Игорь Григорович: Плачь, Иеремия! (главы из романа)

Loading

Вера боялась мечтать. Мечтать о счастье с ним, жизни с ним рука об руку до конца. Они строят свою семью. Работают вместе. Целуются ночами под проливным дождём. Растут дети. Много. Она — добрая, заботливая мать. Он — любящий муж и отец. Дети выросли, у них свои семьи. Они приезжают часто-часто в их дом…

Плачь, Иеремия!

(главы из романа)

Игорь Григорович

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА

— В пьяном угаре страда деревенская.
Доля ты русская, долюшка женская.
Где бы другую сыскать? —
декламировал Владимир Михайлович, подбирая строки под своё настроение.

Философ томился. Он поругался с женой. Елена прекрасная поставила ультиматум: “Или она, или пьянка? Выбирай”. Было из чего выбирать. “Лапушка! Конечно ты, прекрасная моя”, — юлил Владимир перед женой. Хотелось побыстрее отвязаться от беспредметного, на его взгляд, разговора и сбегать по пиво. Елена хлопнула глазами и дверью и убежала на службу. Владимир остался со смятёнными чувствами, засобирался. Поскрёб щетину тупым лезвием (не доходили руки купить новое), обтёрся одеколоном, с визжанием забросил бумаги в портфель и подался к пивному ларьку.

В данный момент он прохаживался по кабинету. Голова просветлела, но настроение было паршивое. И эта девчонка сидит, насупившись, как галчонок. Влюбилась, конечно. Весна, видите ли. Весна!

Вера сидела в расстроенных чувствах, забившись в угол. Роман не шёл.

— Веруньчик? — позвал Владимир Михайлович, — мне тут необходима ваша помощь.

Вера вскинула головку.

— Видите ли, барышня. Я пишу докторскую диссертацию, и мне необходимы выписки. Времени сегодня у меня мало, занятия. Поэтому я отсылаю вас в государственную библиотеку за искомым, прилагая к списку сопроводительную бумагу. Как-никак это ваша прямая обязанность — помогать старшим работникам в подборе материала, коллега.

Вера зарделась.

— Вот вам разрешение и список необходимой литературы на вынос. Прошу, прошу, и побыстрее.

Не успела она толком расспросить, а уже была настойчиво вытиснута за дверь. Нужно было идти в библиотеку. Раз надо — так надо. Благо, это рядом. Вера перешла через дорогу, поднялась на высокий порог, протиснулась в тугую дверь. Осведомилась у дежурного, где искать нужный отдел, получила подробное описание маршрута и устремилась вверх по лестнице. Приятная пожилая женщина изучила список, покивала головой, направилась внутрь прохода, обставленного многотонными стеллажами. Вернулась быстро, неся большую кипу разноформатных книг.

— А эту, — она очертила ногтем в списке, — придётся подождать. Её вынесут из хранилища. Можете располагаться в кресле, полистать журналы.

Женщина выглядела мудрой, как вековая пыль на охраняемых ею книгах. Она жила здесь давно. Она сроднилась, слилась с этими книгами. Семьи у неё никогда не было. Так уж получилось. Всю себя она отдала работе. Были слёзы родителей, увещевания их единственной дочери, предложения в выборе партии, мужчины, искавшие её тёплой, мягкой руки. Но она искала возвышенного, романтичного и надёжного, с достатком спутника. Молодость проходила, краса опадала. Она с пренебрежением слушала пересуды подруг о своих мужьях, не хотела их счастья. Она ждала рыцаря и его состояния. По ночам, по молодости, обливала подушку слезами, решалась завести ребёнка, воспитывать его. Но приходил день. Явь проступала в образе всё каких-то помятых соискателей, и решимость её таяла, как нежданный снег в мае. Со временем она свыклась и погрузилась в работу. Это была её отрада и смысл. Желания истаяли, родители перешли в мир иной, родственники затерялись ещё в войну. Приближалась одинокая старость, и страх подкрадывался по ночам. Но было поздно.

Вера листала журналы, а мысли её были с ним. Проходил второй день после встречи. Она начала сомневаться, а было ли всё это? Может она задумалась — и это всё ей померещилось? Спросить, посоветоваться — не у кого. Грусть наполнила её. Мысли вертелись в комнате ожидания. Вера боялась мечтать. Мечтать о счастье с ним, жизни с ним рука об руку до конца. Ясные, лучезарные дни вдвоём. Прогулки в уединённых местах, его крепкая рука сжимает её ладошку. Он говорит о прекрасном, возвышенном. Они строят свою семью. Работают вместе. Целуются ночами под проливным дождём. Растут дети. Много. Она — добрая, заботливая мать. Он — любящий муж и отец. Дети выросли, у них свои семьи. Они приезжают часто-часто в их дом. Покойная совместная старость — и смерть, в один день, в один час…

— Получите, — вывел из дремотной неги голос. Вера отряхнула со лба прядь упавших волос, встала, взяла книгу.

— Спасибо, до свидания, — пошла к двери.

Девушка принесла полученное на кафедру. Кафедра была закрыта. Занесла к себе, положила на стол, стала заниматься текущими делами.

Большая, в кожаном переплёте книга, полученная из хранилища, лежала сверху и таинственным образом возбуждала Верино любопытство. Вера пыталась противостоять влечению, но разве запрещено ей было читать эти книги? Нет. Она походила из-за маленького, детского упрямства чуток, потом присела к столу, пододвинула книгу.

— И чего тебя, милая, прятали так глубоко? Покажись, — Вера перевернула обложку, — обнажился титульный лист

Б И Б Л И Я
книги священного писания
Ветхого и Нового Завета
канонические

Вера прислушалась, шаги не грохотали. Грохотало сердце. Она перевернула страницу. Оглавление. Глаза охватывали строчки, но не видели слов. Вера напрягла зрение, уставилась вглубь страницы. “Книга Пророка Иеремии” придвинулись слова, выросли, обозначился номер. Вера, как загипнотизированная, отыскала страницу, стала вчитываться. Строчки плясали, буквы разбегались, Вера собирала их. Имена были чужие, сложные. Смысл прочитанного — непонятный и тревожный. Слова увесистые и умудрённые. Вера закрыла книгу, оцепенела. Глубоко, девушка не смогла бы точно назвать место в своём теле, что-то произошло. “Как будто забеременела, — удивилась она. — Так сладко, так непонятно ”. Вера снова открыла книгу, стала листать…

— Сидишь, читаешь, — прозвучал голос. Вера задрожала. — На вот, читай, полезнее будет, — сверху упала брошюра “Шаг вперёд и два шага назад” — В.И. Ленин. — Читай, учись, милочка, а то всё толстенные романы про любовь да про любовь читаете. Чему они могут вас научить, чему? — Тамара Семёновна рассаживалась в кресло. — Вникай в суть диалектики, толк будет. Завари мне чаю, милочка.

Вера стала заваривать чай. Пришёл Владимир Михайлович, забрал книги, сказал спасибо и ушёл.

Молчали. Вера вскипятила воду, заварила чай.

— Сходи, милочка, принеси мою сумку.

Вера сходила, принесла.

— Погуляй, детка, я немного отдохну. Да посматривай, чтобы меня не тревожили. — устало вещала старушка.

Вера пошла на коридор. Потопталась. Послушала гул перемены, посмотрела на бегающих студентов, зашла в туалет. Девчата курили. Смолили, как заправские мужики. Смачно, с подробностями, делились об интимных отношениях. Вера вышла, покрутилась туда-сюда и пошла на кафедру.

— Заходи, заходи. Что? Наша «история партии» почивать вздумала. Ну, дело доброе, старушечье. Геройский, скажу тебе, она человек. Войну политработником прошла. Баба — и политработник, виданное ли дело. Дослужилась до майора. Пусть поспит, ей полезно.

— Владимир Михайлович, а какая тема вашей диссертации? — неожиданно для себя поинтересовалась Вера, зарумянилась.

— Вероника, читать книги я тебе не запрещал. Права такого не имею. Но скажу, не всегда любопытство во благо. Помнишь про Варвару?

Про Варвару она помнила.

— Присаживайся, — смилостивился философ, — расскажу тебе. Глаза у тебя удивительные, как:

— Посмотри как белую берёзу,

Солнце ржавое зацеловало.

— выпалил он. — Не смущайся. Глаза твои — солнце, заходящее в море. Такой расцветки зрачков я не видел никогда. Так-то вот. — Философ достал сигарету. Стал разминать.

— А моя работа связана с мыслителями древнего Востока. Вот и приходится читать запрещённую для простых смертных литературу. Да разве её запретишь, спрячешь в спецархивы, ангары? Разум будет искать истину, а не найдя, свою создаст. А она — истина, может, хуже уже найденной. Не надо, не надо прятать от народа книгу. Будь моя воля… А, да что там. Их теперь воля, и я с ними, а то не сидел бы в этом кресле. — Он похлопал по креслу, в котором находился. — Но знать тебе этого нельзя, рано. Сказал, потому что больно твои глаза непостижимы, как вот эта книга. — Он взял Библию, — И понимаешь, это же мудрость вечная, сокрытая от глаз людских, запечатанная в слове. Читаю, читаю, ничего не понимаю. И вдруг, как свет, как озарение, когда, кажется, нет никакой надежды уразуметь. Свет истины. Слова легки, просты, глубоки, как океан, питательны, как манна небесная, как вересковый мёд, как… Да разве можно написать лучше? Нет. Стремиться к этому, но лучше — нет.

— Вот и выхватываю по зёрнышку, по крупице. Питаю свой дух. У меня, слава Богу, есть доступ, а что делать остальным — пить? Истина в вине, как говаривал классик.

Вера слушала открытыми ушами и мало что разумела, но ей было приятно с ним, с этим мудрым седеющим человеком.

— Да. Вот хотя бы взять их пророков, например, Иеремию.

Уши Веры расширились ещё больше.

— Так, хотя бы его. Сказал ему Бог идти к народу и предупредить, что мол если не покаются, то смерть. Пошёл пророк. Что только ни делал, как ни увещевал — не раскаялись. И в колодки его заточали, и в тюрьму бросали, и проклинали, — всё выдержал. Плакал, молился, но терпел. За истину, за справедливость. — Философ смотрел в пространство, как будто видел всё это сам. Сопереживал.

Вера только теперь вспомнила весь свой сон отчётливо и зримо, и слова светящегося человека: “Я, Иеремия, из колена Вениаминова”.

— А кто он был? Кто родители?

Владимир Михайлович стал возвращаться.

— Неважно это… Кажется, из колена Иудина. Там, у них, все люди принадлежат к какому-нибудь роду. Двенадцать родов по именам детей Иакова: Симеон, Иуда, Дан, Ефрем, Гад, Манассия, Завулон, Рувим… Кто ещё? Да, вспомнил. Иеремия из колена Вениаминова, самого младшего рода. Вспомнил.

Вера уже ничего не соображала.

ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА

Роман ничего не соображал. Сознание пульсирующей кровью прорывалось в его истерзанное тело. “О, господи, — застонал он. — Кто я? Где я?”

Он разлепил свинцовые веки. Попытался увидеть что-либо. Медленно, медленно повернул чугунную голову, осмотрелся. Перевёрнутый стол-козёл рогами-ножками уставился в обшарпанный потолок, словно капитулировал. В углу примостилась груда тел. Роман приподнялся, сжал голову руками, стал раскачиваться колоколом. Пустым звоном наполнилось его естество. Он замычал протяжно, монотонно; загудел, как ветер гудит, влетая в жерло трубы.

Вошёл Мишель:

— Чё, орёлики, продолжим, — переступив через скрюченные тела, он поставил авоську осторожно к стеночке, стал устанавливать стол-козёл.

— Чё расселся, как боров? Помоги прибраться, кинул он в сторону Романа словами, как камнями по каске.

Роман издал булькающий звук, на большее сил не хватило.

— А, орёлик. Небось, вчера ококтелился: джин-винцо-водочка и получилась свиночка. Давай, давай, милый, подгребай на винопой. Сейчас мы вас полечим.

Мишель суетился вокруг стола: расставлял, собирал, сортировал, выгребал. Народ зашевелился, приходил в себя. Бабы и мужики ковыляли к столу. Здоровались, узнавали друг друга. Кто-то вдруг всё вспомнил и стал живописать во всех картинах вчерашнее. Послышались смешки. Одеревеневшие губы с болью растягивались в улыбки. Налили по одной. Крестясь, чертыхаясь, с отвращением, матерщиной, стали опохмеляться. Стол был уставлен животворной влагой. Еды не было. Какая еда?!

  • С вас, народ мой, по пару рубликов за обслуживание.

Полезли по карманам, выгребали деньги, рассчитывались с Михаилом.

Зашла молодая женщина, румяная, русая, чистая, как нетронутый снег. Глаза её — голубое небо в звёздах. Поздоровалась. Пригласили к столу. Присела, стала смотреть на Романа. Вспомнили о нём.

— Э, малец, подгребай к столу, протрезвись. Нy, ты вчера и тёпленький был: чертей гонял, лошадь какую-то звал. Еже ли бы не Надька, ночевать тебе на сырой земельке. Скажи ей спасибо: приголубила и спать уложила, сказки тебе рассказывала, ну прямо сестра милосердия. Слышь, Надюша, а выходи за меня, я тоже сказки люблю. Шахеризада ты наша.

— Кто, кто? — недопоняли, недослушали, — шахер-зада. Да, зад у Нади крепкий.

Мишель полез под стол, зашелся там. Надя ему за шею вылила остатки из чужого стакана. Миша пополз под столом, бодая лбом скамейки, колени. Надя налила в стакан вина, отпихнула от себя протянутые руки народа. переступила через вылезавшего Мишеля и пошла лечить Рому.

Батька говорил: «Ты, сынок, пить — пей, но в меру. С человеком и выпить не грех, да только не опохмеляйся. Гиблое это дело, сынок».

Роман держался этого нравоучения. Но не сегодня, не сейчас. Его колотила пьяная дрожь. Зубы лязгали о край стакана. Надя помогала: держала стакан, голову, заставила вылить всё. Выпил, опрокинулся на спину, лег. Молодая женщина уселась рядом, взяла руку, гладила. Густая кровь разжижалась, теплом запульсировала по телу. Пришла покойная дремота. Он засыпал.

Как хорошо, когда в нужную минуту приходит помощь. Как сладко при­нимать её. Она благодатным дождём орошает омертвелое, наполняет надеж­дой, приносит силы жить. Жить дальше, нести по жизни свой крест, с ве­рой смотреть в будущее. И как прекрасны руки, подарившие надежду! Как прекрасен человек, который в нужный момент протянет тебе руку помощи, поддержит тебя, посочувствует тебе. Выслушает, не упрекнет, не оттолкнет, не раздавит своим безразличием. а обласкает, успокоит, обнадёжит. Надежда — великая сила!

Надежда седела рядом с Романом и охраняла его сон.

* * *

Тревожно спала в эту ночь Вера. Снился ей сон.

Замок, дворец ли? Все это в запустении, разрушено. Остались полуразвалившиеся стены и потолок. Да сохранились картины: растрескавшиеся, в водяных разводах изображения из жизни живших здесь. Стены и потолок, а внутри лес. Огромные зелёные деревья, как символ вечной молодости, заполнили собой всё. Сквозь них нельзя было пройти. Их колючие зелёные иголки не давали пути, и Вера летала. Она летала тяжело: всё время ощущая сильное притяжение земли. Девушка боялась упасть в эти зеленые колючие ветви. Вера поднималась вдоль стен; только там можно было летать. Она искала выход.

На картинах отобразилась жизнь, прошлая жизнь. Вот охотники несут убитую лань, пылает костер, собаки кружат среди людей, вороны слетелись на падаль. Мужчины и женщины улыбаются, поздравляет друг друга, застав­ляют разосланные ковры вином и едой. Кувшины и корзины — трапеза. Вре­мя к полудню, природа замерла. И только на иссохшем горизонте чернеет­ся облако, будет гроза.

Ах! какая гроза! Где радость добычи, где смеющиеся глаза мужчин и женщин? Мрак и ужас! Ужас и мрак! Разверзнутое небо , поваленные деревья, перевёрнутые люди, их пожитки, земля. Жизнь сменилась смертью, трапеза — тризной. Вот вторая картина. Её Вера увидела на потолке. Она была в уг­лу, не сразу бросалась в глаза. Смерть пришла к людям. И всё это в углу. Конец. Нет больше надежды на избавление, не сияет луч солнца. Тени. Те­ни. Тени преисподней поднялись к небу и властвуют над живым, Мрак и безнадежность, И нет надежды. Нет! Нет! Нет!

Вера проснулась. Лучи света касались ее глаз. Проблеск луча — проб­леск света. Света надежды. Вчера в ней что-то изменилось, что-то прои­зошло внутри. Вера стала прислушиваться к себе, искать это новое, невесомое, как нить, которая зацепилась в ней. «Надежда, — уразумела она. Тки, тки надежда, свою нить. Из неё получится совершенная ткань. И этой тканью я обернусь как щитом-броней. Буду крепкой и несокрушимой».

— Надежда, — позвала она, — Надеждочка, милая. Ступай к Роману и при­веди его ко мне, пожалуйста. Я буду ждать, — Веря и не веря, сомневаясь и не сомневаясь, она разговаривала с невидимым.

— Пожалуйста, — прошептала она. Допила чай, принарядилась у зеркала и побежала на работу. Начинался третий рабочий день. Было утро!

* * *

К полудню Роман очухался. Рабочих не было. Никого не было. Толь­ко едва уловимый запах напомнил о Надежде, когда Роман рукой протирал глаза, поправлял взбившиеся волосы. Запах её духов был глубоко нежен и раним, как поцелуй ребёнка.

Юноша сходил в столовую, легко перекусил: выпил стакан какао с молоком и съел булочку. Покрутился по заводу. Зашел к мастерам. Договорился, что поработает во вторую смену, нашёл замену на свою /ночную/ смену. Пошёл в раздевалку, посмотрел, целы ли вещи и деньги, успокоился. Решил заглянуть в контору, авосъ сыграет в шахматы с инженером. Пошёл.

В характеристиках, каких много приходилось Роману заполнять, меняя места учёбы, работы, — сообщая об увлечениях, интересах он писал: выполнил первый разряд по шахматам и дзюдо. Большие противоположности сыскать было трудно. Все, все, кто читал характеристику, доходя до этого места, вскидывали на него глаза, и пытались сопоставить несопоставимое. Не со­поставляли, цедили сквозь зубы обычное мгэ, мгу, мгмы и продолжали чи­тать. Больше читать было нечего: Роман не писал, ставил число и подпись

Ему повезло: инженер был на месте. Писал, составлял графики.

— А! давненько, давненько не заходил, Ну проходи, проходи, — не вста­вая из-за стола, инженер протянул руку, обменялся крепким рукопожатием, продолжил писать. — Я сейчас закончу, отнесу в приемную, и сыграем. Посиди.

Крепкий это был мужик. Здоровое нутро было у него. Приехал по распреде­лению лет двадцать тому. Родом был из-за Урала. Поговаривали, что роди­тели — староверы. Понравилась земля, народ. Осел основательно, женился здесь. Сплетничали, что жена баптистка. Ходил, не таясь, по воскресень­ям в церковь. Водил жену, четырёх детей, не курил. Пьяным его никто ни­когда не видел. Служил честно, зa это уважали, но по службе не продви­гали. С рабочими не заигрывал, требовал дисциплины и работы. Уважали и боялись. В глаза звали Фрол Петрович, за глаза — Петрович. С проблема­ми, за помощью обращались к нему. Знали, что если он возьмётся помочь человеку, то поможет на деле. Принимали помощь. Божились, что никогда не забудут, и забывали. Некоторые становились врагами. Писали по партий­ной линии: мол, разберитесь, верующему не место на руководящей должности. Приезжали, разбирались. Поначалу снимали, переводили в рабочие. Время проходило, Новые инженера заваливали дело, их посылали на повышение. Вспоминали о Фроле Петровиче, возвращали должность. Он без обид прини­мал. Начинал трудиться, восстанавливать производство и план.

Фрол Петрович был заядлым шахматистом, играл виртуозно и сильно. Романа нашел , когда знакомился с его документами. Встречались редко, только в нерабочее время. Играли одну партию, и расходились.

Наступило время обеда.

ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Пришло время отдыха. Расставили фигуры. Сделали первые шаги по шахматному полю. Входили в размышления.

— Знаешь, кто больше всех любит играть в шахматы ?— переставляя коня, спросил Фрол Петрович .— догадываешься?

  • Нет, — протянул Роман, выводя из-под боя слона, — кто?

— Бог! — Помолчал. Просчитал. Пошёл. — Он делает ход и смотрит на чело­века, ждет ответа. Как поступит человек? Какое продолжение выберет? Он не стремится поставить мат человеку, разбить его, уничтожить его фи­гуры. Наоборот. Бог играет любя, заботливо, сопереживает человеку. Ра­дуется его хорошим ходам, огорчается за плохие. Много-много раз позво­ляет человеку переходить. Помогает выбрать наиболее правильный, лучший путь.

— А если человек не хочет подсказок, — стремительно атаковал Роман.

— Это называется гордыня, не принимать лучшее, отказываться от пра­вильного пути, а упрямо гнуть своё.

— Вот так, — он остановил руку Романа, которая потянулась не к той фигуре, — если ты уйдёшь отсюда, то оставишь беззащитным фланг. Подумай.

Думать было над чем. Увлекшись, Романовы фигуры ушли от короля, оставив его неприкрытым. Надвигалась серьёзная атака со стороны соперника. Роман метался глазами по доске, высчитывал варианты, искал защиту.

— Бог любит людей, — говорил человек. — Он и есть сама любовь. Любящий никогда не будет наслаждаться от горя других. Он будет терпеть, долго терпеть, не раздражаться, милосердствовать, не завидовать, не искать своего, не радоваться с неправды, а радоваться истине, всё покрывать, всему верить, надеяться.

Юноша слушал и не слушал, он искал выход. И всё же слова сами собой ложились eмy на сердце. Диковинные сло­ва, обороты, фразы, предложения лились из уст верующего.

Роман внял предостережению, стал постепенно выравнивать положение.

— Бог дал своему народу заповеди. Эти заповеди включены во все конс­титуции всех стран мира. Украл — тюрьма, убил — приговор. Оболгал, оскорбил, сошёлся с чужою женою — суд. Набедокурил, натворил неправых дел — ответь по закону. А закон человека строг. Сквернословие и то наказыва­ется по нашему закону.

— Да, такая статья есть, — согласился Роман. Подумал. — А если он так любит людей, почему допускает зло, войны, уничтожение, ненависть! — полез юноша в атаку малыми силами, — Ответьте. Почему не сделать всех счастливыми?

Фрол Петрович спокойно защищался. Его фигуры имели взаимосвязь, поддерживали друг друга, не мешали одна одной, а слаженно сотрудничали, успешно отражая атаку и атакуя сами.

— Человеку, прежде всего, надо наладить свою жизнь. Если в сердце моём порядок, если я знаю, для чего живу, что ожидает меня в вечности; если я могу верить жене, а она доверять мне; если дети мои видят наш мир и учатся от нас любить; если я сам знаю истину — то только тогда я могу помочь человеку — и то не всем, не всему миpy, а ближнему, с которым сталкивает меня жизнь. Когда ты имеешь покой в себе, тогда ты можешь нести этот покой другим. А иначе всё разрушится. Мат. Вот так, молодой чело­век, только так.

Партию Роман проиграл. Он желал ещё, но вспомнил установленное пра­вило. Попрощались, крепко пожали руки. Роман пошёл к двери. И не то почудилось ему, не то и взаправду, Фрол Петрович трижды осенил его крестом.

* * *

Вера ухала в больницу. В автобусе яблоку негде было упасть. Вера прилепилась к заднему стеклу, постепенно пробралась в угол и затихла там, как мышка. Мужественный широкий торс красавца парня отгородил её от двери. Она благодарно улыбнулась ему. Парень принял это как зеленый сигнал светофора и стал рисоваться, поигрывая бицепсами. Да, он был красив и молод. Он знал свою красоту, знал себе цену. Знал, что у девушек и женщин томно закатываются глазки, когда они завидят его. Он хотел, и без всякого труда соблазнял их. Он растрачивал свою неокрепшую душу на свидания, заигрывания, интрижки. Соблазн крепко укоренился в его сердце и червяком грыз его зеленое нутро. Мужчин он уже не боялся, по­тому что мог дать от ворот поворот. Он боялся одного: быть отвергнутым. Он так уверил в свою красоту, что и не понимал и не мог понять — как можно не желать его. Он ещё не получал отказа — никогда. Он всегда сры­вал персик, на который падал его взгляд. Но страх он чувствовал, и пытался доказать ему, что он его не боится. Победы давались легко, а поражения не для него.

Чистые не стремятся к чистоте, грязные желают её. Он увидел чистое, сияющее в солнечных лучах море в глазах девушки, и решил омыться в них. Он пресытился туманной поволокою. И он стал петь, распуская павлиний хвост.

Вера молчала. Вышли из автобуса, пошли к больнице. Парень набивался в провожатые, выразил желание помочь нести сумку, набитую продуктами. Вера отказала. Стал напрашиваться на свидание, говорил о себе, рассказы­вал, как он один дрался с троими, накостылял пьяным. Приглашал посмот­реть его на соревнованиях по волейболу: он камээсник. Играет на гитаре, здорово поет. Вобщем, все атрибуты странствующего рыцаря на лицо.

Молчала Вера. Дошли до ступенек. Он задержал за сумку, ещё раз предложил свидание, Вера смотрела вдаль, молчала, не вырывалась. Парень вы­пустил сумку, вывернул нутро:

— Больная? — уставился с издёвкой. — Ладно, иди. Ты меня ещё вспомнишь, вертихвостка. Иди, иди, блаженная.— Он сплюнул, отошёл. Обида жгла грудь. «Я тебя ещё припомню, узна­ешь меня». Красавец разочарованно уходил, всматриваясь в лица встречных женщин, и ловил, ловил глаза-поволоки. Необходимы были ему эти глаза, как бальзам, как питание. Он быстро нашёл эти глаза, расправил свой сжатый павлиний хвост и повёл заведомо выигранную осаду. Вериных глаз он не забыл. Не забываются такие глаза.

По пропахшему лекарствами и отделанному плитками коридору Вера шла в палату к маме. Любила она маму всем сердцем дочери. Отца помнила слабо. Запомнился весёлый человек, играющий с ней, рассказывающий на ночь сказки. Запомнился пьяный отец: скандалы, ругань. Слёзы матери, вечные покаяния отца. Мамина радость, когда отец держался и не пил. Совместные вечера-разговоры. Убаюкивающие руки отца. Громкие голоса на кухне, истерика мамы, отца. Пьянки. Пьяный отец был миролюбив, тих, но со временем нервы поизносились, и тогда стал шум, даже битьё табуреток. Однажды, трезвый он ударил маму по щеке. Мама кричала на папу, посылая проклятия. Он не выдержал — ударил. И ушёл. Вернулся дня через три-четыре, просил прощения. Мать не простила. Развелись. Отец уехал и жил далеко-далеко. Письма приходили редкие и пустые, лирические. Мама замуж не пошла, работала, растила дочь. Много плакала. Вера жалела и любила её, родную и единственную. Отца простила и забыла.

Мама поправлялась. Выглядела хорошо. Вышли в больничный сад, присели на скамейку. Вера рассказала о работе. Вместе радовались её восстановлению в институт. Помечтали о дальнейшей жизни. Дочь насобирала бу­кет весенних цветов, преподнесла маме. Сидели, щебетали как две подруж­ки. Вера рассказала, что делает по дому. Решили, когда мама выйдет из больницы, сделать в квартире ремонт. Мама наказала доченьке подыскать обои, краску. Загорелись этим желанием, стали строить планы, размечта­лись о будущем.

Веял тихий ветерок, солнце клонилось к закату. Радость разлилась в воздухе, было покойно. Запах зацветающих деревьев струился по саду, наполнял верой светлое будущее, звал дышать глубоко и страстно. Хотелось верить. И они верили. Мама и её подружка дочка.

Попрощались, расцеловались. Мама пошла в палату, Вера — домой.

* * *

Роман возвращался домой в общежитие. Он устало смотрел на высыпав­шие гроздья звёзд. Мечтал о постели.

* * *

Вера приняла ванну, почитала перед сном книгу; выключила свет, стала смотреть на рассыпанные по небу звезды. Она жила на последнем седь­мом этаже. Кровать стояла у большого окна. Засыпая, девушка всегда ви­дела небо. Она вспомнила утро, её разговор с надеждой. Вера попросила надежду помочь ей и уснула.

* * *

Роман проснулся бодрым и свежим. Сходил в душ. Побрился чисто-чисто. Переоделся во всё свежее. Ну, как положено мужчине. Заварил чай, сварил яйцо всмятку, сделал бутерброды, стал есть, напевая песню про надежду.

Пел, выходя на просыпающуюся улицу. Oн шёл в институт за Верой.

* * *

Вера шла в институт с надеждой. Она надела своё любимое весеннее платье, Было свежо. Девушка неизвестно почему торопилась. Часы показы­вали начало восьмого. Работа так рано не начиналась.

* * *

Роман шёл и пел про надежду?

* * *

Вepa шла с надеждой!

ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Возлюбленная моя! Возлюбленный мой! Встретились их глаза. Роман взял её руку и повёл Веру за собой.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.