Адель Никольская: Валера

Loading

Произошла какая-то неурядица с самолетным рейсом, и целая группа народа сидела всю ночь, ожидая рейса на Москву. Сидя так долго вместе, люди разоткровенничались, как это иногда бывает в дороге. Это были люди в возрасте примерно вокруг тридцати лет, и говорили о сложностях семейной жизни, увядшей любви, секретных отношениях.

Валера

Адель Никольская

Адель НикольскаяИ когда знамена оптом
Пронесет толпа,ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
Велимир Хлебников,
«Иранская песня». 1921 г.

Кончено время игры,
Дважды цветам не цвести,
Тень от гигантской горы
Пала на нашем пути.

Область унынья и слез,
Скалы с обеих сторон,
И оголенный утес,
Где распростерся дракон.

Острый хребет его крут,
Взгляд его — огненный смерч.
Люди его назовут
Сумрачным именем «Смерть».

Что ж, обратиться нам вспять,
Вспять повернуть корабли,
Чтобы опять испытать
Древнюю скудость земли?

Нет, ни за что, ни за что!
Значит,настала пора.
Лучше слепое Ничто,
Чем золотое Вчера.

Вынем же меч-кладенец,
Дар благосклонных наяд,
Чтоб обрести наконец
Неувядающий сад.
Николай Гумилев, «В пути». 1909 г.

Когда вспоминаю о встрече с моим мужем Валерой, на ум сразу приходят походы и чем они были в нашей, а в особенности его жизни, пятидесятых да и шестидесятых годов. У многих людей нашего поколения увлечение походами началось на фоне скуки и бездеятельности. Кроме чтения и кино, развлечений было мало. Даже домашнюю вечеринку было трудно устроить. Почти все мои подруги жили всей семьей в одной комнате и только у одной из нас был патефон с пластинками. Да и мальчиков мы почти не знали, потому что учились в раздельных школах. Праздники были очень редки, и на первое мая и седьмое ноября мы были обязаны ходить на демонстрацию с университетом, что занимало большую часть дня. За явкой следили, отмечали по спискам. Поначалу и это было интересно и оживляло, но через год — два превратилось в бремя. Самым лучшим праздником был аполитичный Новый Год. Почти во всех домах наряжали елку. О рождестве, сочельнике, рождественских подарках мы знали только из романов.

Конечно, в университете мне все же было интереснее, чем в школе. На праздник можно было потанцевать на факультетском вечере, а в общежитии, вообще танцевали часто. Но тут в жизнь начала вмешиваться выпивка. Она была знаком взрослости и делом чести. Это было трудно (по крайней мере, мне), но надо: выпивка помогала не стесняться и развеселиться.

Я училась на экономическом факультете, и в нашей группе мальчики москвичи считали нужным быть разочарованными и всему предпочитали выпивку в шашлычной у Никитских ворот. У них ничто не вызывало интереса и энтузиазма, и в этом я их не понимала. У провинциалов, с другой стороны, хватало и интереса ко всему, и энтузиазма, но они в большинстве были скучноватые ребята. Многие приехали с рекомендацией райкома комсомола и планами будущей работы на идеологическом фронте.

Со скуки я отправилась рисовать в факультетской спортивной газете, Спортом я не интересовалась, но в этой газете сложилось маленькое приятное общество. Душой дела был редактор Юра Я., умный и веселый парень курсом старше. Через него я и познакомилась с его соученицей Инной, худощавой насмешливой девушкой с шапкой рыжеватых кудрей. Мы стали подругами на многие годы. К этому времени Инна уже нашла спасение от непроходимой скуки занятий и развлечений нашего факультета — она уже ходила в походы! Оказывается, в МГУ был туристский клуб, где студенты с разных факультетов сбивались в группы, сами выбирали маршруты, получали советы и карты от «зубров» туризма и директора клуба, седого приветливого Д.И. Самарина. Вот так начались пешие путешествия и общение с природой. Мы спали в палатках, готовили на костре, много пели и разговаривали. Не было ни скуки, ни выпивки! И никто не убивался о модных тряпках!

Пошла другая жизнь. Летом пятьдесят шестого года мы прошли поход по Карпатам, зимой — прошли на лыжах по реке Пре в Рязанской области. Я была невыносливой и неспортивной, часто отставала, но очень радовалась и природе, и приключениям, и компании. На следующую зиму мы с Инкой уже поехали на университетский туристский слет на Кольский полуостров. Честно говоря, я очень сомневалась в своих силах, но уж очень заманчивое было дело. Спутники уверяли меня, что справлюсь — нам предстояло только два коротких легких тренировочных походика. На слет допускали только тех, кто сдал трудный спортивный экзамен — ГТО 2. Куда там! Я бы не выполнила и гораздо более легких норм. Помогли «старшие товарищи» — достали пустой бланк ГТО 2 и я, умея рисовать, легко подделала текст и нужные подписи. И вот едем!

В вагоне поезда, идущего на Кольский, слышались романтические названия: Саяны, Печора, Тянь Шань, Камчатка. Мы с почтением разглядывали «зубров» университетского туризма — старшекурсников и выпускников, водивших группы в трудные походы. Никто не упоминал о походах по Кавказу и Крыму — согласно песне, это был «бульвар, где пижоны гуляют» (думаю, что и на этом бульваре мне было бы совсем нелегко). Толклись в вагоне и незнакомые нам младшекурсники с мехмата, физфака и других факультетов. Эти студенты очень отличались от наших экономистов. Одевались просто и интересовались многим. У костра кто-то читал стихи неиздававшегося тогда Гумилева, физики и математики развлекались задачками о мудрецах и их неверных женах, пели песни геологов — о природе, разлуке, одиночестве в тайге. Водкой не интересовались — она существовала на случай надобности согреться на холоде. Что могло быть лучше такой жизни?

В этом набитом студентами поезде, идущем на Кольский полуостров наша с Валерой судьба мельком показала нас друг другу. Валера был очень картинный белокурый и кудрявый русский богатырь с трубкой в зубах по прозвищу «детка». Как и положено детке, Валера интересовался больше всего кашей и манеры имел самые простодушные. Он был и правда самым младшим из физиков, хотя выглядел старше многих из них. Из дальнейших картин слета в памяти осталась фигура Валеры на фоне вечерних костров в снегу, озаренного полярным сиянием,с большой миской каши в руках и в домашних тапочках.

Встретились мы только в 1959 г. в байдарочном майском походе. Я как-то вошла в туристскую компанию, где все были с физфака. Вернее, никаких таинственных «как-то», а просто Инка вышла замуж за того самого физика Герку, с которым мы были той самой зимой на Кольском. Я и сейчас последовала как подруга. Была ранняя весна, с пятнами снега по берегам реки. Разлив покрывал большие пространства тростников, голубые под голубым небом. Иногда мы чувствовали себя как какие-то древние египтяне, направляющие свою узконосую лодку среди папирусов. Ребята кто по пояс голый, кто в майке — припекало. Счастливое безмятежное настроение… Затем опять не виделись с полгода. Той весной я кончила университет, и начались мало приятные встречи с реальностью. Осенью весь наш курс уже работал, за исключением двух на курсе евреек — меня и еще одной девицы, у которой даже был красный диплом. Только через много месяцев нас обеих спасло знание иностранных языков, и мы попали в информацию, скучать над рефератами и переводами. Это был полный профессиональный тупик.

На этом тоскливом фоне завязавшийся осенью роман с Валерой очень воодушевлял и развивался быстро: что ни день Валера был на пороге. Иногда с середины дня, а то и с утра. Ну, я-то осенью еще была безработная, а ведь он учился на самой тяжелой кафедре физфака — теории ядра.

— Откуда у тебя свободное время?

— Семинар отменили… Лектор заболел.

Я все это принимала за чистую монету, с враньем ни дома, ни среди друзей не сталкивалась. А не мешало бы вглядеться. Валера врал оптом, широко и ежедневно. И с учебы таки сорвался! Напропускал, завалил, затем гриппом заболел, чего-то не сдал… Пошло — поехало, но втайне. Никто ничего не знал, я в том числе. Валерины туристские друзья были со старших курсов. Девочки, хотя и были с его курса, но учились на других кафедрах. Затем он, все так же тайком, какие-то хвосты досдал, но потерял стипендию, о чем опять же ни родителям, ни друзьям не сказал. Подрабатывал, как потом выяснилось, грузчиком на железной дороге. Ничего смертельного в этом не было, но ему приходилось работать, учиться, и вести первые (для нас обоих) близкие отношения, и все это скрывая от всех истинное положение дел. Роман же зашел туда, откуда в наше время выход был только один — жениться.

Кем мы были друг для друга? Я видела спокойного, добродушного русского богатыря, занимавшегося с большим интересом своей таинственной, сложной и доброкачественной наукой (мою же науку съела идеология, и уважать занятия ею было как-то трудно). Мне он казался спасением от моей нервной неблагополучной семьи, от ее крупных и тяжелых личностей, с грохотом сталкивавшихся друг с другом, от еврейских сложностей. У Валеры папа уцелел на войне, был кадровым военным инженером, жили они, конечно, скромно, вчетвером в одной комнате, но как-то устойчиво, спокойно. Так хотелось прислониться к парню, в котором все мне обещало счастливое будущее.

Кем была для него я ? Довольно красивая интеллигентная еврейская девица, которая могла поговорить о вещах, о которых девочки-физички обычно мало знали — литературе,искусстве, и пр. К тому же мы оба были видные ребята! И ходили в походы, что нас очень объединяло! И в походах все спали вповалку, разумеется,одетые, но все же… В этом поколении и в нашей среде все сплошь были невинные, только жаждущие найти свою любовь. Какие-то отношения были в прошлом, но все обрывались не доходя до полной близости — предполагалось, что тут уж надо жениться. Важно было и то, что я была на два года старше и выглядела командиршей. Видимо, и он искал не только интереса, но и опору.

Мы оба были совсем не теми, кем выглядели. Под видом простодушного русского богатыря скрывалось трагическое катастрофическое видение мира, полное ужаса, и неустойчивость, тянувшая разлететься на куски. От природы одаренный и впечатлительный, он был тяжело травмирован в раннем детстве. Его очень молодая мама не хотела им заниматься, поручала его своим родителям и мужу, что было еще полбеды. Беда началась с войной. Отца призвали в армию, а мать решила отправить трехлетнего Валерку в эвакуацию со своими стариками, сама же осталась в Москве на партийной работе. Все это обернулось трагедией и фарсом: партийная работа свелась к курированию театров, в которых молодая инженерша не понимала ни бельмеса, а старики умерли на Урале в первую же военную зиму. Председатель колхоза поставил перед собой трехлетнего малыша и заставил его заучить имя, отчество и фамилию его матери, и место ее работы. Затем привез его на станцию и посадил на поезд, идущий в Москву. Валерка помнил и рассказывал спокойно о том, как он бродил по вагонам, и его, видимо, подкармливали. В конце концов, ему очень повезло — его узнал военный, едущий из отпуска на фронт, соученик его родителей по Академии связи. Он то и доставил Валерку к матери, которая немедленно отдала его на пятидневку в детский сад. Валерка всегда вспоминал с любовью Марту Калиничну, директрису детсада. Он дружил с ее сыном и часто ходил к ним ночевать. Все эти истории Валерка рассказывал без всякого чувства горя, страха или злости. Но где-то в глубине, видно, все эти чувства в нем жили, и ощущение жизни было катастрофическое. Под моей иронической маской и замашками опекания скрывалась уже надломленная натура, со многими пустотами и страхом так и не найти свое место в жизни. Я уже тоже прошла свою долю драм — эвакуационные скитания, смерть отца, тюрьму матери, жизнь среди не любивших меня родственников. Вот так двое травмированных подорванных молодых людей, отчаянно хотевших жить полной жизнью, создали себе защитную благополучную скорлупу и обманывали себя и друг друга. Но,может, и все или многие так?

Валерка догадался о взаимном обмане раньше меня. Через несколько месяцев после женитьбы он с грустью сказал: «Мне не такая жена нужна. Из меня надо вить веревки, а ты не вьешь». Вить веревки! Моя мама вила веревки из папы, и он был этим очень задавлен и несчастен. И в юности я думала о том, что вить веревки из мужчин я не буду. Но представление о мужчинах складывалось по своей семье, где я не видела мужского пьянства, распущенности, измен, лености — и не представляла, что интеллигентного мужчину это может привлекать, и удержать можно, только если вить из него эти самые веревки…

Эти трезвые грустные соображения обитали где-то за кулисами нашего житья, которое тем не менее было очень насыщенным и интересным. Во-первых, мы оба с радостью ушли из своих семей. У Валерки оказалась очень давящая партийная мамаша, и выйти из-под ее контроля ему было очень радостно. Наша ранняя молодость совпала с открытием нашего общества внешнему миру, и мы оба захлебывались от того,что происходило в литературе, искусстве, русской истории и политике каждый день.

Став моим мужем, В. приобщился к кругу людей совсем другого возраста, жизненного опыта и профессий. Это были круги, где люди читали Самиздат и Тамиздат, и прежде всего нам стал открываться мир современного искусства и скрытой от нас поэзии. В нашу жизнь вошли Цветаева и Мандельштам, Пастернак, Оруэлл, «Доктор Живаго», стихи Н.Коржавина и Ю.Айхенвальда. Это из запрещенного. А первая выставка Пикассо? А песни Ива Монтана? А американский Джоффри Балет, где мы впервые увидели современный танец вместо шеренг увесистых лебедей? К тому же мы постоянно обсуждали свое общество и русскую историю. Ведь официально это обсуждать было нельзя, и требовалось очень много усилий, чтобы создать себе реальную картину происходящего. Мы с Валеркой, конечно, были еще слишком неопытны и невежественны, чтобы внести какой-то свой вклад в осмысление нашей жизни, но читали, разговаривали и слушали других, занятых тем же. Важно было и то, что у меня был старший брат историк Борис и две старшие подруги, Наташа и Люда, тоже историки.

В начале 60-х годов в этой среде понимали достаточно ясно,что такое советская система. Но жилы надеждой,что ее можно изменить – но вот как? Жадно прочитывалась русская история — как раз вышел из печати многотомник С.Соловьева, который мы купили и штудировали. Среди прочего очень поразила нас идея о губительной роли российской географии — бескрайние равнины позволяли людям разбегаться, если жизнь была слишком трудна, а не то что англичане, которым некуда было со своего острова деться, и приходилось договариваться о какой-то взаимно приемлемой жизни и охранять ее законами. Один раз Валерка прибежал домой счастливый — в букинистическом случайно увидел и купил еретика В,Костомарова «Русская история в жизнеописаниях ее важнейших деятелей». И снова читали взахлеб весьма непричесанную русскую историю. Затем пошли книги о русском революционном движении — декабристы, Герцен, книги о деятелях Народной Воли — Желябове, Перовской. Думали, что было бы, если бы не террор? Дал ли бы царь конституцию? Почему в 1918 г. не удержалось Временное правительство? Мы искали и не находили надежд на мирное демократическое развитие России. Террор вызывал страх и отвращение. Все эти размышления и обсуждения происходили не с ровесниками нашей туристской компании физиков, а в обществе людей намного старше нас, которых мы встретили через моих старших подруг, Люду Алексееву и Наташу Садомскую (обе впоследствии были активными заметными фигурами в демократическом движении). Тут были и гуманитарии, и люди с опытом войны, и прошедшие через лагеря и психбольницы, куда могли упечь несогласного с режимом человека. Не мне писать об этих людях — Ю. Гастеве, Л.Богораз, Ю.Даниеле, А.Марченко, Н.Вильямсе, Л.Малкине, и других. Они сами и близко знавшие их люди уже написали об этих временах и судьбах. Скажу лишь несколько слов об Александре Сергеевиче Есенине-Вольпине, который сыграл особую роль в судьбе Валеры. Впервые мы с Валеркой увидели Алика на (не помню какой) академической даче, куда мы приехали с Наташей Садомской, уже знакомой с ним. Собственно, мы его именно только увидели — он занимался с какой-то своей аспиранткой, и вид у обоих был совсем потусторонний. Разговора не было, зато нам досталась кипа листочков папиросной бумаги с густо напечатанным текстом — это был перевод книги Дж.Оруэлла «1984», о которой мы еще не слыхали. День прошел в чтении, которое совершенно ошеломило ужасом и безнадежностью.

Кажется, А.С. тогда было лет 37, и он лишь недавно вышел из психушки, куда попал за дела политические. Кто-то говорил, что его официальный диагноз был «маниакальный бред ненависти к советской власти». Это был бледный лысоватый человек с большими светлыми глазами, глядящими куда-то мимо собеседника. Говорилось,что этот рассеянный и странный профессор математики «их» совсем не боится! И учит этому других. Он написал «Памятку идущему на допрос в КГБ», тем самым предполагая, что есть способы не поддаваться нажиму машины террора. Вокруг Алика группировались его решительно настроенные молодые почитатели, и со временем Валерка с энтузиазмом включился в этот круг. Его разносило в разные стороны. Прежде всего, революция политических взглядов заставила его пересмотреть свои научные занятия. Он решил уйти от занятий теорией ядра, потому что ее приложения были прямо связаны с ядерной войной и смертельной опасностью для людей. Он перевелся на кафедру физики Земли тем самым отказавшись от престижного будущего. С другой стороны, полагает старший Валеркин друг и неизменный вождь наших походов, а ныне доктор наук физик Илья Гинзбург, Валерка, увлекшись политикой и любовью, отстал в занятиях от друзей и просто перешел на более легкую кафедру. Судить об этом не могу, однако, сомнения наверняка были. В начале 60-х годов такие радикальные поступки были чрезвычайно редки, Валеркины соученики продолжали свои занятия без всяких сомнений. Только много лет спустя, в 70-х и 80-х годах научная молодежь стала отвергать ранее почетные научные карьеры, связанные с разработкой вооружения.

Атмосфера постепенно менялась. В начале 60-х годов мы больше читали ранее недоступных Цветаеву, Мандельштама, Пастернака, пели Окуджаву, бегали смотреть фильмы Бергмана и Феллини. Наверняка были группы молодежи с совсем другими интересами — скажем, В.Аксенов описывает, какое огромное влияние оказало на него и его друзей знакомство с джазом, как важно было в их среде знать о жизни молодежи на Западе, следовать западной моде. Мы совсем не были аскетами, но просто мало вникали в эти стороны «оттепели» — за всем не угонишься. К середине 60-х годов политические интересы стали для Валерки превалировать. Алик Вольпин проповедывал гласность как начало всех демократических свобод. Он считал, что в качестве первого шага надо заставить советскую власть соблюдать свои собственные законы. Толчком к переходу к политическим действиям, о которых я помню, послужил арест и суд над двумя писателями — А.Синявским и Ю.Даниелем, которые сумели опубликовать под псевдонимами на западе свою политически заряженную прозу. Власти старались судить их закрытым судом, без доступа публики, и тут требование гласности нашло себе очень уместное применение.

Подготавливая эти записки, я решила позвонить Алику Вольпину в Бостон, чтобы он мне уточнил, что именно Валера делал в его, так сказать, команде в эти времена. Алик сказал, что практически он вдвоем с Валерой организовали первую демонстрацию за гласность на Пушкинской площади. У Алика была идея, что хорошо бы в день советской конституции 5 декабря устроить демонстрацию, требуя соблюдения конституции, советских законов и гласности. Дело было в ноябре 1965 г., и Алик счел, что уже поздно, придется отложить эту идею на следующий год. «Зачем откладывать, — убеждал его Валера. — А вдруг это окажется невозможно на следующий год? Мы успеем организовать ее в этом году». И побежал по всем знакомым, сообщая что демонстрация назначена на 6 час. вечера у памятника Пушкину. Алик и его ребята приготовили лозунги вполне лояльного содержания: «Соблюдайте Советскую конституцию!», «Требуем гласного суда над Синявским и Даниелем». По крайней мере, именно эти лозунги я извлекла из под Валеркиного пальто — он намеревался, вместе еще с несколькими людьми, поднять их в 6:15. К этому времени у Валеры уже была за плечами госпитализация в психиатрической больнице, и лозунги могли его привести туда же, и,возможно, на принудительное лечение аминазином, который разрушал память, приводил к деградации умственной деятельности и воли.

На площади Пушкина собралась порядочная молчаливая толпа; кто стоял, кто прохаживался как бы случайно. Речей произносить никто не пытался, но в 6:15 несколько человек развернули лозунги. Их очень быстро и молча какие-то молодцы из публики похватали, запихнули в быстро подъехавшие черные автомобили и увезли. Кого-то выпустили в тот же день, других наутро. Это была первая демонстрация, наверное, за сорок лет. А уж за ней пошли стояния у судов, контакты с иностранными корреспондентами, шум на весь мир. Вот так «горсточка больных интеллигентов», как пел Юлий Ким, начала открывать если не окно, то хотя бы форточку в мир, и в нашей пропитанной страхом жизни повеяло воздухом свободы. Валера внес в этот процесс свою существенную лепту.

Итак, жизнь текла бурно-интересная. Валера активничал в Аликовом окружении, носился по друзьям, обменивался Самиздатом, участвуя в разговорах о революции, поэзии. В этой среде и нравы были другие: цвели романы и адюльтеры, вспыхивали разводы. Взгляд на любовь был самый романтический: любви предполагалось жертвовать всем (или почти всем), один ее день стоил лет жизни без нее.

«… имеешь ли ты
право годы забыть,
право помнить часы,
право все изменить,
бросив жизнь на весы»

— пели мы и видели вокруг себя взрывы и разрывы.

При этом немало и выпивалось. Интересная, бурная и опасная жизнь пьянила Валерку, отвлекала его от прежде любимых наук. Когда же началась политическая активность, с подписаниями писем протеста, контактов с иностранными корреспондентами и пр., в этой среде, на окраинах и в проломах советской жизни, стало нередким терять работу, жить случайными заработками или за счет работающих членов семьи, а то и попасть под арест или угодить в психушку. Даже для самых нервно устойчивых людей такой образ жизни был очень нелегок, а что уж говорить о Валерке, которому и в обыденной жизни трудно было сохранить равновесие. И если в научных делах Валера проявлял и талант, и независимость мышления, то в делах политических и личных, увы, часто не имел своего мнения, следовал за средой. Вся эта бурную научная, диссидентская, культурная жизнь, все эти дружеские выпивки и гулянки проходили на фоне его нескончаемых тяжелых болезней. Глядя на него сейчас из своего далека, на добрых сорок лет позже и после многих лет работы психотерапевтом, вижу что Валерку можно было обвешать диагнозами, как новогоднюю елку игрушками. Были врожденные патологии мозга: аневризма в глубине мозга, отсутствие капиллярных сосудов в мозгу. Мозг был слабым местом, и осложнения от гриппа и инфекции от портившихся зубов вызвали там воспалительный процесс. Гриппозный энцефалит искалечил баснословную Валеркину память, уничтожил «компас в голове» — талант к интуитивной ориентации в любой дикой и незнакомой местности. Годами длились тяжелые головные боли. Но это была только часть беды. Через четыре месяца после нашей ранней женитьбы, запутавшись в своих тайных университетских «хвостах» и тайных подработках, в мае 1960 г. Валера вдруг исчез. Придя с работы, я нашла на столе записку: «Ада! (далее много зачеркнутого). Я вернусь через месяц». Началась паника. Никто не знал,что он задумал и куда девался. Всесоюзный розыск, объяснили нам в милиции, объявлялся только на преступников. Валерка вернулся через четыре дня, исхудалый,обросший, в слезах: «Я не сумел выполнить,что задумал, и понял, что должен вернуться к тебе». Много лет спустя в Америке один старый раввин как-то к слову сказал: «Вот думают, что мишуге может помочь женитьба. Наоборот! Тут-то он и сорвется». Именно это и случилось с Валерой, который никому не открывал своих запутанных дел и сорвался в психоз, к которому имел предрасположение. Его одолевала мысль, что так жить нельзя, и право на жизнь надо было заслужить. Для этого почему-то надо было доехать до Иркутска, а там пройти 500 км по тайге (он выбрал примерный маршрут). И если выживет, можно жить дальше. А нет — значит все кончено. Купил билет до Свердловска — больше денег не было. В поезде почувствовал себя плохо, в Свердловске продал часы, наскреб на обратный билет и вернулся. Все было как в дурном сне. Я бегала на физфак, уговаривала позволить Валере пересдать проваленные экзамены. В деканате на меня смотрели с жалостью — их, оказывается, Валеркин срыв не очень удивил. «Ваш муж — один из самых талантливых студентов, но очень неустойчивый человек. Вам трудно придется», — качали головами и соглашались помочь. Ему разрешили даже поехать в летний военный лагерь. Он то и дело возникал на пороге — убегал в самоволку. Однажды я поехала его навестить, и увидела через ограду как Валера маршировал со своим взводом: небритый,с красными глазами, с расстегнутым воротом гимнастерки. Его не наказывали, видимо,понимая, с кем имеют дело. Почти все время он провел в больничке с ангиной, играя с доктором в шахматы. Вот так и пошла наша жизнь — на вулкане. Осенью того же года случился еще один срыв в психоз, на этот раз закончившийся больницей. В сентябре молодежь нашего института послали убирать картошку в Подмосковье, недалеко от Клина. Мы с еще одной девушкой не нашли нашу группу, и нас из Клина отправили в другую деревню, где мы спокойно жили, убирали картошку, вечерами ее ели, запивая выданным нам молоком, спали на печке. Я бездумно отдыхала от своей страшной домашней жизни. Мы так и не поняли, где находилась бригада с нашей работы и решили, что справки от бригадира будет достаточно для нашего начальства. Вернувшись домой, я Валерки там не нашла — он оказался уже в больнице. В воскресенье он поехал меня навещать, нашел нашу бригаду, но никто не знал, где я. Он вернулся домой, но его охватил такой страх, что он позвонил родителям и согласился лечь в больницу. Мое и наше общее невежество в этой области трудно описать, И мне, и нашим друзьям казалось, что Валерка совершенно здоров, все происшедшее — какой-то бессмысленный несчастный случай, все пройдет и заживем отлично. Правда, его молодая врач уверяла нас, что он шизофреник, но нам это было просто смешно — все пожимали плечами.

Потом и правда никаких психиатрических больниц не было, зато пошли головные боли, энцефалит и прочие муки. Жизнь шла как на вулкане, и ни разу не было более чем полугода без кошмарных происшествий. Закончить университет заняло у Валерки шесть с половиной лет, и мне это досталось тяжело: пришлось следить,чтобы он не пил, держал режим. По ночам плохо спала, каждый его вздох казался началом приступа — был у него эпилептоидный приступ из-за воспаления в мозгу. По окончании университета мы мечтали уехать в Новосибирский академгородок, где обосновалась вся наша туристская компания: там у физиков были хорошие работы и давалось жилье, которого ни у кого из нас не было. Но ко времени Валеркиного окончания университета Новосибирск потерял право приоритета на молодых специалистов, и мы со вздохом остались в Москве. Может быть, в Сибири было бы спокойнее, Валера бы занялся наукой, и жизнь пошла бы по правильному руслу. А в Москве его продолжало разносить на части — работа, диссидентские дела, друзья, выпивки, Самиздат. Работы Валера повадился терять по диссидентству. А если его все же не хотели увольнять — он шел к начальству, излагал свои взгляды и просто рвался на выгонку. За три года он потерял пять работ. Я полагала, что несу свой крест, за то, что наш брак оказался Валерке вреден, что, видимо, ему было бы лучше прожить еще пять-шесть лет в учебе и походах, не раздирая себе гражданскими проблемами и женатой жизнью. Может быть, он бы устоялся, прожил бы с родителями опасные годы, а затем встретил бы настоящую командиршу. И прожил бы дольше, и, может, реализовал свои таланты. Но и так среди тех, кто в России реально боролся за свободу в 60-е годы, Валера Никольский занимает свое место.

Наша совместная жизнь закончилась драматично с оттенком фарса. В 1967 г. я, наконец, защитила диссертацию. Нашей дочке Соне было уже два года, здоровье у нее было слабое, и мы все порядочно измучились. И было решено отпустить меня отдохнуть на неделю на Кавказ с друзьями. Соня отправилась на эту неделю к Никольским, а Валера оставался дома — пляжный отдых его не интересовал. При возврате в Москву произошла какая-то неурядица с нашим самолетным рейсом, и целая группа народа сидела всю ночь, ожидая рейса на Москву. Сидя так долго вместе, люди разоткровенничались, как это иногда бывает в дороге, когда не ожидаешь больше увидеть своих случайных собеседников. Это были люди в возрасте примерно вокруг тридцати лет, и говорили о сложностях семейной жизни, увядшей любви, секретных отношениях. Мой рассказ был скорее оптимистичен — да, многое трудно, зато мы друзья, можем говорить откровенно, и мой муж меня любит, а я его. Из-за путаницы с самолетами я явилась домой на день раньше, чем меня ожидали, и Валера не открыл мне дверь в комнату. В прихожей на вешалке висело пальто моей школьной подруги Ады. Потом оказалось, что эти отношения начались, когда я была беременна и с перерывами продолжались и далее. Наша жизнь была для меня очень тяжелой — с болезнями, Валеркиными потерями работы, слабым ребенком. Я воображала нас двумя беглецами, которые стоя спиной к спине, отстреливаются от преследователей — от жестокого мира. Оказалось, что за спиной у меня пустота. Мы пробовали помириться, но ничего не вышло. Валера не мог остановить свой нескончаемый бег по людям, и как-то подняться к новой жизни. У меня не было сил прощать, я их уже исчерпала. И мы расстались.

Он прожил еще десять лет, родил двух детей от двух женщин, никогда уже не терял работу. Еще ходил в походы и в одном из них нажил тяжелую травму головы, которая приблизила его конец. Как многие диссиденты, он крестился в 70-е годы, но что христианство значило для него — я уже не знаю. Соню он очень любил, много проводил с ней времени, и, видимо, переносил на нее свои надежды — себя уже не надеялся реализовать. Лет в тридцать семь он начал слепнуть из-за последствий травмы головы. Он умер не дожив до сорока, через год после нашего с Соней отъезда заграницу, что он перенес очень тяжело.

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Адель Никольская: Валера

  1. Шейнин Леонид
    — 2017-06-24 13:47:38(978)
    … Если студенты экономич. ф-та МГУ (включая автора) воспринимали экономику СССР на уровне проф. Соколова, то я им не завидую.
    ====
    Уважаемый Леонид Шейнин!
    Пожалуйста, посмотрите текст вновь. Экономика тут «с боку припёка».

    1. Кого ЧТО задело в воспоминаниях Никольской.
      С Есениным-Вольпиным мне довелось сидеть за одним столом перед его отъездом в США, Никакого иного впечатления, что он желал быть центром внимания (и почитания) , он у меня не оставил, и он мне не интересен.
      А вот реферативная карьера Никольской меня задела, хотя она упоминает о ней в двух строках. . И в отношении цели всего Проекта информировать публику, КАК решаются экономические и другие проблемы в разных странах (эта великая цель прошла мимо неё?), и в части моей собственной карьеры нештатного референта журнала ВИНИТИ \»Охрана природы и воспроизводство природных ресурсов\». Не будь этого журнала, я вряд ли попытался бы осилить тему \»Экономическая дисциплина ландшафтных преобразований\», которой занимаюсь.
      Подозреваю, что её нелюбовь к реферативной работе коренилась именно в незнании того, ЧТО делается в экономике СССР , и ЧТО полезного для этой экономики можно извлечь из потока зарубежных статей. Если её и других студентов проф. подготовка зависела от таких руководителей, как проф. Соколов, то это обстоятельство наводит на размышление о целых поколениях потерянных специалистов.
      \»У кого что болит…\»

      1. Если её и других студентов проф. подготовка зависела от таких руководителей, как проф. Соколов, то это обстоятельство наводит на размышление о целых поколениях потерянных специалистов.
        ==
        «Предугадать нам не дано …» — и так далее, по Тютчеву. Но все-таки бывает у людей какая-то невероятная слепота к вроде бы прочитанному ими тексту. Это примерно как взяться за «Анну Каренину», а потом брякнуть, что «… если банковская деятельность зависела от таких руководителей, как Стива Облонский, то это обстоятельство наводит на размышление о целых поколениях потерянных специалистов …». А если предположить, что роман написан вообще-то совсем не про банки?

  2. Автор плохо относилась к иностранным работам по экономике.Читать, переводить, реферировать экономические (юридические) работы иностранцев ей было не просто скучно , но и вся работа казалась никчёмной.
    Думаю — от плохого знания экономики СССР. Когда знаешь, какие проблемы у нас, тогда в чужих работах ищешь ответы на те вопросы, какие у тебя в голове. А если таких вопросов нет, то чужие мысли — это мимо текущий мутный поток.
    Например, до 1958 г. в с.х болезненными были отношения колхозов с МТС. У МТС были свои планы по натуроплате, и они под них «набирали» работы в колхозах — нужны они были колхозам, или нет. Были у них выгодные работы и невыгодные, и т. д. Формально МТС были подрядчиками у колхозов, а фактически полу-командирами. В то же время, нормальный прокат с-х машиг был, есть и будет во многих странах. Наверняка, он отражался в аграрной литературе. Но если референт и его редактор были «не в курсе» конфликтов между МТС и колхозами, то такая литература ни о чём им не говорила.
    Якобы учёные экономисты ссылались на Энгельса, который где-то заметил, что после Революции в Германии быв. помещичьи имения на основе кооперации батраков попадут во владение «ассоциации работников» , но собственником средств производства будет гос-во. «Вот, -заявляли учебники по экономике с.х,- , у нас так и происходит :МТС -собственность гос-ва, а не колхозов».
    Нашлись филологи, которые объяснили мне, что КООПЕРАЦИЯ — самое общее определение организованного труда. Отсюда я вывел, что слова Энгельса подходят для наших совхозов, но не для колхозов. Но когда я попытался опубликовать своё толкование в » Вестннке МГУ», то мне передали отзыв декана экономич.ф-та Соколова :»Публиковать статью, в которой мы будем признавать, что все наши писания неправильны !?»
    Если студенты экономич. ф-та МГУ (включая автора) воспринимали экономику СССР на уровне проф. Соколова, то я им не завидую.
    lbsheynin@mail.ru

  3. Да, семейная история — но еще и точный «фотоснимок времени», и прекрасная тонкая проза. Не знаю, как это получается — но публикация поистине замечательная.

    1. «…семейная история , но ещё и точный «фотоснимок времени»
      ———
      Если так, то почему из этого фотоснимка надо отключать его боковые ветви ?
      Да ещё какие ! Обитатели России на себе ощутили экономические реформы 1990-х годов, которые проводили экономические дилетанты и просто невежды.
      Никольская затронула корни этого явления, не вдаваясь в него. Это её право. А моё право обратить внимание на эти корни.

Добавить комментарий для Борис Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.