До сих пор в бездонный колодец истории, вместе с автором, заглядывали мы, и видели там, в немыслимой глубине, Йосефа и его братьев. Впервые мы встречаем Йоснфа, когда он сидит на краю колодца, не метафорического, а вполне реального, и время от времени склоняет над его тёмным провалом свою прекрасную голову.

Недельный раздел Брейшит

Михаил Ривкин

И сказал Лэмэх женам своим: Ада и Цилла, послушайте голоса моего, жены Лэмэховы! внимайте словам моим: мужа убил ли я за язву мне и отрока за рану мне ? Если Каин отмщен будет всемеро, то Лэмэх — в семьдесят семь раз. (Брейшит 4:23-24, перевод Мосад а Рав Кук)

И СКАЗАЛ ЛЕМЕХ ЖЕНАМ СВОИМ: «АДА И ЦИЛЯ! ПОСЛУШАЙТЕ ГОЛОСА МОЕГО; ЖЕНЫ ЛЕМЕХА! ВНИМАЙТЕ РЕЧИ МОЕЙ: РАЗВЕ ЧЕЛОВЕКА УБИЛ Я, РАНИВ УМЫШЛЕННО, И МАЛЬЧИКА, УДАРИВ НАРОЧНО? ЕСЛИ КАИН ОТОМЩЕН БУДЕТ ВСЕМЕРО, ТО ЛЕМЕХ — В СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ РАЗ. (Перевод Сончино)

И сказал Лемех женам своим: Ада и Цила, послушайте голоса моего; жены Лемеха, внемлите речению моему: Мужа я ли убил моим ранением и дитя — ударом моим? Если в седьмом (поколении) отметится Каину, то Лемеху в семьдесят седьмом! (Перевод Ф.Гурфинкель)

Лемех сказал своим женам: Слушайте мой голос, Ада и Цила! Внимайте моим словам, жены Лемеха! Я ранил себя, убив мужа, поразил себя, убив ребенка! Если семикратно воздается за Каина, то за Лемеха — семь раз по семеро. (перевод согласно Ш.Р. Гиршу)

Ламех, богатырь, двух жен себе взял,
Аду жену и Циллу жену.
«Ада и Цилла, послушайте песнь,
Послушайте, жены, слово мое.
Мужчину убил я; меня он обидел.
Юнца уложил я: рубец мне оставил,
Семерицей за зло отверстался Каин,
А Ламех семьдесят раз и семь!»
(Томас Манн Иосиф и его братья Москва АСТ 2000 стр. 475)

В своей монументальной тетралогии Т. Манн тщательно старается избегать дословных цитат из Торы. А уж привести два — три пассука из Торы подряд — этого он себе почти никогда не позволяет. Одно из считанных исключений — песнь Лемеха. И это дословное цитирование сразу ставит читателя перед непростым вопросом: каков же буквальный смысл этого короткого отрывка? Не говоря уже о существенных стилистических различиях, есть одна фраза, где переводы на русский кардинально различаются по смыслу. Мосад а рав Кук полагает, что муж убит «за язву», отрок — «за рану», иными словами, убийство совершено, как месть за рану Лемеха. Перевод Сончино и Ф. Гурфинкель полагают, что ранение и удар — это действие самого Лемеха, которое привело к смерти жертвы. Весьма метафорическую версию предлает Ш. Р. Гирш: для него убийство другого человека — это рана и удар самому себе. Наконец, один из крупнейших специалистов прошлого века по языку ТАНАХа, Умберто Кассуто, предлает свой вариант толкования: «смотрите, жёны, сколь велика моя сила! Досточно лёгкого моего прикосновения, чтобы убить человека, я только тронул пальцем моего врага, и вот — от этой раны он сразу умер» (מאדם עד נח מ. ד. קסוטן, ירושלים, תשכ»ה עמ’ 163).

Сам Т. Манн, цитируя песнь Лемеха, следует, в целом, Лютеровской Библии, где сказано:

Ich habe einen Mann erschlagen für meine Wunde und einen Jüngling für meine Beule;

Дословный перевод с немецкого такой:

«Я поразил человека ради моей раны, юношу — ради моего [полученного мной] удара».

Иными словами, смысл примерно тот же, что в переводе Мосад а рав Кук: убийство — это месть за полученную убийцей рану. Это — самая древняя и наиболее устоявшаяся версия перевода Торы на иностранные языки. Так переводят этот пассук Септуагинта, Вульгата, Библия Короля Якова, Синодальный Перевод, и многие другие авторитетные переводы на иностранные языки.

Некоторое время назад в Израиле был издан академический комментарий к ТАНАХу, который преследовал важную, хотя и весьма трудную цель: помочь нашему современнику уяснить Пшат (простой, буквальный смысл текста), преодолевая, зачастую, то понимание и те смыслы, которые традиционное толкование веками стремилось утведить в сознании еврейского читателя, опираясь на авторитет Мидраша. Вот как поясняется в этом комментарии цитированный пассук: «По Пшапту перед нами песнь самовосхваления, где Лемех говорит, что он может убивать людей, которые даже слегка его задели, т. е. Ранили или поцарапали, и этим он хочет сказать, что его месть врагам будет тяжелее, чем месть, уготованная Б-гом тем людям, кто поразит Каина» תורה נבאים כתובים פרוש ע»י א. ש. הרטום יבנה בע»ם תל-אביב עמ’ 28). Именно это качество Лемеха, его «неподкупно-кровавую мужественность и взыскательную мстительность» (Т. Манн, там же) стремится песнь Ламеха выделить и подчеркнуть своими образными оборотами. И хотя некоторые современные переводчики на русский язык, под влиянием Мидраша, стремятся уйти от этого варианта перевода, следует признать, что Пшат именно таков.

* * *

И именно эта «неподкупно-кровавая мужественность и взыскательная мстительность» вызвали очень интересный спор между братьями Йосефа в Дотане (Томас Манн Иосиф и его братья Москва АСТ 2000 стр. 475-79). Сначала братья напевают песнь Лемеха машинально, но скоро её жуткие слова заставляют их всерьёз задуматься о том, что же в этот момент происходит с ними самими. Они как бы заглядывают в «колодец глубины несказанной», точнее, заглядывают сразу в два таких бездонных колодца: в колодец истории человечества и в колодец своей собственной души. .

До сих пор в бездонный колодец истории, вместе с автором, заглядывали мы, и видели там, в немыслимой глубине, Йосефа и его братьев. Впервые мы встречаем Йоснфа, когда он сидит на краю колодца, не метафорического, а вполне реального, и время от времени склоняет над его тёмным провалом свою прекрасную голову. Но первый же его диалог с отцом открывет перед нами и другой колодец — тот самый «колодец глубины несказанной», в который юный Йосеф тоже любил заглядывать. Разумеется, не случайно мы впервые оказлись рядом с Йосефом именно тогда, . когда он загядывает в «колодец истории», не случайно услышали его достославную двуголосную песнь о допотопной (и «пост-потопной») древности. Автор давал нам понять, что «колодец» поистину бездонен, ибо даже опустившись на огромную глубину, ко временам Йосефа, мы опять видим под ногами бездну исторического прошлого. Но, заглядывая в эту бездну через плечо Йосефа, слушая его задумчиво-торжественное бормотание, мы могли только сопоставлять отдельные его слова и фразы с известными рассказами Торы, и догадываться, а что же именно он в этой бездне видит. Двуголосная песнь хороша, чтобы напомнить знающим прошлое то, что они знают, но мало годится, чтобы рассказать о прошлом тем, кто не знает ничего.

То же самое, пожалуй, можно сказать и про песнь Ламеха. Однако братья Йосефа, подробно обсуждая, уточняя, раскрашивая яркими красками и дополняя колоритными подробностями этот лаконичный сказ, делают его зримым и понятным, дают возможность читателю ещё глубже заглянуть в тот колодец, который уже для них был «глубины несказанной». Братья пытаются различить в этой «несказанной глубине» далёкое прошлое своего племени, да и всех людей вообще, примерить на себя боевые доспехи Лемеха и его необузданную, зверскую жестокость. И мы, спускаясь вместе с братьями, оказываемся совсем в другом, примитивно-архаичном мире. Как объясняет Реувен, «век Йосефа» или Век патриархов отличается от седой архаики Лемеха по двум важнейшим параметрам: монотеизм пришёл на смену язычеству, законы государства заступили место «обычного права». И оба эти изменения вытеснили и из сферы права, и из сферы морали краеугольный камень языческой архаики — закон кровной мести.

Языческая мифология проникнута двумя главными мотивами: она панэротична и она ужасающе кровожадна. Эта мифология канонизировала, узаканивала и властно диктовала всем язычникам модели их отношений с окружающим миром: сексуальную вседозволенность и «взыскательную мстительность»..На самом раннем этапе человеческого общества обе эти нормы утратили свою универсальность и перестали распространяться на «ближних» в узком смысле слова — на членов рода. Но зато уж по отношению ко всем остальным людям «неподкупно-кровавая мужественность и взыскательная мстительность» разыгрались с невиданной ранее кровожадностью. И эта крово-жадность получила своё законченное воплощение именно в законе кровной мести по отношению к любому «дальнему», кто посягнул на «ближнего» из рода мстителя. «Закон Вавилона и рвение Б-га» сделали противозаконной и безнравственной бесконечную цепочку взаимной мести двух настойчиво истребляющих друг друга родовых кланов. И как только это случилось, мстительность перестала быть взыскательной, а кровожалность утратила право на эпитет «неподкупная».

Спор братьев об этой жестокости Лемеха, их желание или нежелание следовать архаичным образцам повлияет на судьбу Йосефа решающим образом, и приведёт его, на этот раз, в самом буквальном смысле слова, на дно колодца. Но об этом — в следующих недельных главах…