Иосиф Бегун: Путь к свободе

Loading

Но все же главное, за что я боролся — это за право жить в Израиле. Я сделал в Москве то, что было в моих силах; мои же мысли, чаяния и устремления были связа­ны с Израилем. В январе 1988 года мы по­кидали Москву…

Путь к свободе

Иосиф Бегун

Иосифу Бегуну исполнилось 85 лет. Иосиф Бегун — лицо историческое, один из тех, кто, подобно Моисею, проложил путь евреям бывшего СССР из рабства к свободе. За это он поплатился 18-ю годами отказа, из коих 10 лет провел в тюрьмах, ссылках и лагерях. Но вышел из неравной борьбы победителем. Об остальном рассказал сам Иосиф в прилагаемой мемуарной статье. Она опубликована в израильской газете, не имеющей интернет-версии. Она заслуживает того, чтобы ее прочитали все читатели Портала.
Семен Резник

9 июля 85-летний юбилей отмечает легендарный узник Сиона Иосиф Зиселевич Бегун. Этот год трижды юбилейный для этого незаурядного человека: сорок лет назад, в 1977 году, он был впервые осужден советским судом за его борьбу за сохранение еврейской культуры, изучение языка иврит и стремление строить свою жизнь в еврейском государстве; тридцать лет назад, в 1987 году, он вышел на свободу из Чистопольской тюрьмы, чтобы менее чем через год начать новый этап своей наполненной событиями жизни в Иерусалиме. Готовя публикацию к юбилею Иосифа Зиселевича, мы попросили его рассказать именно об этом времени, о его двойном освобождении, о пути из советских застенков — в Государство Израиль.

Йосеф Бегун:

Я отчетливо помню этот день: утром 23 февраля 1987 года скорый поезд Казань-Москва, скрипя тормозами, завер­шал свой путь на Казанском вокзале сто­лицы. Вот и платформа, группы встречаю­щих. Через окно я видел, как некоторые из них спешили со всех сторон к нашему вагону. «Йосеф! Йосеф!» — я слышал их кри­ки, я узнавал их, это были мои друзья-со­ратники. И вот меня уже обнимают, дарят цветы… Все взволнованы, у некоторых — слезы на глазах. Все они пришли, чтобы встретить меня при моем возвращении из тюрьмы. Я вглядывался в их лица, почти забытые, без малого пять лет мы не виде­ли друг друга.

Все мы были отказниками, нам отказы­вали в праве на выезд в Израиль. Некоторые в отказе уже десять, пятнадцать, а то и больше лет. Сама эта встреча — весьма необычная для тех времен — пред­вещала начало больших перемен. Всего лишь за три дня до этого я был заключенным печально знаменитой Чистопольской тюрьмы, где содержались диссиденты, осужденные по статьям за особо опасные государственные преступления. По приговору суда в 1983 году я получил семь лет лагерей, с последующей ссылкой на пять лет, и должен был освободиться только в 1994 году. Мое досрочное освобождение, одно из первых в кампании ос­вобождения узников совести в СССР, кото­рое началось за два месяца до этого воз­вращением в Москву академика А.Д.Сахарова из ссылки в Горьком, было еще одним знаком начинавшихся в стране перемен.

Я — на платформе, окруженный друзья­ми. В тюремной робе — зэковские ватник и штаны, тюремные бутсы, лагерная ушанка — такой, каким вышел из тюрьмы. Я созна­тельно не стал переодеваться в вольную одежду: встреча узника Сиона в Москве должна была стать событием, в котором зэковская символика будет не лишней… Я предполагал, что будет пресса, и не ошиб­ся — корреспондентов было много, с ми­крофонами, теле— и фотокамерами. Меня окружали сияющие лица друзей. Некоторые протискиваются через толпу, чтобы быть ближе, обнять меня. Вот — Шимон Янтовский, вот — Юлик Кошаровский (обоих их, к сожалению, уже нет в живых), Дима Шварцман, Зеэв Гейзель, много других знакомых и доро­гих мне лиц. Наш ветеран Шимон Янтовский, полковник, участник войны, сдернул с моей головы зэковскую ушанку, надел кипу. В лагере за кипу отправляли в карцер (не по форме одет!), теперь все это позади. Вокруг меня друзья, все рады этой встрече. Счастливейший день моей жизни!

Но что это? В разгар объятий и поцелу­ев в моей памяти мелькнула совсем дру­гая картина. То было почти за десять лет до этого, летом 1977-го. У здания одного из московских районных судов, где прохо­дил мой суд (то был мой первый арест), стояли небольшой группой мои друзья и соратники по еврейскому движению. В зал суда их не пустили, и они стояли дол­гие часы в ожидании, когда будет объяв­лен приговор и меня будут выводить из здания суда. Я не мог их видеть, но знал, что они пришли, потому что и сам не раз и не два стоял в таком же ожидании — таков был обычай диссидентов-правозащитни­ков того времени. В тот раз я был осужден на два года ссылки, и когда меня выводи­ли, был окружен плотным кордоном ми­лиционеров как опасный преступник. Мои друзья и тогда кричали «Йосеф, Йосеф!», но та встреча длилась лишь не­сколько секунд. «Шалом, друзья!» — успел крикнуть я изо всех сил перед тем, как меня буквально вбросили в кузов милицей­ского пикапа. Машина резко рванула с ме­ста, увозя меня снова в «Матросскую ти­шину», в тюрьму, где я провел уже несколько месяцев после ареста. Но как важны были тогда эти секунды встречи со своими!

В утро моего возвращения из Чистопольской тюрьмы, 23 февраля 1987 года, все было совсем по-другому… Пассажиры нашего поезда, явно удивлен­ные столь шумной встречей, оказанной их незаметному попутчику, постепенно ра­зошлись. Но радостное возбуждение, пе­реполнявшее всех нас, не уходило. Вот я уже на плечах у друзей, на вокзальной платформе зазвучали песни на иврите «Эвену шалом алейхем» («Мы принесли вам мир»), «Бэ’шана а-баа бэ’Ирушалаим» («В будущем году в Иерусалиме»). Беспрецедентная еврейская встреча сни­малась операторами нескольких телеком­паний. Их фирменные знаки — СNN, АВС — говорили сами за себя: событие имело ме­ждународное значение. Нельзя было не заметить отсутствие советской прессы.

Кроме моих друзей и иностранных корреспондентов, на опустевшей плат­форме можно было видеть еще одну небольшую группу, которая тихо стояла в стороне и не спешила уходить, внима­тельно наблюдая за нами. Молодые в основном люди, они отличались явной спортивной выправкой. Это был знако­мый нам типаж — люди родственной нам организации с Лубянки, которые без специального приглашения приходили на на­ши мероприятия. Видимо, в их ведомстве тоже не были безразличны к тому, что происходило в это утро на Казанском во­кзале.

Уже через 2-3 часа после прибытия на­шего поезда в Москву крупнейшие теле­компании распространили репортажи об этом событии по многим странам мира. Сообщения и фотографии о встрече на Казанском вокзале недавнего узника Сиона появились на первых полосах крупнейших газет США и Европы. В Израиле газеты пестрели сообщениями: «Гимн Израиля звучит в центре Москвы». Эта триумфальная, как назвали ее многие газеты, встреча, столь радостная для меня и моих друзей, предвещала большие пе­ремены в судьбах советского еврейства.

А ведь еще за несколько недель до этого мы, заключенные Чистопольской тюрьмы, и думать не могли о том, что та­кое может произойти. Местное радио в камере вещало о реформах, в газетах мелькало непонятное слово «перестрой­ка». Но мало ли было других, не сбывших­ся за эти годы, иллюзий? Заключенный живет надеждой, но и научен не подда­ваться иллюзиям. Всеобщая амнистия врагов советского народа, антисоветчи­ков — об этом никто не мог и подумать! Годы заключения были годами лишений, издевательств, ограничений во всем.

Бывших активистов еврейского дви­жения в СССР нередко спрашивают: «Как вам удавалось выстоять под постоянным прессингом КГБ?» Для меня важно отме­тить два наиболее значительных фактора. Да, мы находились за «железным занаве­сом», а иногда даже за железными решет­ками, но и в том, и в другом случае мы зна­ли, что не одиноки. Нас поддерживали ев­реи всего мира. Трудно переоценить важность этой поддержи в ситуации, когда мы находились в пасти льва. Второй важ­ный фактор — это осознанное понимание того, что мы участвуем в важной и достой­ной борьбе за свободу и права своего на­рода. Поначалу люди отправлялись в ОВИР, желая просто покинуть страну, но, становясь отказниками, а затем и участни­ками еврейского движения, мы все боль­ше узнавали о новом мире, закрытом для нас раньше, и оказалось, что он был для нас близким, а мы сами были частью его. История еврейского народа — это ведь бы­ла и моя история, язык моего народа — это ведь был и мой иврит. Когда это высокое чувство возвращения к своему порожда­ло желание помочь в этом и другим, чело­век становился активистом еврейского национального возрождения. Глубокое чувство приобщения к своему, неведомо­му ранее еврейскому миру укрепляло нас в противостоянии всесильному КГБ. Когда в марте 1977 года я был впервые аресто­ван, когда находился в тюрьмах и в ссыл­ке, то держался, воскрешая в своей голо­ве голос поющего раввина Шломо Карлебаха, песни которого я много слу­шал в записях. Написанные на слова ев­рейской литургии, текстов Библии, песни эти были удивительно мелодичны, они приносили душевный покой и одновре­менно настраивали на высокое чувство.

Где-то в середине 1986 года по тюрем­ному телеграфу (им служили отопитель­ные трубы) мне передали, что Натан Щаранский освобожден. Я не поверил, подумал — подбрасывают дезинформа­цию. Но постепенно, с каждым днем мы все больше понимали, что за стенами тюрьмы происходит что-то необычное.

В один из дней декабря 1986 года тюрьма загудела. Хотя начальство пыта­лось скрыть от нас, что умер Анатолий Марченко, но кто-то прокричал эту весть на коридор. Во всех камерах стали кри­чать, стучать в двери мисками, казалось, что стены тюрьмы закачались. Марченко держал длительную голодовку, его содер­жали в отдельной камере. Начальство да­ло разъяснения, что Марченко умер от сердечного приступа, уже после прекра­щения голодовки. Знаменитый узник ГУЛАГа, выдающийся правозащитник, бес­страшный борец с советским тоталитаризмом — он не дожил нескольких недель до освобождения. Умер подобно библей­скому Моисею, который не вошел в Землю Обетованную…

Утром 20 февраля 1987 года меня при­вели к начальнику тюрьмы, где объявили, что я помилован на основании Указа Президиума Верховного совета. Вместо назначенных судом двенадцати лет за­ключения прошло четыре года, четыре месяца и четырнадцать дней со дня аре­ста. Через два часа, собрав свой нехитрый скарб, я был за воротами тюрьмы. О, это неописуемое чувство свободы! Самое обычное, самое повседневное в челове­ческой жизни — свободные люди, дома, ав­томобили, скверы… от всего этого я уже совершенно отвык.

Мое освобождение пришлось на пят­ницу. Мы решили не нарушать субботу, провести ее здесь же, в Чистополе. Ко мне из Москвы прямиком к шаббату примча­лись мой сын Боря, студент, ему было тог­да 23 года, и Инна — она была моим дове­ренным лицом на процессе, помогала мне в антисоветской деятельности и сама бы­ла под серьезной угрозой ареста. В мест­ной гостинице сняли скромный номер; субботняя трапеза, первая моя на свобо­де, тоже была весьма скромной. Днем в субботу мы гуляли по центру городка и вдоль берега Камы — широченной реки, еще закованной в лед. Местный старожил, явно, большой патриот своего края, выз­вался рассказать нам, гостям, о достопри­мечательностях города. Он с удовольст­вием перечислял их, в числе которых — и тюрьму, где сидели известные люди. Марченко, Щаранский. И понизив голос, сообщил: по Би-Би-Си сегодня сообщили, что из нашей тюрьмы выпустили Иосифа Бегуна, известного сиониста. Мы дели­катно кивали головой, благодаря за эту ошеломляющую новость. А на исходе суб­боты в гостинице раздались телефонные звонки из многих городов мира: Тель-Авива и Иерусалима, Нью-Йорка и Парижа. Я отвечал на вопросы, благода­рил. На иврите, английском, русском.

Утром в воскресенье мы с Борей пош­ли на местное кладбище на могилу Анатолия Марченко. Мы были с ним вме­сте в 37-й пермской зоне, где общались довольно активно, но в Чистополе сидели в разных камерах. И вот мы стоим возле свежей могилы с простым деревянным крестом. Анатолий Марченко всю свою жизнь боролся с режимом за права гра­ждан своей страны, и вот, когда цель по­чти была достигнута, Марченко умер… в тюрьме. Как солдат в последнем бою, на­кануне победы. Увы, если судить по раз­витию событий в России, граждане стра­ны, права которых он так мужественно от­стаивал, не очень-то дорожат памятью о таких людях.

Ночью в поезде, спешившем в Москву, мне не спалось. Думал о будущем и о прошлом. Мысли о перипетиях недавней тюремной жизни путались с воспомина­ниями о событиях более отдаленных…

В своем прошении о помиловании, ко­торые по правилам игры с властями писа­ли все освобождаемые в начале 1987 года политзаключенные, я указал, что приложу все усилия, чтобы евреи в СССР обрели свои национальные права. Я чувствовал себя обязанным начать выполнять эти обязательства. В самом деле, почему не использовать благоприятные перемены для достижения тех целей, за которые бо­ролись? Не пора ли начинать собирать камни, приступить к национальной обще­ственно-полезной работе. Если не сейчас, то когда? А если не мы, то кто? Эти вопро­сы возникали сами собой после того, как прошли первые опьяненные свободой недели вольной жизни. Важно было по­нять, что нужно и что можно было делать в новых условиях.

Вскоре я поехал в Ленинград. Там я, впервые за многие годы, вновь встретил своих старых друзей — ленинградских от­казников: Абу Таратуту, Неллю и Юру Шпейзманов, Лазаря Казакевича и других. Был апрель месяц, приближался День Катастрофы и героизма, и ленинградцы рассказали мне, что они отмечают эти тра­гические даты митингами на еврейском кладбище. И я подумал, что нам в Москве следует заимствовать этот опыт и провес­ти такой же мемориальный митинг. Вокруг этой идеи объединилась группа наших ак­тивистов-культурников, таких как Пинхас Полонский, Григорий Розенштейн, Владимир Мешков. Идею поддержали ве­тераны войны Ефим Гохберг, Семен Янтовский и знаменитый военный отказ­ник, полковник Лев Овсищер.

Сразу же возник вопрос о месте про­ведения такого митинга. В Москве практи­чески не было ни одного еврейского ме­ста, где евреи могли бы собираться по то­му или иному национальному поводу — разве что синагога, но она была в данном случае неприемлемой. После некоторых раздумий, решили остановиться на Востряковском кладбище, которое когда-то было еврейским. Властям было посла­но необходимое уведомление, однако от­вета мы не получили. Само кладбище не было рассчитано на проведение массовых собраний, поэтому мемориальный митинг, посвященный памяти шести мил­лионов жертв Холокоста, был проведен на небольшом пустыре, примыкающем к ограде кладбища. Это был первый пу­бличный еврейский митинг в Москве за многие годы. Присутствовали не менее четырехсот человек. Для зарубежных кор­респондентов это была сенсация. Ведь совсем недавно любое сионистское сбо­рище такого рода безоговорочно разго­няли, свидетелем чего был я сам, когда по­сещал Киев в дни памяти Бабьего Яра. Митинг проходил спокойно, организован­но. Были зажжены поминальные свечи, сказан поминальный кадиш. В конце авгу­ста мы провели еще одно траурно-мемо­риальное мероприятие, отметили годов­щину Бабьего Яра. На том же пустыре у Востряковского кладбища опять собра­лись несколько сот человек. Эти мемори­альные митинги стали наглядной демон­страцией решимости евреев отстаивать свое право быть народом со своей собст­венной историей, культурой, националь­ной памятью.

В эти дни случилось очевидное-неве­роятное событие — историческое для ме­ня: я получил выездную визу. Ура! После семнадцати лет отказа я могу лететь до­мой, теперь и для меня открыты заветные двери международного аэропорта Шереметьево. Израиль, который всегда меня ждал, все годы и тюрем, и ссылок, те­перь нетерпеливо звал: «Домой!» Но я не бросился сразу уезжать, и это неадекват­ное для таких ситуаций поведение вызва­ло немалое удивление и неудовольствие.

Почему я не спешил с отъездом?

Вся история моей жизни, трудное и долгое осознание мною своего еврейства, дает ответ на этот вопрос. Проделав свой долгий и такой непростой путь, я видел свой национальный и человеческий долг в том, чтобы помогать другим пройти этот путь и вернуться к еврейству. Я считал важным добиться реализации идеи созда­ния публичного центра-библиотеки для евреев в Москве, а затем и еврейского му­зея — для тех, кто не уезжал и, возможно, долго еще не уедет. В те осенние дни 1987 года это требовало тяжелой борьбы с ре­жимом. В этой борьбе я участвовал почти два десятилетия, в ней я был своим среди евреев, теперь же, когда многое менялось к лучшему, я оказался диссидентом среди своих же! Диссидент — всегда диссидент, тут уж ничего не поделаешь.

Я считал очень важным помочь тем, кто не уезжает, в возвращении к еврей­ской национальной культуре. Собственно этому — еврейскому просвещению, пробуждению и укреплению национального са­мосознания — были посвящены все эти долгие годы отказа, этим я жил и этим за­нимался два десятилетия. Для некоторых начальников в Израиле эта сторона дела не была приоритетной, так как над всем превалировала идея массовой алии, при­том в кратчайшие сроки. Мне же казалось, что одно другому не мешало, скорее, нао­борот, помогало.

Но все же главное, за что я боролся — это за право жить в Израиле. Я сделал в Москве то, что было в моих силах; мои же мысли, чаяния и устремления были связа­ны с Израилем. В январе 1988 года мы по­кидали Москву. На проводы пришли по­чти все еврейские активисты, мои коллеги по ГУЛАГу, отказники, диссиденты, род­ные, друзья и знакомые, иностранные журналисты. Пришли и Андрей Дмитрие­вич Сахаров с Еленой Георгиевной Боннэр. Можно сказать, вся диссидентская Москва собралась тогда в кафе возле ме­тро Войковская.

В связи с отсутствием прямых авиа­рейсов из СССР в Израиль мы летели че­рез Бухарест. В столице Румынии мы были приглашены в израильское посольство, беседовали с послом д-ром Йосефом Говриным. Он работал в израильском по­сольстве в Москве в сталинские годы, во­очию наблюдал разгул антисемитизма во времена так называемого «дела врачей», и нам с ним, конечно, было о чем погово­рить.

День 20 января 1988 года я могу отме­чать как дату своего второго рождения. Как я уже сказал, вначале мы прилетели в Бухарест, а оттуда самолет румынской авиакомпании взял курс на Тель-Авив. Тот ночной полет навсегда сохранился в па­мяти — я лечу в Израиль! Со мной моя се­мья, сын Боря, его жена, двое их детей. Я испытывал чувство необычайного волне­ния и подъема. За иллюминатором — не­проглядная темнота, идет третий час ноч­ного полета. Вспомнилась песня, которая была популярна у нас, отказников, годами ждавших этого часа: «Только три часа по­лета, а там и дом, и родина моя».

Самолет начал снижение. И вдруг, как необычный световой эффект внизу возникла залитая ярким электрическим светом панорама большого города. Четкая линия отделяет населенную землю от безлюдной поверхности моря — Эрец Исраэль, Земля Израиля! По мере сниже­ния все отчетливее становились различи­мы элементы городской планировки: уз­кая полоска пляжа, большие здания при­морских отелей, улицы и площади с бегу­щими по ним автомобилями.

Была глубокая ночь. Но в аэропорту им. Бен-Гуриона нас ждали друзья, объя­тия, поцелуи, поздравления, выступления общественных деятелей. Были министры, депутаты кнессета, много незнакомых мне людей, участвовавших в широком движе­нии за наш, русский Исход. У меня было чувство, будто я вернулся в свой дом. Туда, где я свой по непререкаемому праву принадлежности к этой земле, этому на­роду, этой истории. Это была радость то­го, что я, наконец, обрел то, что было за­претным, к чему нас не допускали. И эта радость усиливалась осознанием того, что мое личное достижение является пусть маленьким, но вкладом в большое национальное дело, в историю нашего на­рода!

Когда официальная часть церемонии подошла к концу, и мы смогли, наконец, выйти за пределы аэропорта, оказалось, что нас ждал еще один сюрприз — десятки молодых людей, студентов религиозных училищ, совмещавших изучение Торы со службой в армии, дружными красивыми голосами пели израильские песни и тан­цевали, обнявшись за плечи. И вот они подняли меня на свои молодые плечи, другие сделали то же с Натаном Щаранским, и мы все продолжали танце­вать.

Так начиналась моя новая, непростая, полная не только радостей и свершений, но и своих тревог и разочарований, жизнь — в нашей стране.

Еврейский КАМЕРТОН, июль 2017

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Иосиф Бегун: Путь к свободе

  1. «легендарный »
    —————
    В без «легендарного» нельзя обойтись ?

  2. Уважение, уважение и ещё раз уважение автору.
    И, очевидно, у автора железные нервы.
    Получив в 1987 г. разрешение на выезд и задержаться, когда калитка могла захлопнутьмя в любую секунду!
    И странное дело — среди встречающихся на перроне сми — CNN!
    Ведь кто не знает её антиизраильскую сущность!

  3. Люди подобные Иосифу Бегуну, его друзьям, недавно ушедшему светлой памяти Иону Дегену, помимо многих своих достоинств, еще люди чести. Жить с ними в одно время в Израиле, слышать их голос, читать написанные ими строки – это большая удача.

Добавить комментарий для Сэм Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.