Зоя Мастер: Учитель музыки

Loading

Зоя Мастер

Учитель музыки

1

Затянувшаяся осень закончилась сизым декабрьским утром. В течение одной ночи город поседел. И седина эта разом стерла остатки застиранной дождями листвы с окоченевших деревьев, скользких крыш и подёрнутых поземкой тротуаров. К обеду повалил снег, вмиг залепивший кухонное окно.

— От на тебе пожалуйста, — пожаловалась сама себе баба Маня, — я и сапоги ещё не достала, а уж сыпет.

Она залезла на стол и, придерживаясь правой рукой за холодильник, левой захлопнула форточку. Потом подогнула колени и, опершись о плиту, сползла в распластанные на полу тапки. Метнув в кипящий борщ накрошенную петрушку, она прошлепала по длинному полутемному коридору мимо соседских комнат к кладовке. Из-под ног метнулась кошка, и баба Маня, неловко оступившись, крикнула в пустоту: «Терпеть на могу эту тварь черную! Всё одно, что половик лежит, что она!»  Проводив нехорошим взглядом растворившееся в потемках животное, она нащупала выключатель и в тусклом свете пыльной лампочки стала грохотать содержимым чемоданов и коробок. Задник сапога застрял в чемоданной щели. Баба Маня дернула голенище. Сапог послушно прыгнул в руки. От неожиданности она потеряла равновесие, больно ударившись плечом об косяк. Досада требовала выхода. Врезав каблуком сапога пару раз в соседнюю дверь, она закричала: «Привадил животное — держи при себе! Разве нормальные люди заведут такое уродство?» Переждав тишину, добавила, распаляясь: «Может, не слышишь, так я и громше могу!» Дверь открылась, и баба Маня, прильнувшая к ней всем телом, упала на грудь Самсона Петровича, обтянутую шерстяным, в полоску, свитером.

— Ой, Сенечка, ты что-ль, дома, — пропела она, — а я вот думаю, может выйдешь, снег расчистишь. Видал, чё творится?

— Ну да, понятное дело, — Самсон Петрович принял правила игры, — я-то подумал, с чего вы так надрываетесь. Только снег чистить нечем. Лопату, вроде, экспроприировали. Вы же сами недавно жаловались. Кстати, на ты мы с вами, Мария Андреевна, ещё не переходили. И зовут меня не Сенечка. Сколько раз можно повторять?

— Ох ты боже ж мой, — обиженно передернула плечами баба Маня, — сколько гонора. Только не вижу повода. Почему нельзя человеческим языком сказать — сперли лопату! Нет, надо непременно ученость свою показать.

По-утиному переваливаясь, баба Маня прошаркала на кухню, а Самсон Петрович, раздосадованный совершенно ненужным конфликтом, взял толстый, набитый нотами портфель, натянул куртку — капюшон на голову — и негромко захлопнул за собой дверь. Мокрый снег обжег лицо, забился под небрежно обмотанный шарф. Самсон Петрович подергал заевшую молнию и торопливо зашагал к метро. Его раздражала погода, подслеповатые из-за летящего снега прохожие, необходимость тащиться на урок, обреченность возвращения в неуютную комнату.

Самсон Петрович поселился в коммуналке два месяца назад, после развода разменяв трехкомнатную квартиру на Плющихе. Жена с дочкой переехали в Измайлово, а он — в старый двухэтажный дом неподалеку от Кузнецкого Моста. Центр — это было важно. Нужные ученики обитали именно там, да и музыкальная школа, место основной работы, находилась в нескольких остановках. Но через месяц, когда Самсон Петрович обжился на новом месте, неожиданно выяснилось, что дом идет под снос. Жильцы со второго этажа немедленно съехали, предпочтя отдельное жилье в новостройках протекающей крыше и почти постоянному отсутствию горячей воды. А Самсон Петрович, баба Маня и переехавшие из Молдавии супруги Фрунзе упорно надеялись на «справедливость» и еженедельно отправляли совместные петиции в соответствующие инстанции. Ответа не было. Счета за коммунальные услуги тоже перестали приходить. Молдаване предположили, что адреса дома больше не существует; именно так произошло в Кишиневе, когда после землетрясения их частное жилье было определено под снос. Но тот факт, что дом так и остался стоять, и его даже удалось обменять на комнату в Москве, обнадеживал их и в теперешней ситуации. Тем не менее, московская суета утомляла, серое осеннее небо угнетало, и потому, получив приглашение на свадьбу родственников, они с радостью укатили домой ещё в ноябре. С тех пор время от времени они напоминали о себе канистрами домашнего вина, которые их знакомые проводники поезда «Молдова» доставляли непосредственно на квартиру, а баба Маня выставляла строго по размеру вдоль стены.

Самсон Петрович обнаружил, что здание метро осталось позади.

Возвращаться не хотелось, и он, спустившись по Кузнецкому мимо букинистической лавки, завернул на Петровку и потом налево в Столешников, где ветер почему-то ощущался гораздо меньше. В подъезде он перевел дыхание, потом долго сбивал налипший снег, топоча ботинками о плиточный пол и грелся, прижав руки к теплой батарее. Дверь открыла заспанная Анжела, и Самсону Петровичу сразу стало ясно, что его не ждали.

— Ой, а мы думали, вы не придете в такую погоду, — промямлила она. — Ребёнок устал после школы. Теперь спит. Не хочется будить. Она нетерпеливо переминулась с ноги на ногу; красные меховые помпоны качнулись в такт.

— Наверное, соседка забыла передать, что вы звонили, — произнес Самсон Петрович, дыша на посиневшие руки.

— Я не звонила, — без тени раскаяния сказала Анжела, — не успела, да и уверена была, что не придете. Она попробовала изобразить улыбку, но получилась ухмылка. — И за урок я не заплачу. Его же не было… Давайте в субботу, в три.

Красные помпоны гипнотизировали и не позволяли Самсону Петровичу ответить так, как хотелось.

— Может, пока спит, мы чаю выпьем? — предложил он, надеясь немного отогреться.

— Вы меня извините, Самсон Петрович, но муж вот-вот вернется с работы, а мы с вами чаевничаем, — начала раздражаться Анжела. — Приходите в субботу, раз уж так получилось.

Она зябко передернула плечами и выразительно посмотрела на входную дверь. Самсон Петрович, не прощаясь, вышел.

2

Столешников опустел, но в гастрономе суетились покупатели — «выбросили» финские конфеты. Потолкавшись в очереди, Самсон Петрович почувствовал, что проголодался и направился было домой, но перспектива ужина  в комнате — с телевизором или ворчливой бабой Маней на кухне, заставила его зайти в «Арфу». Он ел там довольно часто, заказывая одно и то же — шницель с мелко наструганной жареной картошкой и серым хрустящим хлебом. Жареная картошка — это любимое, она никогда не приедалась. Мама нарезала её крупно и готовила под крышкой, добавляя воду для мягкости. Катя, жена, наоборот, стругала соломкой и зажаривала до полуподгорелого состояния. А баба Маня доводила разнеженные в сливочном масле аккуратные дольки до золотистого цвета и потом, как акцент, ссыпала в сковороду мелко нарезанный чеснок с травками. В этот момент Самсон Петрович всегда выходил из кухни — чувствовал, что не устоит перед этим наиаппетитнейшим в мире запахом и напросится на обед. А баба Маня, кто знает, в каком она настроении. Угостить — угостит, но с колкостью, с издевкой. А унижений в этом мире и без бабы Мани хватает; никакая картошка того не стоит.

Взять хоть его имя — Самсон. Сейчас-то ничего, люди только вежливо недоумевают — брови домиком. А в школе проходу не давали, что в обычной, что в музыкальной. В музыкальной, пожалуй, ещё обидней дразнили, потому что со знанием дела. Самсон и Далила, кто ж не знает. И самое смешное, что наградили его этим именем как раз в честь того самого оперного героя, чью партию отец исполнял в камерном театре. Это уже потом мать случайно узнала, что с театральной Далилой у отца был роман, и поняла, что сценическая страсть и искренность, принятая зрителями и критиками за актерское мастерство, имели несколько иную причину. Но имя было дано, и менять его сначала не соглашались родители, а потом, после шестнадцати, уже не хотелось ему самому — из принципа.

Хотя имя стоило ему концертной карьеры. В седьмом классе его друг, Лёвка Мильштейн, на уроке, ради хохмы, отрезал прядь волос, на затылке, прямо по центру.

— Вот она, сила богатырская, у меня в руках.

Класс рыдал. Лёвка целых пять минут упивался собственным остроумием и ещё пять — всенародной славой. А потом они подрались, и Самсон Петрович сломал мизинец, когда припечатал Лёвку к стене. Сросся палец как-то неудачно, и о концертной карьере пришлось забыть. От мечты осталась только фотография в нарядной рамке, на которой маститый дирижер пожимает руку девятилетнему коренастому мальчику с кудрявыми светлыми волосами, а оркестранты, стоя, аплодируют юному дарованию. На самом деле, глядя на эту фотографию, Самсон Петрович не испытывал сожаления о несостоявшихся гастролях, неуслышанных аплодисментах, неполученных премиях, а заодно — бесчисленных часах, не проведенных за инструментом. Но когда речь заходила о его работе в музыкальной школе, он в философской манере, ненарочито-многозначительно намекал на судьбоносные случайности на самом деле оказывающиеся банальными закономерностями. Иными словами, его вполне устраивала работа с детьми — не сильно ответственная, порой однообразная, но стабильная. Главное, Самсон Петрович чувствовал себя на своем месте. Он, правда, не любил академические концерты и раздражался, выслушивая третий раз за час ту же заигранную сонатину Клементи или этюд Черни. А вот ежедневная рутина, наоборот, успокаивала, придавала размеренность и значительность каждому прожитому дню.

В отличие от многих преподавателей, он одинаково терпеливо относился и к талантливым ученикам «с будущим», и к тем, кто играл «для себя», за что его особенно ценили родители, рекомендуя друзьям и знакомым. Но предпочитал детей с посредственными способностями. Одаренные — вечно были с придурью, и вместо того, чтобы просто учить, надо было постоянно вникать в их настроение, подстраиваться под непростой характер, чтобы не дай бог, не оскорбить их ранимые души — результат избалованности, как считал Самсон Петрович.

Имея две ставки и частные уроки, он верил, что обеспечивает семью и потому принципиально не работал во время каникул. Но Катя думала иначе. Она постоянно ставила ему в пример Лёвку, который халтурами зарабатывал намного больше и, кроме машины и дачи, мог позволить себе свозить жену в отпуск дважды в год. Несмотря на многочисленные попытки, Самсону Петровичу так и не удалось убедить жену в том, что не все музыканты могут играть на слух, как Лёвка. И что он не умел это делать не потому, что не хотел или ленился, а потому что научиться этому невозможно. По мнению Кати, с её конкретным мышлением инженера-строителя, музыкант должен уметь играть всё и всегда; ноты ведь те же самые, тем более, что их всего семь. Кроме того, она считала, что профессия учителя музыки годится для женщин, а мужчины учителя хороши только в профессорском звании. По этому поводу у Кати со свекровью возникали колкие перепалки, с годами переросшие в гнойный нарыв принципиального несогласия. Нарыв прорвался грандиозным скандалом в присутствии Лёвки, в лицо которого свекровь бросила презрительное — лабух! И добавила: «А мог бы стать вторым Гилельсом!». Но Катю это не убедило, и на месте нарыва остался рубец, воспалявшийся каждый раз, когда речь заходила об отпуске или крупной покупке.

Однако, причиной развода стали вовсе не эти разногласия, а внезапная смерть тещи. Спустился человек, в халате и тапочках, на первый этаж в гастроном —  и не вернулся. Умер в очереди в кассу от сердечного приступа. С пачкой вологодского масла и палкой сервелата в руках. Пока неумело оказывали помощь, пока сообразили вызвать скорую, пока заведующая вынимала из посиневших тещиных рук неоплаченный дефицит, та перестала дышать. После суетливых похорон и ненужных, тягостных поминок стало ясно, что именно она, теща, своим умением сказать нужные слова в нужное время, ровно как и умением промолчать, создавала ощущение семьи и домашнего покоя. Выяснилось, что именно ей были интересны рутинные новости Катиных проектов складских помещений и нехитрые секреты детских влюбленностей внучки. Именно её советы помогали Самсону Петровичу мирно сосуществовать в чисто женском школьном коллективе, не будучи вовлеченным в подводные течения мелочных обид и интриг. Теперь совместные ужины и воскресные обеды, во время которых спокойно выслушивались и обсуждались семейные проблемы, стали поводом для выяснения отношений, а любая тема — очередным шагом к непониманию и неприятию другого мнения. Через три месяца, без ссор и ругани они разошлись.

Первое время Самсон Петрович жил у Лёвки. В принципе, там ему жилось совсем неплохо; отдельная комната в огромной квартире, где никто ни у кого не мельтешил перед глазами. Да и общаться, в принципе, особого времени не было. После занятий в школе и частных уроков Самсон Петрович приходил поздно. При звуке открывающейся входной двери из семейной спальни обычно высовывалась всклокоченная Лёвкина голова: «А, это ты, привет. А мы тут уже как бы спать идем.» Рядом возникало помятое лицо Марины. Придерживая бретельку рубашки, она ласково говорила: «Самсончик, там ужин на столе и фрукты в холодильнике. Обязательно поешь. Ладно?» После чего они оба, уже до утра, скрывались за дверью. Лёвка женился рано, ещё учась в консерватории, но Марина никак не беременела, что вовсе не приводило их в отчаяние, а, наоборот, заставляло ещё активнее решать проблему.

Самсон Петрович искренне обрадовался, когда можно было подписывать документы и переезжать хоть и в комнату, но свою. Он перевез книги, ноты, диван и пианино, на котором изредка играл в отсутствии бабы Мани. Ему казалось, что серьезная музыка вызывает у неё если не классовую ненависть, то раздражение, и что расценивает она его игру не как необходимую составную профессии или хотя бы коротание времени, а выпендривание образованием и нарочитое противопоставление интеллигентности её простоте. Вот и сегодня, при чём тут ученость и кошка, которой не повезло родиться белой и пушистой?

3

Баба Маня доедала жареную картошку. Уже была сыта, но не выбрасывать же. Хлебной корочкой собрала масляные картофельно-чесночные крошки. Вымыла тарелку — удивительно, что воду и тепло до сих пор не отключили. За окном окончательно стемнело. Тусклым зимним светом зажглись фонари. Из аптеки напротив торопливо вышел последний покупатель и тут же слился с обнявшей его промозглой ночью.

— И где же этого пианиста носит, — подумала баба Маня. Неужто так в деньгах нуждается, чтоб и в непогоду по урокам таскаться? Нет чтоб посидеть в тепле, за картошечкой с солеными помидорчиками поговорить о том, о сём. Да куда там, он такими блюдами простецкими брезгует. Только хочешь предложить попробовать, так он сморщится — чесноком видите ли, пахнет — и выйдет из кухни — дескать, дух плебейский не переносит. А сам потом колбасу в комнате жует и со своей кошкой делится. Может, всё-таки прав был отец, когда не позволил ей тогда, двадцатилетней, замуж за музыканта выйти?

Познакомились они в торговом техникуме; их ансамбль на вечере играл. Она стояла у стеночки, скромная, в платьице перешитом, ладная, ножки крепкие, стройные, не то что сейчас. А он на саксофоне играл, и всё на неё поглядывал. Сам модный такой; пиджачок в клетку с накладными карманами, брючки трофейные, яркий галстук, косая челка на глаза. В перерыве подошел, познакомились. Потом домой провожал. Долго вокруг дома ходили. Ей интересно с ним было, а ему с ней — кто знает. Скорее всего, просто приглянулась. Простая, нецелованная, не то, что эти раскованные девицы — с локонами из-под шляпок-менингиток и наведенными бровями. А друзей его она стеснялась — вдруг что невпопад скажет. Подумают, дура. Лучше уж слушать молча, может чему и научишься. Ходила она в консерваторию на капустники всякие, концерты. Там жизнь кипела, не то, что в её техникуме. Месяца через три после знакомства он пришел к ним домой на обед. Мама грибочки замариновала, студень свиной приготовила — хоть через крышу бросай — так она говорила, когда застывал хорошо. А он весь вечер яблоки моченые нахваливал, от грибочков отказался — гадость, мол. Мама обиделась, но виду не показала. А отец всё водки себе подливал, но не пьянел, а только хмурился. И молчал — злости набирался. А как дверь за гостем закрылась, она на кухне затаилась — знала, что скандал будет. Но отец даже голос не повысил, сел на стул и глухо сказал: «Чтобы я этого пижона в нашем доме больше не видел. Чужой он и всегда чужим будет. Ты слышала, мать, он студень холодцом обозвал, грибами побрезговал.» Потом обернулся к дочери: « Этот музыкантик что, надеется своей дудкой семью кормить? Или на моей шее сидеть собирается?»

И она послушалась, потому что понимала — отец прав, всегда он будет чужим в их семье, и она в его не приживется. И всё же не выдержала, через год, в зимнее воскресное утро зашла с днем рождения поздравить. Он дверь открыл, узнал, удивился, а из-за плеча девушка возникла заспанная, разомлевшая.

— Это кто? — Спросила машинально, каменея от предчувствия ответа.

— Жена. Я ведь женился. Вчера как раз свадьбу сыграли. Хочешь, проходи.

У самого голос нежный, счастливый. Разговаривает, вроде, с тобой, а смотрит и улыбается молодой жене. Пробормотала положенные слова, попрощалась, и ещё долго сидела на лестнице, уставясь в одну точку, сжимая в потной руке неотданный подарок. И плакала злыми слезами, стыдясь сохраненного неизвестно зачем и для кого целомудрия. И знала, что не будет в её жизни унижения больнее этого.

Пару лет назад в ЦУМе на них наткнулась — чулки ажурные выбирали. Он взглядом скользнул — не узнал. И хорошо. Она теперь гораздо старше своих лет выглядит, не то, что его жена — худенькая, вертлявая, с модной прической. Видать, всё, чего в жизни не хватает — это ажурных чулок со стрелочкой на тощих ножках. И он — моложавый, элегантный, хорошо одетый, ухоженный. Видать, дудка-то неплохо кормит.

Да она тоже не нуждается. В доме всё, как положено, на столе всё, что надо,  и более того. Правда, квартира в коммуналке — та, что от родителей досталась, но зато комната огромная и в центре города. А что семейная жизнь не задалась, так вон сколько вокруг разведенок. Да и сама тоже виновата. Мать тогда к цыганке отвела, погадать. Та и насоветовала — будешь сидеть и принца ждать, в девках останешься. Иди ищи свое счастье. Оно недалеко. Она и стала искать, как грибы.

И правда, недалеко идти пришлось. Под первым же кустиком нашла поганку по имени Эдгар. Просто удивительно, как имя его навороченное не соответствовало простецкой внешности; на плоском лице утиный нос, да хитрые глазки под длинными, девичьими ресницами. Но прыткий, деловой был. В овощном магазине заведующим работал. Туда и её пристроил. Пил только. Ну, выпить рюмочку-другую она и сама не против, но пенсию пропивать не позволит. Потому и развелась сразу как отец, собутыльник его, умер. Хорошо хоть сын не в деда и не в папашу своего — толковый, спокойный, непьющий. На Севере прорабом работает, там женился и внука родил. Только она внучка своего ещё не видела. Вот уже пять лет просит по дороге из отпуска хоть на пару дней в Москве остановиться. Да нет, говорят, даже денек на море жаль терять, особенно ребёнку. Успеет ещё Кремль посмотреть и с бабушкой познакомиться. А она бы ему и блинов нажарила, и супы-борщи-каши варила, и в секцию какую водила, и по театрам-зоопаркам. А так сидишь одна в кухне и ничего не хочется. Даже свет включить. Зачем? Что при свете, что без него — потемки жизни.

4

Открылась входная дверь. Холодный уличный воздух скользнул по коридорному паркету и растворился в тепле кухни. «От, пришел наконец. Видать, все деньги на сегодня  заработал, — подумала баба Маня, — может хоть чаю придет попить. Я бы брусничное варенье открыла».

Самсон Петрович развесил на стуле промокшую куртку. Ему очень хотелось горячего чая, но в комнате бабы Мани не горел свет, и это означало, что она опять сидит на кухне, в потемках — экономит электричество. Уж лучше подождать, чем давиться чаем под её осуждающим, вечно недовольным взглядом. Из подаренной учеником заграничной бутылки, Самсон Петрович налил себе немного коньяка, открыл пианино и, присев на стул, заиграл в пол-звука. Это была даже не игра, а наигрывание. Так, детский репертуар — «Осенняя песня» Чайковского, с её вопросительно-тоскливыми квартами. Потом начал что-то ещё меланхоличное, под настроение. Но резко перестал, уловив шорох за дверью. И правда, разыгрался. Нашел место и время.

— Всё , — крикнул  он, — концерт окончен, не волнуйтесь.

Шорох прекратился, но за дверью явно кто-то стоял.

— Вот же вредная бабка, — с досадой подумал Самсон Петрович и зло  распахнул дверь.

Баба Маня сидела под дверью, на складном стуле, уперев локти в колени и положив голову в раскрытые ладони.

— Ну, чего раскричался, — укоризненно сказала она, смахнув с носа слезу, — может, билеты надо купить, так ты скажи.

Самсон Петрович поперхнулся недосказанным раздражением и ударившим в нос легким водочным перегаром.

— Я думал, такая музыка не в вашем вкусе.

— А ты меньше думай, оно здоровее будет, — миролюбиво посоветовала баба Маня. — Сыграй чего-нибудь ещё, я послушаю.

— Да уже не хочется, — ответил Самсон Петрович, всё ещё ожидая подвоха.

— Ну, не хочется, тогда может пойдём чаю попьем, — предложила баба Маня, — я летом варенья наварила, вот в первую метель и откроем, пробу снимем. И мармелад есть фирменный, яблочный, на Кировской купила.

— Горячего чая было бы хорошо, — сдался Самсон Петрович. — А домашнего варенья я давно не ел. И если вы варите варенье так же хорошо, как жарите картошку, то я с удовольствием.

Баба Маня ошалело уставилась на Самсона Петровича.

— Картошку? Ты ж чесночного духа не переносишь.

— С чего вы взяли, — в свою очередь изумился Самсон Петрович. Какая же картошка без чеснока!

— А может, грибочков с водочкой? — неожиданно для себя самой спросила баба Маня.

— Нет, вот это без меня, — поморщился Самсон Петрович. — Не люблю грибы.

— А вот объяснить можешь, отчего такие, как ты, грибами брезгуют? — прищурилась баба Маня. — Мне давно понять хочется, откуда такое интеллигентское чистоплюйство происходит?

— Это обычная разница во вкусах, а не чистоплюйство. Мне лично они на вид неприятны. Скользкие, серые. Не овощ, не фрукт, не мясо. Так что интеллигентность или образование тут ни при чём. А вот как вы, Мария Андреевна, относитесь к финским конфетам? Я тут коробочку купил.

— Синие с золотом, что ли? — по-деловому осведомилась баба Маня.

— Вроде они.

— Эх, раньше-то импорт ещё можно было купить, а сейчас — всё по блату, да по случаю. Вот пять лет назад, во время олимпиады, хорошее время было. Всех подозрительных за сто первый километр выслали, как при Сталине. Ни тебе командировочных, ни местной швали, хиплов этих нечесаных. На улицах пусто, а в магазинах густо. И сайра тебе пирамидками на витринах, и корейка на прилавке, и напиток тот чудной, Фанта назывался. А потом эти, — она ткнула пальцем в сторону заблокировнной канистрами двери, — опять понаехали, и как шаром покати.

«И о чём с ней беседовать», — подумал Самсон Петрович, не зная, как продолжить разговор.

— Вот ты скажи, Самсон Петрович, — поинтересовалась баба Маня, откусив верхушку конфеты и разглядывая её содержимое, — откуда у тебя такое заковыристое имя? Отродясь такого не слышала.

— Оно не заковыристое, а малоупотребляемое. Сейчас библейские имена не в моде.

— Библейское, это как — яврейское что ли?

— Почему? Не обязательно. Это имена, упомянутые в Библии, в Ветхом Завете. Но конкретно Самсон — историческая личность, герой. Он был наделен  необыкновенной силой. Тогда, несколько тысяч лет назад, как впрочем, и сейчас, иудеи воевали с филистимлянами, теперешними палестинцами. Предназначение Самсона заключалось в том, чтобы помочь своему народу победить этих самых филистимлян. Боролся с ними Самсон в одиночку, убивал тысячами до тех пор, пока не влюбился в Далилу, филистимлянку. За хорошую плату, притворившись влюбленной, она выведала у Самсона его секрет, усыпила и у спящего отрезала волосы, потому что оказалось, что именно в них его сила. Тогда враги выкололи ему глаза и посадили в темницу. Как-то они привели его в языческий храм, поиздеваться хотели. Но не учли того, что волосы к тому времени у него немного отросли. А Самсон попросил подвести его в столбам, на которых держалось здание, уперся в них руками и развалил храм, похоронив в нем и себя, и своих врагов. Ну, меня и назвали в его честь, вернее, в честь героя оперы «Самсон и Далила». Мой отец был оперным певцом, исполнял его партию.

— А проститутка эта тоже со всеми погибла? — задумчиво спросила баба Маня.

— Тоже.

— Ну, и поделом. И имя её надо бы из названия убрать. А то получается, прославили на равных. Выходит, имя у тебя со смыслом. Так что не стану больше тебя Сеней звать.

— Ну, спасибо, — усмехнулся Самсон Петрович, — только и у меня к вам вопрос: «Сколько вам лет, что бабой себя зовете?»

Баба Маня покраснела от смущения.

— Чай сильно горячий, прямо кипяток,  — сказала она, утирая испарину. — Вот ещё конфетку возьму, а то не распробовала.

Заметив замешательство бабы Мани, Самсон Петрович пожалел о своем вопросе. «Чего я лезу не в своё дело, — подумал он. — Сейчас пошлет подальше, и будет права.»

— Вопрос твой, конечно, нескромный, но я сегодня добрая, — сказала баба Маня, аккуратно слизывая начинку с пальца. — Честно сказать, я и не помню, кто и когда меня так стал называть. Как-то само-собой получилось. С мужем развелась, сын вырос. Чего зря наряды покупать, маникюры-прически делать — только деньгами сорить. И работа такая, в ажурных чулочках не походишь. Между ящиками да бочками жизнь прошла. Накладные, ревизии, отчеты. Потом смотрю, время к пенсии. Могла бы ещё поработать, да зачем? Пенсия хорошая, на всё хватает. Да к тому же из тех, с кем работала, никого не осталось. А молодые пришли, с высоким образованием, так для них я и правда — баба. Ну и пошло, баба Маня то, баба Маня это. И привыкла. А что, не смотрюсь бабкой ещё? — нарочито безразличным тоном спросила она.

— Так вам, получается, и шестидесяти ещё нет, — подсчитал Самсон Петрович.

— Пятьдесят шесть мне, — сухо уточнила баба Маня и стала демонстративно собирать со стола посуду.

5

По пятницам Самсон Петрович работал с обеда и потому вставал поздно, дожидаясь, когда баба Маня пойдет по своим делам. Тогда можно было не спеша принять душ, постирать белье, выпить заваренный в турочке кофе и насладиться гулкой тишиной, нарушаемой только своими шагами, своим присутствием, своей собственной жизнью. Но в это утро поспать не удалось — в дверь настойчиво поскреблись, и скрипучий голос бабы Мани окончательно разбудил Самсона Петровича, с остатками сна уничтожив предвкушаемое пятничное блаженство.

— Ты бы снег почистил, Сенечка…, Самсон Петрович, — сказала баба Маня, — парадную дверь не открыть, намертво занесло. Мы так до весны из дому не выйдем.

— Так ведь чистить нечем, — не открывая глаз огрызнулся Самсон Петрович.

— А я лопату вчера вечером соорудила, — шипящим шопотом доложила баба Маня. — Я бы и сама почистила, да дверь приоткрыть не могу — завалило..

— Ну что за бесцеремонность, — вспылил Самсон Петрович, — почему надо будить человека в восемь утра, да ещё в его выходной?!

— Так ведь из подъезда не выйти.

Чавканье шлепанцев стало еле слышным. Самсон Петрович понял, что спорить не с кем — баба Маня скрылась в своей комнате. Принять душ не удалось — ванная была завешена только что постиранными цветастыми байковыми халатами и ночными рубашками в горошек. Чертыхнувшись, Самсон Петрович наскоро умылся и, брезгливо раздвигая капающие на голову тряпки, ногой открыл дверь ванной. Рядом с дверью, в углу, стояла лопата. Самсон Петрович с изумлением заметил, что её металлической частью был дорожный знак, прикрепленный проволокой к палке от швабры.

— Мария Андреевна, — крикнул Самсон Петрович в гулкую пустоту коридора, — вы что это творите! Да за такие вещи и посадить могут! Вы когда этот знак отдирали, вас точно никто не видел?

— А хоть бы и видел, — отозвалась баба Маня, выглядывая из комнаты, — мне что, надо было вчера, в метель,  по магазинам бегать, лопату искать? И что там за знак такой важный?

— Это знак ограничения скорости. Он где висел, у поворота? А за тем поворотом — спуск. И теперь народ скорость снижать не будет, значит, авария произойти может. И в этом будет ваша непосредственная вина. Вы это вообще понимаете?

— Ой, Самсончик, как будто они когда на те знаки смотрели. Едут, куда хотят и как хотят со знаками и без. Ну, в крайнем случае, новый повесят — не обеднеют. А ты ж меня не выдашь? Я тут ещё один, кругленький, взяла прямо у въезда во двор — он уже и так на соплях болтался  — им бочонок с солеными помидорками прикрыла. А то ведь померзнут в сарайчике.

— Кирпич, что ли?

— Нет, ну кирпичи на меня вешать не надо. Ещё не хватало мне кирпичи таскать. Железку — могу, а кирпичи — на что они мне?

— Кирпич — это знак, запрещающий въезд во двор. Вы и его стащили?

— Э-э-э, — задумалась баба Маня, — может, и его. — Я на картинку-то не особо смотрела. Меня привлекло, что круглый. И я тебе скажу, глазомер у меня  что надо — точно по размеру на бочку подошёл.

— И теперь вы меня подставить хотите, — рассвирепел Самсон Петрович. -Так, что ли?! Вы, значит, солеными помидорчиками лакомиться будете, а я — штрафы платить!

— Что ты такое говоришь, — перепугалась  баба Маня.  Я и не думала тебя подставлять. Снег шёл, холодно, ты куда-то умотался, молдаване вообще пропали, помочь некому. Вот я и соорудила… из подручного материала. Слушай, Самсончик, ты быстренько расчисть снег-то, а потом я лопату аккуратно разберу и новую куплю. Только сейчас мне непременно уйти надо. Если с утра не побегу в продуктовый, эти приезжие всё разберут. Так что ты давай, немного физическим трудом позанимайся. Тебе полезно.

— Мне знаете, что полезно, — сквозь зубы заметил Самсон Петрович, —  найти способ от вас абстрагироваться.

— Ой, напугал, слово-то какое! — насмешливо взвигнула баба Маня. — Тут до тебя тоже один интеллигентный жил, слова всякие умные говорил и в шахматы сам с собой играл. Так пока он этим онанизмом занимался, его жена с Пашкой, слесарем нашим, свое подорванное женское здоровье поправляла. А потом она же этого шахматиста и бросила, а ты в их квартире поселился. Тебя, тоже, небось, жена послала подальше.

Схватив лопату, Самсон Петрович прогрохотал по коридору, а баба Маня снова скрылась в своей комнате, бормоча незнакомое ей, длинное, похожее на ругательство, слово.

Заледеневший за ночь снег, не поддавался гнущейся железке самодельной лопаты. Кое-как Самсон Петрович соскрёб склеившуюся, похожую на замерзшую кашу, массу с крыльца и проложил узкую дорожку к тротуару. За его спиной, скользя, изо всех сил стараясь сохранить равновесие, прошла баба Маня. Провожая взглядом её невысокую фигуру, завернутую в старомодную котиковую шубу, Самсон Петрович ещё раз пожалел об убитом дне и о том, что, торопясь съехать от Лёвки, согласился на невыгодный для себя обмен, обернувшийся потерей личного пространства и личной жизни.

Принесли почту. Положив толстый конверт с мурманским адресом на кухонный стол бабы Мани, Самсон Петрович позвонил Лёвке.

— Слушай, ты занят? Может, заедешь?

— Не, мне лень из дома вылезать. Лучше ты. Тем более Маринка куда-то свалила.

— Ладно. Через полчаса буду, — согласился Самсон Петрович.

Аккуратно причесанный, незаспанный Лёвка открыл дверь. Бросив «Привет, как дела?», мелькнула вернувшаяся из магазина Маринка и скрылась на кухне.

— Пошли в комнату, что ли, — пригласил Лёвка, коньячок неплохой есть, фисташки.

— Как скажешь, — ответил Самсон Петрович, чувствуя какую-то перемену в доме. — А что это вы по разным комнатам сидите — поссорились?

— Не, — нахмурился Лёвка, — мы теперь беременные.

— Ну? Наконец-то! — обрадовался Самсон Петрович. — Поздравляю!

— С чем? — осведомился Лёвка и саркастически улыбнулся.

— Не понял, — растерялся Самсон Петрович.

— А что непонятного, моя функция выполнена, ребенок зачат, стало быть я, как мужчина, больше не нужен. Ну что ж, природа знает такие примеры. Вот дельфины, к примеру, высокоразвитые животные, а самка после удачного спаривания тоже теряет интерес к сексу.

— Лёвка, ты о чём? Тебе ли жаловаться на нехватку секса? Мне-то хоть мозги не парь.

— Так это всё в прошлом, — с неподдельной горечью вздохнул Лёвка. — Мы уже неделю в разных спальнях, — с того самого дня, как она узнала, что беременна. Ты понимаешь, я, дурак, верил, что у нас любовь, и что процесс траханья — её доказательство. А оказалось, я ей нужен только как самец — для продолжения рода. Она меня использовала — вот что самое обидное.

— Лёвка, ты неправ, ты — эгоист, — сказал Самсон Петрович. — Во время беременности женщина уже думает о ребенке, о его безопасности, и от секса практически не получает удовольствия. Это закон самосохранения. Придется тебе перебиться пару месяцев.

— Нет, это ты, старик, неправ, потому что не умеешь смотреть на шаг вперед. А я там впереди, в плане интима, ничего хорошего для себя не вижу. После родов — ещё хуже станет. Ой, тише, не тряси кровать — ребенка разбудишь. Ой, ты что не понимаешь, я так устала за день, а ты тут со своими приставаниями. Ой, не трогай мою грудь, молоко пропадет, — кривлялся Лёвка.

— Да кончай ты преувеличивать. Помню, у меня с моей бывшей до рождения дочки тоже отношения другие были. И что?

— Да, вот именно, и что? — многозначительно подытожил Лёвка. — Где сейчас ты, и где — она?

Они допили остатки конъяка.

— Так ты чего увидеться хотел, случилось что или так просто? — вспомнил Лёвка.

Самсон Петрович замялся. Стало ясно, что проблемы, связанные с упертой бабой Маней будут выглядеть слишком мелочными в сравнении со вселенскими масштабами Лёвкиных переживаний.

— Да нет, так просто зашел, давно не виделись, а тут часок перед работой выдался. Ну ладно, я побежал. Не провожай.

6

Последняя ученица ушла домой. Было тихо. Только из дальнего класса доносились виолончельные рыдания — кто-то упорно заучивал пассаж, повторяя одну и ту же ошибку. «Надо бы подойти, подсказать, что диез там во втором такте», — подумал Самсон Петрович. В дверь постучали и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошла молодая женщина. Она держала за руку мальчика лет десяти.

— Вы Самсон Петрович, верно? — спросила она и, снова не дожидаясь ответа, выдохнула, — Хорошо, что я вас застала.

— А в чём, собственно, дело? — спросил Самсон Петрович, продолжая одеваться.

— Я понимаю, уже поздно и вы, наверное, спешите, — занервничала женщина, — но я только хочу попросить прослушать моего сына.

— Мы не набираем детей посреди учебного года, — сказал Самсон Петрович, — и поверьте, я говорю это не потому, что спешу и хочу от вас отделаться. На самом деле, я вообще никуда не спешу, — неожиданно для самого себя добавил он.

— Женщина смутилась. — Я знаю, что набор окончен ещё летом, но мне вас порекомендовали. Сказали, вы находите подход к любым детям. А мой — не совсем обычный. Все говорят, у него неплохие музыкальные способности, но он… замкнутый. С ним нелегко найти общий язык.

— Так может, это оттого, что он вовсе и не хочет заниматься музыкой? Может, его в спортивную секцию лучше отдать, а? — улыбнулся Самсон Петрович, подмигнув ребёнку.

Женщина устало села на стул и пристально, снизу вверх посмотрела на Самсона Петровича. Под безжизненным электрическим светом её лицо внезапно постарело. От уголков рта, как от брошенных в воду камешков, разбежалась рябь тонких морщинок.

— Вы только его послушайте. Знаете, он ведь сам играть научился. У нас пианино осталось от прежних жильцов. Ему никто и не показывал, как играть. И вдруг сам…Ты ведь сыграешь учителю, да, сына? — просящим тоном сказала она, обняв ребенка за плечи.

Тот дернулся и остался стоять, глядя себе под ноги.

Вот капризный пацан, — подумал Самсон Петрович,Может, он ждет, что я начну его уговаривать?

Слегка подталкиваемый матерью, мальчик нехотя сдвинулся с места.

— Ну, как же тебя зовут? — спросил Самсон Петрович, стараясь звучать как можно приветливее.

— Его зовут Виталик. — поспешно ответила женщина.

— Садись, — Самсон Петрович указал на рояль, — сыграй что-нибудь.

Мальчик подошел к инструменту и неожиданно стал сметать ладонями невидимую пыль с его крышки. Он делал это пугающе методично, не обращая никакого внимания на присутствующих. Так же сосредоточенно он сложил лежащие на рояле ноты в идеально ровную стопку, открыл крышку и сел на стул, аккуратно положив руки на колени. Не поднимая головы, он взял аккорд и снова замер, словно ожидая или прислушиваясь к чему-то. Фальшивая виолончельная нота надоедливой мухой жужжала из-за стены. Теряя терпение, Самсон Петрович сказал: «Ну давай, покажи, что умеешь делать.» Мальчик продолжал сидеть, что-то соскребывая с клавиши. Слова, обращенные к нему, ударились о ватную стену безразличного молчания и, вяло оттолкнувшись, стекли в душное комнатное пространство.

— Послушай, получается, мама зря тащила тебя в такой мороз. Ну-ка, посмотри на меня. Я не кусаюсь, не кричу, я только музыке учу, — бодро зарифмовал Самсон Петрович, стыдясь фальши неожиданного словесного экспромта и своей педагогической беспомощности.

Мальчик повернул голову и поднял глаза. Самсон Петрович попытался перехватить его взгляд и осекся, поняв бесполезность этих попыток. Стараясь скрыть свою растерянность, он открыл крышку второго рояля и взял пару аккордов. Перестав постукивать костяшками пальцев по стулу, мальчик повторил аккорды, не меняя их последовательности. Не говоря ни слова и не глядя на ребенка, Самсон Петрович наиграл отрывок первого пришедшего на память вальса. По-птичьи склонив голову и шевеля губами, ребенок старательно повторил услышанное и снова замер, надежно спрятав глаза под густой, низкой челкой.

«Какой неприятный, настороженный взгляд, — подумал Самсон Петрович, — не на, а сквозь. Взгляд, словно обтекающий лица и предметы.» Подойдя к окну, Самсон Петрович сказал: «Молодец! А теперь сыграй что-нибудь на свой вкус. Я не буду на тебя смотреть — только послушаю.»

Ребёнок снова неуклюже склонил голову к чуть приподнятому плечу и заиграл тот же вальс, но уже по-другому — оживленнее и неряшливее. Проиграв отрывок, он не остановился, как в первый раз, а заиграл его совершенно иначе — с иной, режущей диссонансами, гармонией, с синкопами, казалось бы абсолютно здесь неуместными, но каким-то непонятным образом легко и естественно совместившимися с неприхотливой, заезженной мелодией.

«Так звучит лучше, чем в оригинале — свежее, талантливее, — отметил про себя Самсон Петрович. — Как он это делает? Такому нельзя научиться. Если бы не эти гуттаперчевые пальцы, эти ужимки, я бы решил, что он гений.»

Виталик продолжал играть те же двадцать тактов, и с каждым повтором Самсон Петрович всё больше ненавидел этот вальс. А мальчик, как игрушка, заведенная большим металлическим ключом на определенное количество оборотов, ждал, когда кончится завод, постепенно затихая и замедляя темп. Правая рука легла на колено, а левая продолжала стряхивать неслышимые остатки звуков с влажных клавиш.

— Виталик, — тихо, но настойчиво сказала женщина, — хватит, иди сюда.

Ребенок послушно подошел к ней.

— Я не уверен…Вернее, совершенно уверен, что не смогу учить такого…стеснительного ребенка, — твердо сказал Самсон Петрович, надеясь избежать дальнейших объяснений и возражений. Он отвернулся и стал сосредоточенно запихивать ноты в портфель.

— Это не стеснительность, — тихо проговорила женщина, — это аутизм. Нам нужна ваша помощь.

—  Что? — опешил Самсон Петрович, — Тогда почему вы решили, что именно я могу вам помочь? Я, к сожалению, не врач, а всего лишь учитель музыки.

— Врач у него есть. И он говорит, что музыка поможет Виталику стать более контактным. Поймите, ему это необходимо.

— Это вы поймите, у меня нет опыта работы с такими, — Самсон Петрович снова запнулся, подыскивая слово, — сложными детьми.

— Но у вас есть интуиция. Вы же почувствовали, что он избегает контакта, догадались стать у него за спиной и добились своего.

— Пойдемте, я провожу вас к метро, — уклончиво ответил Самсон Петрович и щелкнул выключателем.

7

Самсон Петрович никогда не умел читать в транспорте. Даже в поезде метро уже через несколько минут строчки сливались, и его начинало подташнивать. Но думалось хорошо.

На пересадке вместе с ним в вагон зашли две девочки — похоже, сестры — и сели напротив. На младшей была такая же шапка, что у его дочери; желтая, мохнатая, похожая на шмеля. А на этой — заснеженный шмель. Чем старше становилась дочка, тем более странной и отчужденной становилась. Куда-то ушла та безраздельная, всепринимающая любовь, какой он любил её в раннем детстве. Странным  казалось её поведение, её неподобающие столь юному возрасту мелочные, даже меркантильные интересы и самое главное, полное отсутствие каких бы то ни было музыкальных способностей. Классическая музыка не только не интересовала её, но вызывала откровенную скуку, которую она и не пыталась скрыть — отвлекалась, начинала дурачиться, или просто выходила из комнаты. В глазах учеников Самсон Петрович искал и видел восхищение. Ему хотелось верить, что воодушевление передается даже самым ленивым, и потому равнодушие собственной дочери воспринималось как желание сделать назло, как личная обида. Этот мальчик, Виталик, кажется… Даже его, благодаря своему педагогическому таланту, он сумел вытащить из-под панциря одиночества. Помог, пусть ненадолго, преодолеть цепкий страх болезненного недоверия. Конечно, вряд ли он позвонит этой женщине. Такой тяжелый ученик отнимет слишком много времени и нервов, потребует энергии, которой хватило бы на трех обычных. Хотя с профессиональной точки зрения кому-то это было бы интересно. Но не ему. Самсон Петрович с неприязнью вспомнил взгляд мальчика. В конце-концов, гениальность — тоже болезнь, ошибка природы. И лучше наблюдать её со стороны, чем каждый раз, вступая в контакт, снова и снова осознавать свою — нет, не посредственность, — обыкновенность. Да и вообще, какое ему дело до чужого ребенка, влезшего в его жизнь, если с собственным они говорили на разных языках? Иногда дочка казалась ему слишком сообразительной, вызывающе бесцеремонной в оценках и суждениях, дерзко мыслящей для своих лет. Споря с ней, он раздражался до злости, признавая неординарность её мышления, а потом стыдился своей реакции и неприязни, которую отец не должен испытывать к своему ребенку.

Развод она приняла спокойно, без слез и расспросов. А когда, попрощавшись и взяв чемоданы, Самсон Петрович направился к двери, она, пройдя мимо открытого инструмента, зло ткнула кулачком в клавиши, наслаждаясь извлеченным диссонансом и болезненной реакцией своего отца.

Самсон Петрович еле удержался на ногах, поскользнувшись на припорошенном снегом льду. Навстречу шла женщина, нагруженная сумками.  Самсон Петрович прижался к сугробу, уступая узенькую, протоптанную редкими пешеходами дорожку. В ботинки  попал снег и начал таять, противно стекая внутрь. В подворотне то ли дворник, то ли жилец, колол лёд, громко матеря зиму, которая хоть и запоздавшая, но для московских служб наступила, как всегда, неожиданно.

Дверь в квартиру оказалась открытой. В коридоре участковый Стоянов на повышенных тонах спорил с одетой в ядовито-зеленое атласное кимоно бабой Маней.

— Нет, гражданка Суркова, раз вещественные доказательства найдены по месту вашего ОБЩЕГО с гражданином Веселовским проживания, стало быть и ответственность перед законом у вас общая. Понесете и за воровство, и за нанесение ущерба государству, и за преднамеренное создание опасной дорожной ситуации, могущей повлечь жертвы. Хорошо хоть у нас ещё есть сознательные граждане, сигнализирующие о подобных безобразиях.

— И что, те сознательные на меня указали? Может, они рядом стояли и железяку эту со мной откручивали?

— Не стояли, не откручивали, но собственноглазно видели, как ваш сосед снег чистил вот этим самым орудием! — участковый указал на швабру. — А подъезд ваш общий, как и адрес этот. Стало быть и протокол на обоих составлю. Мне ведь всё равно, кто задумал, а кто воплотил, так сказать.

— Так ты посмотри,  где оно лежит, это орудие, — не сдавалась баба Маня, — у его двери! И чистил он! Стало быть, с него спрос.

Участковый, озадаченный последним аргументом, выругался и начал оформлять новый протокол. Баба Маня победно вскинула голову, но, наткнувшись взглядом на стоящего в дверях, белого от злости Самсона Петровича, неожиданно взяла участкового под руку и вкрадчиво сказала: «От что ты доцепился до этого знака? Ну, одолжил человек железку. Так не заработал же на ней — снег расчистил. Завтра на место вернет. А ты нервничаешь, время тратишь. Лучше вот возьми себе на память канистрочку — видишь, у стеночки стоят — и иди с богом.»

— Так, — взбодрился Стоянов, — канистрочки, говоришь? Так вы ещё солярку воруете?

— Ты что, — возмутилсь баба Маня, — на что нам солярка? Это вино молдавское, домашнее. Красное, белое…Бери канистру, какая нравится, и забудем этот разговор.

Стоя за спиной участкового, Самсон Петрович увидел, как у того от возмущения шея стала малиновой. «Всё, — подумал он, — приехали.»

— А две можно, — выдавил из себя Стоянов, — вот эти с краю, пузатенькие?

— Можно, — безразличным тоном ответила баба Маня, — но только знак сам обратно прицепишь. А то ведь Самсон Петрович — у нас не кто-нибудь, а знаменитый музыкант, пианист. Нечего ему руки морозить. О, вот и он сам, — радостно удивилась она. —  Надо же, как поздно, всё работаете, детишек учите. Вы, Самсон Петрович, проходите, а то мы тут коридор перегородили, о ерунде всякой болтаем. Участковый наш уже уходит.

Бережно неся канистры, Стоянов направился к выходу. Выйдя на лестничную площадку, он обернулся и злорадно объявил: «Да, кстати, тут супруга моя — она в этом… ну, в общем, где надо работает — сказала, что после Нового Года вас выселят. Так что пакуйтесь и скажите спасибо, что предупредил. Салатик оливье на чемоданах жевать будете.»

— Так до Нового года всего-то две недели осталось, — крикнула в серую, ворсистую спину баба Маня и растерянно посмотрела на Самсона Петровича.

— Как же…?

— А как вы так можете? — не выдержал Самсон Петрович. — Вчера чаек, домашнее варенье, а сегодня за спиной гадости делаете, свои поступки идиотские на меня валите? Вы, Мария Андреевна, непорядочный человек. Вот что я вам скажу.

— Значит, я — непорядочная? Сволочь значит, ты это хотел сказать? Ну конечно, мы люди простые, бумажки в портфелях не носим. А вы, музыканты, — интеллигенты, значит? Знала я одного такого. Тоже чистоплюй вроде тебя. Правильно папаша мой покойный их всех терпеть не мог. Ну, Лещенко там, Кобзон — ещё ничего, приличные. А остальные — или алкаши вроде Высоцкого — через водку и помер — или никчемные, вроде тебя.

— Вы сами не знаете, что несете, — обиделся Самсон Петрович, — наверное, опять выпили.

— Ой, чуть не забыла, — баба Маня ловко перевела тему, на минуту прикинувшись глухой, — тебе тут дочка звонила. А ты и не говорил, что у тебя дочка есть. Как её зовут?

— Маша, Мария, — автоматически буркнул Самсон Петрович.

— Надо же, тезка, — умилилась баба Маня.

Самсон Петрович внутренне содрогнулся, на секунду представив, что его курносая, сероглазая дочка может вырасти вот в такую бабу Маню со свисающими на уши, пахнущими пивом бигудями.

— А лет ей сколько?

— Ну, двенадцать. Это что, допрос?  Вам какое дело? — бросил Самсон Петрович, снимая побелевшие от влаги ботинки.

— Да никакое. Вот потому ты один, что во всём подвох ищешь, людям не веришь. А я только передать хотела, что дочка твоя звонила. Скучает.

— Так и сказала, что скучает, или вы это только что придумали? — безразличным тоном осведомился Самсон Петрович.

— Наверное, скучает, раз звонила, — снова огрызнулась баба Маня.

— Это же как долго вы общались? — сквозь зубы спросил Самсон Петрович.

— Да минут десять. О, чайник свистит. Пойду выключу. А ты приходи на кухню, если хочешь.

Самсон Петрович молча пил крепкий, настоянный на неизвестных ему травах, чай, прихлебывая клюквенную наливочку и закусывая ненавистными солеными опятами. С бабой Маней было удобно; не требовались пространные объяснения, можно было односложно отвечать или просто кивать-качать головой, думая о своём. Ну вот кто он — неудачник, несложившийся пианист, не самый лучший муж и уж совсем никакой отец.

— Так я и говорю, — продолжала баба Маня, тыча пальцем в конверт из Мурманска, — спрашивается, куда я денусь с внуком? Переселят к черту на кулички — ни в секцию какую, ни в школу музыкальную не добраться. А он у меня непременно на фортепьяно играть будет, как ты.

— Какой внук?

— Ну, я же тебе толкую — внук приезжает, жить у меня будет. То за пять лет ни разу не навестили, а то вот мальчик болеть стал, так вспомнили. Сразу нужна стала.

— Вы никогда о нём не упоминали.

— Так во-первых, разве ж с тобой можно говорить по человечески? Ты ж простых людей не замечаешь. Смотришь то ли сквозь, то ли сверху вниз, словно не люди, а предметы вокруг. Будто ты сам по себе, а остальные мимо проходят. И только когда толкнут — внимание обратишь. А во-вторых…

— Конечно, — Самсон Петрович снова отключился от трескотни бабы Мани, — сверху вниз. Как персонажи любимого им Шагала. Летают себе и смотрят оттуда — спокойно и отстраненно. Сверху, из собственного, некоммунального мира не так заметны уродливые мелочи жизни, поломанные судьбы. Оттуда не слышны просьбы, упреки, и потому можно представить, что к оставшейся там, внизу, суете, не имеешь никакого отношения. Вроде как выпустил душу полетать, когда ей тяжело. Только она падает вниз, возвращается на своё место, потому что земное притяжение.

— …  и что нам теперь делать — в райсовет, а может, прямо в Моссовет обратиться?

— Что делать, что делать? Паковаться, — ответил Самсон Петрович, звякнув о блюдце пустой чашкой.

8

Ленивый мартовский дождь превращал подтаявший снег в месиво. «Отличная погодка для переезда», — подумал Самсон Петрович, подходя к дому.

Баба Маня стояла у подъезда и руководила грузчиками, затаскивающими в кузов бочонок с солениями.

— Что вы с этим будете делать на пятом этаже? — поинтересовался Самсон Петрович.

— Застеклю балкон, да и все дела, — бодро ответила баба Маня. — Не оставлять же. Ты-то как, устроился?

— Я у друга пока живу. В новой комнате ремонт надо делать. Вроде, жила там приличная дама, доктор наук по древним рукописям, а клопы даже днем ползают.

— Вот оно то самое горе от ума — книжки читать умеем, а подтереть за собой или унитаз помыть — это ниже нашего достоинства.

— Ладно, Мария Андреевна, давайте не будем ссориться напоследок.

Я ведь кошку пришел забрать. Спасибо, что присмотрели.

— Да ладно, невелика забота, — отмахнулась баба Маня, вынимая животное из набитой подушками плетеной корзины.

Та покорно перебралась в руки Самсона Петровича.

— Смотрите, — сказал тот, —  да она поседела за неделю, что с вами жила!

— Ну ты придумаешь, Самсончик, — разве ж кошки седеют? Я только её чуть перекисью обесцветила. Хвост и одно ухо.Чтоб не совсем чёрная была. Она ж мне сто раз на день дорогу переходила, я уж плевать через плечо утомилась, — оправдывалась баба Маня…

Онемевший Самсон Петрович тупо смотрел, как массивная, с подмерзшими подтеками рассола бочка, накренилась от толчка тронувшейся машины и, медленно перевалившись через борт, упала на дорогу. Влипшие в грязный снег, расплющенные розовые помидоры, напоминали непонятного сорта цветы, разбросанные на нестираном нейлоновом покрывале. Жестяной круглешок дорожного знака завихлял на ребре и упал, наткнувшись на сапог оторопевшей бабы Мани.

— Видать, не судьба, — философски произнес Самсон Петрович, стряхивая с брюк липкую веточку сельдерея… Ну, всего вам. Может, ещё когда увидимся. Земля ведь круглая.

— Точно, круглая. — хмыкнула баба Маня, кивая на вошедшего во двор человека.

Прищурившись и вертя головой по сторонам, он прошел мимо них, осторожно неся тяжелую, издающую булькающие звуки, канистру. Найдя глазами нужную дверь, он облегченно вздохнул и бодро зашагал к подъезду опустевшего, пережившего свою последнюю зиму, дома.

Print Friendly, PDF & Email

15 комментариев для “Зоя Мастер: Учитель музыки

  1. Евгений, самое приятное, когда собеседники понимают шутки и не воспринимают себя слишком серьёзно. Как в нашем с Вами случае. По поводу МАСТЕР, вспоминаю смешной случай, когда я позвонила редактору одного из небольших московских издательств. Секретарша попросила представиться. Я, естественно, сказала — Зоя Мастер. На что та, удивлённо; «Как, без фамилии»?

  2. Замечательно написано.

  3. Дорогая Зоя, вопрос был риторическим. Все же знают, что вы — Мастер.
    Из ничего, можно сказать, — создаете нечто. Я только разогнался читать, а уже и сказке конец.
    Ну, чтобы не осталось двусмысленностей, скажу прямо: мы — в восхищении.

  4. Ну конечно, Евгений, причина в первом «или»…
    Какого ответа Вы ждали?

  5. Читал, читал и забыл, где я и что я. Или настроение такое было или… Признавайтесь, Зоя: вы — Мастер?

    1. Дорогой Лев, не помню когда, но я читала Ваши зарисовки о музыке и музыкантах для детей. По-моему, они назывались «Удивительные истории о музыке». Видимо, по специальности, Вы преподаватель теоретических дисциплин. Возможно, я ошибаюсь. Но если нет, то мы с Вами коллеги, потому что «в прошлой жизни» я преподавала сольфеджио, гармонию, историю и теорию музыки. В этой (эмиграционной) жизни, я тоже преподаю, но английский язык — в государственной школе. Да, так тоже бывает. А музыка… куда от неё денешься. Да и надо ли? Хочу предложить Вашему вниманию рассказ «Пиковая дама». Не буду объяснять, почему именно этот — Вы поймёте.
      http://magazines.russ.ru/nj/2011/263/ma8.html
      Всего доброго.
      Зоя

      1. Дорогая Зоя! Я преподаю фортепиано и играю в дуэте с болгарским скрипачом. Рассказики, которые я Вам послал на сайте «Muz.urok», сначала, действительно перекликаются с теми, что в книге «Удивительные истории о музыке», но потом совсем другие.

  6. Знаете, почему этот маленький рассказик так «выстрелил»? А ни капли «гламура». Сейчас же какие-то «тексты» под копирку, во вяком случае, в журналах.

  7. Замечательный рассказ! Московские реалии каждый знает свои. Мне известны такие случаи — без взяток и Промыслова. Но это всё не главная тема рассказа. А тема великолепна. Кажется, она должна иметь продолжение — мальчик-композитор!

  8. да ладно, это же не документальное кино!!! я вот смотрела сериал. детектив . С Иваном Охлобыстиным.
    никогда не читала «новейшей желтой » литературы , но теперь , примерно , представляю уровень.
    там один детектив обращается к другому ( его-то и играет Охлобыстин ) » У них , у обоих есть алиби»
    речь идет о двух особях женского рода…
    А вы говорите…
    рассказ- замечательный! Автор — талантливый человек. Чувствуется , что рука » не набита» и это есть ХОРОШО . Потому что тошнит от штампов!

  9. Если дом идёт на снос, обмен не утвердят и ордер на жилплощадь не выпишут

  10. Раздражает незнание автором московских житейских реалий. К примеру:
    «…Но через месяц, когда Самсон Петрович обжился на новом месте, неожиданно выяснилось, что дом идет под снос. Жильцы со второго этажа немедленно съехали, предпочтя отдельное жилье в новостройках …»
    Чтобы при раз»езде получить жильё в доме идущем на снос, надо было иметь знакомство на уровне Промыслова или дать взятку в размере половины стоимости кооперативной квартиры.

  11. Перечитал через некоторое время ещё раз. Прекрасно написано.

Обсуждение закрыто.