаружи, либо по ходу внутренней драки. Звон стекла завершал действо и пострадавший, в крови и с истерзанной мордой, ловя сочувственные жесты и слова, жадно хлестал свое пиво, зализывая рваные раны.

В зале — жуткая теснота и заваленность столов кружками и огромными тарелками с дымя­щимися от жажды креветками. Как и во многих местах креветки продавались порционно — не менее полукило. Не меньшие кучи составляла и розовая креветочная шелуха. Тогда еще креветки имели вполне розовые, а не почерневшие от горя и многих разморозок-заморозок головы, а главное — достойные размеры. Это позволяло им лежать пластом, а не вкривь-вкось, как стало привычно потом, когда все измельчало — искусство, нравы и креветки. Пиво заказывалось и приносилось также пантагрюэлевскими партиями: по 5-6 кружек на каждого, так, что на столе они устанавливались в два-три ряда.

Здесь отчаянно играли в коробочку — не на деньги, а на пиво, разумеется. От табачного дыма, хоть топор вешай, всё виделось как-то не в фокусе, расплывчато.

И главное — здесь не было своего туалета, только ресторанный, далековато бегать.

Опорожняться выходили на палубу и поливали с видом на двухэтажные домишки набережной, либо, по другому борту, на «Ударник» и кондитерскую фабрику «Красный Октябрь». Лёд вокруг дебардакера с левой стороны был откровенно, бесстыже жёлтым от пивной мочи.

Перепившие блевали в том же направлении.

Во второй половине 60-х пивняк закрыли и весь дебардакер отдали под ресторан.

Я работал в пяти минутах от него, в Старомонетном, а потому мы часто бывали здесь, то отмечая какое-нибудь событие, то просто так, без повода и причины.

Кажется, это был единственный нерыбный ресторан.

Кухня здесь была так себе и под стать ей — цены. И публика, можно сказать, командировочная. Но — здесь были кабинеты — для непростой публики. А по вечерам пели цыгане, братья Жемчужные (настоящие братья Жемчужные пели в каком-то ленинградском поплавке на Неве, московские же назывались так по сопричастности), с какой-то сестрой. Любителей цыганской эстрады на Москве всегда было в избытке. В бывшем «Яре» (в советское время «Советском») они были почти недоступны — здесь Интурист выгуливал свою клиентуру, а остальные места занимали чекисты, делавшие вид, что следят за интуристами. А здесь — очень демократично.

Сшибали цыгане неплохую деньгу, так как пели преимущественно по заказу, червонец за каждое исполнение.

Кухня, гардероб, туалет и подсобки находились на первом этаже. Здесь, в маленьком пространстве перед кухней, цыгане и просаживали заработанное со своими чмарами, по-цыгански шумно и гортанно.

Не знаю, как так получилось, но я оказался завсегдатаем этих закулисных застолий (стол там действительно был и при нём даже пара стульев). Не знаю, чем я был привлекателен для них, наверно, очками, ну, может, ещё знанием Москвы и чего-то другого, для них заоблачно умного. Они же мне были интересны своими жизненными историями (что ж я, дурак, ничего тогда не записывал! думал, на всю жизнь врежется, как же!) и необычайной семейственностью. Но, если честно, самым интересным была сама эта изнаночная ситуация, степенное пьянство, стоя, а не сидя, в будоражащей тесноте и близости к захватывающе, одуряюще яркими женщинами, вот так, запросто. Мой взнос, червонец, принимался, конечно, в общую кассу.

Всё хорошее быстро кончается, особенно в Москве. Кажется, к Олимпиаде убрали все эти дебардакеры и более они не появляются. Поначалу их заменили белыми пароходами, а потом исчезли и эти сомнительные красавцы. А ведь каким ярким пятном были плавучие рестораны!

Бессонное

время тикается медленно:
до сирени за окном
до рассвета, свеже-летнего,
ещё очень далеко

и не верится, что грозами
будет воздух напоён,
что идеи будут познаны,
что мы встретимся вдвоём

время кем-то остановлено,
тишина что смертный путь,
а когда-то было огненным —
жаль, что время не вернуть

голова покрыта инеем,
память — тоненькая нить:
до рассвета, тёмно-зимнего,
мне, наверно, не дожить

Фрагментарные впечатления об американской школе

Эти заметки не претендуют на глубокий анализ и обобщения — это всего лишь зыбкие воспоминания о более или менее эфемерных впечатлениях об американском образовании двадцатилетней давности.

Прескул для мексиканских детей в Салинасе

Маргарет Стюарт, моя ровесница и тёща, пригласила нас на урок в прескул в Салинасе, заселённом, в основном, мексиканцами. Шестилетние малыши весь урок носились по классу, всё время во что-то играли, но всё-таки центрировали своё внимание на Маргарет. В тылах класса располагалась оргтехника: компьютер, принтер, резак, прочее оборудование. Эта часть класса отделялась яркой красной чертой — и никто из детей ни разу не дерзнул пересечь эту линию (наши бы каждый постарался рискнуть и попробовать рубануть резаком по пальцам или по шее).

После урока, показавшегося нам весёлым, но бесцельным и тематически никак не окрашенным, мы спросили у Маргарет:

— А план урока или какая-нибудь методическая разработка сегодняшнего урока есть?

Маргарет взяла со своего учительского стола книжку формата А4 и толщиной никак не менее ста страниц.

—Ии что из этого было на уроке?

— Nothing, -— гордо ответила Маргарет.

После чего пошла длинная пламенная тирада о засилье и тирании чиновников их графОНО.

Паблик-скул Сисайда

Мой тесть Николай очень маялся бездельем, когда его спровадили на пенсию. Он всё время искал себе занятие — оплачиваемое или хотя бы волонтёрское. В частности, он решил устроиться в паблик-скул в Сисайде. И пригласил меня.

Сисайд — город бедных мексиканцев и афро-американцев, при этом обе общины люто ненавидят друг друга: мексиканцы привыкли работать, афро-американцы привыкли не работать, но и те и другие пребывают в равной нищете и беспросветности, поэтому в городе, начинённом марихуаной и алкоголем, всегда идут разборки с пальбой и поножовщиной.

Первое, что встретило нас в школе — ор, жуткий детский ор. Огромные массы смуглых и чёрных тел, носящихся по школе со скоростью взбесившихся и сорвавшихся с орбиты электронов.

Весь смысл школьной жизни — движение, activity, что, собственно, и переводится на русский язык как «жизнь». В спортзале мы посмотрели игру двух команд девочек-старшеклассниц по гандболу. Разумеется, в зале стоял невероятный болельщицкий ор, но играли девочки просто превосходно.

Понятно, что ни о каком Бёркли или Стэнфорде выпускники этой школы не задумываются, но всё-таки хорошо, что эти потенциальные уголовники лет 13 находятся под строгим надзором и контролем в школе: правила пребывания здесь реально строгие, спрос с родителей — по-взрослому, если надо, то и с привлечением полиции.

Хай-скул Монтерея и школьные автобусы

По статусу такая же хай-скул, но в благополучном и благопристойном, по преимуществу белом Монтерее.

Жёлтые школьные автобусы собирают детей по всему городку непосредственно у порогов дома. Детская динамика и активность вполне умеренная, сама школа — довольно закрытое учреждение, куда просто так не войдёшь и не въедешь. Как мне показалось, старшеклассники более всего озабочены сексуальным самообразованием и взаимообразованием, но те, кто ориентирован на высшее образование, ловят необходимые юниты/кредиты по избранным предметам и специальностям в городском колледже, параллельно учебе в хай-скул.

Католические школы

Их в Монтерее две: для начальной школы и для старшеклассниц. Обе школы — женские. Обе — круглосуточного содержания детей, с дормиториями (спальнями). Обе придерживаются строгого монастырского уклада, обе озабочены прежде всего социальным образованием: уход за больными и престарелыми, социальное волонтёрство и соцработы в госпиталях и хосписах. Заметно также художественное воспитание: театр, живопись, музыка, пение. Судя по частоте заказов пиццы, воспитанницы этих школ — из среднего класса.

Частная школа имени Стивенсона в Пеббл-Бич

Я часто ретромечтал: если бы я учился в этой школе в своём детстве, разве таким оболтусом и неучем я стал бы!

Школа расположена в Пеббл-Бич, полуострове, населенном преимущественно миллионерами, чьи дворцы разбросаны в глубине леса и на побережье, 17-мильная дорога проходит по живописнейшим ландшафтам, от одного гольфового поля к другому, с вершин и взгорков открываются изумительные виды. На одном из таких взгорков и расположена частная шкла имени Стивенсона. Отсюда просматривается Пойнт Лобос, Волчий Мыс, описанный Стивенсоном в «Острове сокровищ» с топографической точностью. В период дождей этот вид — один из самых потрясающих видов во всей Америке: сосны, сине-сизая даль взлохмаченного Пойнт Лобос, рваные облака, рвущиеся с просторов океана и несущие обильные дожди, ясность и свежесть, яростность мыслей и чувств.

Здесь учатся, начиная с девятого класса. Школа построена в английском стиле. Маленькие классы (на 5-7 человек), маленькие спальни (на 2-3 человека), свой театр, стадион, сад, цветники. Читать лекции приезжает профессура Бёркли, Стэнфорда и других престижных университетов Калифорнии, маститые поэты и маэстро. Важнейшие предметы: поэзия, драматургия, ораторское искусство. Очень сильные спортивные команды. Стоимость обучения вполне посильная — 23 тысячи долларов в семестр, на полном пансионе. Ничего элитарного: плати и учись.

Монтерейский городской колледж

Монтерей — лингвистическая столица мира, как считают сами монтерейцы. И здесь действительно полно иностранцев. Монтерейский колледж — образовательные ворота/чистилище для иммигрантов, прежде всего. Вход в американскую культуру и жизнь. На занятиях — люди самых разных возрастов и со всего света, от Иркутска до Самоа, от 10 до 70 лет. Главное ощущение — взаимоподдержка как у совместно тонущих. Здесь люди быстро сближаются и как могут, помогают друг другу. Здесь же ярмарка и биржа труда, арена знакомств и браков, платформа освоения демократии и американского way of life, образа жизни.

DLI

Около пяти лет я проработал в DLI. Высокотехнологизированный образовательный процесс: 11 месяцев интенсивного обучения, на старте 6 преподавателей на три группы студентов по 10 человек в каждой. На финише — 7-10 человек, владеющих русским языком лучше, чем выпускники московского военного университета иностранных языков знают английский после пяти лет.

В DLI хорошие преподаватели не держатся, особенно, если это — кандидаты и доктора наук по специальности РКИ (русский как иностранный). Меня самого трижды вышибали из института без объяснения причин, несмотря на то, что я был признан лучшим учителем года, точнее, как я теперь понимаю, именно поэтому. На мои уроки приходили молодые дипломированные преподаватели посмотреть, как можно работать на импровизации.

Теперь я понимаю, почему выгоняли хороших преподавателей: во имя совершенствования технологии. Хороший преподаватель нетехнологичен. Плохой — очень хорош для технологии: если уж этот даёт результат, значит технология верна.

Мне понравилось правило в этом институте: учитель должен учиться больше и быстрей ученика. Я закончил там семь курсов, включая годовые и полугодовые. Своим студентам я говорил: вы думаете, что учу вас русскому языку, но это только отчасти правда, на самом деле я за приличную зарплату учу английский. И, конечно, преподавая русский, я сильно продвинулся в знании и понимании родного языка. И это — норма.

Студенты DLI были очень разные: и сразу после школы, и великовозрастные офицеры, и люди с высшим образованием, как в нашем военном институте военных переводчиков. Но все они отчаянно не знали грамматики английского языка: этому в США в школах не учат. Как ни странно, это было благом: они были свободны от догм и правил, их родной язык для них естественен и свободен, хотя и чудовищно безграмотен.

Американские университеты

«Рынок образования — самый странный рынок: здесь потребитель за свои деньги старается получить как можно меньше». Эту фразу я услышал в Стэнфорде. Лоботрясы живут всюду. Но нормальный американский студент необычайно усидчив и трудолюбив, рвётся к развитию. И здесь нет привычных для нас квалификационных работ, от курсовых до докторских: это честные исследования, преследующие научные истины, а не стандарты и требования.

Чтобы стать равным американцам, русскому исследователю и преподавателю надо демонстрировать талант на голову выше окружающих американских коллег. Это, конечно, расизм и дискриминация, но это и вызов.

В университете надо работать, прежде всего работать — это вдохновляющее требование.

Я с разной степенью проникновения познакомился со средой Стэнфорда, Бёркли, МИИСа, USLA, Ирвайнского, Сан-Диегского, Санта-Крузского, Портландского университетов, университетов Чико, Монтерейского залива и Дэвис — либо преподавал, либо был просто посетителем. Это — серьёзный бизнес, серьёзная наука и серьёзное образование.

Adult schools

Школы для взрослых ориентированы не только на иммигрантов (лингвистические, компьютерные классы и классы для сдачи экзамена на гражданство), но и на самих американцев, главным образом пенсионеров: «курсы кройки и шитья», компьютерно-интернетные, художеств и ремесел (живопись, театр. Лепка, гончарный промысел и многое другое), политические дискуссии и посиделки «пикейных жилетов», спортивные, туристические курсы, рыбалки-охоты, домоводства, оздоровительные и т.п. — по просьбам и потребностям людей. Практически всё это бесплатно или за очень умеренную плату.

Эгалитарность vs элитарность

Американское образование по принципу эгалитарно: хочешь учиться — либо плати либо предъяви талант. У нас Элитарная система образования: 95% -— эгалитарное быдло, 5% -— блатные мажоры. Именно поэтому у нас нет по сути элитного образования: даже в таких элитных учебных заведениях как Вагановка, ЦМШ и т.п. полно детей знаменитостей или значимых персон. Эгалитарное американское образование позволяет иметь и элитное образование по принципам меритократии — за личные выдающиеся заслуги, достижения и таланты.

То же касается и профессорско-преподавательского состава, исследователей: будь нобелеантом — и тебе открыты любые двери. У нас надо быть либо блатным, либо проявлять лояльность. Вот, мы и проявляем…

Принципиальные преимущества американских школ

Всё-таки американская школа ориентирована на лучших учеников, а не как у нас — на двоечников/троечников, по которым идёт строгая отчётность. У нас тянут за уши, у них — культивируют почву для одарённых.

Учитель в аудитории — царь и бог, и никто не смеет вмешиваться в его урок.

Школьники свободны от социального рабства и подчинения классу: по математике можно быть в четвертом классе, а по географии — в двенадцатом. Коллективизм воспитывается только в спортивных командах. Все понимают, что на рынке труда все — потенциальные конкуренты, а потому нет практики подсказок и списывания: каждый сам себя и против всех.

Принципиальные недостатки американских школ

Слишком широкий, избыточный выбор возможностей. В качестве иллюстрации:

В 1990 году я попал в Испанию, в супермаркет крошечного городка Ампурия Брава. Сопровождающий меня спрашивает:

— Какой кофе хотите?

У нас тогда не было никакого, особенно гранулированного, только наиболее продвинутые вроде меня знали, что такое вообще существует, поэтому я гордо сказал:

— Гранулированный!

— Черный, коричневый, белый?

— Коричневый!

— Какой страны?

— Бразилии!

Меня подводят к стеллажу:

— Выбирайте.

Нечто подобное было со мной и в Америке. Спрашиваю у своего тестя Николая в рядовом монтерейском универсаме (в городе живёт 32 тысячи человек и таких магазинов здесь более дюжины):

— А где тут у вас соль?

Он подводит меня к ряду полок:

— Выбирай.

60 сортов соли — зачем так много?

Второй явный недостаток — америкоориентированность, как будто всего остального мира не существует или он малозначим.

Третий — занормированность и зашнурованность поведения: политкорректность, борьба с харасментом, сексизмом, расизмом и т.п. — всё это само по себе — расизм.

И, конечно, многое другое.

Городские blow-up зарисовки

Объявление на воротах: «Осторожно! Во дворе злые как собаки».

Если две девушки идут, держась за руки, — лесбиянки, в обнимку — пьяные лесбиянки, под ручку — провинциальные дуры.

Оскорбление чувств верующих, что Бога нет, поощряется.

Он посмотрел на себя в зеркало, открыл воду, закрыл её, ещё раз посмотрел на себя и вышел из туалета.

— у вас чёрная икра по чём? а красная? хорошо, тогда дайте, пожалуйста, вон ту баночку килек в томате.

На Арбате, в подземном переходе, старый еврей играет на скрипочке по нотам, снизу вверх и листая страницы справа налево.

Сейчас оттепель трактуют от смерти Сталина 5 марта 1953 года до ввода советских танков в Чехословакию 20 августа 1968 года, но реально она длилась всего с 12 апреля 1961 года до марта 1962 года, посещения выставки в Манеже Хрущёвым, а еще точнее — в последнюю неделю февраля, со вторника до четверга, потом опять вернулись морозы.

В 2000 году на кухне начинающего коллекционера открылся миниатюрный частный музей исчезающей совести. В этом году ожидается открытие экспозиции музея исчезнувшей совести в павильоне «Космос» на ВВЦ и в соседних с ним павильонах.

Акция! При покупке квартиры в нашем элитном доме вы бесплатно получаете две минуты разговора по мобильнику за каждый квадратный метр!

Подслушанный диалог хозяйки ресторана с официанткой:
— Я вчера уволила бармена — своеобразный парень.
— В чём?
— Ворует много.
— Так мы все своеобразные.

На Садовом кольце вскрыли асфальт тротуаров и проезжей части по две полосы на внешнем и внутреннем обводе. Не кольцевая улица, а одна сплошная малоподвижная пробка. Иду по шатким деревянным мосткам шириной в метр — вот, и всё, что оставлено пешеходам — и думаю свою застаревшую мысль: у Москвы всего две финансовые проблемы — где бы и с кого бы ещё срубить налогового бабла и куда девать деньги?

Новое прочтение классики в московском театре:
— Шекспир, Вы — женщина?!
— Не я — Гамлет.

Мэрия Москвы выступила с двумя демографическими инициативами:
— ввести единый день рождения для всех жителей Москвы, совпадающий с Днём города;
— установить единый для мужчин и женщин возраст выхода на пенсию, начиная с родившихся в этом году, но каждые десять лет отодвигать этот возраст на год вперед, а в последние 10 лет — на полгода вперед, а в последний год на месяц вперед, а в последний месяц — на неделю вперед, а в последнюю неделю — на день вперед: и так продолжать по стопам Ахиллеса и черепахи.

Параллельная жизнь

Жизнь, похожая на нашу, очень похожая на нашу, разворачивается и протекает не где-то там в тысячах и миллионах парсеков от нас, а сдвинутая в пространстве и времени всего на волос от нас, но такая же невидимая и незримая, как если бы располагалась на другом краю Вселенной.

Всего один волос — и Хам не заметил наготы своего спящего отца, просто не заметил: ветер на склоне Арарата совсем сник в это мгновение — и в этом параллельном мире ни одного хама, зато полно нахалов, как они с ними управляются?

Всего один волос — и камень, пущенный из пращи 12-летнего пастушка пролетела мимо головы Голиафа: Бог дал сыну пастуха Давида мудрость, и тот в конце жизни горестно произнёс: «Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселья.» (Еккл.7:4), но этого никто не услышал, не записал и не запомнил. А филистимляне опять победили.

Всего один волос — и Иуда никого не предал, а потому сам был распят за укрывательство опасного смутьяна и подозрительного лекаря, не имеющего лицензии.

Всего один волос — и 12 октября 1492 года Христофор Колумб промахнулся мимо острова Сан-Сальвадор в Багамском архипелаге на своей каравелле «Санта Мария», покрутился по Мексиканскому заливу и вернулся в Испанию ни с чем. И, представьте себе, Америка так и стоит, до сих пор никем не открытая.

Всего один волос — Галилео не задел случайно локтём подзорную трубу, которую он сочинял для своего князя, труба не задралась вверх, в небо, и открытие телескопа не состоялось, Циолковский ничего не узнал о Космосе, а Гагарин летал вслепую, без телескопа, впрочем, он, кажется, так и полетел без телескопа, забыв его дома, в Звёздном Городке.

Всего один волос — и все православные храмы опять превратились в круглосуточные киоски по продаже водки и спирта «рояль», но батюшки не потеряли свою работу и вернулись к своему привычному занятию.

Всего один волос — Таль продвинул пешку по линии h всего на одно поле, ещё через восемь ходов сдал партию, не стал чемпионом мира, а, следовательно, и не было матч-реванша, на первой же игре которого Виталик признался Леночки в любви, они не поженились, он не ушёл от неё к этой мерзавке Маринке, а сама Маринка не умерла прошлым летом от инсульта, а жива, зараза, до сих пор, что с ней будет?, ещё бы знать, кто они все такие — Виталик, Леночка и Маринка, прах их побери.

Где-то около пяти, может, немного раньше, но никогда позже

Где-то около пяти, может, немного раньше, но никогда позже, у нас появляется секрет и секретарь, то есть тот, кто хранит этот секрет, потому что что, если у тебя есть секрет и ты доверяешь его другу, то очень скоро у тебя наверняка не будет ни секрета, ни друга: наверняка проболтается и ещё от себя что-нибудь присочинит; вот, почему мы на всякий случай свой секрет рассказываем нескольким секретарям — а вдруг кто-то из них не трепло?

Где-то около пяти, может, немного раньше, но никогда позже, у нас появляется любовь и любимая или любимый, которых мы начинаем любить, потому что они любят нас; иногда у нас появляется и любимый и любимая или даже много любимых, и мы недоумеваем, почему они, узнав, что у нас несколько любимых, злятся не друг на друга, а на нас, ведь мы их любим только потому, что они любят нас, впрочем, они иногда злятся ещё и друг на друга, ведь они любят нас разных и за разное, как и мы их любим по-разному и за разное, но очень искренне и совершенно бескорыстно.

Где-то около пяти, может, немного раньше, но никогда позже, мы прозреваем: мы точно такие же, как и все остальные, мы так же, как и они думаем, что мы исключительные и неповторимые, а на самом деле самые обыкновенные; и мы приходим к неизбежному выводу, что человечество — это такое странное множество людей, каждый элемент которого равновелик всему множеству, что никто из нас нелишний и незряшный, но все мы — напрасные попытки добиться чего большего, чем человечество.

Где-то около пяти, может, немного раньше, но никогда позже, у нас возникает уверенность, что мы умрём, потому что совершили что-то очень плохое; и пусть никто не знает, что мы это сделали, мы-то точно знаем, что сделали, и что это непоправимо, а мы стали смертны, как все остальные, и нам становится отчаянно горестно, что вот и мы сами, как и все остальные, сами себя сделали смертными.

Где-то около пяти, может, немного раньше, но никогда позже, у нас появляется мечта, неосуществимая, потому что если она вдруг осуществится, то всё теряет смысл, например, мечта, что ты можешь летать или играть на скрипке, хотя ни разу не держал этот инструмент в руках, и поэтому она, конечно, может воплотиться, но только во сне; и при этом во сне никакие смыслы от того, что мечта претворилась, не исчезают, и ты начинаешь понимать, что настоящая жизнь — во сне, а всё остальное — лишь переживание и воспоминание сна.

Где-то около пяти, может, немного раньше, но никогда позже, мы вдруг ясно понимаем, что жизнь совсем прошла или очень скоро пройдёт и уже никогда-никогда не вернётся к нам.

Читайте дальше «Лето 17-го»