Но все же главное, за что я боролся — это за право жить в Израиле. Я сделал в Москве то, что было в моих силах; мои же мысли, чаяния и устремления были связаны с Израилем. В январе 1988 года мы покидали Москву…
Путь к свободе
Иосиф Бегун
Иосифу Бегуну исполнилось 85 лет. Иосиф Бегун — лицо историческое, один из тех, кто, подобно Моисею, проложил путь евреям бывшего СССР из рабства к свободе. За это он поплатился 18-ю годами отказа, из коих 10 лет провел в тюрьмах, ссылках и лагерях. Но вышел из неравной борьбы победителем. Об остальном рассказал сам Иосиф в прилагаемой мемуарной статье. Она опубликована в израильской газете, не имеющей интернет-версии. Она заслуживает того, чтобы ее прочитали все читатели Портала.
Семен Резник
9 июля 85-летний юбилей отмечает легендарный узник Сиона Иосиф Зиселевич Бегун. Этот год трижды юбилейный для этого незаурядного человека: сорок лет назад, в 1977 году, он был впервые осужден советским судом за его борьбу за сохранение еврейской культуры, изучение языка иврит и стремление строить свою жизнь в еврейском государстве; тридцать лет назад, в 1987 году, он вышел на свободу из Чистопольской тюрьмы, чтобы менее чем через год начать новый этап своей наполненной событиями жизни в Иерусалиме. Готовя публикацию к юбилею Иосифа Зиселевича, мы попросили его рассказать именно об этом времени, о его двойном освобождении, о пути из советских застенков — в Государство Израиль.
Йосеф Бегун:
Я отчетливо помню этот день: утром 23 февраля 1987 года скорый поезд Казань-Москва, скрипя тормозами, завершал свой путь на Казанском вокзале столицы. Вот и платформа, группы встречающих. Через окно я видел, как некоторые из них спешили со всех сторон к нашему вагону. «Йосеф! Йосеф!» — я слышал их крики, я узнавал их, это были мои друзья-соратники. И вот меня уже обнимают, дарят цветы… Все взволнованы, у некоторых — слезы на глазах. Все они пришли, чтобы встретить меня при моем возвращении из тюрьмы. Я вглядывался в их лица, почти забытые, без малого пять лет мы не видели друг друга.
Все мы были отказниками, нам отказывали в праве на выезд в Израиль. Некоторые в отказе уже десять, пятнадцать, а то и больше лет. Сама эта встреча — весьма необычная для тех времен — предвещала начало больших перемен. Всего лишь за три дня до этого я был заключенным печально знаменитой Чистопольской тюрьмы, где содержались диссиденты, осужденные по статьям за особо опасные государственные преступления. По приговору суда в 1983 году я получил семь лет лагерей, с последующей ссылкой на пять лет, и должен был освободиться только в 1994 году. Мое досрочное освобождение, одно из первых в кампании освобождения узников совести в СССР, которое началось за два месяца до этого возвращением в Москву академика А.Д.Сахарова из ссылки в Горьком, было еще одним знаком начинавшихся в стране перемен.
Я — на платформе, окруженный друзьями. В тюремной робе — зэковские ватник и штаны, тюремные бутсы, лагерная ушанка — такой, каким вышел из тюрьмы. Я сознательно не стал переодеваться в вольную одежду: встреча узника Сиона в Москве должна была стать событием, в котором зэковская символика будет не лишней… Я предполагал, что будет пресса, и не ошибся — корреспондентов было много, с микрофонами, теле— и фотокамерами. Меня окружали сияющие лица друзей. Некоторые протискиваются через толпу, чтобы быть ближе, обнять меня. Вот — Шимон Янтовский, вот — Юлик Кошаровский (обоих их, к сожалению, уже нет в живых), Дима Шварцман, Зеэв Гейзель, много других знакомых и дорогих мне лиц. Наш ветеран Шимон Янтовский, полковник, участник войны, сдернул с моей головы зэковскую ушанку, надел кипу. В лагере за кипу отправляли в карцер (не по форме одет!), теперь все это позади. Вокруг меня друзья, все рады этой встрече. Счастливейший день моей жизни!
Но что это? В разгар объятий и поцелуев в моей памяти мелькнула совсем другая картина. То было почти за десять лет до этого, летом 1977-го. У здания одного из московских районных судов, где проходил мой суд (то был мой первый арест), стояли небольшой группой мои друзья и соратники по еврейскому движению. В зал суда их не пустили, и они стояли долгие часы в ожидании, когда будет объявлен приговор и меня будут выводить из здания суда. Я не мог их видеть, но знал, что они пришли, потому что и сам не раз и не два стоял в таком же ожидании — таков был обычай диссидентов-правозащитников того времени. В тот раз я был осужден на два года ссылки, и когда меня выводили, был окружен плотным кордоном милиционеров как опасный преступник. Мои друзья и тогда кричали «Йосеф, Йосеф!», но та встреча длилась лишь несколько секунд. «Шалом, друзья!» — успел крикнуть я изо всех сил перед тем, как меня буквально вбросили в кузов милицейского пикапа. Машина резко рванула с места, увозя меня снова в «Матросскую тишину», в тюрьму, где я провел уже несколько месяцев после ареста. Но как важны были тогда эти секунды встречи со своими!
В утро моего возвращения из Чистопольской тюрьмы, 23 февраля 1987 года, все было совсем по-другому… Пассажиры нашего поезда, явно удивленные столь шумной встречей, оказанной их незаметному попутчику, постепенно разошлись. Но радостное возбуждение, переполнявшее всех нас, не уходило. Вот я уже на плечах у друзей, на вокзальной платформе зазвучали песни на иврите «Эвену шалом алейхем» («Мы принесли вам мир»), «Бэ’шана а-баа бэ’Ирушалаим» («В будущем году в Иерусалиме»). Беспрецедентная еврейская встреча снималась операторами нескольких телекомпаний. Их фирменные знаки — СNN, АВС — говорили сами за себя: событие имело международное значение. Нельзя было не заметить отсутствие советской прессы.
Кроме моих друзей и иностранных корреспондентов, на опустевшей платформе можно было видеть еще одну небольшую группу, которая тихо стояла в стороне и не спешила уходить, внимательно наблюдая за нами. Молодые в основном люди, они отличались явной спортивной выправкой. Это был знакомый нам типаж — люди родственной нам организации с Лубянки, которые без специального приглашения приходили на наши мероприятия. Видимо, в их ведомстве тоже не были безразличны к тому, что происходило в это утро на Казанском вокзале.
Уже через 2-3 часа после прибытия нашего поезда в Москву крупнейшие телекомпании распространили репортажи об этом событии по многим странам мира. Сообщения и фотографии о встрече на Казанском вокзале недавнего узника Сиона появились на первых полосах крупнейших газет США и Европы. В Израиле газеты пестрели сообщениями: «Гимн Израиля звучит в центре Москвы». Эта триумфальная, как назвали ее многие газеты, встреча, столь радостная для меня и моих друзей, предвещала большие перемены в судьбах советского еврейства.
А ведь еще за несколько недель до этого мы, заключенные Чистопольской тюрьмы, и думать не могли о том, что такое может произойти. Местное радио в камере вещало о реформах, в газетах мелькало непонятное слово «перестройка». Но мало ли было других, не сбывшихся за эти годы, иллюзий? Заключенный живет надеждой, но и научен не поддаваться иллюзиям. Всеобщая амнистия врагов советского народа, антисоветчиков — об этом никто не мог и подумать! Годы заключения были годами лишений, издевательств, ограничений во всем.
Бывших активистов еврейского движения в СССР нередко спрашивают: «Как вам удавалось выстоять под постоянным прессингом КГБ?» Для меня важно отметить два наиболее значительных фактора. Да, мы находились за «железным занавесом», а иногда даже за железными решетками, но и в том, и в другом случае мы знали, что не одиноки. Нас поддерживали евреи всего мира. Трудно переоценить важность этой поддержи в ситуации, когда мы находились в пасти льва. Второй важный фактор — это осознанное понимание того, что мы участвуем в важной и достойной борьбе за свободу и права своего народа. Поначалу люди отправлялись в ОВИР, желая просто покинуть страну, но, становясь отказниками, а затем и участниками еврейского движения, мы все больше узнавали о новом мире, закрытом для нас раньше, и оказалось, что он был для нас близким, а мы сами были частью его. История еврейского народа — это ведь была и моя история, язык моего народа — это ведь был и мой иврит. Когда это высокое чувство возвращения к своему порождало желание помочь в этом и другим, человек становился активистом еврейского национального возрождения. Глубокое чувство приобщения к своему, неведомому ранее еврейскому миру укрепляло нас в противостоянии всесильному КГБ. Когда в марте 1977 года я был впервые арестован, когда находился в тюрьмах и в ссылке, то держался, воскрешая в своей голове голос поющего раввина Шломо Карлебаха, песни которого я много слушал в записях. Написанные на слова еврейской литургии, текстов Библии, песни эти были удивительно мелодичны, они приносили душевный покой и одновременно настраивали на высокое чувство.
Где-то в середине 1986 года по тюремному телеграфу (им служили отопительные трубы) мне передали, что Натан Щаранский освобожден. Я не поверил, подумал — подбрасывают дезинформацию. Но постепенно, с каждым днем мы все больше понимали, что за стенами тюрьмы происходит что-то необычное.
В один из дней декабря 1986 года тюрьма загудела. Хотя начальство пыталось скрыть от нас, что умер Анатолий Марченко, но кто-то прокричал эту весть на коридор. Во всех камерах стали кричать, стучать в двери мисками, казалось, что стены тюрьмы закачались. Марченко держал длительную голодовку, его содержали в отдельной камере. Начальство дало разъяснения, что Марченко умер от сердечного приступа, уже после прекращения голодовки. Знаменитый узник ГУЛАГа, выдающийся правозащитник, бесстрашный борец с советским тоталитаризмом — он не дожил нескольких недель до освобождения. Умер подобно библейскому Моисею, который не вошел в Землю Обетованную…
Утром 20 февраля 1987 года меня привели к начальнику тюрьмы, где объявили, что я помилован на основании Указа Президиума Верховного совета. Вместо назначенных судом двенадцати лет заключения прошло четыре года, четыре месяца и четырнадцать дней со дня ареста. Через два часа, собрав свой нехитрый скарб, я был за воротами тюрьмы. О, это неописуемое чувство свободы! Самое обычное, самое повседневное в человеческой жизни — свободные люди, дома, автомобили, скверы… от всего этого я уже совершенно отвык.
Мое освобождение пришлось на пятницу. Мы решили не нарушать субботу, провести ее здесь же, в Чистополе. Ко мне из Москвы прямиком к шаббату примчались мой сын Боря, студент, ему было тогда 23 года, и Инна — она была моим доверенным лицом на процессе, помогала мне в антисоветской деятельности и сама была под серьезной угрозой ареста. В местной гостинице сняли скромный номер; субботняя трапеза, первая моя на свободе, тоже была весьма скромной. Днем в субботу мы гуляли по центру городка и вдоль берега Камы — широченной реки, еще закованной в лед. Местный старожил, явно, большой патриот своего края, вызвался рассказать нам, гостям, о достопримечательностях города. Он с удовольствием перечислял их, в числе которых — и тюрьму, где сидели известные люди. Марченко, Щаранский. И понизив голос, сообщил: по Би-Би-Си сегодня сообщили, что из нашей тюрьмы выпустили Иосифа Бегуна, известного сиониста. Мы деликатно кивали головой, благодаря за эту ошеломляющую новость. А на исходе субботы в гостинице раздались телефонные звонки из многих городов мира: Тель-Авива и Иерусалима, Нью-Йорка и Парижа. Я отвечал на вопросы, благодарил. На иврите, английском, русском.
Утром в воскресенье мы с Борей пошли на местное кладбище на могилу Анатолия Марченко. Мы были с ним вместе в 37-й пермской зоне, где общались довольно активно, но в Чистополе сидели в разных камерах. И вот мы стоим возле свежей могилы с простым деревянным крестом. Анатолий Марченко всю свою жизнь боролся с режимом за права граждан своей страны, и вот, когда цель почти была достигнута, Марченко умер… в тюрьме. Как солдат в последнем бою, накануне победы. Увы, если судить по развитию событий в России, граждане страны, права которых он так мужественно отстаивал, не очень-то дорожат памятью о таких людях.
Ночью в поезде, спешившем в Москву, мне не спалось. Думал о будущем и о прошлом. Мысли о перипетиях недавней тюремной жизни путались с воспоминаниями о событиях более отдаленных…
В своем прошении о помиловании, которые по правилам игры с властями писали все освобождаемые в начале 1987 года политзаключенные, я указал, что приложу все усилия, чтобы евреи в СССР обрели свои национальные права. Я чувствовал себя обязанным начать выполнять эти обязательства. В самом деле, почему не использовать благоприятные перемены для достижения тех целей, за которые боролись? Не пора ли начинать собирать камни, приступить к национальной общественно-полезной работе. Если не сейчас, то когда? А если не мы, то кто? Эти вопросы возникали сами собой после того, как прошли первые опьяненные свободой недели вольной жизни. Важно было понять, что нужно и что можно было делать в новых условиях.
Вскоре я поехал в Ленинград. Там я, впервые за многие годы, вновь встретил своих старых друзей — ленинградских отказников: Абу Таратуту, Неллю и Юру Шпейзманов, Лазаря Казакевича и других. Был апрель месяц, приближался День Катастрофы и героизма, и ленинградцы рассказали мне, что они отмечают эти трагические даты митингами на еврейском кладбище. И я подумал, что нам в Москве следует заимствовать этот опыт и провести такой же мемориальный митинг. Вокруг этой идеи объединилась группа наших активистов-культурников, таких как Пинхас Полонский, Григорий Розенштейн, Владимир Мешков. Идею поддержали ветераны войны Ефим Гохберг, Семен Янтовский и знаменитый военный отказник, полковник Лев Овсищер.
Сразу же возник вопрос о месте проведения такого митинга. В Москве практически не было ни одного еврейского места, где евреи могли бы собираться по тому или иному национальному поводу — разве что синагога, но она была в данном случае неприемлемой. После некоторых раздумий, решили остановиться на Востряковском кладбище, которое когда-то было еврейским. Властям было послано необходимое уведомление, однако ответа мы не получили. Само кладбище не было рассчитано на проведение массовых собраний, поэтому мемориальный митинг, посвященный памяти шести миллионов жертв Холокоста, был проведен на небольшом пустыре, примыкающем к ограде кладбища. Это был первый публичный еврейский митинг в Москве за многие годы. Присутствовали не менее четырехсот человек. Для зарубежных корреспондентов это была сенсация. Ведь совсем недавно любое сионистское сборище такого рода безоговорочно разгоняли, свидетелем чего был я сам, когда посещал Киев в дни памяти Бабьего Яра. Митинг проходил спокойно, организованно. Были зажжены поминальные свечи, сказан поминальный кадиш. В конце августа мы провели еще одно траурно-мемориальное мероприятие, отметили годовщину Бабьего Яра. На том же пустыре у Востряковского кладбища опять собрались несколько сот человек. Эти мемориальные митинги стали наглядной демонстрацией решимости евреев отстаивать свое право быть народом со своей собственной историей, культурой, национальной памятью.
В эти дни случилось очевидное-невероятное событие — историческое для меня: я получил выездную визу. Ура! После семнадцати лет отказа я могу лететь домой, теперь и для меня открыты заветные двери международного аэропорта Шереметьево. Израиль, который всегда меня ждал, все годы и тюрем, и ссылок, теперь нетерпеливо звал: «Домой!» Но я не бросился сразу уезжать, и это неадекватное для таких ситуаций поведение вызвало немалое удивление и неудовольствие.
Почему я не спешил с отъездом?
Вся история моей жизни, трудное и долгое осознание мною своего еврейства, дает ответ на этот вопрос. Проделав свой долгий и такой непростой путь, я видел свой национальный и человеческий долг в том, чтобы помогать другим пройти этот путь и вернуться к еврейству. Я считал важным добиться реализации идеи создания публичного центра-библиотеки для евреев в Москве, а затем и еврейского музея — для тех, кто не уезжал и, возможно, долго еще не уедет. В те осенние дни 1987 года это требовало тяжелой борьбы с режимом. В этой борьбе я участвовал почти два десятилетия, в ней я был своим среди евреев, теперь же, когда многое менялось к лучшему, я оказался диссидентом среди своих же! Диссидент — всегда диссидент, тут уж ничего не поделаешь.
Я считал очень важным помочь тем, кто не уезжает, в возвращении к еврейской национальной культуре. Собственно этому — еврейскому просвещению, пробуждению и укреплению национального самосознания — были посвящены все эти долгие годы отказа, этим я жил и этим занимался два десятилетия. Для некоторых начальников в Израиле эта сторона дела не была приоритетной, так как над всем превалировала идея массовой алии, притом в кратчайшие сроки. Мне же казалось, что одно другому не мешало, скорее, наоборот, помогало.
Но все же главное, за что я боролся — это за право жить в Израиле. Я сделал в Москве то, что было в моих силах; мои же мысли, чаяния и устремления были связаны с Израилем. В январе 1988 года мы покидали Москву. На проводы пришли почти все еврейские активисты, мои коллеги по ГУЛАГу, отказники, диссиденты, родные, друзья и знакомые, иностранные журналисты. Пришли и Андрей Дмитриевич Сахаров с Еленой Георгиевной Боннэр. Можно сказать, вся диссидентская Москва собралась тогда в кафе возле метро Войковская.
В связи с отсутствием прямых авиарейсов из СССР в Израиль мы летели через Бухарест. В столице Румынии мы были приглашены в израильское посольство, беседовали с послом д-ром Йосефом Говриным. Он работал в израильском посольстве в Москве в сталинские годы, воочию наблюдал разгул антисемитизма во времена так называемого «дела врачей», и нам с ним, конечно, было о чем поговорить.
День 20 января 1988 года я могу отмечать как дату своего второго рождения. Как я уже сказал, вначале мы прилетели в Бухарест, а оттуда самолет румынской авиакомпании взял курс на Тель-Авив. Тот ночной полет навсегда сохранился в памяти — я лечу в Израиль! Со мной моя семья, сын Боря, его жена, двое их детей. Я испытывал чувство необычайного волнения и подъема. За иллюминатором — непроглядная темнота, идет третий час ночного полета. Вспомнилась песня, которая была популярна у нас, отказников, годами ждавших этого часа: «Только три часа полета, а там и дом, и родина моя».
Самолет начал снижение. И вдруг, как необычный световой эффект внизу возникла залитая ярким электрическим светом панорама большого города. Четкая линия отделяет населенную землю от безлюдной поверхности моря — Эрец Исраэль, Земля Израиля! По мере снижения все отчетливее становились различимы элементы городской планировки: узкая полоска пляжа, большие здания приморских отелей, улицы и площади с бегущими по ним автомобилями.
Была глубокая ночь. Но в аэропорту им. Бен-Гуриона нас ждали друзья, объятия, поцелуи, поздравления, выступления общественных деятелей. Были министры, депутаты кнессета, много незнакомых мне людей, участвовавших в широком движении за наш, русский Исход. У меня было чувство, будто я вернулся в свой дом. Туда, где я свой по непререкаемому праву принадлежности к этой земле, этому народу, этой истории. Это была радость того, что я, наконец, обрел то, что было запретным, к чему нас не допускали. И эта радость усиливалась осознанием того, что мое личное достижение является пусть маленьким, но вкладом в большое национальное дело, в историю нашего народа!
Когда официальная часть церемонии подошла к концу, и мы смогли, наконец, выйти за пределы аэропорта, оказалось, что нас ждал еще один сюрприз — десятки молодых людей, студентов религиозных училищ, совмещавших изучение Торы со службой в армии, дружными красивыми голосами пели израильские песни и танцевали, обнявшись за плечи. И вот они подняли меня на свои молодые плечи, другие сделали то же с Натаном Щаранским, и мы все продолжали танцевать.
Так начиналась моя новая, непростая, полная не только радостей и свершений, но и своих тревог и разочарований, жизнь — в нашей стране.
Еврейский КАМЕРТОН, июль 2017
«легендарный »
—————
В без «легендарного» нельзя обойтись ?
Спасибо, Семён, что поместили эти воспоминания.
Уважение, уважение и ещё раз уважение автору.
И, очевидно, у автора железные нервы.
Получив в 1987 г. разрешение на выезд и задержаться, когда калитка могла захлопнутьмя в любую секунду!
И странное дело — среди встречающихся на перроне сми — CNN!
Ведь кто не знает её антиизраильскую сущность!
Люди подобные Иосифу Бегуну, его друзьям, недавно ушедшему светлой памяти Иону Дегену, помимо многих своих достоинств, еще люди чести. Жить с ними в одно время в Израиле, слышать их голос, читать написанные ими строки – это большая удача.