Александр Левинтов: Письма внуку Ване

Loading

Ты тоже уже получил очень хорошее домашнее образование, ведь чтобы получить образование, надо быть образованным человеком, вот какой парадокс. И очень важная деталь: ты не только получил образование — ты его взял и продолжаешь брать.

Письма внуку Ване

Александр Левинтов

Важный выбор

Здравствуй, Ваня!

Сегодня я хочу рассказать о том, что в жизни иногда надо делать выбор. Как правило, это трудный, даже мучительный выбор, но, сделав его, мы либо понимаем, что поступили мужественно и честно, либо струсили и обманули свою совесть, то есть самого себя. И потом всю жизнь — представляешь! — всю жизнь казнимся: ну, зачем я это сделал!

А иногда мы делаем выбор, который кажется нам правильным и честным, но жизнь сама принимает другое решение — и тогда мы подчиняемся обстоятельствам, не в силах противостоять им: наша совесть чиста и пусть мы живём не так, как нам хотелось бы, мы не обманули себя.

Бывают также случаи выбора, пусть и важного, но всё же забавного, озорного и смешного, и мы вспоминаем этот свой выбор с улыбкой.

Вот три случая в моей жизни, которые рассказывают об этих важных выборах.

Мне было столько же лет, сколько твоим родителям сейчас, ну, может, я был чуть постарше. И у меня была дочка, которой тогда, как и тебе сейчас, было семь лет.

Мы жили в маленькой квартирке, где была всего одна комната и совсем небольшая кухонька. И мы жили очень бедно и плохо: работал только я, зарабатывал 175 рублей, это теперь два с небольшим евро, ну, тогда это было около 200 евро, ведь русские деньги очень быстро дешевеют по сравнению с евро и ценами на продукты, но, согласись, и 200 евро на троих — это очень мало. Я работал на овощной базе, разгружал вагоны, получая за ночь 7-8 рублей и принося домой немного картошки или фруктов. Вместо отдыха я во время отпуска я уезжал в Калмыкию или Астраханскую область, в жару и пекло, чтобы заработать там 300-400 рублей, но мы всё равно жили очень плохо и бедно, потому что не умели правильно тратить деньги, разумно вести своё домашнее хозяйство. И было очень мало шансов, что я продвинусь на работе, и наше положение резко улучшится. А я так хотел, чтобы у нас была и хорошая одежда, и сытное питание, и много хороших книг, и чтобы моя дочка, которую я очень любил (я и сейчас её очень люблю), могла ни в чём себе не отказывать.

И вот в этой ситуации мне предложили новую работу: сразу 400 рублей в месяц, вдвое больше моей зарплаты, плюс бесплатное питание, плюс бесплатная одежда плюс ещё много других плюсов, больших и маленьких. И только один минус -— я должен был распоряжаться работой людей, сидящих в тюрьмах, а в России очень много людей сидят в тюрьмах несправедливо, потому что у нас очень плохие суды и законы.

Сначала я хотел посоветоваться с женой (у меня тогда была другая жена), но потом подумал, что это будет не по-мужски, потому что я переложу решение на её плечи.

Я всю ночь не спал и всё думал: идти мне на новую работу или отказаться?

И, знаешь, к утру я принял решение отказаться, потому что лучше я буду продолжать скверно жить, но жизнь несправедливо сидящих в тюрьме не будет зависеть от меня, и они не будут проклинать меня, как они проклинают своих судей и тюремщиков.

Сейчас я хорошо зарабатываю, мы живём в достатке и благополучии, но это — не за счёт несчастья других людей. Я непричастен ко злу, а это так же важно, как и бороться со злом.

Второй случай был много раньше — когда я учился в последнем классе школы.

Почему-то мне стало всё невыносимо тошно и противно: и школа, и предстоящая взрослая жизнь, и всё происходящее вокруг меня.

И я решил бросить всё и уехать куда-нибудь далеко-далеко, в Сибирь, например, работать простым строителем, может быть, попасть в тюрьму, в общем сломать свою судьбу — назло самому себе, конечно.

Вечером — а дело было весной, в начале апреля 1961 года — я поехал на вокзал, без копейки денег в кармане. Долго слонялся по перронам, встречая и провожая поезда самого дальнего следования, потихоньку пел песни, все, какие знал, особенно эту:

Сиреневый туман над нами проплывает,
над тамбуром горит полночная звезда,
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.

Это очень длинная песня, я знал, да и сейчас знаю, её всю и пел много-много раз. А сам при этом думал, какой из трёх путей выбрать. Знаешь, как в сказке: стоит витязь на распутье перед камнем: «налево пойдёшь — коня потеряешь, направо пойдёшь — всё потеряешь, прямо пойдёшь — погибнешь». И передо мной был этот выбор:

— либо вернуться домой и в школу, стать взрослым и таким же как все, нормальным и неинтересным;
— либо сейчас сесть на поезд, уехать в Сибирь, пройти тяжелейшие испытания, которые сделают меня сильным, мужественным, смелым и мудрым;
— либо умереть.

И в конце концов я выбрал самый прямой и честный, как мне тогда казалось, путь — умереть.

Поздно ночью я вернулся домой, заперся в ванной и стал резать себе вены.

Но я почему-то не умер, но из-за большой потери крови сильно ослабел. Я забинтовал руки, но кровь сочилась и сочилась.

А утром был педагогический совет, на котором решался вопрос, исключать меня из школы или нет — ведь это не только я бунтовал против школы и всех вокруг, но и школа и все вокруг бунтовали против меня.

На собрании была моя мама.

Я стоял и слушал, что говорят обо мне учителя, держа руки за спиной, потому что кровь немного продолжала сочиться. А ничего хорошего они обо мне не говорили и были все разгневаны.

Наконец, слово дали мне, чтобы я принёс извинения и оправдания. А я вместо этого сказал:

— наверно, вы все правы, и мне нет места ни в школе, ни в жизни.

Мама заплакала, и собрание тут же почему-то кончилось, ничего не решив.

Мы шли домой, и мама продолжала плакать, и всё время повторяла: «Саша, как ты мог такое сказать?!» А я шёл рядом, очень ныли порезанные запястья, и я думал только об одном, как бы мама не узнала, что со мной.

Я не умер. И даже закончил школу — оставалось учиться ещё два месяца.

Ни мама, ни папа, никто в семье так никогда и не узнал, что я хотел умереть и уйти из жизни. Вообще всё стало нормальным, со временем. Но я долго ещё размышлял над этим и понял, в чём была моя ошибка: во всех трёх путях я думал только о себе и не знал, как любое моё решение отразится на других людях и прежде всего на маме. И жизнь сама распорядилась мною и дала мне шанс подумать о маме — в непроизошедшем случае и во всех предстоящих.

А третий выбор состоялся очень вскоре, летом того же года.

Я же кончил школу и надо было выбирать, что делать дальше.

Я непременно хотел учиться в знаменитом Московском Университете.

А университет тогда располагался в двух местах — рядом с Кремлём, на Моховой улице, и на Ленинских горах, которые теперь опять называются Воробьёвыми.

Сначала я поехал на Моховую.

Прихожу на филологический факультет — а у меня даже документы не берут, потому что они плохие и неподходящие. Тогда я пошел на факультет журналистики — то же самое, на философский — не берут, на экономический — не берут. На юридический и восточных языков я и сам не хочу, а больше на Моховой факультетов нет, кончились.

И я поехал на Ленинские горы. В обычных зданиях — физический, химический и биологический факультеты: это неинтересно. Интересно учиться в высотном здании. А в нём три факультета: геологический, выше — механико-математический, а на самом верху — географический. Но главное — вращающиеся двери! Я такое только в кино про Чарли Чаплина видел.

И я решил — буду учиться только здесь!

Сел в лифт и поднялся на самый верх, а на самом верху — географический факультет. Иду на кафедру капиталистических стран — не берут документы, на кафедру социалистических стран — не берут.

Спустился вниз, вышел из высотного здания, а напротив него — памятник Ломоносову. Я встал рядом:

— Михал Васильич, вот ты в Москву бог знает откуда пешком пришёл, и тебя взяли, а меня, москвича, не берут

— попробуй ещё раз

Ну, я и попробовал, опять поднялся на самый верх, пошёл на кафедру СССР (так тогда называлась Россия со своими колониями), наконец-то мои документы взяли, потом я сдал все экзамены на пятёрки и поступил, учился почти на одни пятёрки (а в школе — на одни тройки), кончил первым или одним из первых из 175 человек, получил работу в институте географии Академии наук и вот уже более полувека работаю профессиональным географом.

Когда меня спрашивают, почему я пошел в географы, я всегда отвечаю: «потому что двери были вращающимися».

Был такой знаменитый древнегреческий философ, Платон, я его очень люблю. Он говорил: «человек — любимая игрушка Бога, поэтому к Богу надо относиться серьёзно, а к человеку — шутя и улыбаясь». И я к себе всегда так и отношусь.

Детские болезни

Когда я родился, шла война. Я родился длинный и худющий: 54 сантиметра рост и всего 2700 граммов весу. Бабушка, увидев меня в первый раз, так и сказала: «палка дров», она вообще плохо говорила по-русски. Но если бы спросили меня, то я сказал бы: «нет — Буратино».

Врачи в роддоме сразу определили: «не жилец», и с этим диагнозом я живу уже, страшно сказать, 73 года.

У мамы к тому времени были две маленькие дочки: одной пять, другой три года, они родились перед войной, и все эти годы мама недоедала, чтобы им доставалось немного больше. Поэтому на меня у неё молока не стало довольно скоро, и меня перевели на питание донорским молоком. Были такие специальные пункты детского питания, где выдавали для грудных детей специальные молоко, кефир и молочные смеси-каши.

И вот однажды все младенцы, получавшие донорское молоко, отравились, все пятьдесят грудничков. И их всех забрали в детскую больницу на Соколинку. Эта страшная болезнь называется диспепсия.

Матери приходили кормить своих детей в эту больницу, по нескольку раз в день.

И им, то одной, то другой, говорили: «завтра не приходите». Это значило, что ребенок умер. И так — изо дня в день. И моя мама всё ждала, когда и ей скажут эти роковые слова.

Но ей не сказали.

Из 50 человек выжило двое, только двое.

Но я ничего этого, конечно, не знал и не помнил.

А самое первое моё детское воспоминание — больница, когда мне было уже года два. Я лежу в коридоре, потому что тогда все больницы были просто переполнены, и взрослые, и детские, и военные госпиталя. И вдруг появляется мой папа, я его сразу узнал: в военной форме и усатый. Усы жёсткие, щетинистые, но он — мой папа и пахнет моим папой. Он дал мне огромное красное яблоко. Когда он ушёл, я долго гладил это яблоко, не решаясь его весь день състь, потому что оно такое красивое и большое, а потом долго-долго ел его.

Жили мы, как ты знаешь, в Ленинграде, в большом голодном и больном городе. И мы, дети, постоянно болели: то коклюш, то свинка, то корь, то бронхит, то ещё что-нибудь повальное. У меня к этому букету была ещё хроническая ангина и цинга. Цинга — это болезнь дёсен, когда организму не хватает витаминов, других полезных минералов и веществ. От одного вида лимона у меня из дёсен выступала кровь, и от твёрдой пищи она выступала, и все зубы шатались и легко выламывались. Я болел цингой лет пять, пока мы не уехали из Ленинграда.

И я хорошо помню, как однажды весной я лежу в постели, опять чем-то болею, а высоко в окне, сквозь колышущуюся белую тюлевую занавеску вижу, как ветер мотает ещё голые ветки дерева, а по небу быстро-быстро несутся маленькие лёгкие облака: «вот, они все, ветки и облака, качаются и несутся по небу, а я лежу, но они ещё долго-долго, наверно, всегда-всегда будут качаться и нестись, и занавеска всегда будет вот так колыхаться, а я скоро умру».

И мне стало нестерпимо жаль себя, и я понял, что такое смерть, и стал думать о ней и думаю с тех пор уже семьдесят лет. По возрасту мне уже пора о ней думать, но я думал всю жизнь. Ты знаешь, я люблю шутить на эту тему и уже не раз был очень близок к ней, но все мои шутки — не из презрения к смерти, а чтобы как-то приободрить себя. Вообще-то страшна не смерть, а впустую прожитая жизнь и старческая немощь, когда ты — только обуза для других.

Да, мы все тогда болели и многие из нас умирали.

Наша соседка, её звали Нина Мартынова, была очень красивой женщиной, совершенной блондинкой, хрупкой и изящной как китайская фарфоровая статуэтка. И у неё была дочка, такая же красивая и белокурая. Они ждали своего лётчика, мужа и папу, который не вернулся с войны, а ведь война уже кончилась два с половиной года тому назад.

На новый 1948 год она пригласила нас к себе на ёлку.

На ёлке не было никаких игрушек, только висели конфеты-подушечки, они были даже дешевле сахара, и на каждого из нас по яблоку кандиль-синап. Это такое продолговатое крымское яблоко, полупрозрачное, так, что матово видны семечки внутри. И такими же полупрозрачными были тётя Нина и её дочка. А весной они обе умерли от голода, истощения и ожидания своего лётчика.

Нам редко перепадали яблоки и ещё реже другие фрукты, если не считать клюквы, которую мы сами собирали на ближайшем болоте. Но когда это был кандиль-синап, меня охватывала необыкновенная и очень острая грусть. Почему такие красивые умирают?

Мы, дети, как могли, сами боролись со своими болезнями и смертью. От меня, например, прятали рыбий жир, потому что я мог выпить разом поллитровую бутылку этого жира, а ведь столько выдавалось бесплатно каждому ребёнку всего лишь раз в месяц. И в детском саду перед обедом нам наливали каждому столовую ложку рыбьего жира, мы выпивали его, тщательно облизывали ложки и заедали его чёрным хлебом с солью. Во многих семьях рыбий жир детям не давали, а жарили на нём картошку. Я приехал в Ленинград в 1960 году и нашёл наш дом в городке академии связи — прошло 9 лет, а дом всё также нестерпимо и невыносимо вонял прогорклым рыбьим жиром.

Мы ели мел и известку, какие-то первые травки, почки, корешки, грызли вар и деревянные ручки — мы отчаянно лечили себя и спасали своё хрупкое здоровье, которого, если честно, вовсе не было.

Когда мне было 7 лет

Здравствуй, Ваня!

Наверно, тебе будет интересно узнать, каким я был в твоём возрасте, в 7 лет, и что со мной приключалось тогда. Впрочем, не знаю, вправду ли тебе это будет интересно, а мне так точно интересно, ведь столько лет прошло, неужели что-нибудь помнится? Приготовься, это будет очень долгий рассказ, ведь у меня удивительно цепкая память, которая и сделала меня писателем.

Летом 1951 года мой папа окончил Ленинградскую военную академию связи и его направили в Тамбовский гарнизон. Вообще-то у него было филологическое образование, он изучал английский язык и английскую литературу, Шекспира, но началась война, и он попал на фронт связистом. Он воевал под Сталинградом и на Курской дуге, это были величайшие сражения Второй мировой войны. Получив три ранения и одну контузию, он был снят с фронта, но оставлен в Действующей армии и направлен на учёбу в Ленинградскую военную академию. Так мы, москвичи, на пять лет оказались в Ленинграде, который теперь опять называют Петербургом.

До войны у папы с мамой родились две дочки, во время войны — я, а после войны — ещё один сын и одна дочка, вот такая весёлая семейка. Родители наши, к сожалению, прожили недолго, отдав все свои жизненные силы нам, а мы все пятеро всё ещё живы, мы очень дружим и любим друг друга и наших бедных родителей, так рано ушедших из жизни.

Тамбов находится к югу от Москвы, а Ленинград — к северу, поэтому мы по дороге остановились в Москве на целый месяц. В Москве у нас жили папины и мамины родители, а ещё сестры и брат папы, сестра и брат мамы, а у них куча детей, наших кузенов и кузин, а ещё — дальняя родня, но все очень хорошие и добрые люди — их было очень много. Вся папина родня говорила, что я похож на папу, «ну, вылитый Женя!», а вся мамина родня в один голос говорила: «ну, вылитый дедушка Саша!». Я, конечно, не возражал, потому что и папа — хороший человек, и дедушка Саша — хороший человек, и это очень хорошо, что я похож на обоих, правда? Хотя они, конечно, очень были непохожи друг на друга.

В комнате бабушки Оли жила она с дедушкой Сашей, ещё там жили мамин глухонемой брат Лёва с женой Галей и дочкой Аней (они все уже умерли), мамина младшая сестра Наташа с мужем Сашей и двумя дочками, Леной и Мариной (жива только Лена, все остальные тоже умерли), нас семеро, а ещё дядя Петя Горшков — он нам никакая не родня, но наша семья жила у него, на железнодорожной станции Титово, потому что нас во время войны из Москвы эвакуировали туда. Как мы все помещались в этой комнате?! —как-то помещались. И было очень весело.

Иногда бабушка Оля отправляла нас, детей, всех восьмерых, в Измайловский лес, за малиной или грибами. Большие дети, от Светки до Ленки (она была на год старше меня), получали фунтовые банки, а мы, «малышня», полуфунтовые, из-под черешневого компота. Знаешь, что такое «фунтовая банка»? это банка в 410 граммов. В русской армии полагался фунт мяса на одного солдата в день. Его выдавали тушёнкой. Россия снабжала мясом все армии своих союзников, Антанты. И эта тушёнка так всем понравилась, что с тех пор русский фунт, 410 грамм, стал стандартом всей консервированной продукции в мире, так называемой «условной банкой». Мы могли есть в лесу малины столько, сколько захотим, но свою банку надо было собрать и сдать бабушке Оле: она была мастерица варить варенья.

В лесу стояли великолепные, очень красивые сосны. К сожалению, почти все они во время войны были спилены на дрова. А потом спилили и оставшиеся, светлые, янтарные, залитые солнечным светом. Вместо них посадили ровными рядами березы, и лес превратился в парк, но это уже после моего детства.

Дедушка Саша работал бухгалтером в Министерстве сельского хозяйства, а бабушка — бухгалтером в столовой общежития ветеринарного института. Эта столовая работает до сих пор, если хочешь, я покажу тебе её, когда ты будешь в Москве. Каждый вечер она возвращалась домой со своим большим ридикюлем и выдавала каждому из нас восьмерых, Светке, Ольке, Ленке, мне, Мишке, Маринке, Наташке и Аньке каждому своё — конфетку, печенюшку, что-нибудь сладенькое. Мы все считали, что бабушкин ридикюль — это нечто волшебное и очень вкусное.

В их комнате в бараке, в комнате на втором этаже, было два замечательных предмета.

Первый — книжный шкаф с вензелем САГ, что означало САФОНОВ АЛЕКСАНДР ГАВРИЛОВИЧ, то есть дедушка. А второе — буфет, в котором стояли графинчик, рюмки, стопки и бокалы синего кобальта: в нашем доме вино и водку никогда не наливали из бутылки, только из графина, и никогда просто водку — бабушка настаивала её на лимонных корочках. Всё-таки, она была дочкой самого знаменитого пензенского мельника, а дедушка службой на железнодорожном телеграфе добился личного дворянского звания и был, говоря по-немецки, fon Safonov.

Совсем недалеко жили бабушка Роза и дедушка Давид, который страшенно чихал и однажды, когда я играл у него в ногах, так чихнул, что я на несколько лет остался заикой. Был он фантастически интересной личностью, но о нём я тебе расскажу несколько потом, но расскажу непременно — таких людей больше не бывает и никогда не будет. Это — эпоха! Умер он на следующий год. Люди говорят одно, врачи — другое, но я уверен: однажды он слишком громко чихнул.

Бабушка Роза была просто фантастическим кулинаром. Я никогда не любил свою еврейскую родню, потому что они при нас всегда говорили на своём гортанном идише, а молились на ещё более гортанном иврите. Я ничего этого не понимал и очень обижался. Зато, чего бы бабушка Роза ни готовила, всё было необыкновенно, пышно, вкусно. Я считал, что это какое-то колдовство и отказывался есть — бывают же такие дураки на свете! Но, если бабушка Оля жила на втором этаже барака, то бабушка Роза — на первом, и у неё был палисадник, в котором росли туи, а также мальвы, вьюнки и золотые шары -— цветы, которые я, житель каменного Ленинграда, очень полюбил.

А потом мы всё-таки поехали в Тамбов.

Не доезжая до Тамбова, мы попали в Мичуринск, и я был потрясён уходящими за горизонт яблоневыми садами, ведь я так любил яблоки.

В Тамбове, в военном городке, у меня сразу появилось много друзей. Мы не дрались, мы боролись: кто повалил на лопатки, тот и победил. Я был сильнее всех, но я знал, что это нехорошо, потому что слабый не потому слабый, что плохой, а потому что ему плохо. Изо всех своих тогдашних друзей я помню только Мишку Сыроваткина, и скоро ты поймёшь, почему именно его.

1 сентября я пошёл в мужскую среднюю школу №52 — тогда были мужские и женские школы. Я нёс, как и все, тяжёлый букет, в котором было много цветов, в центре огромный мясистый георгин, а по краям два гладиолуса, похожие на пики или мечи.

Директор школы, большой грубый мужчина в начищенных армейских сапогах, мне очень не понравился — он был строг и от него воняло чем-то неприятным, а наша учительница, Анна Ивановна, была молодая, красивая, добрая и мне сразу понравилась. Каждый день она доставала из своего маленького чуланчика бутыль с фиолетовыми чернилами и подливала их в наши непроливайки, вделанные в парты. Ещё в чуланчике хранились половая тряпка, ведро, тряпка для доски и мел, много мела. Я с Ленинграда любил мел и даже штукатурку. И здесь я довольно быстро сгрыз весь классный запас мела.

Я не знаю, Ваня, что тебе более всего запомнится из твоего детства, а мне тогда всегда хотелось есть. И мы ели всё подряд: первую траву, липовые почки, кленовые побеги, дикий щавель, манжетку, вар, извёстку — это в Ленинграде. А в Тамбове мы бегали за подводой с сердитым мужиком. На подводе кучей лежал жмых, мы отрывали по куску и грызли его, он был твёрдый — не укусишь и липкий, но именно это нам почему-то нравилось. В ворохе жёлтых тополиных листьев мы пекли картошку и ели её с принесённой в спичечном коробке солью. Этот запах костра и печёной картошки до сих пор — один из самых дивных ароматов моей жизни. Дорога в школу была очень длинной, километра три. Половину пути мы шли по железнодорожной насыпи. Не знаю, почему, но тогда железнодорожный балласт был галичным, а между камнями иногда попадались раковины перловицы. Некоторые их них были ещё живыми. Мы их жарили на костре и ели, тоже с солью. Вот почему я так люблю устрицы, мидии, вообще всякие ракушки.

Мы с тобой оба сентябрьские, только я на пять дней старше тебя. Я не помню, что мне дарили обычно на день рождения, но, когда мне исполнилось семь лет, мама подарила мне огромный арбуз. В сентябре арбузы бывают самыми красными, самыми вкусными и самыми большими. И мама подсказала мне: пригласи всех своих друзей. И я их пригласил. И они налетели на арбуз, вместе с моими сёстрами и братом, и мы вмиг его съели, потому что в Ленинграде арбузов никогда не было. Мои родители оба — волжане. Мы потом ели арбуз по-волжски, с вареной картошкой, воблой или селёдкой. Мама покупала свежую воблу и вялила её на бельевой верёвке на прищепках, как бельё. А ещё мы, по примеру соседей, вялили на крыше нашего сарая урюк и курагу.

Вскоре наступила настоящая осень, с дождями. Мама сшила нам из медицинской клеёнки плащи, только для школы. А ещё у меня были галоши. Ты знаешь, в Тамбове такая грязь —я больше нигде такой не видел, жирная, чёрная, чавкающая, ведь Тамбов стоит на чернозёме. И однажды я, возвращаясь из школы, влип в такую грязищу, что у меня утопли в ней обе калоши, сначала одна, потом другая, вместе с ботинками. Одни носки остались. Я их снял, сунул в карман и дальше пошёл босиком.

Мама дома только ахнула. На мне вообще одежда и обувь горели: пошёл играть в футбол — потерял пальто, полез через забор —порвал штаны, сунул камень в карман — он и прохудился, а уж кепки и тюбетейки…

В нашем военном городке был клуб, где показывали кино. Для детей билет стоил рубль, а по воскресеньям и вовсе бесплатно. И мы каждый фильм смотрели по многу раз: «Тарзан», «Свадьба с приданым», «Чапаев» — эти фильмы мы знали наизусть.

И вот настала зима. Снегу в январе навалило столько, что от паровоза была видна только верхушка трубы и пар из неё. Морозы стояли страшные, под сорок, в школу мы при температуре ниже -25° не ходили, за зиму таких дней набежало больше месяца.

У нас в военном городке было много бродячих собак, одну из них, Розку, грустную, тихую и вечно голодную, мы подкармливали, как могли. Собаки жрали всё, даже свои какашки, и я, честно, боялся их. Однажды я катался с горки, наступил вечер, и я оказался один. Съехал с горки, а тут — собаки. Окружили меня и начали подбираться. Я со страху так громко закричал, что из дому выбежала моя старшая сестра Светка и прогнала их. Сама-то она собак боялась панически, но, если надо защитить нас, младших, тут она не то, что собак — волков, львов и стадо слонов разогнала бы.

Помимо Розки у нас ещё появился кот Васька, правда, через год он оказался Васёной и принёс нам несколько котят, симпатичнейших — мы их соседям раздали, потому что и в домах, и в сараях было полно крыс и мышей, а Васёна была ловкой крысоловкой.

В наш военторг белый хлеб, сайки, привозили раз в неделю. Тесто было кислое, липкое, сайки быстро черствели и становились каменными, становились бы каменными, если бы мы давали им черстветь. Привозили хлеб рано утром, и надо было караулить очередь, иначе могло не достаться. Все знали, и соседи, и продавщица, что нас пять человек детей и мама не работает, но правило было жёсткое — больше двух саек в одни руки не давать. И мы часов с шести утра прячемся под деревьями рядом с военторгом в скрипучий мороз до семи, а, если хлебовозка опаздывает, то и до восьми утра.

Зимой часто отключали свет, и мы сидели при керосиновой лампе или при свечке. В ту зиму я полюбил читать и мог читать хоть всю ночь. «Сашка, кончай читать — глаза сломаешь» — говорила мама. «Угу» — отвечал я и продолжал читать. Строго говоря, читать мне разрешали сколько угодно, вволю.

Весна всё-таки настала!

Прилетели грачи, они вили гнёзда, выводили птенцов — и мы всё это видели близко-близко. На реке Цне шёл оглушительный ледолом и ледоход. Вода разлилась по всему городу, люди плавали по улицам на лодках. Вместо трёх километров дорога в школу стала 12. Я пришёл только к третьему уроку, и Анна Ивановна сказала, чтобы я неделю в школу не ходил — я единственный, кто пришёл.

Нам выделили огород. Мы посадили на огороде картошку. Мама очень хорошо разбиралась в сельском хозяйстве, поэтому мы сажали не саму картошку, а картофельные очистки. Все смеялись над нами, пока мы не собрали осенью урожай: чистая крупная картошка, ничем не больная, чистая, 12 картофелин в ведре, вот какая крупная.

Я, как мама, решил стать агрономом и поставил опыт: «скрестил» семена тыквы и огурца, ведь они — близкие родственники. Я осторожно надрезал тыквенные семечки, вставлял в надрез огуречные и связывал их ниточкой. Теперь я понимаю: мама рядом с моими «гибридами» посадила потихоньку простые семена, они взошли и дали урожай: крупные белые огурцы. Я гордился своими «гибридами» и своим агрономическим опытом.

В конце мая первый класс кончился и начались летние каникулы. Мишка Сыроваткин и я решили убежать из дому в Москву. У нас было рубля два денег — этого могло хватить на четыре пирожка с повидлом, и совершенно новенькая красивая тетрадь. Мы предложили её машинисту на вокзале, чтобы он нас довёз до Москвы, но он не взял. Жаль — тетрадка очень красивая была, и на обложке иностранными буквами напечатано.

В поезде, в общем вагоне, было битком народу и почти все — зайцы безбилетные. Кто-то крикнул «кондуктора идут!» и все ломанулись в последний вагон, а оттуда — на крышу. И мы с Мишкой. На крыше вагона было радостно и весело — ветер дул в лицо и сыпалась паровозная сажа.

Вечером нас всех сняли с крыши вагона на какой-то станции, и мы пошли по шпалам дальше. Настала ночь, мы стали проситься в домик обходчика, но нас не пустили, и мы шли и шли, пока не пришли на большую станцию Сабурово. Я впервые увидел ночные паровозы: они маневрировали, испуская облака пара и визгливые гудки, им из маслёнок с длинными тонкими носиками смазывали колёса и другие детали. Это было завораживающе красиво. Утро настало седое и туманное, Мишка спал, а я всё толкал его «пошли, пошли, а то нас поймают». И нас действительно поймал милиционер. Он привел нас в свой кабинет и долго расспрашивал, кто мы такие. Мы не врали. Потом нас посадили на поезд вместе с другим милиционером и привезли назад, в Тамбов. На вокзале он передал меня маме. У неё было чёрное от горя лицо. Меня не ругали и не наказали. Я был очень голодным и после еды мгновенно заснул. Оказывается, мы путешествовали три дня. Может, именно тогда мне и выпала судьба географа?

Летом к нам в гости приехал дедушка Саша. Мы полюбили с ним подолгу разговаривать на самые разные и важные темы, часами, а потому и друг друга полюбили.

Дедушка Саша в жизни испытал много невзгод. Он много читал и был очень умным. Благодаря ему я многое понял, а, главное, я стал интересоваться именно тем, что не знал. Он всегда говорил тихим голосом, потому что он был необычайно добрым человеком.

Вот, наверное, и всё.

И так долго я могу рассказывать про каждый год своей жизни, но это уже не интересно, потому что интересно только то, чего не было, нет и никогда не будет, что ты придумаешь сам.

Саша, Наташа, Миша. Москва, Измайлово, 1955 г.
Саша, Наташа, Миша. Москва, Измайлово, 1955 г.

Про Александра Гумбольдта

Ваня, здравствуй!

Очень скоро тебе исполнится семь лет, и ты пойдёшь в первый раз в школу. Это — самое подходящее время для размышлений: а на кого надо быть похожим? Кого взять за образец?

Ты уже много знаешь, много учишься и многим интересуешься — я горжусь тобой, ты уже сильно обогнал меня, семилетнего. У тебя великолепная коллекция минералов, ты знаешь карту Земли и Космоса, историю и географию, свободно владеешь двумя языками, разбираешься в технике и сельском хозяйстве. Именно поэтому я хочу рассказать тебе о человеке, твоём великом соотечественнике, об Александре Гумбольдте.

Правда, он немного похож на тебя, когда ты будешь кончать школу?
Правда, он немного похож на тебя, когда ты будешь кончать школу?

Он прожил богатую, интересную и очень правильную жизнь, а потому прожил 90 лет — в те времена, как ты знаешь, так долго очень мало, кто жил.

Он был географом, прежде всего. И потому он очень много знал. Это была настоящая ходячая энциклопедия: он был также метеорологом, климатологом, физиком, ботаником и зоологом. И он был великим путешественником.

Гумбольдт считал, что самые красивые места на Земле — это окрестности Константинополя, Неаполя и Зальцбурга. Ты согласен?
Гумбольдт считал, что самые красивые места на Земле — это окрестности Константинополя, Неаполя и Зальцбурга. Ты согласен?

Америку открывали не менее четырёх раз: сначала это сделал викинг Эрик Рыжий. Потом, спустя несколько веков — Христофор Колумб, который думал, что открыл Вест-Индию. Он так и умер, не узнав, что же он открыл. Вслед за тем Америго Веспуччи, никуда не плавая, буквально на кончике пера открыл и назвал своим именем Америку. А четвёртым был Александр Гумбольдт — он научно описал эту огромную страну.

Он очень любил путешествовать, как ты и как я, но своё первое серьёзное путешествие по Южной Америке он совершил только в 30 лет! Его попутчиком был французский ботаник Бонплан.

Александр Гумбольдт и Бонплан на Амазонке
Александр Гумбольдт и Бонплан на Амазонке

Какая огромная разница: один исследовал, изучал, пытался понять, построить теорию, а другой просто путешествовал и кропотливо собирал ботаническую и зоологическую коллекции. Кто теперь знает Бонплана?

Гумбольд и Бонплан на фоне Чимборасо
Гумбольд и Бонплан на фоне Чимборасо. Как прекрасна наша планета Земля!

Это путешествие заняло пять лет. Результаты их путешествия были впечатляющими. Гумбольдт открыл Анды, доказал, что Ориноко соединяется с Амазонкой, дал точную топографию и координаты многих мест. Коллекция растений и животных составила 4 тысячи видов, из них почти половина не была известна науке.

Гумбольдт совершил ещё два великих путешествия: в Тибет и в Россию. Он очень помог России освоить рудные и кристаллические богатства Урала. А потом он написал книгу «Космос», которая остаётся до сих пор непокорённой вершиной в географии уже почти 200 лет. Когда мы в университеты изучали землеведение с основами астрономии, мы знали, что почти все учебники просто пересказывают «Космос» Александра Гумбольдта. И всё равно мир остаётся открытым для дальнейшего познания.

У Александра был брат, которого звали Вильгельм. Оба они получили великолепное домашнее образование, ведь тогда школ и гимназий почти не было. Вильгельм тоже стал великим ученым, филологом. Вместе они создали в Берлине Гумбольдтовский университет — в Германии, и в Европе, и в России, и в Америке уже было много университетов, сотни университетов, но братья Гумбольдты перевернули страницу истории — они создали университет, который давал самые массовые профессии: врачей, юристов, инженеров, агрономов, учителей — мы живём в мире профессий, мы все учились в гумбольдтовских университетах и ещё долго будем учиться. Как знать, может и тебе придётся учиться в университете, где люди получают очень важные и нужные профессии.

Ты тоже уже получил очень хорошее домашнее образование, ведь чтобы получить образование, надо быть образованным человеком, вот какой парадокс. И очень важная деталь: ты не только получил образование — ты его взял и продолжаешь брать. Это — твоя инициатива, твоя жажда нового знания — пусть никогда не утолится эта жажда, как она оставалась неутолённой у Александра Гумбольдта. Как и ты, он был всеяден: он изучал и хорошо знал финансы и экономику, медицину, физику, математику, ботанику, археологию, греческий язык, геологию, геодезию, любил поэзию и прекрасно рисовал. Его первая научная работа называлась «О рейнских базальтах». У него было множество профессий, но прежде всего он был высокообразован. Его пример точно говорит нам: образование — ни для чего, оно само по себе ценно. И это отличает образование от получения профессии. Надо уметь ценить и то, и другое — ты понял, почему?

Знаешь, Ваня, я в жизни понял всего три вещи:

— богат не тот, кто много имеет, а тот, кто умеет много тратить
— умён не тот, кто много знает, а тот, кто умеет пользоваться знаниями
— мир устроен так, чтобы человек мог его познавать

Я очень хочу, чтобы ты стал географом, а если ты выберешь другой путь — тоже хорошо. Но мне хочется, чтобы ты полюбил Александра Гумбольдта и следовал за ним: в трудах, в размышлениях, в желании понять и познать этот мир.

Он и в старости был также красив, как и в молодости. Красив умом. И ты будешь таким же, вот увидишь.
Он и в старости был также красив, как и в молодости. Красив умом. И ты будешь таким же, вот увидишь
 Памятник Гумбольдту на главной улице Берлина
Памятник Гумбольдту на главной улице Берлина
Окончание
Print Friendly, PDF & Email

9 комментариев для “Александр Левинтов: Письма внуку Ване

  1. Л. Беренсону и Ф. Петровой
    Я, конечно, утрирую вашу позицию, но «в борьбе за отмену смертной казни надо идти в палачи» — вот реально что советуете, уважаемые, но не мне, а семилетнему мальчугану

    1. А. Левентову. Вы не утрируете, а искажаете, приводя в аналогию «казнь — палач» . Если речь идёт о такой обоюдоострой теме, автор мог её просто обойти в общении с семилетним мальчиком. Я, кстати, отнёсся с пониманием к возможному авторскому ходу (предостережение от возрастного радикализма). Но уж если Вы посчитали нужным коснуться этой нравственной нормы, то, по-моему, стоило дать ей другое направление. Но я автору не советчик, а это всего лишь читательские размышления.

      1. Это случай прямо из работы В. Лефевра «Алгебра совести», которую я в 70-е, конечно, не знал и не читал, так как она ещё не была написана. Итак, я могу совершить Добро (для своей семьи и себя лично), если пойду на заведомое зло (буду напрямую работать на ГУЛАГ), что, по Лефевру, является злом. Он же предлагает и математически доказывает, что единственным этическим решением является отказ от действия. Мне стыдно, что над этой этической задачей я промучился тогда всю ночь — решение должно быть автоматическим и моментальным. Но только таким.

  2. Саша, с удовольствием прочитала твои письма Ване. Со всем согласна, кроме этого:
    «Я всю ночь не спал и всё думал: идти мне на новую работу или отказаться? И, знаешь, к утру я принял решение отказаться, потому что лучше я буду продолжать скверно жить, но жизнь несправедливо сидящих в тюрьме не будет зависеть от меня, и они не будут проклинать меня, как они проклинают своих судей и тюремщиков.»Может, стоило согласиться и попытаться помочь беднягам? И быть непричастным злу, конечно, здорово и важно, но бороться со злом все же другой уровень.

    Я непричастен ко злу, а это так же важно, как и бороться со злом.

  3. Мне понравилось, хорошо написано, поучительно, но без менторской претензии, без назойливого назидательства, без возрастного и родственного апломба. С интересом прочту продолжение. Лишь с одним утверждением автора-дедушки не соглашусь: «Я непричастен ко злу, а это также важно, как и бороться со злом». Если сказано, чтобы уберечь внука от юношеского радикализма, могу понять, но как этический принцип (независимо от написания: также или так же), сомневаюсь. Жизненная позиция «Моя хата с краю» равно уязвима как в поведении Ивана, так и Йоханана.

  4. Очень хорошо написано, от сердца…автор щедро делится с нами личным, сокровенным, выстраданным…а это дорогого стоит…
    Подобно Мелвиллу он выстраивает «сквозной» сюжет, где реальность перемешана
    раздумьями, полезными знаниями и впечатлениями…это хорошо…
    Спасибо, Александр…

    P.S. Вспоминаю свою юность, как мы, рабочие ребята, убегали к морю, в обеденный
    перерыв, в рабочих, промасленных спецовках, которых мы стеснялись и прятали,
    оставаясь в плавках (раздевалку закрывали), садились на скалы и смотрели на море, тогда еще полное кораблей и мечтали, о путешествиях и разных странах…
    Мало кто их реализовал…
    «Случайно на ноже карманном
    Найди пылинку дальних стран —
    И мир опять предстанет странным,
    Закутанным в цветной туман!»

  5. Прекрасно написано!
    Единсвенно жаль, что внука не зовут, к примеру, Йонотан.

Добавить комментарий для Л. Беренсон Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.