Игорь Григорович: Плачь, Иеремия! (главы из романа)

Loading

Парень, выше Романа на голову, догнал парочку, опустил руку на плечо девушки, развернул к себе. «А я тебя, вертихвостка, не забыл. Глаз твоих юродивых…» Последнее слово он проглотил назад. Роман загнал его кулаком в красивое слащавое лицо волейболиста. Тот бросился на обидчика…

Плачь, Иеремия!

(главы из романа)

Игорь Григорович

СОРОК ШЕСТАЯ ГЛАВА

— «Антабус». Алкоголички, поднимайтесь на «антабус». «Антабус».

И так каждое утро.

Антабус — это порошок для лечащихся от алкоголизма. Роману давали оранжевую капсулу и две таблетки. Поначалу Роман артачился: брал лекарство, уходил в туалет-умывальник, выбрасывал все в унитаз. Но его быстро застукали за этим скверным занятием, и теперь он, как и все, проглатывал три пилюли. Запивал водой, показывал открытый рот санитару.

Дальше больные шли умываться. Кто чем мог и умел, чистили зубы, кто не имел и не знал что это такое, ополаскивались в железных ржавеющих раковинах. Многие сразу садились на скамейку, закуривали. У Романа кроме полотенца и воды ничего не было, но народ выручал его зубной пастой и сигаретами. Роман чистил зубы пальцем, выдавливая предложенную пасту на палец, или, обмакивая его в подставленную коробочку серого зубного порошка, утирался вафельным полотенцем, садился к мужикам и закуривал.

Большинство пациентов третьего отделения составляли нормальные алкоголики; меньшая часть — «вальты». Роман относился ко второй группе.

Первая группа была монолитно спаянной общим недугом. Все адепты попали сюда на время благодаря различным обстоятельствам, но с одной вымученной целью — завязать! У них была здоровая психика, поэтому они завтракали и вольно уходили на работу. Одни шли в тарный цех, другие на шабашку в город. Им платили за работу деньги. И каждый из них через месячишко-другой покидал родные стены. Правда, были и такие, кто попивал горькую; но они старались делать это незаметно и в малых дозах, просто, чтобы не отвык организм.

Вот со второй группой было посложнее. Каждый из них нес в себе свою болезнь, а все вместе они представляли собой смешанную из различных упаковок мозаику. Но была и объединяющая их черта, — это были «тихие» сумасшедшие, а пятое отделение на первом этаже — «буйные».

Собрать рассыпанные и смешанные мозаики было дело кропотливое и чаще всего бесполезное. Психика — дело темное. Это не тело, в которое можно влезть и покопаться внутри. Тут дело обстояло сложнее, ибо тело контактировало с невидимыми категориями и понятиями, уловимыми только душой и сердцем. Так что лечить невидимое практически было невозможно. Но наши медики брались лечить все.

Красавец русский богатырь с прекрасным голосом все пел и пел, все гнал и гнал свою машину сквозь пургу метель и черный дым; стрелял и стрелял чинарики, не выходил из курилки. Мог спокойно перевернуть машину своей лапой-пятерней, а был беззащитен как дитя.

Летчик-истребитель ходил по прогулочному двору-клетке и все показывал на карту, которую видел в небе. Он был из пятого отделения, и Роман боязливо сторонился его, на силу отвязался от него в первый прогулочный день.

А вот уже и разделся один, и побежал по кругу белый и волосатый. И следом побежали санитары, и время на миг проскочило незамеченное Романом пространство, истаяло в действии.

И снова утро оголосилось призывным звоном санитара. И больному-психу захотелось съесть подушку. Но не хотелось попадать в пятое, — и он пошел на зов, и съел пилюли. И побрел в умывальник-туалет. И плакал август за решеткой окна.

— Доктор, сколько мне еще лечиться?

— Гмм. Еще рано думать о выписке. Прошло всего две недели.

— А может можно мне выйти на работу.

— Через недельку посмотрим.

— Да здоров я как бык, доктор.

— Ну вот и истерика, а мужчина не должен плакать по пустякам. Санитар?!

После укола Роман проснулся ночью. Матерщина и рычание рвались из угла фойе, возле двери. Горели только ночные лампочки, и пациенты никак не реагировали на происходящее, даже не смотрели в ту сторону. Но Роман еще этого не видел, и ему стало любопытно.

Вязали только что доставленного на белом коне алкоголика. Он в припадке посиневшей горячки не желал прощаться с лошадью, рвался-порывался сесть на скакуна, рвал на себе ремни безопасности, которыми его прикручивали к кровати. Медперсонал в составе шести человек (пришла подмога из пятого) пытался урезонить одержимого. Четверо мужчин крепкого телосложения держали руки и ноги обезумевшего, а женщины, под стать мужчинам, прикручивали специальными ремнями-стропами конечности озверевшего к железной койке, приваренной к полу.

Борьба по времени перевалила за середину хоккейного тайма. Но счет был ничейный. Ничья не устраивала людей в белых халатах, поэтому был послан крик помощи. На крик явилось подкрепление. Семипудовая женщина-сестра повела грудью, поправила что-то там под халатом, и пошла этой грудью на силовой прием. Мужичонка ойкнул, принимая на свое худое испитое тело обрушившуюся сверху массу, произнес «ап-ап-ап» и затих. Бедолагу крепко привязали к ложу, и он суток трое лежал так. Правда порывался качать права, но его быстро успокоили уколами. И в течение следующего месяца это был нормальный спокойный мужик, живущий и работающий как все алкоголики.

Доставляли и ещё таких вот белых и горячих, но Роман спокойно спал, и только утром отмечал в сознании, что у кровати появился хозяин.

«Тихих» повели в актовый зал смотреть кинофильм. Зал располагался в другом просторном здании, вокруг которого расположились больничные корпуса. Идя светлым и широким коридором, Роман обратил внимание на дверь с табличкой «библиотека».

Они вошли. В зале сидели и женщины. Более безобразной картины тяжело себе представить. Нежные, очаровательные спутницы и сюда последовали за сильным полом. Пал мужчина и потянул за собой подругу-помощницу. Во всех женских бедах виноват мужчина, ибо он первый согрешил и не покаялся. Не женщина, а мужчина! Ибо если бы он не съел запретный плод, то они бы остались в раю.

Мужчина — господин своей жены. И примите эту истину, и попросите у подруг-помощниц любимых своих прощение, и не обвиняйте их; ибо Господь изгнал из рая Адама, а жена последовала за ним. Ей принадлежит спасение через деторождение и праведную жизнь, а нам через покаяние и соблюдение заповедей.

«И снова эти мысли. Все равно делать нечего, сяду и напишу брошюру «В помощь молодой семье».

Вернувшись в отделение, Роман попросил у санитара бумагу и ручку. Взяв несколько тетрадных листочков в клеточку и небольшой карандаш, он присел в длинном коридоре за составленные обеденные столы (в столовой шел ремонт и ели за общим столом), стал грызть карандаш и ногти, думать и писать — марать, и снова думать.

В раздумьях и писании пробежало часа три. Дежурные стали накрывать на стол. Роман посмотрел на исписанную, исчерканную страницу, разорвал листок, сунул обрывки в карман пижамы. Листки и огрызок вернул санитару. Тот только скривил губы в усмешке.

Сели за стол. К ужину собирались все. Возвращались с работ вольные, вспоминали об ужине и «вальты». Рассаживались. Алкоголики занимали большую часть стола, психи ютились на конце. Роман занимал промежуточное место. На стол ставили баки, и няньки разливали черпаком по мискам, кружкам. Ели ложками и первое и второе. Сегодня на ужин была каша размазня и какао. Психи вяло ковырялись в мисках, задумчиво смотрели в себя. Алкоголики быстро справились с порциями и тянули взгляды и тарелки за добавкой. Нянька накладывала порции желающим. Роман больше за кашей не пошел, а вот за какао сходил три раза: ну нравиться ему какао с молоком, что уж тут поделаешь! Приято было сидеть за общим столом, напоминающим стройотрядовскую жизнь, потягивать горячий напиток и думать о будущем.

Приехал в одно из воскресений отец. Только вчера родителям сообщили знакомые, что их старший сын лежит в психушке. Отец с утра был здесь. Им разрешили посидеть в дворе-клетке. Отец немного успокоился, глядя на розовеющие щеки сыночка; закурил, пряча дрожащие руки на коленях. Сидели, молчали…

— Матери плохо, испереживалась вся. Всю ночь валерьянкой отпаивали. Братья твои младшие волнуются. Ты же им пример должен подавать. Эх, ты.

— Прости, пап.

— Опять прости! Институт бросил — прости; работы побросал — прости; руки на себя наложил — опять прости!

— Прости, папа!

Сидели, курили, молчали.

— Ладно. Как у тебя дела? Как самочувствие?

— Уже лучше. Передай маме, чтобы не волновалась. Скажи, что каюсь, больше такого не повторится.

— Хорошо, передам. Деньги есть? На вот, возьми. Передачу я не принес, не до того было.

— Спасибо. Оставь сигареты.

Они сидели под хмурым небом испортившегося августа.

— Скоро автобус. Выпишешься, сразу домой. Мне ездить накладно — уборочная, а мать не пущу — нечего ей зря расстраиваться. Да побрейся, а то зарос, как старый дед. Бывай, сынок, всего доброго.

Они пожали друг другу руки, — и отец ушел, сутуля плечи и наклоняя голову к земле.

Роману разрешили вольные прогулки. Первым делом он пошел и записался в больничную библиотеку. Редкие и ценные книги заполнили стеллажи уютного, пахнущего пылью и знанием, помещения. Роман выбрал себе редчайшее издание полулегального драматурга; обрадованный находкой, он пришел в отделение, спрятал книгу под подушку, потом попросил свои вещи, сказав, что идет в городок. Вещей ему не дали, а вот ботинки принесли и фуфайку, потому что на улице было прохладно и сыро.

Выздоравливающий бродил по парку. Потоптался возле летнего пустующего кинотеатра, пошел в магазин. В одном отделении шел ремонт: пол стелила бригада знакомых алкоголиков. Они подозвали Романа, налили стакан вина, преподнесли. Роман выпил. Потоптался еще для приличия и ушел к озеру. По дороге его стошнило. Умывшись холодной водой и безразлично посмотрев в серую даль горизонта, больной отправился в дом скорби.

На утро он попросил разрешения выйти на работу. Доктор предложил два варианта: или тарный цех, или швейный. Гвозди Роман забивать умел, а вот шить, надо было попробовать.

В швейном цехе работали в основном женщины. Сшивали пододеяльники, наволочки, подрубливали простыни и полотенца. Романа женщина-мастер отвела к рабочему месту, показала, как управлять швейной электрической машиной, как менять и заправлять нитки; положила стопку белых вафельных полотенец, понаблюдала за первыми строчками новичка, поправила несколько раз руку начинающего и ушла. К обеду Роман уже умел обращаться с педалью и машиной.

Дни безразлично уходили в никуда. Однажды выздоравливающий смотрел через решетку окна, и видел идущих школьников, значит пришел сентябрь.

Его вызвали на комиссию. Он напряженно потел, отвечая на вопросы солидных людей в белых халатах, просил о выписке, заверял о раскаянии, просил прощения. А сердце его было безразлично ко всему: оно еще не оттаяло от ледяного прикосновения смерти. Выписку отложили на усмотрение лечащего врача. Врач не выписал и через неделю.

Роман работал до обеда, приходил в палату (ремонт закончился и их расселили по комнатам), брал кружку и ложку, шел в отремонтированную огромную столовую, съедал обед, возвращался к себе, ложился, то дремал, то читал, но больше дремал. Никакие раздумья не тревожили его разум, не волновали чувства душу. Человек погрузился в спячку.

Роман встрепенулся ненадолго, когда в отделение доставили пенсионера, заядлого шахматиста. Его сдали доброжелательные соседи, любезно угостив желанного соседа литром первача и вызвав участкового. Живущим рядом мешала яблоня старика, которая пила соки с их огорода и бросала тень на их участок. Участковый явился, прочел слезное заявление обиженных, погрузил в стельку осчастливленного обидчика и еще что-то, завернутое в чистую тряпицу; отвез старика в недалекий городок, оформил в больницу, специализирующуюся на возвращении людям ясного ума. А что-то в тряпочке повез жене.

Старик быстро оклемался от первоначального переполоха. Увидел нормальных людей, послушал заверение доктора, что ему будут давать витамины и кормить, а недельки через три отправят домой, — успокоился и стал всех громить в шахматы. Поверженные «алкоголики» вспомнили про вполне пригодного для шахмат «вальта», пригласили бородатого к доске. Роман не упирался, а с подступившим приятно сладким трепетом ринулся в бой. Наворотил кучу фигур в центре, запутав деда и сам окончательно запутавшись в вариантах и подсчетах, вися на волоске от гибели, удирая королем и маневрируя конницей (слоны черных пошли на бивни, рядом валялась и тяжелая артиллерия тур, погибших и погубивших коней противника), Роман провел феерическую комбинацию, вывел короля белых в центр, отдал ему коней, крутанулся в последний раз черной королевой, и, поставил мат пешкой. Все. Пыл его сразу же и иссяк. Бородатый пожал протянутую руку, ушел, оставив старика под сочувственными взглядами болельщиков. Но дед был оптимист и быстро переквалифицировался в любителя домино.

Роман выбрался из спячки в конце сентября. В палату привели инженера-конструктора из областного города. Человек был синий. Он в прошлой жизни изобрел нужное, приносящее сотни тысяч рублей экономии в государственную казну, хитрое технического новшество. Но ему предложили разделить соавторство. Изобретатель не согласился и стал грудью защищать свое детище. Жена, дети, карьера — все было принесено в жертву молоху. Но победила система.

И теперь синий, исколотый и напичканный лекарствами человек трясся в своем замкнутом мире.

Глядя на доведенного до безумия человека, и поговорив с ним через четверо суток, Роман понял, что все суета сует. Он уразумел это и проснулся. Сердце оттаяло.

Оживший ухаживал за доходягой до своей выписки. Он выхлопотал у доктора разрешение на совместные прогулки и вольно водил изобретателя в парк, на озеро; вел задушевные беседы с творческой личностью, создавая прежде всего в себе самом желание жить… И настал день выписки.

Гладко выбритый Роман стоял в отглаженном, но сохранившем запах формалина костюме, изучал расписание. Свободными глазами он созерцал табло, раздумывая над дилеммой: куда податься? Свободными руками путешественник пересчитал кровно заработанные деньги, взял билет, вышел в октябрь, сел в подошедший вскорости автобус и возвратился в город.

СОРОК СЕДЬМАЯ ГЛАВА

Часы сменили. Вместо круглых с одной стрелкой повесили квадратные с двумя. Роман полюбовался преобразившимся за время его отсутствия углом проспекта, прошел в аллею, уселся на скамейку, стал просто отдыхать, привыкать к бурному водовороту спешащего жить города.

По приезде Роман отыскал Сергея, напросился временно у него пожить. Серый радостно согласился, завел друга к себе в коммуналку, вручил запасные ключи. На следующий день Роман принялся за поиски работы с общежитием. Серега посоветовал хлебозавод. Начинающий жить сходил туда, походил по заводу, разузнал все и решил устраиваться. Его направили проходить медкомиссию. И вот теперь он сидел на Плешке, боязливо морщась от пережитых неприятных минут: у него брали кровь из вены — через три дня анализ будет готов. Все остальное, что положено для санитарной книжки, будущий работник общепита уже прошел.

Роман думал о Вере. Прошлые чувства как бы заледенели, превратились в его сердце в промерзшую степь; но огонь жизни набирал в его душе силу, и первые весенние проталины побежали по земле-сердцу, наполняя семена любви живительной влагой. И каждый день, прожитый без влюбленной, томил его, призывно манил искать встречи.

Роман заметил ее издали. Она стремительно бежала по своим неотложным делам. Он окликнул девушку-подростка.

— Ой! Романчик! — она бросилась целовать его в щеку, по-детски радуясь встрече.

— Юлька, рад тебя видеть. Ну, рассказывай.

Дитя присело на минутку, вытащило сигарету, кавалер услужливо преподнес зажженную спичку. Дитя затянулось несколько раз и открыло ротик.

Стрелки квадратных часов пересеклись, и разъехались, и снова стали сближаться. Роман с наслаждением упивался возвращающейся жизнью и желал, чтобы Юлька говорила и говорила. Дитя этим и занималось.

— Ой, представляешь, ни одна сволочь не поехала его хоронить, все так были заняты. А его похоронили в деревне. Говорят, место хорошее: косогор, песок и березки. Ах, как жалко. Такой был замечательный. Мы так плакали, плакали.

Роман включился, посмотрел, улыбаясь на дитя, весело спросил:

— И чего же вы все так плакали, плакали?

Юлька расставила огромные глаза, посмотрела на улыбающегося молодого мужчину, гневно задрожала.

— Я тебе целый час рассказываю, что его больше нет, и никто из наших не ездил на похороны.

— Да куда ездил? Какие похороны? — улыбка стала сползать с лица переставшего что-либо соображать.

— А ты что, не знаешь? — Юлька чуть не обомлела.

— Да что я должен знать? Ты мне толком скажи, — уже предчувствуя страшное, перешел на крик-шёпот Роман.

— Гоша погиб.

…Роман пил и пил обжигающий горло напиток. Несколько пустых чашек взгромоздилось на его столике-стойке. Он допил очередную порцию и пошел заказывать еще. Возле кафетерия образовалась очередь, и последним стоял философ.

— Понимаешь, Роман, я скоро уезжаю за границу, и я решился. Напишу статью о трех столпах Христианской веры, попробую напечатать ее там.

Они пили кофе, смотрели на посетителей, но не замечали их. Философ размышлял:

— Люди должны знать истину, обратить сердце свое к Богу, перестать умирать в неверии. Жить и не знать для чего, мучиться и искать смысл жизни, умирать, так ничего не поняв — это страшно. Мудрецы, философы ищут ответ на самый главный вопрос бытия: для чего человек живет, в чем смысл его существования — и не находят, и умирают, так и не поняв главного: не зачем дана тебе жизнь? А кто тебя создал, кто родил тебя?

Я долго ходил в впотьмах, все искал смысл бытия, а верующий друг мой объяснил мне все просто. Если я знаю, от кого произошел, то соответственно и поступать буду в жизни. Если я верю в Бога и Богу, то я буду жить и исполнять его заповеди — это смысл моей жизни: любить Бога и ближнего, как самого себя. — Профессор отпил из чашки холодный кофе.

— Если я не от Бога Истинного, то и поступать в жизни буду без любви. А без любви человек ничто — ноль.

Они пили кофе и смотрели друг на друга.

— Ты где собираешься учиться?

Роман пожал плечами.

— Вот возьми. Это моя визитка. Приходи, помогу подготовиться в институт.

Роман взял протянутую карточку, повертел диковину в руках, полез в нагрудный карман за записной книжкой. Вместе с книжкой извлеклись и вчетверо сложенные листочки. Роман протянул их философу.

— Что это? — Владимир Михайлович развернул, стал читать.

Роман пошел еще за кофе. Отстоял небольшую очередь, вернулся, бережно неся две чашки. Профессор смотрел на юношу во все глаза.

— Это не мое, — горько улыбнулся Роман, глотая кипяток, чтобы унять подступивший комок рыданий, но слезы все же предательски поползли из глаз. Молодой человек украдкой, как бы вытирая пот со лба, провел по лицу рукавом, шмыгнул носом, запил кофе.

— Можно, я возьму это, и познакомь меня с автором.

— Он далеко. А драму эту, если будет возможность, пусть напечатают за границей, — и добавилл еще, — безымянно.

Роман пошел провожать Володю. Они шли по проспекту, курили, свернули в улочку, пошли мимо заброшенной церкви.

— Вот какая штука. Я поверил, но не могу ходить в традиционный храм. Они же ведут проповеди свои на мертвом церковнославянском языке. И как, скажите мне, я услышу слово из Библии, если ничего не понимаю из слышанного. Нет, нужна церковь с живым, понятным человеку словом и значением его.

Они расстались на перекрестке. Роман поехал к Вере. Его взгляд зацепился за что-то воздушное и нарядное. Он вылез на остановке, вернулся назад и очутился на импровизированном базарчике. Пенсионерка торговала цветами. Два белых букета хризантем переливались бриллиантами водяных капель, обильно прилипших к лепесткам.

— Где же такая красота растет?

— В теплице, милок, в теплице.

Вера ждала. Она верила слову Господа: спасешься ты и дом твой. Дом — это родные, близкие и муж. А Роман был ее муж, она знала это.

На звонок пошли открывать дверь мать и дочь. Два огромных белых букета предстали их взорам. Лицо молодого человека показалось из-за хризантем.

— А, зять пришёл, — сказала женщина первые слова, которые подвернулись на ее цепкий язык. Она улыбнулась, взяла цветы и пошла, ставить их в вазу.

Вера вспыхнула вся, зарделась. Роман взял ее пальто и увлек девушку на улицу.

— Мама, я вернусь скоро.

Они шли в октябрьских сумерках, держась за руки, и слушали, слушали сердца свои и друг друга. Осень успокаивала землю, обращала лето в зиму, а весна расцветала в сердцах влюбленных.

Роман рассказывал о пережитом, весело описывая прошедшую разлуку, строил планы совместной будущей жизни.

Они были вместе. Они были чужие. И Вера заплакала. Она любила его, он любил её. Она была во свете, он был во тьме.

— Милый, любимый, возлюбленный! Я не могу принадлежать тебе сейчас.

Роман остановился, наткнувшись на невидимую стену непреодолимого препятствия.

— Я хочу быть твоей, я мечтаю о тебе, я изнываю без тебя, но мне страшно нарушить заповеди Божии. Я буду твоей, когда ты будешь принадлежать Господу. — И она плакала в его объятиях.

Они снова шли по ночному городу, выбирая безлюдные переулки, держась за руки. Вера говорила:

— Возлюбленный мой! Ты сейчас похож на пророка Иеремию. Он тоже плакал, призывая народ еврейский к покаянию.

Роман смахнул, не таясь, слезу, посмотрел в солнце, освещающее бескрайний океан в глазах девушки. Он нежно прикоснулся губами к этому солнцу. Вера рассмеялась.

— Плачь, плачь, мой муж. И Иеремия плакал. Плакал, проклиная день рождения своего, человека, который принес радостную весть о рождении его. И плакал пророк перед Богом, чтобы народ Божий послушался слова Отца Небесного. Плачь, плачь, господин мой, и возвращайся к Отцу.

И говорила, и говорила девушка о Иеремии, о Иерусалиме. О народе Израильском, сравнивая его с народом своим, их плен с нашим безбожием. Вера открыла сердце свое возлюбленному своему. Они шли рядом и пока были чужие друг другу. Роман знал это.

Из-за поворота показались трое молодых людей спортивного телосложения с красными повязками на рукавах. Влюбленная парочка удивленно посмотрела на дружинников, ибо эта традиция охраны общественного порядка отмирала. Встречные разминулись и стали расходиться, но тут громкий голос одного из них произнес:

— Постой, пацаны, мне тут должок надо вернуть.

Парень, выше Романа на голову, догнал парочку, опустил руку на плечо девушки, развернул к себе.

— А я тебя, вертихвостка, не забыл. Глаз твоих юродивых…

Последнее слово он проглотил назад. Роман загнал его кулаком в красивое слащавое лицо волейболиста. Тот бросился на обидчика. Роман оттолкнул Веру, ушел от просвистевших над головой солидных кулаков, чуть присел и сделал подсечку, сбив одновременно две ноги длинного. Могучий торс спортсмена распластался на осеннем асфальте. Роман, оставив поверженное тело, прыгнул в сторону нападающих, прошел между посыпавшимися ударами в ближний захват, рванул перекрестными руками ворот куртки одного из парней. Танцуя, стал уворачиваться от ног другого. Первый обмяк от удушающего приема, Роман залепил снизу вверх кулаком под подбородок, выпустил потерявшего сознание, бросился ко второму — тот дал деру. Роман обернулся. Вера стояла на коленях, молилась. Волейболист шел на него с металлической расческой-пикой. Роман пошел навстречу. Шило больно проткнуло руку, но юноша ударил по расческе-пике локтем, второй рукой подцепил руку нападающего, одновременно пропуская сильный удар в лоб, завернул руку из последних сил за спину красавцу и дернул вверх. Ловелас издал душераздирающий вопль и рухнул на колени.

Держа, кажется, вывернутую руку дружинника, и волоча его за шиворот, Роман бросил воющее тело к ногам уже стоящей девушки.

— Проси прощения, падла, — победитель наподдал по телу ногой.

— Не надо, Роман, не надо, — и Вера пошла прочь.

Юноша оставил поверженного, тот упал мордой в землю, а сам побежал за Верой. Вдали послышалась милицейская трель.

Роман отвел молчаливую девушку домой. Поцеловал в глаза, простился. Спустившись на этаж ниже, снял пиджак, закатал рубашку: крови было немного, она уже запеклась. Гладиатор оделся и поехал на квартиру. Он ехал и принимал решение.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.