Анатолий Зелигер: Детские годы и взросление Георгия Лапина

Loading

И ожили в его голове странные разговоры отца с матерью, которым он до этого не придавал значения. И страшная мысль, холодящая кровь, вонзилась в сердце: ”Их не приняли, потому что они евреи”. Он почувствовал себя униженным, морально растоптанным, как будто не их, а его не приняли.

Детские годы и взросление Георгия Лапина

Фрагент из романа «Два Дон-Кихота»

Анатолий Зелигер

Итак, Георгий, в быту его звали просто Жора, родился в середине тридцатых годов.

От первых лет жизни в его памяти остались радость, разлитая в окружающем пространстве, улыбки близких и незнакомых людей и незабываемое ощущение ласковой теплоты окружающего мира.

От более позднего времени сохранились в памяти отдельные картины, мало связанные между собой.

Вот огромный кирпичный дом с башнями, в котором живет он с мамой и папой, дом полный тайн, наверно самый большой и красивый в мире. Вот обширный двор с множеством цветочных клумб и зеленой беседкой, прикрытой ветвями самого могучего на свете сказочного тополя. В беседке старшие ребята увлеченно поют песню со странными словами: ” И кто его знает, чего он моргает.”

А вот лето в Сестрорецке. На пляже не земля, а только песок, сухой и мокрый. А море гладкое, бесконечное, отражающее, подобно зеркалу, пылающее солнце и небо, освещенное его огнем.

С началом войны он уже помнил все день за днем.

Война. Отец понес сдавать на склад большой черный ящик — радиоприемник и взял с собой Жору. Длинная очередь людей с разными радиоприемниками.

Отец военный. Он мобилизован в Академию связи. Каждое утро, когда Жора еще спит, он уезжает в Академию и возвращается домой поздно вечером. Мама вместе с Жорой обошла несколько магазинов. Еще недавно полные вкусной едой теперь магазины совершенно пустые.

Начались бомбежки. На окнах появились плотные занавески. Предупредили: если свет будет проникать наружу, патрули будут стрелять по окнам.

Жора быстро привык к сигналу воздушной тревоги. Когда этот сигнал завывал, Жора прятался в подъезде своего дома. Когда же звучал отбой, он бежал собирать осколки разорвавшихся бомб. В первое время мальчишки менялись осколками.

Потом была блокада. Однажды после очередной бомбежки Жора вышел во двор и увидел страшное, пугающее его небо. Оно пылало, его заволокло змееподобным клубящимся дымом черным, багрово-красным, темно-синим. Это горели запасы ленинградских продуктов — Бадаевские склады. С едой стало совсем плохо.

Через несколько месяцев Академию связи приказали эвакуировать. Летели над Ладожским озером. Немецкие истребители пытались сбить. Пронесло.

А затем месяц в теплушке — товарном вагоне. Томск. Мама тоже работает в Академии. Три голодные года, когда каждую минуту, каждый час мечтали о победе.

И, наконец, снова Ленинград, родной Васильевский остров, родной дом, школа.

Этот мальчик с еврейской внешностью, частенько слышавший дома разговоры на идиш, знавший, что у мамы еврейское имя и отчество — Циля Ароновна, что его отец вовсе не Леонид Борисович, а Лейба Беркович, а, например, тетя вовсе не Раиса, а Рахиль, с интересом слушавший рассказы отца и матери о былой еврейской жизни в городах и местечках Белоруссии, рос абсолютно русским. Родители принимали это как должное. Они были убеждены, что теперь в Советском Союзе в пору полного равноправия всех граждан страны иначе и быть не может.

Жора еще не умел читать, когда выучил наизусть три последние строфы стихотворения Некрасова “Железная дорога”. Дело было так. Однажды Циля Ароновна вдруг сказала ему: ”Послушай, Жора, я прочту тебе очень красивое стихотворение. Он быстро запомнил его, повторяя слова вслед за матерью. С тех пор он часто декламировал с детским энтузиазмом.

Эту привычку к труду благородную
Нам бы не худо с тобой перенять…
Благослови же работу народную
И научись мужика уважать.

Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную —
Вынесет все, что господь не пошлет!

Вынесет все — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только — жить в эту пору прекрасную
Уж не придется — ни мне, ни тебе.

Русские сказки были его первым чтением. Да, он рос русским, хотя знал, что он еврей. Парадокс хорошо знакомый русским евреям.

Были случаи, когда противно звучало слово «жид», выкрикиваемое тем или иным мальчишкой. Но Жора считал это одной из неприятных особенностей его детского мира, неизвестного взрослым. Для него окружающие люди были подобны изображенным в фильме “Цирк” или в стихотворении Маршака “Мистер Твистер”. Он был уверен, что живет в самой лучшей на свете, самой доброй стране, которая любит его и будет лелеять всю его жизнь.

Правда, раз произошло нечто, явно не соответствующее его светлому мировоззрению.

У себя во дворе Жора и один мальчуган затеяли рукопашную схватку. Они боролись перед скамейкой, на которой сидели парень с девушкой. Эта пара с явным интересом наблюдала за “спортивным состязанием”. Получив болельщиков, мальчуганы вошли в азарт и постарались показать свою силу и ловкость.

И вдруг парень, добродушно улыбаясь, сказал: ”А ну-ка, парнишка, поднажми, покажи этому еврею почем фунт лиха”. Жора взглянул на девушку. Она тоже улыбалась, ей явно нравились слова ее приятеля.

— Они болеют за него, а не за меня, потому что я еврей. Странно, непонятно, — подумал он. Борьба потеряла для него всякий интерес.— Такие хорошие парень и девушка. Почему же для них я не просто мальчик с нашего двора, а именно еврей? Почему им не все равно, еврей я или нет? Мы же в Советском Союзе, а не в фашистской Германии! И как они догадались? Что сказал бы товарищ Сталин, если бы услышал его слова?

Удар был неожиданный и болезненный. В первое время после этого он иногда застывал на месте, устремлял глаза в одну точку, видел ту улыбающуюся пару и повторял про себя подлые слова того парня: “Покажи этому еврею…Покажи этому еврею почем фунт лиха”.

— Ничего, я еще заставлю таких, как вы, болеть за меня, — тяжело дыша, думал он.

После этого случая Жора решил, что должен быть сильным. Он пошел в гимнастическую секцию, а еще через пару лет в секцию классической борьбы. Может быть, дело в его хорошей наследственности или в его прилежных спортивных занятиях, но с годами Жора превратился в высокого, широкоплечего мужчину, сильного необыкновенно.

Жора был уже в восьмом классе, когда произошел случай, полностью изменивший его взгляд на окружающий мир.

Этих двух учеников десятого класса Аркашу Подольного и Борю Горинштейна знала вся школа. Два отличника, члены комитета комсомола — гордость школы. В классе Жоры говорили, что Подольный и Горинштейн собираются поступить в Академию связи. В ту самую Академию, в которой во время войны работал папа, которая была в каком-то смысле вторым Жориным домом в незабываемые томские годы. И их наверняка должны были принять, потому что оба они получили золотые медали.

Но, когда после летних каникул Жора пришел в школу и спросил ребят, что они знают о Подольном и Горинштейне, то получил ответ: ”Их не приняли в Академию связи”.

Жора был вне себя: “Как это так, не приняли! Да как они посмели! Эта Академия не только их, но и моя немного. Я вырос в ее коридорах. Могли и меня спросить”.

И ожили в его голове странные разговоры отца с матерью, которым он до этого не придавал значения. И страшная мысль, холодящая кровь, вонзилась в сердце: ”Их не приняли, потому что они евреи”.

Он почувствовал себя униженным, морально растоптанным, как будто не их, а его не приняли.

— Если это так, то почему мы поем “Интернационал” или “Песню о Родине?” “Нет для нас ни черных, ни цветных.” А как же тогда быть с Первым Мая — международным праздником трудящихся? Отменить его что ли? А как быть с конституцией? Ведь сказано: ”Три года тюрьмы за оскорбление на национальной почве” А разве это не оскорбление? Почему тех, кто не принял в Академию Подольного и Горинштейна, не сажают в тюрьму?

Жора кинулся к отцу: “Что это за подлость? Что за несправедливость?”

Леонид Борисович помрачнел, попросил сына сесть и выслушать его внимательно.

Сам он расположился напротив него и, глядя Жоре прямо в глаза, необыкновенно серьезно сказал:

— Ты уже не ребенок и должен отчетливо понимать, в какой стране ты живешь. Пора отказаться от детской наивности. В нашей стране законы выполняются только в том случае, если они не противоречат указаниям. Когда же сверху поступает указание, закон не действует. Указание, поступившее от него, — здесь старший Лапин показал на потолок,— отменяет закон. Этих ребят не приняли в Академию, потому что его указания разлетелись по стране.

— Но, сделав это, он нарушил конституцию и, следовательно, является преступником, — сказал Жора.

Леонид Борисович испуганно вздрогнул и резко протянул руку вперед, как бы затыкая сыну рот.

— Пойми, наивный ты ребенок, он хозяин, он царь. Если хочешь, Черномор или Кощей. Он дунул, и тысячи людей мгновенно исчезли с лица земли. Ни следов, ни даже пятна мокрого от них не осталось. Не дай тебе Бог где-нибудь когда-нибудь повторить то, что ты сейчас сказал. У нас в стране он безгрешен, как ангел небесный, всегда и во всем… Ты, конечно, не знаешь, что такое ежовщина? Когда тебе было два года, расcтреливали лучших из лучших налево и направо. Вот что такое ежовщина. Восхищайся им, восхваляй его, если хочешь жить. Имей в виду, брякнешь где-нибудь то, что не говорят все, меня и маму расcтреляют, а тебя отправят в детскую колонию. Понял?

Жора был потрясен. Он никогда не слышал ничего подобного. Оказывается, отец всегда скрывал от него свои мысли. В голове промелькнуло: ”Так что же, все тоже притворяются: учителя, ребята, директор школы…”

А Леонид Борисович продолжал:

— Начинается политика тайной дискриминации нас, людей еврейского происхождения. Сколько она продлится, я не знаю. С нашим равноправием покончено на долгие годы. Если хочешь жить, то должен смотреть и не видеть, слушать и не слышать. Сожми зубы крепко-накрепко и молчи.

После этого разговора последовало смятение и буйство Жориных мыслей. Произошел переворот в восприятии окружающей жизни. Новый жестокий и лживый мир заменил собой старый, добрый и честный.

— Но я хочу, чтобы все было по старому, мне не нужен этот чертов, скверный мир, — вопил про себя Жора. — Я не хочу думать одно, а говорить другое.

Однако слова отца возымели свое действие. Жора загнал свой протест вовнутрь и научился молчать, когда хотелось кричать. Но как тяжело ему это далось!

Да, если бы в 1951-ом году Аркашу Подольного и Борю Горинштейна приняли в Академию связи, то, кто знает, может быть, другим человеком был бы Жора.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.