Вереницы и вереницы поколений уходят в никуда молча, покорно и уныло. Мы уходим — в непонимании прожитой и неосмыс­ленной нами жизни, в непонимании окружающих, зачем мы приходили, в горестном молчании и скорбном забвении, так и не крикнув остающимся и тем, кто придет потом, последнего слова — нам нечего им крикнуть.

Лето 17-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

90-е: взгляд в будущее

В начале 20 века немецкий экономист, теоретик капитализма, Вернер Зомбарт доказал, что при доминировании на рынке производителя рынок непременно будет схлопываться, так как производителю выгоднее не производить, чем производить: уменьшение производства ведёт к росту цен. Советская экономика блестяще, на практике, доказала этот теоретический вывод. Советская экономика сразу стала экономикой дефицита и карточной системы.

С 50-х по 90-е шло последовательное нарастание и расширение номенклатуры дефицита.

Первыми исчезли крабы, за ними — вобла, потом — кофе и коньяк, ну, автомобили и не появлялись, потом пошли мебель и обои, ковры и люстры, репчатый лук и сосиски, плащи «болонья», дублёнки, транзисторные радиоприёмники и телевизоры, постельное бельё и ткани, осетровые, сиговые и лососёвые, вместе со своей икрой, тушёнка и сгущёнка, твёрдая колбаса и туалетная бумага… утомительно перечислять. Несколько анекдотов этой волны:

— У вас мяса нет?

— У нас нет рыбы, мяса нет напротив.

Письмо одесских трудящихся Горбачёву:

— Уважаемый Михаил Сергеевич, не верьте слухам, что в Одессе плохо с мясом, в Одессе с мясом хорошо, в Одессе без мяса плохо.

Письмо смоленских рабочих Горбачёву:

— Мы читали в «Правде», что трудящиеся Запада часто недоедают. Выражая братскую пролетарскую солидарность с ними, просим прислать нам то, что они там недоедают.

И вот грянули 90-е.

Даже в благополучнейшей Москве сахар, водку и сигареты стали продавать по талонам, а на кассе надо было предъявлять паспорт с московской пропиской. В универсамах появились очереди ни за чем, просто в ожидании борта, который привезёт хоть что-нибудь.

В Симферополе на кассе висело дикое объявление: «деньги не принимаем».

Юмор тех лет:

Мужик, оглядев пустые полки, спрашивает:

— А это у вас, собственно, что — булочная или обувной?

О рыбном фирменном магазине «Океан»:

Две кильки в томате,
Две тётки в халате,
Кругом чешую,
А больше — ни х…я

Надпись в туалете библиотеки ИНИОН:

То, что цены выше стали,
Виноват, конечно, Сталин,
То, что пуст наш магазин,
Виноват лишь он один.

Ситуация дефицита перевернулась на 180° — теперь шпалерой, с двух сторон на тротуарах стояли продавцы с товаром, только что купленным где-то за углом непонятно у кого, а мимо них текут пешеходы-потенциальные покупатели. После Первой мировой войны на улицах Берлина оказалось около миллиона «продавцов». Это явление тогда было названо пролетарской торговлей. Спустя 70 лет мы повторили историю с изумительной точностью. В Польше «раскладушечная торговля» с улиц исчезла уже в 1994 году, а у нас она всё тянулась и тянулась…

Помню такую сцену в частном магазине: долго и безуспешно добиваемся у продавщицы возможности купить упаковку входящего в моду баночного пива, наконец, не выдерживаем и идём искать хозяина:

— Она правильно делает: вы сейчас заберёте сразу сорок банок и оставите меня без пива, с вашими фантиками, а завтра цены на пиво поднимутся вдвое.

Я в то время преподавал «Введение в предпринимательскую и коммерческую деятельность» для 9-10-х классов. Один шустрый молодой человек уговорил мать, директора прачечной самообслуживания «Чайка», разрешить ему поставить обыкновенный письменный стол, найденный им на какой-то помойке, в вестибюле прачечной. У него была коллекция видеокассет, почти сплошь порнушка. Он давал на прокат свои кассеты, беря под залог червонец за каждую. Через неделю он возвращал деньги арендаторам. Кассеты шли нарасхват, и бизнес его процветал: получив червонец, он тут же менял его на доллары, а через неделю реконвертировал доллары в рубли. Это приносило ему рубль-полтора на каждом червонце в неделю. Недельный оборот — 300 кассет, чистая прибыль — 300-450 рублей, профессор, доктор наук в МГУ получал тогда 400…

Кстати, тогда я заметил у детей своеобразный голод: нет, они не голодали так, как мы в 40-е. Но они питались явно некачественно: благородный Запад с удовольствием и эшелонами сгружал нам то, что не проходило по их законодательству или залёживалось. Голод выражался в том, что детям было всё равно, что жевать — у них пропадал вкус.

Наше движение на запад сопровождалось нелепыми гримасами: институт иностранных языков имени Мориса Тореза (французский коммунист) стал лингвистическим университетом имени барона Вильгельма фон Гумбольдта, но при этом в институтской столовке исчезли все металлические вилки-ложки, и на кассе надо было покупать одноразовые пластиковые приборы многоразового использования. Тогда же вдруг исчезли все стаканы у автоматов с газировкой и пивные кружки: каждый пивосос ходил со своей пол-литровой банкой.

Зато водкой и прочим алкоголем торговали повсеместно и круглосуточно. Водку можно было купить и в 100-граммовой расфасовке, и в пятилитровой? Так исчезла тридцатилетняя традиция пить на троих. «Амаретто», «Кюрасао», шампанское, виски, коньяки, ликёры — всё или почти всё было жуткой отравой и подделкой.

Причин произошедшего в 90-е, особенно в начале 90-х, несколько. Вот наиболее очевидные, но далеко не единственные:

— гласность, перестройка и всё последующее прошло на голом негативе и отрицании коммунистических ценностей, но не было ни одной позитивной, конструктивной идеи о будущем, всем казалось, что мы просто вернёмся в дореволюционную историю или примкнём к современной нам рыночной экономике Запада, но само собой ничего не бывает;

— основная масса людей потеряла работу и либо деградировала в безделье либо погружалась в непроизводительную пролетарскую торговлю: ничего не производя, на что рассчитывали? (в путинские времена палочкой-выручалочкой стала нефть, цены на которую за 12 лет выросли с 7 до 160 долларов за баррель, что окончательно развратило нас: 30 лет безделья даром не проходят);

— инфляцию усилила компьютеризация: компьютеры скупались по всему миру тоннами, контейнеровозами и танкерами, и продавались на внутреннем рынке в среднем по 2000 баксов, но на 70-80% эти компьютеры использовались непроизводительно, для игр (сейчас этот процент ненамного ниже);

— перестройка и свобода подействовала на наше общество разлагающе: первыми это почуяли криминальные силы и власти, но и мы сами сказали себе «теперь можно всё», забыли о совести, чести и морали, мы все оказались жуликами и мошенниками; и это так въелось в нас, что теперь проходит и «крымнаш», и война в Сирии непонятно за чьи интересы, и полное судебное бесправие.

90-е годы указывают нам путь спасения: если нам удастся вновь стать трудящимися, если к нам вернётся совесть, мы будем спасены.

МЖК

Во второй половине 80-х в СССР сложилась отчаянная ситуация: все силы и ресурсы брошены на БАМ и другие идиотские затеи, на ЗАТО (закрытые атомные и ракетные города, города по созданию химического и бактериологического оружия массового поражения), а просто население страны брошено на произвол судьбы, в дебри дефицита, где самый витальный дефицит — квадратные метры жилья. Острее всех этот дефицит чувствовали молодые семьи, оказавшиеся в отчаянном положении повсеместно: и в Москве, и в крупных городах, и в малых городах, и, конечно же, на селе. В крупных городах весь пар жилищного строительства по сути уходил в свисток: в жильё для лимитчиков, которые, кстати, строили это жильё, а ещё рекрутировались на конвейеры и вредные производства.

Так в Свердловске родилась идея МЖК, Молодежного Жилищного Комплекса.

Ресурс молодых только один — рабочие руки. И они бросились строить своё жильё: по ночам, после основной работы.

Их беспощадно эксплуатировали и безжалостно обсчитывали: в московском МЖК «Сретенка» месячные наряды строителям закрывали тремя рублями (бутылка водки тогда стоила 10 рублей). Многие из этих молодых людей прошли студенческие строительные отряды (ССО) и знали вкус заработанного рубля: за месяц они привозили по 1000-1500 рублей, сооружая нужники и другие великие стройки очередной пятилетки и коммунизма.

Весной 1988 года городской штаб МЖК Москвы, располагавшийся в Армянском переулке, в здании бывшего городского дворца пионеров, переехавшего на Ленгоры, пригласил меня провести с ними небольшую (трёхдневную) организационно-деятельностную игру (ОДИ) в каком-то подмосковном пансионате.

Это была первая моя игра как организатора и руководителя. Я очень волновался, сколотил игротехническую команду, где каждый казался мне сильнее и лучше меня (до сих пор придерживаюсь этой стратегии, уже в исследованиях: исполнители должны быть лучше меня самого, это гарантирует качество и позволяет расти самому), тщательно спроектировал всю игру…

Заезд был в пятницу вечером. Я сделал установочный доклад, участники (более 100 человек) разбились на группы, игротехники разошлись по группам, и с утра началась работа, а через три часа состоялось первое пленарное заседание, доклады групп.

Закрывая это заседание, я заявил:

— вы — добровольные рабы, вы, молодые и образованные, будущее страны, загоняете свою страну в примитивное рабство. У вас растут или скоро появятся дети, они будут говорить: «мой папа — добровольный раб», а не человек с дипломом или кандидат наук, не инженер, а таскатель кирпичей и раствора по ночам. Вам не стыдно, вы готовы продолжать это позорное дело, но я не готов участвовать в этом и потому закрываю эту забегаловку.

Как оказалось, игру свинтить не так-то просто: игротехническая команда уединилась для рефлексии произошедшего, основная масса участников продолжала ритуал игры: групповые и пленарные сборища, но двенадцать представителей МЖК «Наука» Октябрьского района заквасили и продолжали квасить до воскресного утра.

Октябрьский район Москвы — это 50 крупных академических института Москвы: ЦЭМИ, ИНИОН, Институт Дальнего Востока, Институт экономики, ВЦ АН СССР и множество других, известных и важных. Ситуация у ребят — сложнейшая: большинство — во втором браке, от первого, студенческого, остались дети и алименты, зарплаты кандидатов-младших научных сотрудников — 175 рублей. Это — уже состоявшиеся профессионалы с несостоявшимся бытом.

Эти 12 угрюмых мужиков утром пришли ко мне:

— Мы тут между собой обсудили, ты прав, мы дали ганнибалову клятву больше лопатой по лопате не ударить ради своего жилья, но что же делать?

За базар надо отвечать.

— Я зарабатываю бизнесом: произвожу исследования на продажу. Займитесь и вы. Я обещаю — через год мы встретимся, и каждый из вас будет иметь свой бизнес.

Так возникло Добровольное общество «Наука», захватившее на правах аренды брошенный детский сад на Намёткина, там, где теперь высится Газпром.

Мы регулярно проводили ситуационные анализы (мини-ОДИ), организовали первую в стране бизнес-школу при ДК Завода Ильича, где экономику читал Данилов-Данильян, будущий министр экономики, а право — будущий министр юстиции. Я провел три игры на понятие «предпринимательская деятельность», через которые прошло более 300 человек — и все они стали предпринимателями.

И каждый из той дюжины открыл своё дело.

Помнится, там было два старшекурсника из Бауманского (они попали к нам, потому что снимали на территории Октябрьского района жильё). Ребята открыли фирму «Промысел» (название им подарил я): профессура разрабатывала чертежи деревообрабатывающих станков с ЧПУ, «блохокуи» с Тульского Оружейного превращали чертежи в железо, разлетавшегося как горячие пирожки. «Промысел» в первый же год выставился на промышленной выставке во Франкфурте на Майне (ФРГ) и вышел на европейский рынок.

В мае 1989 года мы встретились в чопорном ресторане блатного отеля «Турист» на Ленинском. Каждый из двенадцати предъявил по миллиону — долларов. Я переехал в квартиру одного из участников в МЖК «Сабурово» на Каширке — всего лишь года на два, но зато совершенно бесплатно.

Немного об этом МЖК. Сабурово — довольно большое стадо 24-этажных жилых домов примерно на 10-12 тысяч жителей на высоком берегу Москва-реки при пересечении её Курской железной дорогой. Микрорайон построен именно МЖК, а потому здесь царили вполне совковые, коммунистические нравы: не вышел на субботник — не получишь доступа к покупке дефицитной художественной литературы. Вся необходимая социокультурная инфраструктура построена городом: магазины, детские сады, школы и т.п. В Сабурово была построена одна из первых церквей.

От той дюжины первопредпринимателей осталось немного: кого грохнули, кто схлопотал срок, кто — в бегах, скрывается в Европе, сохранилась связь только с одним из них. Квартирный и множество других своих проблем он давно уже решил, но в олигархи не выбился. Да, и Бог с ними, с олигархами.

Коммунистическая идея МЖК благополучно умерла.

Но остался в живых жутчайший и мучительный квартирный вопрос, изобретение большевизма, адское средство управления людьми.

Рефлексия научной жизни

Наверное, всё началось в четвёртом или пятом классе. Вообще-то, я мечтал и готовил себя быть поэтом или агрономом, а лучше и то, и другое вместе.

Но тут мне попался толковый словарь русского языка, где объяснялось происхождение тех или иных слов. Некоторые открытия поразили меня настолько, что я помню их до сих пор, например, слово «газета» произошло от мелкой венецианской монеты газетты — столько стоили когда-то газеты, столько же они стоили и в моё время: 2-3 копейки. Меня потрясла эта устойчивость мира.

В семье нашей в это время шло не только пополнение Большой Советской Энциклопедии новыми томами, но и приходили страницы, которыми надо было заменить другие, неправильные — про Берию, Сталина и тому подобное. Конечно, мы ничего не вырезали, а вставляли новые статьи рядом со старыми, чтобы было оба варианта. Но именно эти замены и зародили у меня сомнения в научности энциклопедии и подозрения, что в мире, помимо устойчивых вещей, вроде газеты-газетты, есть нечто меняющееся, недостойное изучения и знания вообще.

Это было моё первое открытие в науке и, кажется, последнее.

Вернулся я к науке (школьные предметы — не в счет, хотя там и говорилось про всяких разных учёных, типа Ньютона и Галилея, но я прекрасно понимал, что в школе мы проходим науки, похожие на тряпичный футбольный мяч) уже в Университете, на Географическом факультете, куда попал, скорей всего, случайно, из-за вращающихся дверей и скоростных лифтов.

Во-первых, профессура тогда не только писала толстые учебники, но и вела научную деятельности, шли острейшие научные дискуссии, во множестве приезжали мировые учёные. Но самое завораживающее было в том, что я увидел: в науке ещё многое держится на гипотезах, предположениях и догадках, а не на твердых знаниях. И строить эти гипотезы, а потом обосновывать и доказывать их — самое увлекательное и восхитительное занятие.

Нет, пожалуй, ещё более восхитительным было порождение мысли из цифр и фактов, например, как из длинных статистических рядов вырастает история Ленинградского морского порта (моя первая курсовая работа на третьем курсе) или как из простой матрицы «отправление-прибытие» можно сделать десятка два совершенно разных карт (дипломная работа по хозяйству и транспорту Ивановской области), как из визуального наблюдения и физического переживания местности появляется представление о её будущем (курсовая четвертого курса по татаро-башкирскому Прикамью).

И всё это меня увлекло.

Я читал в нашей факультетской библиотеке чуть ли не всё подряд, и понятное, и непонятное, например, инженерную геологию — слава Богу, мне она так никогда и не пригодилась, очень заунывная наука, тягомотнее только «Капитал» Маркса, который я с трудом и отвращением преодолел в 10-ом классе.

Не знаю, почему, но я был персонально отобран и по распределению попал в Институт географии АН СССР, что было самым простым и прямым продолжением научной жизни.

Здесь все занимались наукой, не отвлекаясь на чтение лекций и прочую преподавательскую ерунду. Впрочем, наукой занимались из тридцати человек отдела от силы 2-3 человека, остальные «вели темы», то есть жевали нечто из года в год, вяло и без энтузиазма, при этом многие просто прозябали, будучи совершенно бесталанными — как они попали в Академию наук?

Помимо науки, у меня была куча других увлечений, занятий и дел, по большей части, совершенно дурацких и ненужных — я потерял на эту дребедень столько времени и сил, что теперь только удивляюсь: на фига?!

Первая же моя большая статья была опубликована в Soviet Geography, американском журнале, печатавшем 10% статей, размещенных в трёх самых престижных советских изданиях. Уже лет 20 журнал Post-soviet Geography and economics брезгует российскими авторами, печатает их крайне редко и содержит почти исключительно американские статьи о России.

После более, чем успешной защиты я вынужден был покинуть академическую среду: четыре злобные и бездарные тётки потребовали от меня публично отречься от своего научного руководителя и облить его грязью. По правде говоря, он действительно был мне глубоко антипатичен, но толкали они меня на ещё худшее — и я ушёл на дно науки, в отраслевой институт Минморфлота, где собственно наукой даже не пахло. Там я чуть не спился, хотя и дорос от м.н.с до зав. сектором.

Именно там, спустя десять лет практически непрерывного пьянства и безделья (годовую работу всего сектора, состоящего из 22 человек, я мог исполнить за неделю-другую и на гораздо более осмысленном уровне), я столкнулся с методологическим сообществом во главе с Г.П. Щедровицким, а, стало быть, с методологией науки (К. Поппер, Т. Кун, П. Фейерабенд, И. Лакатос и другие) и стал жадно нагонять упущенное: читать философию от Платона до Хайдеггера, социологию М. Вебера, увлекся Штайнером, Блаватской, Кастаньедой, Бахом и мистикой вообще.

И много-много писать — сумбурного, сугубо личного, некий цыплячий писк: я вылуплялся, отчаянно и как мог, со скрежетом и взрывами.

Как и почти всё в зарождающейся новой России, моё возвращение началось с негатива: на БАМе я возглавлял научно-общественную экспертизу «Долгосрочной программы развития зоны БАМ» Госплана СССР и ещё 50 министерств и ведомость. Невероятно, но мы — победили и опрокинули этот гнусный документ. Это случилось осенью 1987 года и выглядело как победа Давида. Последовавшие за этой эпопеей экспертизы, в том числе Байкальская, были скорее шумными, чем громкими.

Всеядность, которой я отличался во всём, привела к тому, что я стал интенсивно печатать статьи по морскому транспорту, писать тексты по теории регионализма, истории муниципализации, теории туризма и рекреационной деятельности. В конце концов я плюнул на свой морской институт, ни секунды не сожалея об этом уходе, более похожем на организованное бегство — ушёл в престижнейший институт системных исследований АН СССР, однако вскоре ушёл и оттуда, но вернулся в географию (спустя почти 20 лет!), а, главное, организовал собственную лабораторию региональных исследований и муниципальных программ.

Я стал выступать на конференциях. Статья «От района к региону» пролежала в самом престижном журнале «Известиях АН СССР» четыре года, но всё-таки вышла, вызвала скандал и проклятья с самых высоких амвонов — это сделало имя и потянуло шлейф ссылок, цитат и подражаний. Следующая статья там же «Маркетинг региональных исследований» прошла на удивление тихо: наука упорно не желала зарабатывать.

Как и всё в этой жизни, лаборатория возникла случайно. Усть-Дунайский порт в славном городке Вилково заказал мне небольшую работу по развитию транзитных перевозок. С этой работой я справился один и честно сообщил заказчику, что чудес не бывает, что экономика СССР, дунайских соц.стран и Вьетнама при издыхании и ловить тут нечего, тем более надеяться на светлое будущее. Заказчики — молодые энергичные люди, им дело надо, а не ожидание конца. Так возник заказ на хозяйственно-рекреационную программу дельты Дуная и участия в ней Усть-Дунайского порта.

Я подтянул к работе юриста, дизайнера, молодых московских предпринимателей, одесских строителей, испанских проектировщиков рекреационных посёлков — получилось нечто фантастически интересное, город был взбудоражен серией моих статей «Ключи Дуная», которые Нью-Васюки, наверно, не затмили, но реальные надежды в людей вселили. Испанцы предложили холдинг с уставным капиталом 1.2 млрд. долларов — я честно испугался этих цифр и отошел от проекта.

Потом был Горный Алтай — главный инженер проекта Катунской ГЭС предложил разработать социально-экологический мониторинг в горном Алтае.

— Что это такое? — спросил я.

— Знал бы — сам разработал.

Мы собрали команду человек в тридцать, сплошь некомпетентных ни в чем близком к социологии, экологии и мониторингу, и потому работавших с энтузиазмом. Мы много ездили по Горному Алтаю, я постоянно выступал в местной газете «Звезда Алтая». Однажды у меня состоялся разговор с первым секретарем обкома и будущим президентом респеблики Валерием Чаптыновым:

— Чего ты хочешь? — грозно спросил он, обещая тем, что разговор будет на уничтожение

— Хочу установить понимание между властью и населением.

Чаптынов напрягся:

— Что тебе для этого надо? Я сделаю всё.

Он почти ничего не сделал, но мы провели организационно-деятельностную игру, триумфально завершив её установлением взаимопонимания и доверия между властями, гидропроектировщиками и общественностью, настроенной предельно агрессивно против Катунской ГЭС. После этого я ещё много раз приезжал в Горный Алтай, устанавливая и обучая реперную сеть мониторинга. Однажды к нам на семинар в областной библиотеке неожиданно пришел Чаптынов. Кто-то из реперов произнёс:

— Мы работаем, а Катунскую ГЭС так никто и не строит, давайте откроем у нас в горном Алтае экологический университет.

Идея Чаптынову понравилась — так родился первый в России экологический университет.

Параллельно на пару с молодым философом, вскоре откочевавшим в Америку, шло исследование по устойчивости хозяйственных структур Горного Алтая в зависимости от конфессий. Философа я пригласил потому, что уже сильно увлёкся философией и нуждался в собеседнике. Увы, он оказался молчуном, зарывшимся в свои переводы Карла Поппера. Заказчик так и не открыл финансирование, мы проработали за свои деньги и работу не закончились, очень жаль…

Дальше был Крым.

СССР стремительно разваливался. Крымский обком возглавлял Бодров, по образованию географ, по сути — кремлёвская подстилка.

Заказчиком был Интерконт, торгово-промышленная и финансовая корпорация, во главе которой — криминалы, которые потом пошли далеко наверх, но в самой корпорации работало много интересных и честных людей, патриотов Крыма.

Это были первые 90-е годы. Брожение умов и нравственный беспредел.

Мы собрали очень интересную команду: географы, историки, философы, психологи, библиотекари — из Москвы и местные. Много статусных. Этим исследованием я хотел осуществить свою мечту создать свой Гуманитарный университет. Пришлось изучать многое, в том числе и виноделие. Пришлось и преподавать маркетинг, рекламу, менеджмент сотрудникам Интерконта. Именно здесь я понял, что лучшим методом внедрения наших НИР является образование местной молодежи: школьников, студентов колледжей, молодых предпринимателей и бизнесменов. Многое из того, что мы придумали в «Программе регионального развития Крыма», потом реализовывалось — теми, кто слушал наши лекции как сказки, раскрыв жадные клювики.

Main idea всей работы было понятие рекреации как восстановления креативных способностей и сил человека, а не как лечебно-санаторно-курортный полусонный «бизнес».

Я много работал в Массандре и с Массандрой, окончательно влюбился в эти вина и, надеюсь, помог тогдашнему руководству в маркетинговых ориентациях и поисках.

К сожалению, университет мы не построили — верхушка Интерконта откочевала в Москву.

Но у нас появился новый заказчик — будущий мэр города Шлиссельбург. «Муниципальная программа развития туризма города Шлиссельбург» стала средством победы на выборах. В работе принимали участие местные краеведы и сторонники нового мэра, ленинградские архитекторы и географы, московские географы и проектировщики курортных и туристских комплексов. Выработалась кадровая стратегия лаборатории: маститые, с мировыми именами москвичи, лучшие научные силы ближайшего центра (в данном случае Ленинграда) и местные энтузиасты и патриоты.

Победа в Шлиссельбурге, политическая, научная. Проектная и образовательная. Привела к следующему муниципальному заказу: «Развитие городов долины реки Вуоксы». Последним оказалось очень интересное исследование по заказу многопрофильной фирмы «Фактория» (Кобрин, Беларусь). Закончив эту работу, я уехал весной 1995 года в Америку, никем и ничем, без языка, без имени, без денег, как выяснилось, вскоре и без жены, с которой разошёлся.

Но я уже не мог не заниматься исследованиями.

Пусть я развозил пиццу и напропалую печатался в русских газетах от океана до океана — я не бросал науку: очерк «Города Монтерейского полуострова» использовалась в курсе географии США в МГУ, я ездил на географические конференции в Россию и стал регулярно участвовать в ежегодных конференциях ISSS (International System Science Society).

Оторванный от эмпирической базы, я вынужден был работать в теоретико-методологическом жанре. Кроме того, я стал преподавать: русский язык, лингвистическое страноведение, area studies, cultural studies и тому подобное. Так постепенно возникла образовательная тематика, прежде всего, как ностальгия по несостоявшемуся университету.

Вернулся я в самом конце 2004 года, а уже через пару месяцев оказался в АНХ (ныне РАНХиГС), с головой окунувшись в образовательную проблематику. Философия и география остались в обойме, но уже сильно на периферии внимания и интереса.

Моя мечта наконец-то осуществилась: мы организовали корпоративный университет ВИАНСА (WeAnswer), очень маленький и чрезвычайно эффективный. Статьи об образовании пошли десятками в год. Но после Америки и того, что фактически не зная языка, не только преподавал русский, но и выступал с докладами на английском, я уже ничего не боялся: читал в Шанинке теорию культуры, в РАНХиГС — гуманитарную географию, философию, менеджмент для МВА, в Тольятти — гуманитарную географию, теорию жанра, рекламу и маркетинг для МБА, менеджмент, в МГПУ прочитал десятка полтора курсов, кроме того, преподавал в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории по классу географии, более 10 лет преподаю в киношколе. На самой заре своей преподавательской деятельности я поставил себе за правило никогда не повторятся и вот, умудрился за все эти десятилетия ни разу не прочитать одну и ту же лекцию дважды. Это очень трудно, но я это сделал. Теперь читаю on call, изредка и, конечно, соблюдая принцип уникальности каждого выступления.

И в образовании, и в науке существует единый принцип — вызов. Вызов (challenge) необходим: нет вызова — не было лекции, исследования, статьи, ничего не было.

К исследованиям я вернулся уже в рамках университета ВИАНСА:

— Общество отдалённого будущего и его требования к образованию,
— Проблемы элиты и элитного образования в современной России.

Отдельно была сделана силами лучших географов страны грандиозная «Советская экономика» — мощный аккорд рефлексии советской экономической парадигмы.

Требования, предъявляемые к НИР в РАНХиГС практически являются требованиями к квалификационным работам, то есть противоположными научным — и я ушел в Сколково, где были выполнены:

— Серебряный университет,
— Образование как деятельность,
— Бизнес-школа нового типа,
— Корпоративное образование.

Я стал понимать, что мне нужна не лаборатория, а мастерская, чтобы я, уходя, мог передать кому-нибудь свой исследовательский опыт.

Однако уже на финише последней работы, я был вынужден покинуть созданную мастерскую: от меня потребовали политической самоцензуры. Как-то глупо в конце жизни оказаться изнасилованным.

Прочитав статью о провинциальной и туземной науке, я понял, что работаю и в «столичной науке» (крупные НИР), и в «провинциальной» (профессиональная география) и в «туземной» (короткие образовательные сюжеты) — и это может быть вполне оправданным и функциональным.

Подводя итоги этого сжатого экскурса, я бы хотел вывести некоторые принципы и правила научного и научно-организационного характера:

— будь честен и не прогибайся ни под каким заказчиком или начальством, никого и никогда не бойся: ты защищаешь истину, какой ты её понимаешь;

— береги научную честь — пятно на твоей совести не смываемо, даже если об этом пятне знаешь только ты;

— будь смел и не бойся самых неожиданных результатов, в том числе отрицательных;

— будь смел и не бойся браться за то, чего ты совсем не знаешь: как сказал Мао, «всё мыслимое возможно»;

— никогда не повторяйся: ты, подобно эвенку, скиталец с номадным циклом, равным жизни;

— не бойся ошибок — бойся их повторения, путь прогресса — это путь ошибок;

— основной стимул научной деятельности и жизни — недовольство собой, гордись, если тебе не заплатили, страшись, если тебя хвалят, потому что хвалят обычно ни за что;

— любое, даже самое частное исследование должно строиться на новейших мировых достижениях и быть вкладом в мировую науку, а не пустой породой;

— не стремись быть услышанным всеми, но только нужными, а потому внедряй свои исследования и мысли через образование, через молодых и будущих;

— относись к своим принципам универсально, не делай из них исключений.

Научная деятельность всегда проходит в команде, даже если команда разбросана по всему свету. Используя матрицу BCG, всегда старайся иметь полную команду, в которой представлены все четыре позиции:

	слабее меня	сильнее меня
такой же, как я	ученик	учитель
иной	функционер	конкурент

… а, может, всё это было и есть совсем не так и я глубоко ошибаюсь.

Царь Мидас: война продолжается

«И что?» — задал я себе вопрос в поздний вечер семидесятилетия, — «вот, ты и перешёл из активной старости в старость с ограниченными возможностями, как говорят опытные геронтологи, а впереди, через десять лет, если, конечно, дотянешь, — ветхая старость и…»

Вереницы и вереницы поколений уходят в никуда, безмолвно, не оставляя за собой никаких следов, уходят молча, покорно и уныло. Лишь единицам удается что-то успеть сказать остающимся важное — для уходящих и остающихся.

Но мы, простые и незатейливые, уходим — в непонимании прожитой и неосмысленной нами жизни, в непонимании окружающих, зачем мы приходили, в горестном молчании и скорбном забвении, так и не крикнув остающимся и тем, кто придет потом, другим поколениям, последнего слова — нам нечего им крикнуть. Сосредоточенные на своих немощах и болезнях, увлеченные ими, мы уходим, не выполнив свой гуманитарный долг, не посвятив хотя бы часть своей старости пожизненному самоопределению, осознанию смысла своей жизни, формулированию того, что кажется нам важным — не столько для нас самих, сколько для наших детей и внуков, для генераций, грядущих во тьме отсутствия жизненного опыта.

И человечество беспечно и безжалостно к себе отпускает их, не получив на память и во вразумление себе ничего: из их мудрости, опыта; их heritage не превращается в legacy, наследство — в наследие.

Конечно, есть и другие резоны и причины отдать часть своей старости образованию и самообразованию:

— ухватить то, что было интересно, но ускользало в суете так называемой трудовой деятельности;

— приобрести недостающие навыки и умения современной молодой жизни;

— взять реванш за свои родительские поражения и ошибки и хорошенько подготовиться к роли дедушек и бабушек;

— освоить новую профессию как новый мир и новый способ существования;

— обрести финансовую, юридическую, компьютерную грамотность, раз уж нас лишили всего этого в жизни;

— … …

Так возник проект исследования «Серебряный университет», а вскоре московская школа управления «Сколково», взявшаяся оплатить эту работу.

Получилось, на мой взгляд и взгляды многих других, неплохо.

Но для «Сколково» Серебряный Университет оказался на периферии интересов. Вместе со своим детищем я переместился в институт системных проектов Московского Городского Университета. Кроме того, меня пригласили в межведомственную комиссию по проблемам пенсионеров, возглавляемую зам. министра гос. ком труда. Комиссия была создана по указанию Путина, сильно тормознувшего увеличение пенсий в условиях непрекращающейся инфляции. По наивности, я решил было, что комиссия призвана поискать механизмы и средства хоть какой-нибудь компенсации за непрекращающееся ограбление в общем-то беспомощных людей. Так я опять столкнулся с легендарным царём Мидасом.

К чему бы Мидас ни прикасался, всё обращалось в золото. Наше государство очень похоже на этого несчастного царя (ведь он даже любимую дочь невольно обратил в золотую статую), но отличается тем, что, к чему оно ни прикасается, всё обращается во зло.

На первом же заседании зам. министра гос. ком труда сформулировал главную задачу Серебряного университета: как организовать отчётность по трудоустройству пенсионеров, чтобы оправдать расходы по их образованию.

Понимаете: как ещё что-нибудь выжать из старых людей, уже отработавших своё, и как сделать это наверняка, безрисково и с заметной прибылью?

Больше его ничто не волновало.

Я еле досидел до конца этого издевательства над пенсионерами. И в дальнейшем туда не являлся на правительственные депеши и телеграммы-приглашения.

Ни шатко-ни валко, но Московский городской Университет продвигал реализацию проекта, и это умеренно вдохновляло.

А тут вдруг неожиданно проломилось с федерального уровня на городской: департамент труда и соц. защиты Москвы зашевелился.

И обрушилось это всё на наши неповинные:

— Нам эти ваши кинофакультеты, танцы, философия и прочие развлечения не нужны! Нам рабочие кадры подавай — и не просто так, а остродефицитные, чтоб на каждую вложенную нами копейку рубль отдачи был! Нам ведь перед начальством и налогоплательщиками за бюджетные средства отчитываться надо!

— А вы у этих самых налогоплательщиков спросили, хотят ли они, чтобы пенсионеры стали их конкурентами на рынке труда? а вы их спросили, хотят ли они, чтобы их родители до гробовой фунтициклировали? а вы их спросили, хотят ли они себе такой участи? А вы сами-то на пенсии пойдёте в сиделки и соцработники? а вы хоть один соцопрос по этой проблеме провели? А вы, вообще, какое право имеете мнение своё иметь? Вы ведь — исполнительная власть: вот, и исполняйте то, что вам избиратели велят делать и не решайте за налогоплательщиков, что они хотят.

Кстати, цена вопроса — до десяти миллионов рублей в год. Это составляет менее годовой зарплаты министра московского правительства, директора департамента труда и социальной защиты населения товарища Владимира Аршаковича Петросяна.

А ведь они уже отчитались перед мэром, что в Москве создан и с 1 октября будет торжественно открыт Серебряный Университет, что несколько миллионов московских пенсионеров обласканы с головы до ног. Нам же, оказывается, придется биться за каждую копейку для университета — непрерывно и до конца дней своих трудовых.

И понял я, что война с нашим Мидасом не окончена, а только начинается.

Классики о советской действительности и её персонажах

— О православном коммунисте — товарищ, верь!

— О следователе КГБ — мой дядя самых честных правил.

— О партийном идеологе — души прекрасные порывы.

— О несунах — вынесет всё: и широкую, ясную.

— О сексотах — я вам пишу, чего же боле?

— О волжском каскаде ГЭС, построенном зэками — выдь на Волгу, чей стон раздаётся?

— О городе Брежневе — город на Каме, где не знаем сами.

— Об организации митинга Навальным — светит месяц, светит ясный.

— О ТВ по всем каналам — и скушно, и грустно.

— О ГУЛАГе — могущество российское прирастать будет Сибирью и Северным морем.

— О вырубке дубрав — у Лукоморья дуб зеленый.

— О массовом закрытии муниципальных банно-прачечных комбинатов и бань — прощай, немытая Россия.

— О сбитом российским БУКом малайзийском Боинге-777 — редкая птица долетит до середины Днепра.

— Об оккупации грузинских (Абхазия и Южная Осетия) и украинских (Крым и Донбасс) территорий -— Русь, куда ж несёшься ты? дай ответ. Не даёт ответа. Чудным звоном заливается колокольчик, гремит и становится ветром разорванный в куски воздух, летит мимо всё, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства.

— О строителях Байкало-амурской магистрали (БАМ), «мёртвой» дороги «Салехард-Игарка» и других великих строек коммунизма — прямо дороженька: насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты. А по бокам-то всё косточки русские… Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

— О конституционной процедуре избрания президента и его пребывании на этом посту — «долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» (Житие протопопа Аввакума, написанное им самим).

Продолжение