Три машины со включенными мигалками проехали по непроходимой дороге, расположились веером, и из распахнутых дверей стали появляться блюстители порядка, выстраиваться в густую шеренгу. Дорога была отрезана — обратной дороги нет.

Плачь, Иеремия!

(главы из романа)

Игорь Григорович

ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ГЛАВА

Заветной и единственной целью в жизни Люси стала свадьба. Она от­давала свою руку и сердце Кузьме. Кузьма был приглашён на смотрины вна­чале к Люсиным сослуживцам, а затем — к родителям.

Князь предстал на кафедре во всей своей закордонной красе. Он принёс торт и шампанское.

Сослуживцы как-то вяло поздравляли избранницу, удивлённо взирали на белоснежный костюм жениха. Люся светилась от счастья, шурша обновками. Она собиралась ехать с суженым после свадьбы на его родину.

Лидия Петровна, жуя торт, пожелала счастья молодожёнам. Владимир Михайлович скептически пил шампанское, размышляя о чём-то своём. Вepa была встревожена долгим отсутствием Романа, она не ела и не пила.

Люся беззаботно ворковала, спрашивала у профессора совета, как вести себя за границей. Лидия Петровна отмахивалась от назойливой девуш­ки краткими ответами. Кузьма потчевал Люсиных коллег: подливал философу в стакан пузырящийся напиток, умолял Веронику откушать сласти.

Вера всё ж таки уважила арапа; нехотя, ради приличия, взяла протя­нутый кусочек, поблагодарила, мельком взглянув в размашистые очи князя, и принялась меланхолично жевать. Её мелька было достаточно, чтобы серд­це чёрного человека вспыхнуло головешкой. Князь поближе пододвинулся к девушке. Вера молчала. А в нём стал страстно разгораться огонь желания, — темперамент арапа был покорён утонченной грацией заморской царицы. Князь пошёл на приступ девичьего бастиона.

Люся оставила профессора и загородила спиной соперницу. Кузьма удивлённо вскинул брови, узнал свою подругу, ожёгся о её, полыхавшие ревностью глаза, печально вздохнул и обнажил мраморные зубы в светской улыбке. Воспитание взяло верх над чувствами.

Люся и Кузьма стали собираться, пpoщаясь, может, навсегда с колле­гами. Кузьма вышел первым, Люся задержалась, ожидая услышать приговор.

— Что ж… Езжай, девочка, только советского гражданства не лишай се­бя. Ну, с Богом, — встала пожилая женщина, подошла к насупившейся девуш­ке, обняла её.

— Смотри, Люсьен, чтобы тебе не оказаться любимой женой в его гареме, — не сдержался и ляпнул лишнее философ.

— Не надо так, Володя, лучше пожелай счастья и радости, — укоризненно сказала профессор.

Владимир Михайлович и сам понял, что сморозил чушь.

— Извини, Люся. Желаю добра и любви и детей побольше. Будь счастлива, — он чмокнул девушку в пылающую щёку.

Вepa подошла, взяла Люсины руки, посмотрела в глаза.

— Любите друг друга до самой смерти.

И эта туда же, — Люся заплакала.

— Люсьена, — позвал картавый голос из-за двери.

Люся вытерла влагу, улыбнулась, попрощалась и пошла на голос. Ос­тавшиеся перевели дыхание и продолжили заниматься текущими делами.

Новоиспечённому профеccopу дали кафедру в другом институте, он отрабатывал последние дни перед отпуском. Не радовало его назначение. Владимир Михайлович и сам не мог объяснить причину своего сумрачного настроения. Всё у него складывалось прекрасно: новая работа сулила масштаб, большие деньги, поездки за рубеж; сын закончил восемь классов и поступил в престижный техникум; дочь приняли в музыкальную школу, она отдыхала у бабушки в деревне; Леночку повысили по службе, жена ещё более похорошела, расцвела; родители были живы и здоровы, приглашали, хоть на недельку, к себе, — радуйся и живи, но философ загрустил, стал прикладываться к бутылке, оброс щетиной и перестал носить галстук.

— На вас, дорогой мой, снизошла русская хандра. Да, да, русская хандра. От этого недуга есть два проверенных веками способа: либо ра­бота, либо водка. Вы, я вижу, выбрали второй способ. Но этот путь прош­ли до вас многие русские интеллигенты, и разжижили свои мозги, превра­тились в горьких пьяниц, неспособных к созидательному труду нa благо отечества…

— Прошу тебя, Володя, не ходи этим путём, избери первый путь — ра­боту. Ну хочешь, я стану на колони? — и Лидия Петровна стала опускать­ся долу.

Философ подпрыгнул, подхватил женщину, усадил её в кресло, вылил в стакан остатки вина, насильно заставил выпить.

Вера сочувственно взирала из-за своих навалившихся проблем. Сессию она успешно сдала. Мама приобрела на работе две путёвки в дом отдыха. Отъезд намечался на послезавтра. Роман пропал. Где искать его, девушка не знала. Тревога сжимала её сердце.

Вера последнюю неделю каждодневно молилась, запомнив наизусть мо­литву из Нового Завета. Скоро месяц, как она два раза в неделю посещала пятидесятнические собрания. Новые мысли, чувства, взгляды на жизнь вливались в её воскресшее сердце. И теперь она повторяла молча молитву, обращаясь за помощью к Господу.

В дверь постучались, и в помещение робко ввалилась группа заочников-должников. Они пришли к профессору. Философ махнул на них рукой, потребовал выйти вон, взял портфель и вышел.

Женщины остались одни. Стало слышно, как где-то далеко бряцает трамвай. Время уходило в вечность. Две женщины оплакивали свою горемычную бабью долю… Наконец, наплакавшись, с тихими причитаниями, они обнялись, утёрли друг дружке поплывшие ресницы, глаза, носы, заварили чаю, выпи­ли и стали собираться домой.

Кто-то тихо постучал в дверь. Сердце Верино вздрогнуло, девушка застыла, глядя блестящими глазами перед собой.

Лидия Петровна пo-матерински посмотрела на влюбленную, подбочени­лась, и решительно распахнула дверь.

Нa пороге топтался Роман, в его руке красовался букет полевых цветов

— А, голубчик, проходи-проходи, ждут тебя, волнуются, испереживались. А ты, дорогой, и не показываешься, томишь сердце любимой. А может, ты не любишь Веру? A? Нe отворачивай, не прячь свои бесстыжие глаза. Будь мужчиной, а не играй живой душой.

Лидия Петровна чихвостила пришедшего. Юноша растерянно улыбался, краснел, не знал что делать. Вера плакала. Профессор стукнула дверью и вышла.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ГЛАВА

Роман сидел в сумрачном коридоре заводского управления. Время приближалось к трём часам. С часу дня заседал профсоюзный комитет. Роман хотел плюнуть и уйти к Вере, но передумал и стал терпеливо ожидать развязки своей трудовой деятельности, или, лучше сказать, бездеятельности. Он сидел, опустив голову, и считал плитки кафельного пола. Если число плиток в очерченном им зрительно квадрате будет делиться на три без остатка, то его не уволят по статье. Юноша внимательно водил и водил взглядом по расплывающимся разноцветным лоскутам, сбивался, снова принимался за подсчёт. Наконец, сосчитав раза четыре и выбрав трижды повторяющуюся сумму, он поделил, — в остаток выпала двойка, единицы не хватило. “Вот сейчас её тебе и всучат”, — спокойно подумал он. Вышла секретарь и назвала его фамилию.

* * *

За свои художества Гоша стоял перед деканом факультета и еже с ним. Слух о киношной эпопее дошёл до института, чаша терпения переполнилась — Гошу вызвали на ковёр.

Перед собравшимися педагогами предстал лысеющий мужчина, с трёх-четырёхдневной щетиной на помятом лице, с давно нестриженым остатком волос, вьющихся на ушах и шее; в истоптанных пятирублёвых сандалиях, одетых на босу ногу; в грязных, замусоленных джинсах; в расстёгнутой на третью отсутствующую пуговицу рубашке, закатанной по плечи; и в очках.

— Гм… — прочистил голос декан, отводя взор на более-менее ухоженную стенку.

— Тек-с. Нам поступил сигнал, и неоднократный, заметьте, что вы нарушаете нормы поведения нашего учебного учреждения… Это так?

Гоша пытался вникнуть в суть вопроса — с нормами поведения он был знаком понаслышке.

— Отвечайте. — Присутствующие узрели объёкт воспитания.

Гоша затравленно лупил глазами восседающих.

— Как подсчитал комитет комсомола: из двадцати дней рейда годовой проверки общежития вас восемнадцать дней видели пьяным, а семь раз из них вас вели под руки мимо вахты, так?

Гоша не подсчитывал, но и не отпирался — факты были на лице.

— А ваша пьяная новогодняя драка с братьями дружеской нам социалистической республики.

— А ваше хамское отношение к сценречи, когда от вас несёт перегаром за версту.

— А ваша спортивная форма, которой даже страшно мыть пол.

— А ваши художества с девицами лёгкого поведения, которых вы нагло оставляете ночевать.

— А ваши…, а ваше… и т.д. и т.п.

Крыть было нечем. Вопиющий акт безобразия стоял перед праведным гневом избранных обучать, развивать, воспитывать.

— Вам последнее предупреждение, идите. Да смените одежду, побрейтесь и постригитесь. В общем, приведите себя в порядок.

Гоша щёлкнул истоптанными сандалетами, повернулся через левое плечо, прошёл строевым шагом, бережно открыл и закрыл дверь.

* * *

Роману повезло меньше. Хотя кто знает, когда тебе повезло, когда нет. Будущее рассудит. Уволенный по статье, он покидал заводские стены, опускаясь вниз по лестнице. А навстречу по бетонной лестнице заводского управления, поднимался Михаил, назначенный на руководящую должность. Мишель предложил отметить его назначение. Роман крепко пожал протянутую руку, поздравил с назначением и распрощался. По дороге он забурился в первый попавшийся кинотеатр. Фильма подсластила пилюлю, разнесла печаль.

Вера ждала до начала седьмого. Она бы ждала вечность, но необходимо было ехать домой, успокоить волнующуюся маму, собираться в дорогу.

* * *

Гоша пошёл приводить себя в порядок. Он купил на оставленные для еды деньги две бутылки водки, банку консервов, полбулки чёрного, пришёл в комнату и стал пить.

Пустая бутылка закатилась под кровать, звякнув о подружек. Появился Роман с тремя бутылками чернила. Столько вместе уже не одолеть — Гоша по стеночке удалился за подмогой.

Степенно пришли дети Дальнего Востока — им нечего было делать летом в своих степях. Вписались в табачный смог крепкие парни с художественного факультета, подрабатывающие росписью общепитовских мест общественного пользования. Появились и лица женского пола.

Студенты пили горькую, часто бегали за добавкой, травили анекдоты, вспоминали умопомрачительные эпизоды своей талантливо начинающейся карьеры, пели под гитару. Короче, культурно что-то отмечали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гоша умирал. Он это знал. Хмель исчез из головы, тело била мелкая дрожь, сердце не прослушивалось, а изредка нервно тухтало. Тухт — и покой, жуткий и липкий; тухт — и слух напрягается, чтобы услышать следующий такт; тухт — и смерть выступила из серого угла освещённой уличными фонарями комнаты; тухт — Гоша смотрел на смерть. Смерть — это монашеский плащ с капюшоном. Тухт — и человек понял, что лица у смерти нет и никогда не было; тухт — это была чёрная дыра завёрнутая в накидку-саван, очерчивающую скорбящую фигуру; тухт — Боже, да ведь рано ещё; тухт — Господи, да и не жил я; тухт — Божухна, если можно, продли дни мои; тухт — я сам, я сам хочу распорядиться своей жизнью; тухт — своей смертью; тухт — Отче наш, спаси… тухт, тухт, тухт, тухт-тух, тухт-тух, тухт-тух…

Гоша приподнял тяжёлое одеяло, немым голосом позвал друга… Согнувшись, массируя сердце холодной рукой, переставляя босые ноги, в трусах и майке, пройдя сквозь не сразу открывшуюся дверь, от стены к стене, опускаясь на колени и бурно хватая ртом горячий воздух, он нёс своё умирающее тело за помощью.

Гоша лежал на вахтёрском диване. Перепуганная старушка всунула в открытый рот синего человека таблетку от сердца. Вызвала скорую.

Медицинская бригада приехала на удивление быстро. Молодой врач выслушал сердце больного, померил давление и пульс, сделал укол, дал под язык порозовевшему студенту маленькую прозрачно-резиновую таблетку, поставил диагноз и приговорил назначение:

— Алкогольный синдром. Недельки две не пить, а лучше совсем отказаться от спиртного. Сердце пока крепкое, к утру оклемается, до свидания.

* * *

Роман с утра сбегал за пивом, стал будить Гошу. Гоша приподнял от подушки растрёпанную голову, посмотрел на Романа.

— Ба, да ты трезвый, как будто и не бухал вчера.

Гоша поднял своё ватное, но лёгкое тело, натянул штаны, пошёл бриться и чистить зубы. Жизнь стала возвращаться, кровь свободно пульсировала по, давно не чувствующему себя так хорошо, телу.

— На, опохмелись, — протягивал полный стакан мочеподобого напитка друг и товарищ.

Гоша отрицательно покачал головой, собрал грязные вещички и подался в прачечную.

Роман оторопело смотрел вслед уходящему, высосал до дна бутылку, закатил её под кровать с бренчанием и звоном, потоптался ещё по комнате, подобрал чинарик, прикурил, начиркавшись о раздавленный коробок, и вышел куда глаза глядят.

* * *

Вера, посадив в вагон маму, стояла на перроне и смотрела-смотрела на спешащих пассажиров и провожающих. Слёзы переполняли её глаза — море штормило, душа её рвалась к любимому, единственному. Дали третий свисток, стал проводник опускать металлическую площадку, закрывать ступеньки. Вера извинилась, поднялась в вагон, прильнула к окошку и ждала, ждала, ждала. Смотрела и смотрела на уезжающий вокзал, на убегающую землю, на прячущийся город. Радости не было в её сердце, но была любовь.

ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ГЛАВА

Гоша бросил пить — завязал совсем.

Роман увлёкся чтением.

Гоша раздобыл кинокамеру и решил снять фильму.

Романа выселили из общежития, и он перебрался на жительство к Гоше. Читал, ждал расчёт на заводе.

Гоша стал пропадать целыми днями, погрузился в съёмочные дела. Приходил поздно, похудел, но светился деловой и трезвой радостью.

Роману тоже расхотелось пить, он поглощал книги.

Гоша не встревал в дела друга, Роман — взаимно.

Быстро таяли летние дни. Друзья жили на деньги, полученные от съёмок. Роман выходил только за провизией, возвращался и, упоительно, погружался в захватывающий мир книг.

Предприятие Гоши разладилось: не было финансов на создание фильмы. Но Гоша не отчаялся, а сел за письменный стол, чтобы сочинить пьесу. Через день-ночь-день пьеса была готова. Гоша усердно переписал написанное большими удобочитаемыми буквами и забурился спать.

Роман в это время улаживал свои дела на заводе. Получил причитающуюся зарплату, — деньги снова были большие: двести с копейками. Радость от полученных денег даже не замутила статья в трудовой, написанная жирными чернилами. Юноша решил: пока он здесь — сходить попрощаться с мастером и инженером. На профкоме мастер воздержалась от голосования, а Фрол Петрович голосовал против увольнения, но его единогласный голос, был закрыт единоголосовавшими руками “за”. Но и не только поэтому юноша искал встречи-прощания с ними. Он привязался к ним, уважал их, преклонялся перед их трудовой и человеческой жизнью.

Мастера он не нашёл и долго жалел об этом, вспоминая прошлую трудовую жизнь. У его смены были длинные выходные — и судьба мастера осталась для него навсегда неизвестной.

Фрол Петрович был на работе. Его снова сняли — место понадобилось перспективному, растущему кадру, члену партии, — а инженеру дали время доработать до августовского отпуска, и порешили перевести его в кладовщики. Благо, завод работал с прогрессивкой: давал и перевыполнял план. А на складе пока была чехарда, ибо старший кладовщик пил горькую, и по пьяной лавочке запутал все дела и бумаги. Его собирались переводить в снабженцы, вот только получат трезвое согласие оппонента, — как ни как, а свой брат — партийный пролетарий. На его место назначили молодого человека, получившего диплом инженера, а Фрол Петрович должен был помогать ему. Такая вот получилась замысловато-длинная рокировка.

Фрол Петрович не унывал — он всегда радовался. Ибо так хочет Господь, и просьбу свою верующим в Него Он изложил в Слове, дав его людям для исполнения:

— Смотрите, чтобы кто кому не воздавал злом за зло; но всегда ищите добра и друг другу и всем. Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За всё благодарите: ибо такова о вас воля Божия во Христе Иисусе.

Мир и покой были в сердце верующего, глаза излучали любовь, — потому что он в жизни своей надеялся только на Господа.

Инженер встал из-за стола, крепко пожал юноше руку, глубоко посматривая в его глаза, увидел там желание жить, улыбнулся и спокойно-сильно сел играть в шахматы.

Роман не лез на рожон чёрными, а умело защищался, маневрируя и уходя от хлёстких атак соперника, и свёл партию вничью. Светясь лицом, посматривал на старшего друга, помнил уговор.

Соперник посидел минуту, поразмышлял, посмотрел на часы и в окно, махнул рукой и придвинул к себе другого цвета фигуры.

Зрелость и ум боролись с умом и юностью. Проведя головоломную атаку, пожертвовав основные тяжёлые фигуры, белые поставили забившемуся в угол и вынуждено запертому королю противника мат конём. Инженер потряс седой головой, поздравил соперника с блестящей комбинацией и перевернул доску. Роман снова стал играть чёрными. Победа вскружила ему голову, он потерял две пешки, ринулся в атаку, пожертвовал лошадью за слона; в пылу сражения отыграл пешку, маневрируя, пробрался в эндшпиль, и был заматован белой ладьёй.

Роман автоматически перевернул доску, расставил заново фигуры. Сопя и потирая руки, пошли в лобовую атаку. Фрол Петрович виртуозно ушёл из пике и бросил перегруппировавшиеся силы во фланг соперника. Ферзевой фланг не выдержал, рассыпался под неудержимым натиском конницы и тур. Пешка чёрных беспрепятственно получила титул и власть королевы — судьба партии была решена. Чёрная королева приближалась, белый король капитулировал, лег на бочёк, успокоился.

Следующую партию Роман выиграл, проведя единственную пешку в ферзи. Не помог и заблудившийся конь противника.

Решили сыграть последнюю партию, ибо сумерки вползали в окно. И на этот раз фортуна сжалилась над разгромленным Романом. Он сумел-таки отдать последнюю ладью и вынудил короля чёрных принять жертву. Белый король и его немногочисленные пехотинцы геройски застыли на месте. Пехотинцы грудью упирались в пехотинцев и две лёгкие фигуры чёрных, а белый король не имел хода — пат.

Фрол Петрович тепло, по-отцовски, простился с юношей, попросил того заглядывать на огонёк, и, не скрываясь, трижды осенил склонившуюся голову крестом, — благословил.

Роман попрощался и ушёл, унося в душе светлую радость, словно прикоснулся к чистому, освежающему роднику. Шёл и вспоминал Веру, мечтал о встрече, нежно горевал, что не простился с любимой, что всё так безалаберно вышло. Ах! Как он любил Её! Всем своим сердцем любил!

Он пробрался в общежитие, прошёл в комнату. Гоша спал. Роман потоптался по комнате. Присел к столу, включил настольную лампу. Свет разогнал тьму. Увидев листы, исписанные старательным ученическим почерком, он придвинул их поближе к свету, стал разбирать написанное, углубляться в чтение. Читаемое поглотило его.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гоша проснулся бодрый и свежий, пошёл бриться, мыться под душ.

Роман разлепил глаза, потянулся за сигаретой.

Гоша вернулся чистый, приятно пахнущий, стал одеваться. Он облачился в белоснежную рубашку, чёрные, отутюженные брюки. Вытащил из шкафа новый, элегантный галстук, покрутил его в руках, со вздохом принялся повязывать вокруг шеи. Наконец вспомнил правильные движения, повязал узел, затянул на загоревшей шее, расправил ворот рубашки. Покопался в чемодане, извлёк пару носков с этикеткой,; пошарил по нижним полкам шкафа, отыскал импортные кожаные туфли в отличном состоянии, — обулся. Напоследок снял с вешалки давно неношеный пиджак, встряхнул, облёкся. Встал перед новым зеркалом, принялся приглаживать коротко остриженные волосы, мурлыкая всеми забытый романс.

— Ты куда вырядился? — хрипло закашлялся Роман.

— Пойду печататься.

— Сдурел! Да за эту пьесу тебя подвесят не за голову, а вниз головой.

— А, прочитал. Ценю твою рецензию — значит дошло.

— Ты бы лучше пил, чем писать такое, — попёр на него Роман, испугавшись за друга. — Тебе вредно быть трезвому, ты думать начинаешь.

— Знаю, потому и пил, — присел Гоша. Стал думать, спросил:

— И всё-таки, как тебе?

— Честно?

— Честно.

— Это гениально! Это маленькая атомная бомба. Это шедевр, за который, если узнают, тебя, самое малое, посадят в психушку.

— Вот это напутствие начинающему драматургу, спасибо. Дай лучше трёшку, если есть; пойду куплю бумаги и поищу, где отпечататься.

Роман посмотрел на литератора, сел, взял висящие на спинке кровати штаны, порылся в карманах, протянул товарищу четвертной.

— А меньше нет? — Гоша опасливо посматривал на купюру.

Роман улыбнулся.

— Бери, бери. Считай — это твой первый гонорар от сочувствующего твоему таланту поклонника. Бери, говорю, всё равно пропью.

Гоша взял деньги.

— Ты спас гиганта мысли, — шаркнул он ножкой.

— Иди, гигант. И не вздумай никому показывать своё творение — заметут.

Гоша испарился в гулком пустом коридоре.

* * *

Гоша внял наставлению и увещеванию друга. Он не никому не показал свою, — если честно сказать, мастерски написанную драму, — а всем. Гоша устроил литературное прочтение в своей чисто убранной комнате.

Народу насобиралось даже больше, чем на сабантуй. Шутка ли сказать, попойки бывают часто, а вот чтение своих выстраданных драматических произведений — никогда. И народ пошёл. Пришли оставшиеся на лето режиссёры и актёры, художники и один скульптор. Братья с братского Востока заполнили всю кровать. Пришли девушки, сияющие юностью. Даже не забыли абитуриентов. Рассаживались тихо и степенно; ждали, не курили. Роман пристроился в уголке, переживал за друга.

И Гоша стал читать; вначале волнуясь и сбиваясь, затем спокойно и торжественно. И пала гробовая тишина. И зашевелились сердца и волосы слушающих, и все всё уразумели и ужаснулись. И только немногие позавидовали таланту, но и они были уверены в обречённости не токмо драмы, но и драматурга. Опустился чёрный занавес.

Гоша испил из предусмотрительно принесённого Романом стакана чистой и свежей воды, предложил желающим немедленно — тут и сейчас — распределить роли и взяться за первую репетицию. Этот призыв возымел своё мгновенное воздействие: желающими остались автор и, потерявший всё, бывший студент.

Через час Гошу пригласили в деканат с пьесой, послав за ним почётный эскорт. Гоша, в сопровождении крепких институтских парней из добровольной народной дружины, прошёл на ковёр. Роман пошёл за бутылкой, а лучше — за тремя: нужно было приготовить противоядие нерадивому.

Часа через два Гоша спокойно переступил порог комнаты, стал собирать вещи. Роман не лез с расспросами — налил стакан терпкого вина, преподнёс другу. Тот молча отстранил протянутую руку, продолжил складывать вещи в серый чемодан из кожзаменителя. Упаковал чемодан, встал, обвёл комнату взглядом, присел. Лоб прорезали горизонтальная и вертикальная морщины. Роман смотрел на друга, и ему становилось жутко и страшно.

— Знаешь, о чём я мечтаю?

Роман понятия не имел.

— Когда я умру, то хотел бы, чтобы меня облачили в джинсы, свитер, кирзовые сапоги, подстелили под голову телогрейку, положили в гроб спички, сигареты, нож, и закопали на холме в жёлтый песок, а на могилу водрузили берёзовый крест.

Роман смотрел на спятившего с горя. Гоша улыбнулся своим мыслям, хлопнул себя по лбу.

— Да, чуть не забыл. — Он достал из нагрудного кармана пиджака, сложенные вчетверо, белые листки бумаги с отпечатанной драмой.

— Держи, дарю на память.

Роман взял. Гоша встал, протянул руку.

— Ну, будь здоров, не поминай лихом. Я поехал в деревню. Осенью, может, и забудется всё, не отчислят. Ну, бывай.

Роман пожал протянутую руку, задержал в своей.

— Так я провожу?

— Нет, не хочу прощальной экзотики. Я лучше сам. Пошёл.

— Стой. На вот, возьми на дорожку., — и Роман протянул первые выхваченные купюры из кармана.

Гоша посмотрел на двадцатипятирублёвку, протянул руку, взял только червонец, сказал спасибо и ушёл.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

СОРОК ПЕРВАЯ ГЛАВА

Роман нашел для души своей обетованную гавань: он поглощал книги. В них он пытался найти смысл жизни, ответы на все волнующие его душу вопросы. Вера в душу человека укрепилась в нем. Юноша пришел к выводу, рассуждая на досуге, что душа состоит из чувств. Эмоций, воли, а разум является частью души. Совесть, интуицию и подсознание он не знал куда отнести. Для него это были не абстрактные понятия. А реально конкретные вещи, просто невидимые глазу. Но зато надежно улавливаемые сердцем человека, и он приписывал их то уму, то чувствам.

Роман углублялся в мир выстраданных писателями откровений. Собирал зерна чужих открытий, мечтаний, переживаний, любви, смерти и засыпал их в свой разум и душу. Больше ему нравились романы, когда в конце концов герой сам распоряжается своей жизнью, ищет в смерти покоя и отдохновения. Мистика тоже пришлась по душе читающего.

Ищущего смысл в жизни никто не трогал. Он жил у Гоши. Его помнили, принимали за своего в этом покинутом на лето студенческом ковчеге. Роман доставал книги у немногочисленных знакомых, в библиотеках, чаще всего закладывая в читальных залах паспорт в залог редкой книги, и разделывался с произведениями печати как профессиональный мясник.

Человек искал истину: для чего дана человеку жизнь?

Кто дал ее? Он пока об этом сильно и не задумывался. Ибо реально существовали два претендента на отцовство, ведущие в умах и сердцах людей борьбу за право усыновления человека — обезьяна и Бог.

Роману как-то было все равно, кому отдать предпочтение: ибо он верил в материю, которую видел, и подозревал о наличии духа, которого иногда чувствовал. Сейчас его волновало главное: что делать с этой жизнью? А по воле кого он появился? Это его мало беспокоило. Он есть — и пока и этого достаточно. Но вот для чего он есть? И что его ждет в потустороннем мире? Куда идет все человечество? И стоит ли растягивать этот путь? — вот это его волновало больше любви и жизни.

Заканчивалась третья неделя отсутствия Веры. Роман сделал перерыв. Он решил проветриться, сходить на Плешку, узнать новости и сплетни. И он пошел.

Плешка — это несколько сквериков в центре города, по обе стороны главного проспекта, обставленного торговыми домами. Роман зашел в излюбленное место их сформировавшегося на съемках фильма второго состава, уселся на более-менее чистую скамейку под нависшие ветви деревьев, стал ждать. Курил, незаметно сплевывая желто-зеленую слизь себе под ноги; вертел по сторонам головой, высматривал знакомых. И увидел: пугливой походкой шел к гастроному Серый. Роман перескочил через чугунную ограду и неспешно подался за ним, радуясь встрече.

Единственная малая стрелка угловых часов залезла на апогей — время разговеться настало.

Они сидели на скамейке, покинутой не так давно Романом. Они пили пиво и разговаривали за жизнь. Серега рассказывал что знал, и больше сообщал чего не знал, но догадывался. Это устраивало Романа. Он повел разговор, планируя за детдомовца дальнейшую его судьбу. У бывшего беспризорника была комната на общей кухне. У Романа — только Гошина койка. У имеющего жилье была профессия электрика, и он хорошо разбирался в теле— и радиоаппаратуре. Роман никакой профессии не имел и практическими навыками не обладал. Зато у него был язык, — в смысле, любил строить прожекты счастливого будущего для других, а это Серега не умел, потому слушал младшего себя по возрасту бывшего студента очень внимательно. Велась односторонняя беседа.

Единственная стрелка единственных городских часов на данном углу и далеко за его пределами сползла к единице.

Появилось восемнадцатилетнее дитя. Дитя выглядело как дитя и рассуждало как дитя. Юлька отпила ладный глоток пива и защебетала. Единственная стрелка… (прим. авт.: читай вверху) подползла к двойке. Роман откупоривал для Юленьки третью бутылочку. Тирада, кажется, подходила к концу. Дитя знала все и все про всех, а чего не знало, то это было не интересно ни для кого.

Тома с пустой распухшей сумкой уселась и попросила сигарету. Роман сразу отдал нераспечатанную пачку, обезопасив себя тем самым от ежедесятиминутного лазанья за сигаретами. Зажигалку Тома носила с собой, — дама и без зажигалки — это нонсенс.

Костяк группы был в сборе. О Гоше все знали, и у каждого было свое мнение на этот счет. Но теперь пожалели о нем, потому что он всегда знал что делать. Все тоже знали, но легче было, когда за тебя знают и ведут за собой.

Тома молчала. Юлька ни с того ни с сего остановилась. Серега хитро и одновременно пугливо сосал пиво. Роман смотрел вдаль под ноги. Единственная стрелка… (прим. авт.: см. 2 р. выше) не двигалась.

И Романа осенило:

— Давайте устроим проводы. — Он выпалил эту фразу, и молниеносное решение созрело в нем: бежать, бежать из этого города, а напоследок закатить пикник на пленэре для всех.

— Давайте устроим прощальные проводы. — Повторил он, смотрящим на него недоуменно.

— А кого будем провожать? — это заинтересовало только дитя.

— Меня. Я уезжаю, и быть может, навсегда.

Тома и Серый переглянулись, дитя захлопало в ладошки.

— Так. Тома и Юлька, вы отвечаете за закусь. Вот вам два червонца. Если кого встретите из знакомых — зовите. Я и Серега идем затариваться. Думаю, бутылок пять хватит.

— Чего хватит? А если соберется толпа? — зная жизнь не понаслышке, спросил Серега.

Роман быстро подсчитал:

— Возьмем бутылок пять водки и десять вина, я думаю хватит. — Он посмотрел на компанию: Тома уже брала в руки сумку, Юлька допивала пиво.

Условились встретиться часов в пять в нечасто используемом, трудно доступном месте, но зато удобном для таких вот случаев. Разошлись в разные стороны.

Серега и Роман затарились. И, чтобы скоротать время, сели во дворе напротив какого-то подозрительно-величавого административного здания. Серый прихватил единственный стакан из автомата с газированной водой (в городе была напряжёнка со стаканами в местах общественного пользования), и в этот стакан они наливали «белую». Серега держал стакан — Роман лил из бутылки.

— Здравствуйте!

— Милиция! — Серега выпускал из рук наполняющийся стакан.

— Спокойно. На всех хватит, — Роман поймал ускользающий из руки друга стакан, поднял голову.

Затянутая в струнку, в так эротично облегающей женскую фигуру военной форме, перед ним стояла Надя.

Глаза Роману было протереть нечем: руки были заняты.

— Здравствуй, Роман. — Глаза женщины светились пониманием.

— Здравствуй, Надеждушка. — Он передал другу содержимое своих рук — и они стали удаляться от Серого.

* * *

Серый пророчески посмотрел в наступившее будущее: водки вполне на всех собравшихся не хватало. Но это дело быстро поправили — пикник продолжился. Место выбрали с расчетом на непредвиденные обстоятельства. Все сидели на косогоре лицом к дороге, которая подтачивала крутой склон косогора. Сзади тоже была дорога, непролазная, заросшая и захламленная развернувшимся строительством. От косогора-поляны вели плавно-обрывистые боковые дорожки, превращающиеся во время дождя в скоростной спуск для идущих напрямки слаломистов. В общем, территория, выбранная для прощального ужина, напоминала реально пикник у обочины. И сталкером сегодня предстояло быть Роману. Сталкер был один. Дорог — много.

Прощаться с устроившим разлуку-проводы пришли даже те, которых устроитель никогда в жизни не видел. Но эту мелочь тут же устраняли.

Пришла ожидаемая сталкером Надеждушка. Она была в джинсах и свитере: знала, куда и на что идёт. Роман усадил ее на предусмотрительно принесенное кем-то из девчат покрывало, сам стал на колени у ног пришедшей и руководил расставанием.

Постепенно пикник у обочины стал переползать-переливаться в пир во время чумы. К закату светила, спешащего увести взгляд от этого безобразия, картина происходящего сменила название: на дне.

Роман пил мало: ему расхотелось это делать, кажется, еще со встречи с женщиной, сидящей у ног его. Молодая женщина словно сошла с полотна кисти художника Рафаэля и бродила по свету, маня к себе и холодно уплывая в неизвестность от страстных рук очарованных. Роман любил Веру, и в его сердце не было места другой. Но её неизвестность, её скрывающаяся в глазах и формах тела тайна, неудержимо влекла его. Роман пил и не пил, он боролся с кем-то в себе.

Возникла из марева разожжённого огня гитара. Рука Рафаэлевой мадонны опустила длинные, утонченные пальчики на струны, и неизвестность открыла уста. Песня разлилась дивными звуками по воздуху, плыла в горизонт. Та, которая внушает только доверие, пела забытый всеми романс о мотыльке, влюбившемся в огонь. Он мечтал о нежной ласке чарующего пламени, он влетел чистым, прохладным вечером в распахнутое окно, и безумным влюбленным сгорел в золотистом огне:

О, если б тебя мне коснуться губами,

Я тоже сгорел бы, лаская тебя.

Слова догорели. Остались угли костра — песни в душе. Художественная часть сцены из жизни отдыхающих продолжилась. Было еще видно далеко, но видимость эта затягивалась серой вуалью. Зато слуху вечерние сумерки не мешали. Прилегающий к обочине город слушал: вечерний звон; повествование о запретном плоде, катящемся в ВЧК; провожал взглядом голубой вагон; прощался с сиреневым туманом; слушал голосок малиновки, припоминая забытое свидание и т.д. и т.п.

— Нам еще не хватает почетной стражи, — размечтался именинник, потому что все вдруг стали поздравлять Романа с днём рождения. Каждый подходил, хлопал сидящего на коленях по плечам, спине и голове, высказывал поздравление, выпивал из единственного стакана (прим. авт.: см. выше), отползал на свое нагретое место, — короче, народ гулял.

А упоминание о почетной страже не заставило себя долго ждать. То ли почудилось что-то стражам порядка, то ли не почудилось, но они примчались по зову сердца и долга под звуки торжественного сопровождения. Последние слова оборвавшейся песни гуляющие произносили шепотом и стоя: разлука ты разлука… и смотрели на окружающий их почетный эскорт.

Роман оглянулся и понял: стражи порядка отработали операцию “Захват” добросовестно. Три машины со включенными мигалками проехали по непроходимой дороге, расположились веером, и из распахнутых дверей стали появляться блюстители порядка, выстраиваться в густую шеренгу. Дорога на стройку была отрезана — обратной дороги нет.

Роман посмотрел вперед: две машины стали поперёк дороги под обрывом лоб в лоб. Служба дни и ночи по пять человек бегом поднималась по боковым тропинкам — вольной жизни оставалось всего на несколько минут.

И Роман принял единственное и правильное решение: сегодня был его день и фортуна продолжала стоять лицом к прощающемуся, — он протянул руку и скомандовал:

— Гвардия, вперед! — и прыгнул, держа за руку единую с ним Надежду. Они прыгнули вместе. Серега испуганно бросился за другом. Гвардейцы остались ждать, смотреть.

Как когда-то в детстве, когда пьяный отец на полном ходу вёл свой трактор по разрушенному над рекой мосту, а сын восторженными глазами смотрел и смотрел на отца.

И они проскочили. Съехали на спинах по ползущим пластам земли. Перекатываясь друг через друга, помогая и мешая один одному подняться, подхватывая и поддерживая один одного, они летели к единственно свободной точке пространства. Надежда вела Романа. Роман тащил Серого.

Они влетели между машин, между застывших за рулем стражей. Они пошли в лоб и разорвали сжатое кольцо. Они вышли из окружения и понеслись по другой стороне дороги в свободную даль. Их поглотил город.