Режиссёр устанавливал массовку, пытаясь из немногочисленных собравшихся создать монолитную толпу. Был брошен второй клич. Из лесу, из озера стали подтягиваться свежие силы, толпа плотнела — можно было начинать. Но тут обнаружилось исчезновение заявленного на эпизод студента театрального вуза…

Плачь, Иеремия!

(главы из романа)

Игорь Григорович

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ГЛАВА

Роман ночевал у Гоши. Гуляли пятый день. На работу Роман перестал ходить: надоело всё. Физический труд успел измотать его душу, тошнило от кирпича, от провонявшей робы, от механического, монотонного туда. Хотелось чего-нибудь другого, иного занятия. О последствиях он старался не думать: будет день и будет пища. Сейчас он проснулся и тяжёлыми глазами осматривал комнату.

Бардак стоял окончательный: не убиралось давно. Бутылки веером расположились по всему полу: пустые стекляшки выглядывали из-под кровати, стола, стояли на подоконнике, прятались в шкафу. Пол был усеян окурками, шелухой от колбасы, яиц, рыбьими костями, шкурками от сала. На столе громоздилась пирамида посуды, уже не ждущая мытья; слои газет прикрывали останки многочисленных трапез, потому что Гоша не убирал со стола, а ложил новые газеты поверх использованных. Одежда ютилась, где оставлял её хозяин. Простыни отливали серостью. Взор Романа охватывал всю панораму студенческого бедлама.

Дверь заскрипела, отсовывая в сторону мусор, пропуская Гошу. Он только что побрился, и его окровавленные щёки пунцово горели.

Гоша порылся в шкафу, извлёк бутылку одеколона, свинтил крышку, линул в жменю, отставил бутылку, выдохнул и с вдохновенным рыком раз­мазал жгучую жидкость по лицу, взвыл, стал пританцовывать, неумело от­бивать чечётку. Роман запустил в него тапком. Гоша отпарировал удар, напялил на нос очки, уставился в расколотое зеркало, стал поправлять лы­сину, распрямлять кучеряшки на висках, разглаживать давно не стриженые волосы.

Роман приподнялся, замычал от нахлынувшего удушья, закашлялся про­тивно и надолго. Его бил кашель заядлого курильщика, он аж вспотел весь, откинулся на подушку. Гоша принёс стакан воды, держал в протянутой, чуть трясущейся руке. Роман конвульсивно взял стакан, сделал глоток, упал на подушку, кивком показал на валявшуюся пачку. Гоша подобрал пачку, мыс­ленно сосчитал сигареты, прикидывая, насколько хватит, вставил одну в Романов дергающийся рот, поднес спичку. Волна удушья от первой затяжки сотрясла тело курильщика, потом дым пополз в легкие свободно, но было ой, как противно.

— Пивка бы, — протянул Роман.

— Пивом голову не обманешь, да и деньги кончились.

Роман указал на висевшие на стене брюки. Гоша взял, порылся в кар­манах, выгреб деньги, стал считать.

— Двадцать четыре рубля с полтинником.

— Купи опохмелки.

Гошу упрашивать было не надо, он уже открывал дверь магазина. Ро­ман погрузился в спячку.

* * *

Вepa сдавала зачёт. Время было обеденное, но студентам было не до того: все волновались, как в первый раз. Более прилежные подгото­вились основательно. Вера была в их числе. Но мелкая нервная дрожь, ка­залось, расплёскивает содержащиеся в голове знания, да ещё от ожидания пучило живот, бурлило, злобно ворчало в пустом желудке. Вера бегала в прокуренный туалет, но долго не могла находиться в угарной уборной, вы­ходила, шла в аудиторию к открытому окошку, стряхивала на себе кофту и юбку, пыталась освободиться от въедливого табачного дыма.

Кошмар ожидания растянулся: преподаватель опаздывал на два часа, было от чего впасть в тихую панику. Староста в очередной раз возвраща­лась из деканата с лаконичным и ясным ответом: ждать. Ждали потея.

* * *

Гоша пил вино, как компот, повествовал. Роман выпил стакан, прихо­дил в себя, слушал. Будущий режиссёр рассказывал зажигательно, этого у него не отнять.

— Знаешь, как я поступил в театральный? — эту историю Роман ещё не слышал.

— Так вот. Поступил я сразу после училища в институт культу­ры. Годик

отучился, вижу, что не хватает живого общения с народом. Подался я на стройку, с институтом завязал. Поработал по своей девичьей специальности чуток — штукатуром-маляром. Поварился в трудовом коллек­тиве, попил с работягами. Нe по душе пришлась мне эта жизнь, уехал в родное училище, устроился комендантом в общежитие, и там долго не задержался. Попробовал в институт восстановиться, но увы, после первого кур­са не восстанавливают. Помог отец, связи у него были в исполкоме, втис­нулся в РДК режиссером. Поначалу ничего, а потом запил, дело стал зава­ливать. Короче, меня на ковёр и будь здоров, не кашляй, парниша. Я сно­ва в город подался, на стройку устроился. Работаю штукатуром. А время бежит, вот уже мой курс дипломы получает; ну я к ним, поздравлять пошёл. Гудели недели две в общежитии. Разъехались, я тару собрал, отнёс, сдал, решил пивком побаловаться. На работу уже не хожу. Правда, заявление ус­пел написать, чтоб по собственному, а отрабатывать положенный срок не стал, дипломы замачивал.

Гоша встал, наполнил стакан, подал Роману, налил себе, залпом вы­пил, утёр рот, запил вино водой, — это у него такая привычка, чтобы запаха не было, — закурил, продолжил:

— Поехал это я в парк, там пиво повкуснее, да и природа располагает. Возвращаюсь, прохожу мимо театрального; дай, думаю, зайду. Захожу. Ин­формационная доска для абитуриентов — читаю: на такое-то отделение столько, на такое столько, на режиссерский курс по три человека на место, и приписка: подача документов до такого-то числа. Вспоминаю, какое сегодня число, как ни крути, а сегодняшний день последний, да и вре­мя подачи документов указано: до семнадцати ноль-ноль. Смотрю на часы — три с копейками; я развернулся, пошёл прочь, вышел, перешёл дорогу. Стал около входа в метро, закурил.

— И так мне тошно стало, куда я теперь? Кому я нужен? Стою, сосу папироску, поплевываю от тоски и печали, а изнутри что-то подмывает, как будто шепчет кто: сходи, мол, ещё разок в институт, с тебя не убудет. Ну, я сплюнул окурок, захожу, топчусь в вестибюле; аж глядь, знакомый с телестудии идёт, и прямо мне в лоб: что? поступать пришёл? Я отрицательно головой мотаю, слезу набежавшую прячу. А он меня за руку тянет. Го­ворит, что режиссер, который курс набирает, его хороший знакомый, почитай ему, ты же классно читаешь, это он про меня. Поднимаемся по лестнице, а тут и мастер выходит. Послушал моего протеже, в комнату меня от­вёл, читать просит, знакомый мой ушёл. Я давай репертуар свой вспоминать, отрывки читать. Режиссер останавливает, работой моей интересуется. Как услышал, что я на периферии в клубе работал, обрадовался, за документами посылает. А что я ему покажу: паспорт без прописки, военный билет без учёта, трудовую, которую забрать ещё надо? Хорошо что характеристику соорудил себе ладную: какой я талантливый, подающий надежды вундеркинд.

— Я галопом по европам — за час справился, пыхтя, влетел в институт. Нет моего спасителя. Разочарованно на лестнице маячу, закурил от переживаний; время на шестой час поползло; соображаю, куда теперь? Слышу, кто-то с верхнего этажа спускается, я окурок затоптал. Жду. Вижу, идёт он — руководитель курса, — бумагой машет: мол, разрешение на прием доку­ментов он у ректора подписал, иди, сдавай что есть в приемную комиссию, они ждут, и руку мне на прощание подал.

— И понял я тогда, что судьба оборотилась ко мне лицом, улыбнулась мне фортуна. Экзамены я сдал, и вот теперь учусь. Спасибо мастеру-режис­серу.

* * *

Вера сидела на зачёте, готовила вопросы. Нервная дрожь оставила eё, наступило просветление. Она подготовилась и пошла отвечать. Говорила студентка легко и грамотно, разумея сдаваемый предмет; не пла­вала на дополнительных вопросах. Вышла счастливая и довольная, отдала попросившим свой конспект; забежала на кафедру, а вдруг Роман там?

— А, студенточка, вижу, вижу по вашему сияющему личику, что всё прошло гладко — без сучка и задоринки. Поздравляю с боевым крещением, — Владимир Михайлович поцеловал смущённую ручку, попридержал девичью ладош­ку. — Вот что, красавица, завтра у меня защита; думаю, что всё будет складно: тьфу-тьфу-тьфу; так что приглашаю вас к себе домой в воскресенье, будем замачивать степень, чтобы не рассохлась. Да, и благоверного своего прихватите; занятная личность, мы как-то побеседовали — ветра много в голове, но стержень у него есть; есть стерженёк: в глубь копа­ет юноша, будет с него толк. Вот и поговорим, может, пожелает на истори­ческий поступать, поможем тогда, — философ выпустил Верину руку, обер­нулся к Тамаре Семеновне.

— Уважаемая, почитаемая, Тамара Семеновна, вам официально преподношу вот это приглашение, — он извлёк из портфеля позолоченную открытку, подошёл к женщине. — От всего сердца прошу навестить нас в столь торжественный день; Леночка моя будет рада вашему приходу.

Старушка приятно улыбнулась, водрузила на нос очки, стала изучать приглашение. Вошла Лидия Петровна, неся кипу бумаг. Философ извлёк из портфеля ещё один пригласительный.

— Вас, вас, моё незабвенное начальство, прошу откушать хлеб соль в моём дому.

— А, приглашения раздаёте, не рано ли? — улыбалась профессор, принимая открытку.

— Тогда отметим поражение, был бы повод, — растягивал глаза и рот в улыбке будущий светоч.

— Возможно, и придём, посмотрим на ваше поведение, а теперь марш домой есть и спать, и никаких излишеств. Завтра бой, — стала выпроваживать доцента властная женщина.

— Ax, Верунчик, а я вам принесла обещанное, — она прошла к своему сто­лу, положила бумаги, стала что-то искать.

Владимир Михайлович раскланиваясь, стукнул себя по лбу, вытащил ещё один пригласительный, вручил Вере и ушёл набираться сил.

— Верочка, вот вам замечательная книга гениального писателя. У нас он под негласным запретом, а там печатают свободно.

Вера взяла книгу: ни название, ни имя автора ни о чём не говорили ей. Вера приняла подарок, сердечно поблагодарила.

— А где Люсенька? — поинтересовалась начальствующая дама.

— Она взяла отпуск за свой счёт по семейным обстоятельствам, я за неё поработаю.

— У вас же сессионный отпуск.

— Ничего, потом отгуляю.

— Ну, хорошо. Вот вам документы, необходимо пронумеровать, сделать опись, оформить, отпечатать вот это в трех экземплярах. Срок до конца недели, справитесь?

Вера утвердительно закивала головой.

— Вот и славно, — за дело, а в июле я вам подпишу заявление на отгулы.

Вера пошла в лаборантскую справляться с подкинутой работенкой. Работы было много, это Вера успела сообразить, да и печатать как следует она ещё не научилась.

* * *

Роман и Гоша поехали на киностудию. Гоша — получать деньги, Роман — за компанию.

Роман уселся перед монолитным зданием на скамейку, не пошел вовнутрь, что он там не видел.

Гоша пошёл в кассу, получил тридцать рублей за эпизод в фильме; стал бегать по длиннющим коридорам, узнавать последние новости, минут через сорок вернулся к теряющему терпение другу.

— Старик, лафа, завтра начинаются двухнедельные съёмки, нужны статисты. Ты как?

На завод Роману не хотелось, он согласно кивнул головой. — Порядок, старик. Пойдем, отметим это дело, — Гоша протянул деньги, зажатые в кулаке.

Они встали и побрели искать столовую.

— У тебя карточка на студии есть? — спросил Гоша, пыхтя и ковыляя рядом; -что-то разболелась нога, она у него пошаливала время от времени.

— Есть.

— А у меня нету, — а это лишние деньжата. Всё никак не соберусь завести: справка нужна, фотографии, заявление написать, — очкарик возбужденно тараторил.

Роман завёл карточку на первом курсе, — сунулся было сниматься, — не понравилось, но карточка на него где-то на киностудии пылилась.

Сейчас он согласился сниматься от безвыходной тоски, которая влезла в душу неизвестно когда, и грызла её. Принятое решение вернуло радость существования. Была цель, а это много значит в неустроенной жизни человека. Две недели можно было ни о чем не думать, не забо­титься, а там посмотрим. Поживем и посмотрим, авось всё утрясется, наладиться.

Друзья шли нога в ногу, завернули за угол.

— Подожди, зайдем на почту, завтра у мамы день рождения, хоть теле­грамму пошлю.

Зашли. Гоша взял бланк и стал сочинять послание.

. . . . . . . . . . . . . . .

ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА

— Посиди еще, нечасто можно побеседовать по душам, — пытался остано­вить уходящего Романа Гоша, — ну побудь. Переночуешь у меня, а завтра, после съемок, поедешь к себе.

— Нет, не могу. Надо выяснить обстановку. Как там без меня на заво­де? — пытаясь отшучиваться, говорил Роман, пожимая Гошину руку.

Рукопожатие у Гоши было крепкое, мужское. Роману нравились такие по­жатия: они передавали твердость характера, надёжность человека.

— Ну иди ужо, иди, рабочий класс; а то может останешься?

Роман крутанул головой и вышел в поздний вечер.

— Тебя искала мастер, раза два приходила, справлялась, просила, если ты появишься, чтобы зашёл на завод, а то подадут на увольнение, — оста­новила вахтёр, пытающегося проскочить незаметно юношу.

Роман кивнул головой и пошёл к себе. Что-то подобное он готов был услышать, но всё же неприятное известие тупой болью вошло в сердце.

Юноша поднялся на свой этаж, прошёл по длинному коридору до своей двери, пнул её кулаком — дверь была заперта. Роман поискал в карманах ключ, радуясь, что никого нет, открыл дверь, зажёг в комнате свет; про­шёл, бухнулся на кровать. Полежал, глядя в высокий потолок, успокоился, решил заняться делом. Встал, собрал грязную одежду, нашёл кусок мыла и подался в прачечную. Постирался, развесил всё в сушилке, сходил за чистым бельём и полотенцем, пошёл в душ.

Чистый, свежий, он лежал на кровати, сон обволакивал его сознание.

Чудилась ему голубая река, он и Вера плывут в лодке по тихой реч­ной заводи. Он наклоняется и срывает белые лилии, погружая руку глубо­ко в освежающую прохладу, цепляя скользкие, эластичные стебли цветов, выдергивая их и бросая к ногам возлюбленной. Девушка нежно смотрит на него своими глазами-рассветами, доверчиво опускает своё светящееся ли­чико к нему на плечо, трепетно прижимаясь упругой грудью. Роман млеет от знойного дня и страсти, поворачивается навстречу её наклонённому девичьему стану, обхватывает гнуткую талию девушки, прижимает к себе. Вера подаётся в его объятия, лодка опрокидывается, и ледяная вода принимает влюбленных. Роман пулей выскакивает из воды, трёт глаза, ищет Beру.

— Нy ты, бродяга, и силён храпеть, аж в моей комнате слышно.

Роман очухался, пришёл в себя. Перед ним с пустым стаканом cтoял Мишель.

— Ну, орёлик, вернулся из царства Морфея, или повторить водную процедуру? — косясь на просыпающегося, спрашивал приятель.

Роман взял полотенце, вытер лицо, посмотрел на часы.

— Ты что, офонарел, — второй час ночи.

— Не пыли, танкист, не при бронёй на готового инженера. Вот лучше прочти и позавидуй, — и визитер протянул проснувшемуся плотные корки си­него цвета.

— Диплом, — прочёл Роман, развернул, и стал изучать содержимое прият­но плотного документа; зависть легонько поскребла его душу.

— Поздравляю, молодец, — от нахлынувшей радости за коллегу полез об­ниматься Роман, — молодец, Мишель. Теперь ты не рабочий класс, а руково­дящее лицо,— он тряс его руки, плечи, облапывал его спину — тискал инже­нера простой работяга. — Просто именинник.

— Нy, ну, полегче. Я теперь персона нон грате, — увертываясь от дру­жеских пожатий, счастливо сияя, смеялся новоиспеченный именинник.

— Это дело необходимо отметить, — отдавая диплом специалисту, подытожил Роман.

— А как же, всё yжe готово, — и инженер указал на стол.

Стол отсвечивал рубиново-коньячной жидкостью, блестел шоколадной фольгой, к бутылке прижалась иностранная пачка сигарет.

— «Мальбора», рупь пятьдесят, — похвастался счастливец, путаясь в ударении. Сели к столу, стали замачивать диплом.

— Я подал заявление в партию, — закусывая шоколадом, вещал Мишель.

— Выпьем и за это, — Роман разлил по стаканам хмельной терпкий напиток.

— Не смейся, а лучше порассуждай. Кто сейчас имеет реальную власть? Партия. Все руководящие работники — члены партии.

— Ну не все, — Роман вспомнил мастера и Фрола Петровича.

— Я сейчас не говорю о нижестоящих руководителях.

— Ах, вот ты куда метишь, — ткнув пальцем в потолок, полез Роман за иностранной сигаретой.

— Да, об этом. Я так рассуждаю: надо сейчас, пока ты молод, стремиться зацепиться за руководящую должность; а чтобы был прогресс, одного профессионализма мало, надо быть партийным, и тогда — путь к власти открыт.

— А как же совесть?

— Не понял? — Мишель уставился на собеседника.

— Я говорю совесть. Ведь путь к власти придется расчищать, а тут без жертвоприношения не обойтись.

— Ты на что намекаешь?

— Ну как же; чтобы пробиться к кормушке, нужно поработать локтями. Оттеснить кого-то; а если придется, то и загрызть, это всегда так.

— Нy и что же. Главное идти вперёд.

— Не страшно?

— А чего бояться? Пусть нас бояться.

Роман налил ещё, разговор был ему неприятен, но собутыльника уже понес­ло, он рассуждал.

— Совесть — это рудимент, пережиток исчезнувшего явления. Она нужна, чтобы держать подчинённых в страхе. Совесть нужно прививать в небольших дозах рабочему человеку, чтобы он боялся нарушать законы. А вот те, кто издаёт эти законы, руководствуются не совестью, а силой. А сильный че­ловек, я имею в виду силу власти, может всё. Ему чужды угрызения, так называемых, низменных чувств будь-то: совесть, сочувствие, забота, внима­ние. Сильному не должны мешать эти сантименты, ибо его цель — разумно управлять обществом, создавать законы, держать в повиновении массы.

— Ты что, начитался Ницше?

— Никакого Ницше я не читал, это мои взгляды. Не нравится, можешь не пить, а я так думаю, и с этим мировоззрением буду прокладывать дорогу в жизнь.

— А вдруг Бог есть? — вспомнил Роман философа и последнюю встречу с Верой.

— Бог! — поднявшийся было будущий власть имущий присел, плеснул в стакан кровавого напитка, прополоскал рот, всунул туда кусочек тёмной плитки, с хрустом зажевал.

— Бог? А если он есть, то сам должен иметь власть. Я думаю, мы с ним поладим. Если уж сильно приспичит, куплю икону в церковь, или пожертвую на храм деньги. Откупиться можно всегда и от всех, была бы власть и деньги. А вот ты влип, орёлик.

Роман, внутренне съежился.

— Твои документы подали на увольнение по статье. Я сегодня был в конторе, и начальник профкома велела передать, что тебя вызывают на заседание.

— Когда?

— Сейчас соображу, так. Сегодня уже это, значит через три дня.

— Хорошо, давай допьём, и будем спать.

— Давай допьём, и я предлагаю сходить до дам-с.

— Уже глубокая ночь.

— Ничего, эти дам-сы откроют в любое время.

Мишель зашел к себе в комнату, взял бутылку сухого вина, пару пли­ток шоколада. Пошли на этаж повыше, прошли по тускло освещённому спяще­му общежитию. Михаил стал настойчиво барабанить в нужную дверь.

— Кто? — спросил заспанный женский голос.

— Кто, кто? Кавалеры-с.

Щёлкнула задвижка, в приоткрытую щель просунулась взлохмаченная голова, туманно уставилась на визитёров.

— А, Мишенька, проходи, — дверь прираспахнулась, впуская посетителя.

— А это кто с тобой? — вяло посматривая на Романа, спросила девица.

— Дружбан. Ну, принимайте гостей, да зажги ты свет, кума.

Свет резанул по глазам, по комнате. Жмурясь, как кошки, стали просыпаться товарки.

— Лежите, лежите, — беря стакан и разливая вино, стал поить проснув­шихся дипломированный. Он подал полный стакан впустившей, та взяла стакан, понюхала букет, медленно стала поглощать содержимое; выпила, смачно отёрла губы, полезла целоваться. Мишель подставил свои губы, присосался к выпившей, отстранил, пошёл повторять процедуру с остальными девахами. На отказ он не нарвался, его принимали, же­манно воркуя. Бутылка опустела.

— Ромик, — повернул кавалер своё лоснящееся лицо, — сбегай ко мне, принеси ещё бутылочку, — Мишель протянул ключи от комнаты.

Роман обвёл взглядом чьих-то будущих жён, процедил нечленораздель­ное словосочетание и пошел прочь.

Липкая вседозволенность ещё протягивала к нему мягкие бесстыдные руки, но он запер дверь, разделся, выключил свет, залез под прохладное одеяло, погрузился в пьяные размышления. Он лежал и мучился от того, что не смог себя преодолеть, не смог приласкать податливое тело чужой, испить из кубка измены. Он теперь хотел этого, но был уверен, что это делать нельзя. Тело его изнывало по похоти, а душу тянуло на рвоту, когда он представил, что из источника-женщины может пить всякий, про­ходящий своим путём. Это уже будет не чистый, освежающий родник, а затхлое болото.

ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ ГЛАВА

Вo рту стоял запах затхлости. Роман не смог перебить его, даже выпив чашку густого кофе. Он торопился, чтобы вовремя придти к отъезжаю­щим автобусам: вот уже вторую неделю съёмочная группа выезжала на озе­ро, чтобы снимать сцены художественного фильма.

Роман вытолкался из троллейбуса, нырнул в подземный переход, вприпрыжку побежал по длинному туннелю; рванул на себя тугую прозрачную дверь, бросился к разменному аппарату, опустил приготовленную заранее монету, выцарапал из раздатчика пятаки, вогнал один в щель монетоприёмника, проскочил на зеленый свет в узкий проход между стойками; перепрыгивая через три-четыре ступеньки, понёсся вниз по лестнице, уворачиваясь от идущих; с разбегу промчался мимо нескольких вагонов электрички, плавно проскользил по гладкому мрамору, юркнул в дверь вагона, плюхнулся на сидение, голос машиниста потонул в шипении закрывающихся дверей, со­став дернулся и, набирая ход, помчался по маршруту.

* * *

— Что, Ромуальдыч, головка бо-бо? — сочувственно спрашивал Гоша, незаметно подмигивая собравшимся.

Роман пожимал руки знакомым, старался дышать через раз. Сердце колотила пьяная дрожь, пот струйками стекал под рубашкой.

Наступал еще один душный, солнцепожирающий день. Безоблачное небо отливало ультрамариновой густотой. Сжатый, поднявшийся над городом диск светила, посылал на живое колючие огненные лучи. Люди томились в каменном окружении, рвались прочь из удушающего марева к оживляющей воде.

Группы отъезжающих формировались по профессиональному и возрастному признакам.

Постановочная и актёрская элита располагалась под сенью дерев в ожидании комфортабельного автобуса. Каждая личность в этой группе су­ществовала отдельно, не допуская на свою территорию-душу собратьев по искусству; ибо всяк мнил себя может и не гением, но талантом — так это точно. Их движения, взгляды, слова были вымерены, точны, сухи. Никто из них не желал показаться в глазах иных менее значительным, чем он был в глазах своих.

Рабочий люд, обслуживающий, отвечающий за аппаратуру, реквизит, выполнял свою рутинную работу: носил ящики с оборудованием, одеждой. Непринужденная трудовая атмосфера витала в их общении. Реплики, окрики приказы, споры беззастенчиво удобрялись словами и словосочетаниями, не входящими в норму литературного языка, а бытующими произвольно в естественной среде общественных существ.

Третья группа — массовка пожилых людей. Они чинно и степенно вос­седали рядом со своими баулами; тихо перешептывались между собой, об­суждая внешний облик недоступных киноэкранных див. Несостоявшиеся талан­ты бросали свои молящие взгляды на потеющих и значащих киногероев, на всевластный облик режиссера-постановщика и, в простоте зачерствелого сердца, перемывали косточки кумиров.

Четвертая и последняя группа — это разношерстна толпа молодых, несостоявшихся ещё талантов, уверенная в своём исключительном предназначении, но ещё незамеченная, не обласканная фортуной, но верящая в счастливую звезду, — молодая и напористая юность.

Роман отирался среди предназначенных на великие свершения. Это были свои.

— Ромуальдыч, а компотика не желает ваше истерзанное тело? — протянув полную крышку от двухлитрового термоса, с издевкой в голосе, спросил Гоша.

Рома неприязненно уставился на ухмыляющегося очкарика, перевел взгляд на чернильно-водяного цвета жидкость, переливающуюся через край увесистой крышки, замотал разбухшей от жары и коньячного перегара головой.

— Ну, Ромуальдик, ну снизойди, откушай компотика, — умолял Гоша, пряча глаза за сверкающими стеклами очков.

К его просьбе стали подключаться и остальные, предвкушая забаву. Роман мотал головой.

— Роман, не ломайся, как карова перед дойкой, — кажется, Гошино терпение иссякло, он медленно потянул руку к себе, боясь расплескать содержимое.

— Будешь пить?

— Буду, — сдался приговорённый.

Взял, непроизвольно дрожащей рукой ёмкость, облил пальцы бледно-фиолетовым напитком, склонил голову к чаше и стал пить взахлёб.

— Ещё, — как-то вдруг воспарявший душой и телом, протянул, выпитую до­суха посудину, очухавшийся страдалец.

— А ещё вон там, — гогоча, указал Гоша на дверь вино-водочного мага­зина, что ютился через магистраль, в тени разросшихся деревьев.

Это было креплёное вино с упоительным ароматом и названием «Земфира».

* * *

Второй состав гудел. Так Гоша окрестил их сформировавшуюся коман­ду. Трое парней и две дамочки составляли ядро группы, остальные примы­кали по желанию и наличию финансов. Сегодня группа из семи человек расположилась на исключительно стратегическом месте: они слышали и, по ме­ре надобности, видели весь замысловатый процесс съёмочного эпизода, их не видел никто.

Съемка тормознулась: полетели лампы в осветительных приборах, а чувствительная пленка не удовлетворялась естественным, бьющим через край светом. За необходимым была послана машина в город, и теперь съёмочная бригада располагалась на заслуженный отдых.

Артели работников искусства рассредоточились по прилегающему к воде лесному массиву, вдоль берега, в немного освежающей тени одиночных деревьев.

Второй состав ушёл в густой, непролазный малорослый кустарник, стеной упирающийся в озеро. Нa пятачок-полянку можно было пробраться только по воде, обходя выступающие берега, погружаясь в воду по плечи. Эту замечательную плешь-площадку разведал бывший детдомовец, а теперь тунеядствующий, перебивающийся побочным заработком, любитель выпить и посквернословить — Серый. Гоше приглянулся Серёга, и они потихоньку сдружились.

На выбранное место были перенесены вещи. Незаметно доставлен из автобуса картонный ящик, позаимствованный у технического персонала, дабы исполнять функцию авоськи, полный семисотграммовых бутылок вина, купленных в складчину. Эту операцию провернули Роман и Верзила. Девушек прибуксировал Гоша вкупе с неизвестным, пока, студентом-актёром. Пытаясь не шуметь, не обнаруживать себя, второй состав приступил к трапезе.

Трапезничать, в смысле закусить, было практически нечем. Зато на каждого перепадало по полтора литра нагретого на солнцепёке пойла. Вся компания печально обозревала кучку бутербродов, заготовленных молодой, аскетичного вида женщиной. Тома посмотрела на ждущие физиономии собратьев по искусству, потрясла пустой сумкой, запихнула её в кусты, уставилась на остальных. Намечался не банкет, а надоевшее всем пьянство.

Юлька — это детское создание, непосредственно прожигающая свою, так хорошо начатую актерскую судьбу (она сыграла одну из главных ролей в фильме для детей), вытащила из сумочки две карамельки, присоединила свою лепту к общему столу, безза­ботно уставилась на старшую подругу.

Мужской половине было не привыкать пить не закусывая, но их тощие животы запросили пищи, урча и содрогаясь желудочным соком, от нежелан­ной перспективы быть замоченными.

Раздался всплеск, уходящий под воду мат — коллектив покинул один из них. Стали бдеть без него.

Тома банковала. Она умела поделить поровну бутылку водки на один­надцать человек без обид. Сейчас в этом не было нужды, но по сложившейся традиции ей доверяли роль виночерпия.

Женщина только начинала входить в пору расцвета. Она воспитывала ребёнка и мечтала найти подходящую партию. Прежний муж был оставлен, ибо не вписался в её представление о семейном счастье. Она мечтала най­ти каменную опору в жизни, и поэтому флиртовала исключительно с интел­лектуалами. К группе она примкнула случайно и осталась, чтобы, если получиться, поискать суженого в актерских кругах. Смуглая и напоми­нающая французских манекенщиц, Тома наливала каждому по стакану тёплого, но сохранившего букет и крепость, вина.

Стакан был один, бутылок хватало, закуси — уже ноль. Пили.

Нe успел стакан обойти собравшихся по второму кругу, как послыша­лись отдалённые крики, которые, повисев немного в воздухе, испарились под лучами очумевшего солнца. Стакан, было повисший в руке у Томы, поплыл к очередному рту. Пили нехотя, прятали осоловевшие головы под ру­башки и майки. В воду не хотелось, лень клонила ко сну.

Неожиданно стало приближаться чьё-то барахтанье. Вce прислушались: вот очередное бульканье — и зазвучала стопроцентная, непереводимая ни на какие языки мира, отборная идиоматическая речь. Гоша, без разбега, по-крокодильи, скрылся под водой.

До чутких ушей трезвеющих волнами стало приближаться из-за поворота торжественное песнопение. Гоша, отбивая губами надоевший всем шлягер, тащил Серого. Серый держал в вытянутых руках вместительную эмалирован­ную кастрюлю, а в зубах — упаковку сухарей. Сопоставив возникшую из неизвестности кастрюлю, и вспомнив крики, народ уставился на Серегу. Тот понимающе заелозил:

— Спокойно, меня никто не видел.

Всех устроила такая версия оправдания. Стали исследовать содержи­мое. С сухарями было ясно, а вот то, что подцепила Юлькина рука в горячей кастрюле, взволновало всех — это были настоящие голубцы.

* * *

Помреж собирала массовку. Мегафон призывно ласкали её пунцовые губки, — она старалась на работе. Раздавались властные команды хозяина кар­тины — зажигались новенькие лампы, устанавливался свет и камера. Подъёмник принял оператора и режиссёра-постановщика. Они возвышались над съёмочной площадкой и вещали из поднебесья.

Шум начавшегося рабочего момента, докатился до густых зарослей, прополз через густоту лозы, проник в опухшее сознание дремавших. Второй состав дружно посапывал, попрятав свои насытившиеся тела под жидкую тень кустарника. Призыв никого не вдохновил, спячка продолжилась.

Режиссёр устанавливал массовку, пытаясь из немногочисленных собравшихся создать монолитную толпу. Был брошен второй клич. Из лесу, из озера стали подтягиваться свежие силы, толпа плотнела — можно было начинать. Но тут обнаружилось исчезновение заявленного на эпизод студента театрального вуза, да нехватало пяток-другой молодых крепких ребят, взявших бы на себя роль юношей-интеллектуалов. Стали выбирать, искать нужную фак­туру — отобрали человек шесть, повели переодеваться. Кто-то вспомнил о небольшой группе молодых людей, вечно сидящих и горланящих песни на заднем сидении последнего автобуса. Помрежу приказали найти певунов.

Заголосил в мегафон девичий голос, призывая оставшихся присоеди­ниться к съёмке. Тишина и неподвижность близлежащего пространства была ответом на пламенный призыв. Помреж повернула своё, не лишённоё прелести личико, и боязливо приподняла глазки на воспарившего постановщика. Ро­дитель картины чертыхнулся, приказал опустить себя на землю. Подъёмник плавно зашипел, съёживаясь и уменьшаясь в размерах. Нога создателя картины коснулась почвы. Он сошёл и требовательно уставился на массовку и отвечающих за неё.

Голос из толпы указал на близлежащий кустарник. Трудно было пове­рить, что среди переплетённых и сцепившихся растений может обитать жи­вая душа. Но главный глянул на помощницу, и та стремглав бросилась к кустам, на ходу предлагая всем выходить из укрытия. Эти вопли из мегафона и привели в чувство второй состав.

Ещё неизвестный актёр приподнял свою красивую голову и рубанул воздух тихим возгласом:

— Сюда идет!

Народ глубже всунулся в кусты, затих. Помреж обежала кустарник сунулась в него, оцарапала плечи и руки, взвизгнула, подпрыгнула несколько раз, пытаясь что-либо рассмотреть; боязливо проговорила в мегафон просьбу, постояла, послушала и побежала докладывать.

Докладывать не было необходимости — все всё видели.

Знающий голос из толпы сказал:

— Там они. Я сам видел, как они несли вещи и ящик, а потом один из них бежал с кастрюлей.

Упоминание о кастрюли вывело режиссера из себя.

— Что? Мои голубцы! — и он напористым шагом пошел грудью на кусты.

Народ двинулся за ним, но споткнулся о грозный огляд руководителя.

— Я им покажу кастрюлю, я им покажу деньги, я им покажу автобус.

Первое обвинение надо было ещё доказать — кастрюля нашла успокое­ние в глубоких цветущих травой водах, а голубцы стали неотъемлемой ча­стью развивающихся организмов. Второе обвинение было напрасным — ребя­та трудились каждодневно часами под палящим солнцем и про­жекторами, высыхали под циклоповским глазом кинокамеры. Третье обвине­ние сулило незапланированный марш-бросок — никому не хотелось топать до хазы часа три-четыре.

Сам шёл на них! Спасение каждого было в ногах, зависело от его смекалки и везения. Роман поволок оставшиеся бутылки в воду; Гоша, блестя лысиной и очками, хоронил себя, засыпая своё тело песком и травой; Тома, Юлька и актёр поползли в кусты, царапая свои нежные тела, Серега и Верзила размашисто уплывали в бескрайние воды озера. Роман придавил ящик подвернувшимся под ноги камнем ко дну, последний раз окинул место стоянки, набрал побольше воздуха и пошёл под водой вдоль берега, перебирая руками по дну.

* * *

В вечереющих сумерках, изрядно отдохнувший второй состав, незаметно продирался к последнему автобусу. У автобуса слонялась трезвая тень ответственного за массы с блокнотом в руке.

Небольшой отряд захвата, не подозревавший о засаде, возглавляла женщина. Она несла сумку, наполненную вещдоками, — не бросать же тару, — и подгоняла шатающихся. Юлька, на своих несформировавшихся плечах, тащила осоловевшего Гошу. Роман, прижимаясь к Серому, составлял единый с ним дуэт сиамских близнецов. Актёр умолял разбушевавшегося Верзилу заткнуться. Студенту практически помогали успокаивать буяна Серёга и Роман, по­очередно пиная под зад длинного, необученного себя вести в приличном обществе.

День, последними шуршащими песчинками под ногами путников, просыпал­ся в вечность. В Книгу Жизни вписалась ещё одна страница. Наполнились на небесах чаши Добра и Зла , чтобы, наполнившись, изливаться на землю.

— Что удивляешься, творение Божье! Кого обвинишь? Ибо пить будешь из чаши, которую наполнишь.

Отряд приближался к заветной и единственной цели.