Смущение коснулось присутствующих. Как будто взрослые дети стояли у ног состарившейся мамы, а она помнила их малышами. Мелодия отзвучала, растворилась в настоящем. Смущение рассеялось, одаривание продолжилось.

Плачь, Иеремия!

(главы из романа)

Игорь Григорович

ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Лидия Петровна возвратилась из Египта. В общем-то, их группа профессорско-преподавательского состава готовилась отбыть в социалистический Берлин, но капиталистические делегации выразили желание собрать конфе­ренцию в нейтральной стране. Выбрали Египет — страну третьего мира. Со скрипом, скрежетом, бюрократическими проволочками наша группа была до­ставлена в некогда дружескую республику. И вот теперь, загоревшая, смуглая, не по возрасту подтянутая, отдохнувшая, Лидия Петровна предстала на кафедре. Она прохаживалась вдоль стола, делилась впечатлениями. Было пять часов дня, шла вторая смена занятий. Сидели те, у кого были лекции и в эту смену. Владимир Михайлович отвертелся от лекции: послал проводить вместо себя аспиранта, пусть учится. У Тамары Семеновны было окно. Люся не пошла домой: любопытство и надежда на подарок волновали её. За Bepой зашёл Роман и философ оставил его здесь. Роман и Вера, держась за руки, растворились у окна и пытались слушать, философ и «история партии» сидели в креслах. Люся следила на цыпочках за профессором глаза­ми. Кафедра погрузилась вслух.

— Рабочую сторону вопроса я отложу для своего письменного отчета. Желающие, — она повела взглядом, — могут прослушать его на симпозиуме. А вам поведаю о свободном времяпрепровождении. Поселили нас, русских, в гостинице с тремя звездочками, это типичное наше общежитие. Ну да нам не привыкать, была бы крыша над головой, а устроиться мы сумеем и в хлеву. Да, так вот. Денег нам выдали столько, чтобы не умереть с голоду. Спасибо друзьям из капиталистического мира, они нас не бросили на про­извол судьбы: экскурсии, ресторан, отдых на море — их подарок коллегам по уму. Руку помощи мы не целовали, но безмерно благодарили за заботу. Предел нашей благодарности ограничивало только наше воспитание. Дальше, побывала я и у Египетских пирамид, видела город-мёртвых, засыпанный песками пустыни. Казалось бы, такая великая, мощная цивилизация, которой быть в веках, а надломилась, рухнула в одночасье, рассыпалась прахом, ушла в землю.

Сфинкс, потрескавшийся, с обломанным носом, взирал в огненное марево песков. Глазницы-провалы пусты и безнадежны, мысли его сварились в каменном черепе. Пирамиды — тяжелы и враждебны. Когда мы стали углубляться по узенькому проходу в глубь гробницы, то моё сердце сжала тоска и беспросветность, мрак объял моё естество. Казалось, я приближалась к вратам смерти по этому непролазному ходу. Мы шли, шли — и конца не был моим мукам. Я повернулась и побежала прочь: назад к свету, к испепеля­ющему, но живому солнцу. Я бежала-брела, и люди развернулись и пошли за мной. И скажу вам: я ощущала себя странницей, ведущей людей к жизни. Благостное ощущение возникло во мне, словно кто-то живой, сильный, любящий взял меня за руку и повел за собой. Путь к свету был длиннее (я заплутала в лабиринте ходов) и радостнее, желаннее. Мы все вышли во свет, будто освободились из плена смерти, экскурсию свернули, и мы по­ехали к морю, к воде, к источнику жизни,

— А кто он был, кто вывел вас? Наверно ангел, посланник бога, — подумала вслух Вера.

— Бога, как и ангелов его, мы ликвидировали в семнадцатом году, — проворчала Тамара Семёновна. — Продолжайте, милочка, — разрешила она.

— Подружилась я там с немцами из Западной Германии, благо, немецким владею. Их группа ездила на Кипр. Контрабандой провезли меня. Спускались с траппа, весело щебеча и горгоча. Таможенники даже не взглянули в наш сторону: свободный доступ открыт всем капиталистам, а нас бы вывернули наизнанку, — не замечая округлых глаз старухи, решилась делать вывод за­граничная. Вот что значит наглотаться свободы рассуждения не нашей идеологии. Умозаключения проникли в речь работника умственного труда. Славно, что железный занавес крепнет и предохраняет наш социалистический лагерь от зловонного запаха их демократии.

— А какой там народ в Египте? — заполнил паузу Владимир Михайлович.

— Основная масса живёт бедно, как и положено в стране с переходной экономикой. Много взрослых и, что самое обидное, детей попрошайничает. Рядятся выполнить самую грязную работу, но много и ленивых : климат располагает не очень усердствовать в добыче одежды и жилья. На улицах пристают, предлагают себя в гиды. Обижаются и оскорбляются, если отказываешь­ся от их услуг. Русских не терпят: считают виновниками бедности. Разго­варивала на людях только по-немецки и на ломаном английском. Общество разделилось на тьму бедных и на кучку богатых. Блеск отмершей цивилиза­ции, и нищета переходного периода, дворцы и хижины. В магазинах есть всё, но дорого. Продукты дорого, услуги дорого, а труд недорого, обесце­нен. Страна живёт за счёт дешёвой нефти и туризма.

Фруктовые деревья окружают автострады. Наши на привале бросились рвать и собирать апельсины, поприносили в автобус полные полиэтиленовые пакеты. Над нами все делегации смеялись. Оказалось, что эти апель­сины кормовые. Но мы ели, очень вкусно. Ну вот, кажется, и всё.

Привезла я вам подарки, — взяла Лидия Петровна портфель.

— Вам, Тамара Семёновна, старинный хронометр на цепочке. Случайно увидела в лавке эмигранта-старьёвщика. Пусть он напоминает вам вашу боевую молодость.

Старушка расчувствовано поклонилась, взяла часы, отщёлкнула крышку, Кафедру залил тихий пасхальный звон колоколов.

— Батюшки, сон в руку. Снилось мне, что готовлюсь я к Пасхе. С детства, от мамы у меня это влечение, хоть и в бога не верю. — Слезы осветили ее лицо. Чистотой и свежестью озарился лик женщины, прожившей свою жизнь честно.

Смущение коснулось присутствующих. Как будто взрослые дети стояли у ног состарившейся мамы, а она помнила их малышами. Мелодия отзвучала, растворилась в настоящем. Смущение рассеялось, одаривание продолжилось.

— Вам, уважаемый Владимир Михайлович, модный галстук, прошу носить. Теперь ваши оправдания по поводу «Руки, не доходят купить галстук», — беспочвенны. А чтобы вам подсластить пилюлю, примите эти египетские сигары, можете закурить. Соблаговолите принять.

Философ взял подношение, поцеловал ручку, шаркнул ножкой, по-офицерски — как-никак капитан запаса — щелкнул каблуками, повернулся и пошёл к Роману за огоньком (свои спички и зажигалки он забывал повсюду). Учёный муж достал из коробки сигару, угостил Романа, предложил дамам, — те отказались, раскурил. Табак был отменный.

— Люсенька, а вам маечка и… — она хитро подмигнула собравшимся, — и… потянула она паузу, — и …пеньюар.

Французское слово подкосило Люсю — и она выпала в осадок (так го­ворят химики).

— А вам, Вероника, я принесу после. Забыла я про вас, уж извините меня, запамятовала, — с грустью в глазах и словах подошла женщина ко влюбленным, — простите.

Вера простила сразу, пожала благодарно протянутую руку. Она умела радоваться за других. Девушка смотрела восхищенно на женщину, вбирала в себя её неподдельное гостеприимство, училась от неё дарить людям счастье.

— Ну-с, молодой человек, представьтесь, — рука женщины величественно подплыла к Роману.

— Роман, — нежно, как материнскую, пожал он волевую руку.

— Прекрасно, прекрасно, — проникая взглядом в глаза юноше, сказала Ли­дия Петровна.

Звонок отзвенел. Стали собираться на лекции. Первым сорвался философ.

— Минуточку, Владимир Михайлович, — остановила его в дверях профессор, — а подайте мне ваш модный галстук, а наклоните свою выю, — и она ловко охомутала философа.

Владимир Михайлович безвыходно закатил глаза, причмокнул, пытаясь отвертеться, но передумал, и со сдавленной шеей пошёл спасать аспиранта. Надо терпеть, надо привыкать — говорило всё его существо.

Лидия Петровна вызвалась подменить Тамару Семеновну, та благодарно приняла предложение и засобиралась домой, печь куличи. Люся прибежала в новой маечке — пеньюара под ней не было, а жаль, — повертелась, поцело­вала Лидию Петровну, Тамару Семёновну, Веру и скрылась в лаборантской.

Роман и Вера остались одни.

Сумерки дымчатым ягненком проникли в помещение. Грусть уходящего дня зазвенела нотой прощания. Элегия растворилась в воздухе. Юноша положил руки свои на плечи девушке и смотрел, смотрел на заходящее солнце в глазах возлюбленной. Солнце, которое никогда не зайдет, не угаснет. Баллада рождалась в его сердце. Ей, ей одной он посвящает этот вечер, эти вымытые цветы распустившейся сирени.

Она смотрела на него и плыла, плыла в глубоких омутах его сизых глаз, отсвечивающих блеском благородного металла. Серебряная река струилась из сердца её избранника, и только глаза-берега удерживали его страсть. Она вошла не раздумывая в эту реку и забылась навсегда.

Луна и солнце встретились на небосводе. Солнце и луна слились воедино. Двое стали одной плотью, одним дыханием.

— Солнцеподобная моя! — Луноподобный мой! — слились уста в поцелуе.

СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА

— Любимая моя! Любимый мой! Они шли по весеннему городу в блуждающих сумерках. Они были вдвоем! Всё остальное приобрело вид расплывчатого пятна. Будущее раздвинулось, слилось с настоящим. Настоящее принадлежало влюбленным. Крепко держась за руки, соприкасаясь плечами, прижимаясь друг к другу, когда необходимо было уступать дорогу встречным, они бесцельно брели вперед. Одиночные звезды россыпью алмазов сверкали в глубине без­донного неба. В город, залитый электрическим освещением, их тончайшие лу­чи не могли проникнуть. Световая завеса рваным куполом распростерлась над многоэтажными домами, улицами, живущими. Он и она уходили из-под власти забрызганного желтыми бликами города в девственное освещение но­чи. Хмельной аромат пробудившейся зелени разливался по дикому саду, в который вошли двое. Невидимая, но ощущаемая по густому белесому туману река манила очарованной неизвестностью.

— У меня такое чувство, — приостановилась Вера, — что мы — странники. Идём-бредём в неизвестное, непонятное, великое и непостижимое.

Роман остановился, перестал прокладывать дорогу, — сбивать палкой сухой прошлогодний бурьян, — шагнул к девушке, обнял её.

— Странница моя! Очарованный странник! Помнишь, как у Лескова, — он стал искать ее губы. Девушка упёрлась кулачками в широкую грудь юноши и вертела головой:

— Ну, перестань, перестань. Мне жутко здесь, — она улыбалась в ночи.

— Я с тобой, я не оставлю тебя, не покину, — ловил Верины губы Роман.

— Нет. Не хочу возбуждать вашу пылкую страсть.

Она поднатужилась, уперлась кулачками посильнее. Объятия Романа ра­зомкнулись, и он полетел в высокий бурелом, с шумом и треском приземлился. Он упал, раскинувши руки в траву, и затих. Вера коленопреклонилась над поверженным и поцеловала его в глаза.

— Ты знаешь, я так счастлива, что лучше сейчас умереть и быть вдво­ем всегда, — она распростерлась сверху, прижалась девичьим телом к Роману, раскинула руки поверх его рук, и стала со страстью, с нахлынувшим отча­янием целовать его глаза и говорить слова, рвущиеся из сердца.

— Любимый! Возлюбленный! Не оставляй меня, не покидай меня, держи меня крепко-крепко. Я знаю, знаю. Какая-то сила хочет разлучить нас, кто-то не даст нам быть вместе. Я вижу разлуку. Она стоит рядом и ухмы­ляется оскалом вырванных зубов. От неё не укрыться, не убежать. Она — убийца счастья. Любимый! Держи меня крепко-крепко. Я таю в твоих объятиях, я исчезаю росой от разгоряченного дыхания старухи-разлуки. Не поки­дай меня. Влюбись в меня всем сердцем, всею душой, думай обо мне. Меч­тай обо мне. Ревнуй меня. Ты — счастье моё, жизнь моя. Без тебя — тьма и нет смысла в жизни. Я твоя, твоя навеки, навсегда. Любимый! — она с упоением, отчаянием целовала его глаза.

— Любимый!.. — звуки голоса стали затихать, меркнуть в сгустившейся тьме ночи.

Они лежали в густой прошлогодней траве. Что-то пел ветер в ссохлых травах, куда-то мчалась луна, расплавленной медью взирая на неустроен­ную жизнь землян. Они лежали в траве, раскинувши руки, пригвозжённые нахлынувшей любовью к земле. И никто не хотел и не мог снять их с этого креста. Они умирали вместе в один час, в одно мгновение дыхание их выровнялось, стало неслышным, слабым, затухающим. Вера затихла, её головка с распущенными волосами, успокоилась на его плече. Девушка погрузилась в сон. Роман лежал на сухой траве, ощущая стылую землю. Но ему был бе­зразличен проникающий в его тело холод. Юноша смотрел влажными исцелованными глазами в бездну распростертого неба. Захотелось закурить. Наполнить свой разум одурманивающим дымом, и думать, думать обо всем и ни о чём. Вот так лежать и ни о чем не размышлять, не беспокоиться о будущем. Лежать, ощущая на себе невесомое тело любимой, охранять её покойный, безоблачный сон. Страсть нахлынула на Романа, но он боялся потревожить девушку. Страсть стала растекаться по всему телу, пульсировать толчками по всем членам. Роману трудно было противостоять этому чувству. Он мучительно вжимался в землю, надеясь холодом земли остудить свое разгорающееся желание.

— Ах ты ловелас, — промурлыкала Вера, — стоило мне задремать, как у тебя стал просыпаться инстинкт. Пойдем лучше ко мне, а то радикулит подхватишь, озорничая под открытым небом на остывающей земле.

Она поцеловала любимого в глаза, вынырнула из его объятий, вскочила, выпрямилась, поправляя рассыпавшиеся волосы. Роман медведем завозился, выбираясь из лежбища. Встал, стал распрямлять закоченевшее тело.

— Рыцарь, — обратилась Вера, — а сколько девушек вы соблазнили? — Она стала в позу.

— О, дама моего сердца, — отпарировал Роман. — Клянусь этим мечом, — он приподнял палку, — ни одна девушка не удостоилась этой чести.

Вера горделиво выпрямилась, удивленно приподнимая брови. Роман ухмыльнулся:

— Только женщины, — выпалил он заряд картечи в подбоченившуюся дев­чушку.

— Ах, так! — словно кошка, прыгнуло маленькое создание, выпуская коготки. Она стала щипать своего рыцаря.

— Глянь, кто-то стоит, — увертываясь от её рук. Роман пошел на хитрость. Вера обернулась, выпустила жертву. Роман оленем помчался прочь. Вера взвизгнула и бросилась ловить коварного.

Ночь любовалась бегущими детьми. Он бежал — огромными скачками покрывая пространство; она — пантерою молниеносно настигала бегущего. Такой прыти от хрупкой, утонченной фигурки юноша не ожидал. Он развер­нулся, наклонился навстречу бегущей, принял её тело себе на плечи и побежал к шоссе.

— Приём называется «мельница»,— учащенно дыша, пояснил он.

Вера прильнула к Роману, тихим ягненком попросила остановиться, присесть. Охотник охотно исполнил просьбу пленницы. Напрасно. Толь­ко утонченная ножка коснулась земли, как тут же взметнулась ввысь, оседлала.

— Вперёд, мой верный друг, — раздался боевой клич.

Гарцуя с сидящей на плечах девушкой, Роман направился в город.

* * *

Часы прогудели раз, закряхтели, заворчали по-стариковски и за­тихли. Роман посмотрел на стену, где неспешно отщелкивалось время, в окно на весеннюю темноту, на девушку, воркующую у газовой плиты, достал сигарету, стал разминать, нюхать.

— Кури уж, хоть мужским духом потянет в нашей холостяцкой квар­тире.

Роман закурил, жадно глотая дым. Вера открыла форточку, прижа­лась щекой к щеке.

— Поужинай со мной, мой ненаглядный, а потом уйдём в ночь.

— От ужина не отказываюсь, от ночи тем паче, — он протянул руки к талии девушки.

— Руки мыл? — улыбнулась она, — и всё остальное прочее, — затуманился её взгляд.

Роман докуривал в ванной, стоя под душем. В дверь поскреблись, он приоткрыл. В густом тумане пара и дыма возник силуэт большого ма­хрового полотенца. Дверь закрылась.

Роман пил кофе, обжигаясь, быстро расправляясь с бутербродами. Вера шуршала в ванной, в комнатах.

— Не выходи, я позову, — зазвенел, залился голосок, подготавливаю­щей себя ко сну.

Роман курил, попивая кофе. Ждал. Шуршание затихло. Пришла тиши­на. Он ждал.

Вера лежала с открытыми глазами, устремленными на небо. Она вдруг чего-то испугалась, не решалась позвать, боялась нарушить ти­шину. Она ждала.

Роман вошёл. Впотьмах сунулся не туда, остановился, осмотрелся. Девушка лежала в проступившей мгле, залитая бледным, свинцовым светом разбухшей луны. Он подошёл и лёг поверх одеяла, не раздеваясь.

Молчали. Слушали себя и друг друга.

— Я была замужем.

— Я знаю.

Помолчали.

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя.

Замолчали.

— Ты знаешь…

— Ты знаешь…

— Говори ты.

— Нет, ты.

Слушали.

— Я чувствую себя чужой. Я представляла всё иначе. Я была твоей в моих грезах, я любила тебя, наслаждалась и дарила наслаждение… А теперь я — чужая, я не твоя. Я ощущаю одиночество и пустоту, словно нарушается какой-то закон мироздания. Я не знаю его, но он есть. И незнание моё не освобождает меня от ответственности перед ним, от грядущего наказания за нарушение закона.

Лежали, слушали.

— Вера…

— Подожди.

Ждали.

Сон накрывал их. Верина головка уютно разместилась у него на пле­че; Роман приобнял плечи девушки, прижал к себе юное создание. Покой подхватил их и увлёк в своей ладье по безмятежному океану. Его и её сердца успокоились в согласии. Они крепко спали.

* * *

Сон ли это, явь ли это! Они устремились навстречу друг другу, раз­брасывая препятствия и расчищая путь себе. Их руки соединились, их ry6ы пили и пили родниковую воду с губ другого, они ласкали глаза, волосы, шею своими устами. Они входили один в одного, пытаясь слиться воедино, как было вначале. Они растворялись друг в друге и летели, летели в огненных сполохах в заходящее солнце. Они умирали одинажды-дважды-трижды. Они умирали и умирали, всё летели и летели в раскаленную лаву жидкого золота!

Брезжил рассвет. Нежно ткал синее покрывало наступающему дню. Край его заструился по комнате, по постели, накрыл, успокоил стучащие серд­ца, окунул в забытье. Влюблённые спали. Сон ли это, явь ли это?

ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА

По первому снегу пройти босиком,
В зелёной росе искупаться —
Нам выпало счастье!
Лежать на земле,
И на заре целоваться!
Смотреть на любимых, как в лунную даль…
Вдыхать аромат сенокоса.
Нам выпало счастье!

Строки заполнили сознание, закружили, повели, за собой. Роман беpeжно освободился из объятий спящей девушки, подобрал разбросанную одежду и пошёл, боясь расплескать слова в разуме, за бумагой и ручкой. В другой комнате, на книжной этажерке, он отыскал листок в линейку, ручку и стоя записал слова. Юноша попыжился, покряхтел мыслями, пытаясь что-либо до­сочинить, перечитал еще раз, проверил, стал расставлять знаки препинания, запутался в восклицательных знаках, успокоился. Волна стихотворчества откатила. Стих, если это можно было так назвать, перестал волновать, манить. Роман посмотрел на написанное, медленно собрал хрустящий листок в кулак, сжал посильнее, засунул бумажку в карман брюк и пошёл на кухню за сига­ретами. Раздумал, прошёл в ванну, принял душ, пальцем почистил зубы; провёл рукой по лицу, щёки были как наждачная бумага, поискал чем побриться, не нашел, вытерся пушистым полотенцем; оделся, предварительно хорошенько стряхнув брюки, чтоб разошлись лишние складки. Прошлепал на кухню, по­ставил на плиту чайник, закурил, принялся готовить завтрак.

Вepa просыпалась постепенно. Сладостная истома, испаряясь, проливалась бодрящей свежестью в её ожившее сердце. Старое, истлевшее, выжженное прошлое кануло в небытие. Всё поглощающая любовь возродила сердце девушки для новой жизни. Она любила и была любимой. Она хотела и жаждала любить. И она любила! Потянувшись крепко-крепко, она отбросила одеяло, вскочила, открыла глаза. Свет утра пронизал её тело, лучи солнца oбласкали вошли в него, заискрились в нём. Светящаяся девушка устремилась исполнять утренний ритуал: она ступая от бедра, пошла приводить себя в порядок.

Они сидели вдвоем объятые чувством единения. Они сидели вдвоем и были как одно. Он любовался собой, она любовалась собой. Он встретил себя, она встретила себя. Они нашли в этом огромном хаосе Мира свои половинки. Они приобрели часть себя, которая существовала сама по себе. Они были целое. Они были разделены, и прошлое их отсуществовало. Они объединились в настоящем, и будущее пришло одно на двоих. Двое стали одним: время раздирать, и время сшивать.

— Я искал тебя всегда! — говорил Роман, любуясь девушкой.

— Я верила, что ты есть. Однажды, когда я училась в пятом классе, осенью, я брела со школы, мечтала. Мне так сильно захотелось проникнуть в будущее, увидеть своего суженого. Я сильно зажмурилась — и в глазах моих появилась картинка, как бы фрагмент. Чётко, явственно вдруг предстал твой облик, твоё лицо.

— Постой, постой. Ты говоришь в пятом классе. Так значит я учился в восьмом. И что ты ещё усмотрела?

— Я видела твою улыбку, длинные, вьющиеся на ушах, волосы, твои лунные глаза…

— А с кем я был, — он стал подразнивать ушедшую в прошлое девочку.

— Любимый, твои шутки прелесть, вот тебе награда, — она выхватила из вазы печенье и ловко сунула Роману в раскрытый от удивления рот. Роман поперхнулся, стал искать чашку с кофе. Верин кулачок пресильно отбивал марш на его спине, мешая отпить глоток. Чашка опрокинулась, покатилась по столу, упала, раскололась. Их головы столкнулись над разбитой чашкою. Они бросились друг к другу и стали целоваться. Он подхватил её на руки и понёс. Она сцепила свои руки у него на шее, прижалась и осы­пала его лицо поцелуями. Они, подобно освободившимся из заточения, при­нялись пить упоительный нектар.

Солнце освещало другую сторону дома. Воды неба приняли в себя плывущих влюбленных. Они безмятежно вошли в океан наслаждения и поплыли, со­зерцая распростёртую вечность. Бесконечность подхватила их, увлекла, успокоила. Воцарилась тишина.

* * *

Город жил воскресеньем. Живущие стремились обустроить свой выходной. Всяк отдыхал, как умел. Дети резвились на улицах. Те, у кого родители помнили о своем предназначении, отправились всей семьей в парки отдыха за город, на природу. Счастливцев было мало. Чаще всего отцы лежали под машинами, возились в гараже; мамы стирали, наводили порядок в квартире. Шлепки ударов по коврам пылью окружали детские площадки, дворы, влезали в раскрытые окна. Ссоры-непонимания рокотали в воздухе. Трубные кличи приступивших к пьяному веселью расползались по квартирам, подворотням. Все стремились расслабиться. Время как бы застыло. Была вера в завтрашний день. К светлому будущему народ вели те, кому положено по должности. Мыслить — удел избранных, проверенных, испытанных. Остальным: думать, размышлять, сопоставлять, анализировать — не рекомендовалось. Пусть живут, не заботясь о завтрашнем дне. Другие о нём позаботятся. И народ был спокоен.

«Будь спок, дядя!» — лозунг восьмидесятых. Неформальный клич, погрузивший страну в спячку.

Когда спящий проснется, что он увидит? А? Спать, спать, спать! Неведение — лучшее лекарство от жизни. Но всю жизнь не проспишь. Придёт время пробудиться спящему. И тогда у кого он найдёт силы жить с открытыми глазами, у кого найдет защиты от насущных проблем? Кто усыновит заблудшее дитя? Кто? Кто? Спи, народ, будь спок. За тебя думают.

— Папа, ты почему пьешь?

— Чтобы не думать.

— Мама, ты почему пьешь?

— Чтобы забыться.

О чём не думать? Что забыть? Спутника, которого выбрал по любви. Детей, которых родил по желанию. Себя ли, который появился в этот мир на радость родителям, с мечтой о счастье. С горя ли, нежеланным ребёнком зашедший в этот мир. Так вырос ты, умеешь думать, размышлять, работать. Можешь мечты о счастье претворить в жизнь твоей семьи. Не для других жить, а для жены, детей — и тогда получится — для себя. Только пожелай нести ближним своим счастье. Можешь быть лучше: трезвым, любя­щим. Ты — человек, царь, творец, бог. Живи другим. Стань в ответе за свою семью.

» Снова эти мысли-рассуждения о благоустройстве общества. А ведь всё начинается с семьи», — лежал Роман с открытыми глазами, Вера покоилась рядом.

— О чем задумался?

— О семье, о предназначении мужа, — замолчал. Слушал себя. Услышал.

— Вера?!

— Молчи, молчи, молчи! — 0на закрыла его уста ладонью, прижалась к не­му, испугалась.

— Молчи. Нe говори поспешно. Пусть созреет решение. Пусть созреет, вырастет твоё желание и моё. Не торопи время. Пойдём лучше обедать. — Девушка выпорхнула из объятий и, рассмеявшись, скрылась из глаз.

Юнoшa не успел налюбоваться рождённой из пены морской. Он завернулся в простынь и пошёл на кухню чистить картошку, ожидать любимую.

 

* * *

— А теперь ты мой, — облизывая вилку, щурясь, смотрела Вера на любимого.

— Нет уж, мой сама, — подхватил шутку Роман. Он отнял у девушки столо­вый прибор, наклонился, поцеловал мочку ушка.

Истома пробежала по телу дивного создания. Ну как можно было не целовать, не любить эти чудесные формы. Он привлек её к себе, стал лас­кать, Вера трепетными руками пробежала по его шее, волосам, ловила, жа­ждала его губ, глаз. Реальность растворилась, разлетелась. Они упивались друг другом.

Сумеречный свет набросил на их разгоряченные тела дымчатую вуаль, принялся слагать меланхоличную песнь уходящему дню. Тени раздвинулись, поглотили трепещущее. Роман и Вера исчезли в ночи.

Небо обложили тяжёлые низкие тучи. Зарницы сполохами змеились над землей, с грохотом входили в неё. Вера в страхе отпрянула от окна, пе­релетела через спящего, упала на пол, заплакала. Роман по тревоге вско­чил, стал искать обмундирование, полез под кровать. Вера с перепугу не могла найти выключатель. Роман искал форму. Свет молнии и лампочки разрезал тьму. Голая Вера смотрела на голого Романа. Роман стоял по стойке смирно, тянул руки по швам. Глаза-сполохи их встретились, — вспомнили, осознали. Румянец залил обнаженное тело девушки.

• Ты прекрасна. Успокойся, это лишь гроза. Ранняя майская гроза.

Он набросил на Веру одеяло, сам закутался в простынь. Посадил де­вушку в кресло, укутал её ноги, принес вода. Вера пила взахлёб, плечи её содрогались. Стакан упал на ковёр. Вода, свернувшись шаром, переливалась во вспышках молний.

— Успокойся, девочка, успокойся, — дрожа от пережитого, шептал юноша,— это только гроза, только гроза.

Ласки были выпиты, исчерпаны. Реальность надвинулась неотразимо. Пришёл страх и ещё что-то, чего никогда не приходило в их прошлом. Пришёл стыд и раскаяние. Нo что с этим делать, они не знали. Просто сидели и смотрели. Смотрели на разверзнувшуюся бездну.

Воды хлынули на город, словно очищая его. Водопад устремился внутрь города. Лизал стены, стёкла, мостовые, пытался добраться до живых, по­прятавшихся. Тщетно. Люди научились укрываться от воды. Они не желали омовения.

Вера шептала-шептала слова, всплывшие из детства. Она молилась боженьке, который исчез в огне. Роман не мешал ей, он всем сердцем желал защищать возлюбленную, охранять её от тьмы. Он сидел у её ног, искал выход…

Грозa отступала, гроза уходила в ночь. Прощальные капли задребезжали о стёкла, скатились, утихли. Небосвод отверзся. Пролился лунно-звездный дождь. Тьма раскрылась холодным мерцанием мироздания. Страх отошёл. Жизнь возвратилась.

— Милый, — послышался шелест слов, — а что ты делал под кроватью?

Немой ответ застыл на лице милого, обернувшегося на голос.

— Прятался, да?

Наивность вопроса рассеяла напряжённость. Роман не смог сейчас толком всё вспомнить.

— Трусишка мой, полез под кровать прятаться, а меня бросил, — гладила Вера Романа по голове, — испугался, мальчик.

Роман стал ржать, он всё вспомнил. Он вспомнил всё.

— А…ар…ми…и…ия… Тр…тр…во…га..га-га-га! — Сквозь под­ступившее удушье от хохота, пытался объяснить, — я думал война, — хватал он воздух.

— Солдатик без штанов, — прыснула Вера, — кавалер.

Она попыталась сесть на Романа, стоящего на четвереньках, мотающего головой, не удержалась, пристроилась рядом, стала бодаться.

— Кавалер, кавалер…

Роман растянулся на полу, поймал Веру, уложил на себя, накрыл одеялом, прижал.

— Кавалер, — всхлипывая, девушка затихла, успокаивалась. Её тело обмякло, стало невесомым.

— Никому тебя не отдам. Ты моя, до самой смерти моя, единственная. Выходи за меня замуж. Я не могу без тебя.

Вера молчала. Роман застыл в ожидании.

Здесь, на полу, при свете люстры их обручил сон. Воскресенье истаяло.