Эллан Пасика: Еще два рассказа из жизни русских евреев в Австралии

Loading

 Эллан Пасика

Еще два рассказа из жизни русских евреев в Австралии

(продолжение, читайте начало здесь)

ПОТРЯСЕНИЕ

Давид никак не мог сообразить, что с ним. Почему он лежит во дворе возле стены, а левая рука вся в крови. Поташнивало, и кружилась голова. Он с трудом приподнял её и осмотрел двор. Однако, вначале он ничего не увидел, что могло бы подтолкнуть к отгадке происшедшего. Впрочем, он пока не только не отдавал себе отчёт в том, что произошло нечто необычное, но вообще как бы не существовал в реальном мире. Перед его глазами медленно разворачивался задний двор Block of Flat, где он живёт. Обычный двор небольшого дома на четыре просторные квартиры. Гаражи, розоватый бетон двора, деревянный забор, за которым живёт врач доктор Гиршвальд, забор соседа справа по улице, «короля автозаправок» Наума Гольберга… Давид медленно поворачивал голову… Поворачиваться мешало то, что обе руки были заняты. Пальцами правой руки он зажимал ранку на левой. Как это всё произошло, он не помнил. И вспомнить не пытался. Как будто это было его естественное состояние: лежать на бетоне двора, и, не имея возможности больше повернуть голову, напрячься и попытаться перевернуться. Для этого он на мгновение должен был отпустить пальцы правой. Которые не давали возможности течь крови из левой. Перевалившись всем телом, он вздохнул облегчённо и тогда заметил опять текущую кровь. Нет, первый раз, когда очнулся, он не заметил, что кровь течёт… Он зажал кровоточащий сосуд совершенно бессознательно… Теперь же он смотрел на текущую кровь, и не пытался её остановить. И тут его взгляд запнулся на стоящей возле стены лестнице. Наверное, он что-то вспомнил, ибо тотчас опять зажал пальцами правой запястье левой руки и даже попытался встать, но это ему не удалось… Он только опять приподнялся. И тут же плюхнулся на бетон. И почувствовал сильную боль в затылке. Боль эта была и до этого, он её чувствовал, но не осознавал. А теперь до того осознал, что даже застонал от боли… Зато сразу же, когда боль стала не такой острой, он стал вспоминать…

Утро было хорошее и началось с приятного. Позвонила дочь и сообщила, что написала новые стихи. Чтобы папуля открыл интернет и навёл критику. Стихи дочери Давиду понравились. Вот только нехорошо: «Сонмы звёздных жал»…

…«Сонмы звёздных жал» — это же Маяковский. Надо будет сказать Кате об этом. Пусть заменит…

Потом постучал в дверь соседский 4-летний мальчик Симха. Славные они люди, его родители Сара и Мейш… Если приходит кто из них и просит о чём-нибудь, то Давид бросает жареное, пареное и бежит к ним… Вот и сейчас Симха попросил достать залетевший на крышу гаражей мяч. Давиду очень нравится этот малыш. Лестница… Что он потом с ней делал… До чего ловок и смышлён Симха… Сейчас они играли мячом вдвоём с Барухом. Барух старше своего брата на четыре года, вдвое старше, но всё ещё на велосипеде катается неуверенно. А Симха уже гоняет вовсю. С дипломатическим поручением всегда приходит младший. Давид взял лестницу, достал с крыши мяч, и, не слезая, залюбовался не по возрасту умелыми движениями мальчугана…

Боль в затылке не утихала, но стала менее острой. На мгновение Давид прислушался к звукам улицы. Было необычайно тихо, как это обычно бывает в Мельбурне на улицах пригородов перед Кристмессом. Ни звука косилки, ни голосов. Наверное, Давид вслушивался минут пять, прежде, чем услышал звук проезжающей машины. На мгновение ему даже показалось, что машина въезжает во двор… Нет, мимо… Было приятно лежать на мягком вечернем солнце и вспоминать, несмотря на боль в затылке… Лестница… он же потом поставил её на место… Боль в затылке по-прежнему не утихала и вся голова гудела. Трудно было сосредоточиться. А вид лестницы упорно вызывал какие-то мысли. Вернее их обрывки.

Откуда взялась эта лестница?.. Ах, да, позвонила по мобайлу дочь и сказала, что не может к ним дозвониться по городскому телефону. Давид стал проверять сеть и обнаружил обрыв провода снаружи на доме. Рабочие устанавливали на стене дома компрессор кондиционера для соседей и, видимо, оборвали… А вот что дальше было, Давид вспомнить не мог. Сосредоточиться по-прежнему мешала боль в затылке.

На улицы опускался тёплый тихий вечер. Лестница… Ах, да… Теперь он сразу всё вспомнил… Он взял лестницу, чтобы восстановить телефонную проводку… Залез на верхнюю площадку, чтобы дотянуться, вынул нож, чтобы зачистить провод… А тут на мобайл позвонили… жена, наверное… Он ждал её звонка, и уже волновался, что не звонит… Схватил мобайл и отступил назад… Совсем забыл, что стоит на верхней площадке…

Почему так тихо, даже машин совсем не слышно… Ну, да, Ариэль, наверное, уже уехал к своим родственникам в Израиль, а Уршула — у дочери, но почему не видно этого разбойника Симхи с братом?… При воспоминании об этом мальчике Давид, несмотря на боль, улыбнулся. И сестры обычно в это время играют во дворе… тихо… Начинала мучить жажда… Да и пальцы правой руки немели, зажимая кровь на левой. Нужно поискать связку мобайла с ключами… Мобайла нигде не было видно, да и темнеть уже начинало. Где он раньше был, подумал Давид с досадой. Он попробовал кричать, но крик больше напомнил шёпот… Сара и Мейш должны же быть дома… Давид собрал силы, чтобы крикнуть громче… Не очень громко получилось… Всё же должны услышать… Никого… Давид лежал обессиленный тщетными попытками докричаться… Как тихо… На какое-то мгновение Давид даже расслышал голос молящегося Мейша. Ха-Тов ве-ха-Метив… внятно расслышал Давид слова молитвы на иврите. Видно, кто-то из детей приоткрыл окно…Чтобы тут же закрыть… Опять стало тихо.

Между тем, как ни пытался Давид жать пальцем на ранку, но кровь проступала. Уже и рукав правой руки начинает сыреть от крови… Надо как-то добраться до Сары. Работая ногами и чуть-чуть локтями, насколько позволяли занятые руки, Давид прополз метра полтора, отделявшие его от балкона квартиры Ариэля и попытался встать, схватившись на мгновение правой рукой за балюстраду. Ему удалось привстать, но голова закружилась так, что он не смог удержаться, и рухнул опять на бетон, почти инстинктивно снова зажав. пальцами правой руки ранку на левой. Наверное, при падении с лестницы он повредил и левую ногу, потому что почувствовал в ней резкую боль. «Потерял уже много крови» — подумал Давид, когда совершенно обессиленный лежал возле балкона соседа. Какое-то время с улицы слышался разговор, но он быстро затих. Давид взглянул на часы. Было девять. «Неля должна приехать только через полтора часа… Дотяну ли?» — мелькнуло в голове у Давида. — Только бы не потерять сознание. Тогда сразу изойду кровью… Представил ужас Нели, когда в свете фар увидит его лежащего в луже крови…

Надо добраться до квартиры Сары. Он хорошо когда-то ползал по-пластунски, теперь пригодится. Опять отталкиваясь попеременно ногами и смешно кое-как помогая локтями, Давид прополз ещё метра три. До подъезда оставалось не более того, но от боли, на этот раз в ноге, он на мгновение опять потерял сознание, а когда очнулся, то ещё прежде, чем зажать рану, увидел на земле впереди себя что-то белое. Неужели платок? Так и есть. Причём не бумажный., а матерчатый. Давид вспомнил, что неся лестницу, недовольно заметил непотребство. Хотел поднять и выбросить эту пакость, но лестница помешала… А теперь этот грязный платок — целое счастье!… Давид дотянулся до платка, развернул его, сложил по диагонали и попытался перевязать рану. Он сильно ослабел, а платок оказался маловат. Всё же с перерывами и с третьей, или четвёртой попытки ему удалось перевязать запястье левой настолько туго, что кровь почти остановилась. Взбодрённый успехом, Давид попытался опять стать на ноги, но те держать его не хотели. По-прежнему тошнило. Однако как ни был слаб, но теперь, имея обе руки свободными, он загрёбал ими довольно успешно, помогая правой ногой, и стараясь не нагружать левую. Наверняка, он был в полубессознательном состоянии, ибо не помнил потом, как преодолел ступеньки. Целых четыре ступеньки крыльца и одну ступеньку в подъезде!

Пришёл в полное сознание только, когда увидел дверь квартиры Сары и, хотя платок на левой руке уже сильно намок, решил, что спасён. Давид слышал теперь не только молитву Мейша, но также голоса девочек и смех мальчиков. Симха… Собрав остаток сил, Давид постучал в дверь. Стук получился очень тихим, почти неслышимым, но видно Господу было угодно, чтобы его услышали. Это Он, наверное, велел Мейшу в этот момент остановить молитву. «Ривка, come on, пойди послушай, что за стук!» — велела дочери мать. Давид услышал шаги подбегающей к двери девочки, и, собрав все силы, прокричал: «Открой, Ривка, это я, Дэвид… мне…» Но Ривка уже бежала назад… «Это Дэвид»,— сообщила Ривка матери. «И зачем он стучит в шаббат», — недовольно заметила та.

Больше Давид ничего не помнил. Вплоть до того момента, когда понял, что лежит в постели и увидел склонившуюся над ним Нелю и дочку с зятем. Сквозь причитания Нели Давид отчётливо услышал напевную молитву Мейша. Шаббат продолжался.

 

ПОСЛЕДНЕЕ НОВОСЕЛЬЕ

I

В Мельбурне среди множества его парков, больших и маленьких, есть один совсем кроха. Как будто Господь своим могуществом раздвинул слегка два ряда домов, чтобы посадить в образовавшемся прямоугольном зазоре с десяток пальм, да по несколько огромных эвкалиптов, развесистых фикусов и английских вязов. А в оставшемся пятачке посредине соорудил клумбу, где в хорошие времена пышным цветом красовались азалии и нарциссы. А теперь, когда наступили засушливые годы, там высаживают какие-то совсем непонятные цветы, у которых ни вида, ни запаха…. Зато, говорят, они требуют мало воды.

В одной части парка — лужайка для собак. А в другом конце устроена детская площадка. Вдоль бетонных дорожек кое-где стоят скамейки. Изредка пройдёт пешеход, или прошмыгнёт велосипедист. Теперь только на шаббат здесь собираются ортодоксальные еврейские семьи. И становится шумно и весело. А в остальные дни редкий житель выйдет прогуляться с собакой. Да иногда одна-две старушки молча совершают круги обязательного моциона. Тихо, и совсем не слышно голосов. А если услышите, то это будет, скорее всего, английская речь. А русских и не видно, и не слышно. А потому немножко тоскливо.

То ли дело было раньше, всего лет пять назад! Здесь с утра до вечера, если только не лил дождь, или не выл злой ветер, можно было увидеть русских евреев. Часто к ним подсаживались пожилые, помнящие русский язык евреи польские. Коренные австралийцы не имеют обыкновения гулять в парке. Всё больше копаются в свободное время в своём садике. И только наши любят «дышать воздухом».

Всё это было, да закончилось. Некоторые, кто поблизости снимали квартиру, получили коммунальную далеко отсюда. Или купили себе, тоже в другом районе. А многие ушли в мир иной. Где-то, может «Русские идут!» А отсюда русские ушли…

Но когда тут ещё было много нашего народа, я встречал частенько в этом парке одного по имени Марк. Был он высок и моложав, хотя уже стар. Здесь стар значит, что он был очень стар, ибо и сам рассказчик уже не молод. И, несмотря на старость, был Марк на диво приятным собеседником. То есть, не ходил кругами в разговоре, повторяя одно и то же, не брюзжал, не поучал, и даже не ругал молодых. А частенько их хвалил. А то и восхищался. И потому иногда я забывал его возраст. И мне казалось, что я старше его. Так мы подружились.

Он ушёл на фронт чуть ли не в первый день войны, но не любил вспоминать фронтовые годы. А я в ту пору как раз сел на конёк этой темы и раскачивал Марка на разговоры о его фронтовой жизни. Он, как и я, был большой спорщик. И однажды проспорил мне. А я поставил условием, что если выиграю спор, то расскажет он день за днём все свои 583 дня войны.

Я как чувствовал, попросил его для начала рассказать самое тяжёлое, что ему тогда пришлось пережить. «Понимаешь, — сказал он — самое тяжкое, что я увидел на войне, никому не расскажу, оно умрёт со мной… А вот это, пожалуй, можно…

Я уже тебе как-то говорил, что призвали меня на пятый день. А было это возле самой старой границы. В Винницкой области. Мне повезло. Могли ведь сразу дать одну винтовку на двоих и бросить под немецкие танки. А я попал, в конечном счете, под Тулу учиться на стрелка-радиста в штурмовой авиации. Давай я не буду рассказывать, как нам там было, как, наконец, я через четыре месяца вырвался оттуда с двумя красными треугольниками сержанта на голубых петлицах. Добираться до фронта далеко не пришлось, в то время полевой аэродром, с которого мы стали вылетать на задание, был чуть ли не рядом с нашей школой. Я стал летать на двухместных истребителях-перехватчиках Пе-2. Командиром у меня был грузинский еврей Отар Шабашвили, мы с ним успели сделать девять вылетов. И подбить один мессер, и один хейнкель. Тогда не спешили давать ордена, но уже в конце войны я получил за него медаль «За отвагу». А Отар — орден Красной Звезды. Но уже посмертно. Узнал я это много позже.

В последнем вылете нам не повезло. Встречный мессер первым же выстрелом задел Отара. Да ещё заклинило и пушку, и пулемёт. То ли мы тоже подбили этого немца, то ли просто он увидел другую добычу, но наш самолёт оторвался от мессера. Тут мне Отар стал кричать, что будет делать аварийную посадку. А мне надо прыгать. Я стал отказываться. Тогда он так неистово выругался… И повторил приказ… Я открыл люк, нырнул вниз и дёрнул за кольцо парашюта. Мы были низковато над землёй, а возможно, не сразу рванул за кольцо. Я ведь курсантом успел прыгнуть с парашютом всего раз. Да ещё до войны два раза прыгал с вышки в кружке Осоавиахима… К тому же не успел подобрать стропы и сориентироваться, и грохнулся всем телом на землю.

Я должен был разбиться насмерть. Но Гашему было угодно, чтобы я выжил, успел ещё повоевать, прожил долгую жизнь. И вот теперь обо всём тебе рассказываю… Но ты хочешь подробности?… На меня наткнулась Катя… Да, вот та самая, что сидит на скамейке напротив. И, может, рассказывает то же самое очередной собеседнице… Их поезд разбомбили, они пошли не в ту сторону и наткнулись на колонну немцев. Хорошо, что была ночь. Но в панике тогда она потеряла родителей и набрела на домик лесника… И вот теперь пасла на опушке козу. Катя хоть и еврейка, но очень похожа была внешне на тамошних. Это её и спасло. Она стала леснику Фёдору за племянницу, и на всякий случай Дарья, жена лесника, два дня учила её бить поклоны и молиться. Эти подробности я узнал позже. Несколько дней я ведь был без сознания. А потом оклемался, пришёл в себя. У меня, видимо, был перелом ноги. Потому, что она стала опухать. Где-то они раздобыли старика-фельдшера, которому доверились. Он долго ощупывал ногу, пока я лежал, стиснув зубы, а потом обложил ногу какими-то целебными травами, намотал шину, и сказал, что буду скоро танцевать. Всё время Катя ухаживала за мною, пока я лежал.

Танцевать я воздержался. Как ты понимаешь, я не был похож на местных. И горе бы мне было, если бы меня обнаружили немцы, или полицаи. И всем остальным — тоже.

Через месяц я нашёл партизан. Это был очень опасный момент в моей жизни. Их командир сказал, что раз я иду от немцев и еврей, то, значит, меня подослали. И отдал распоряжение пустить меня в расход. Меня спас его начальник разведки. Тот спросил, знаю ли я немецкий, а когда я ответил, что знаю, сказал, что чем сдыхать с голоду, он рискнёт и возьмёт меня на дело, достать провиант… И я привёл их к немецкому складу… Потом они помогли мне перейти линию фронта. Уже после войны через Фёдора я опять нашёл Катю».

II

А назавтра Марка не стало. К этому времени моя жена, хоть и много моложе, успела подружиться с его женой Катей. И мы оба очень переживали смерть этого человека, успевшего стать нам близким. Катя осталась одна. Вообще-то банальная история. Как и сама жизнь, если человеку повезло, и он живёт изо дня в день без потрясений. Если двое живут всю жизнь вместе, то кто-то уходит раньше. И от этого, как в песне поётся, «никуда не деться и не скрыться». Катя была сверстницей Марка, но, несмотря на годы, очень подвижной и энергичной. А после смерти мужа её как подменили. Подвижность, правда, осталась, а энергия вся ушла, и теперь Катя напоминала сдувшийся мяч. «Ничего — решили мы — пройдёт время, Катя успокоится и станет прежней». Нет, прежней Катя не стала. Утром она заставляла себя пойти на длительную прогулку, но вернувшись, почти всё время лежала и читала. И всё больше только глазами бегала по страницам. И плохо понимала, о чём шла речь в книге. Или смотрела телевизор. И сама себя частенько ловила на мысли, что не следит за происходящим.

Иногда она забегала к соседям. Как-то стеснительно, после уговоров, садилась на краешек стула. Но вскоре вставала и убегала. И то правда, у тех двоих ведь своя жизнь, да есть ещё и внуки, тоже требуют внимания. Внуки у Кати были давно взрослые. Как и сыны, они заезжали порой к Кате, но быстро исчезали. Поцелуют, извинительно скажут, что их где-то ждут и убегут. Хорошо хоть, если успевала Катя поджарить для них сырников. Или оладий. У них ведь тоже своя жизнь. Свои заботы.

Иногда на день-два её забирал кто-либо из сыновей. Чаще всего это был младший сын Саша, более чуткий и нежный, чем суховатый и рациональный Гриша, старший сын. У Саши была собака, и тот иногда просил с нею погулять. Катя брала в руки поводок, а собака благодарно поскуливала. Когда собака слегка забегала вперёд и, оборачиваясь, смотрела на Катю, той казалось, что на неё глядит Марк. Теперь Катя часто повторяла, что поскорее бы ей попасть к Марику, мол, заждался он её. Так прошёл год. Год, как не стало Марка.

Лет двадцать назад, когда те только приехали, старший сын Гриша купил для родителей квартиру. В которой они и жили всё время. Оба любили это жильё. И заботливо за ним ухаживали. Конечно, родители, как обычно, снимали это жильё у детей. Но всё равно были счастливы. И не потому, что сын не брал с них полную плату. А потому, что хоть это была квартира сына, но и их тоже. Им не нужно было ждать каждый месяц, что придёт от владельца письмо, в котором тот сообщит, что в связи с тем то и тем-то квартира подлежит продаже. А им в течение одного месяца надлежит выселиться. Своя квартира делала жизнь стабильной и устойчивой. И добавляла самоуважения. Так необходимого, когда не знаешь ни английского языка, ни местных обычаев. И поэтому кажешься себе глупым несмышлёнышем даже по сравнению с внуками и правнуками.

Когда Марк умер, то, хоть и трудновато было, но Катя продолжала платить за двоих с одной пенсии. Гриша, правда, заметил, что может уменьшить плату, но мать отвергла предложение. Она знала, что сыну и так трудно. Он ведь совсем недавно построил для себя большой дом в дорогом приморском районе. И сейчас строил дом для дочери. Теперь, когда Катя овдовела и постоянно жаловалась на тоску, Гриша в ответ стал говорить, что маме лучше бы теперь жить в старческом доме, в нёсин хоуме, как называют такие дома австралийцы. Тут ведь это не советские богадельни. У каждого своя комната с телефоном. Телевизор, какой хочешь, можно и самому принести. А лечат и кормят лучше, чем в Союзе в санатории ЦК КПСС. Ну, да всё равно нужно ждать год. За это время всё и прояснится.

Младший сын, было, заикнулся, что зачем маме покидать привычный угол, но старший так рявкнул на того, что мало не показалось. И теперь от мысли, что может быть придётся скоро распрощаться с привычным жильём, вечера стали ещё длиннее и тоскливее. Зато у Кати появилось новое занятие. Теперь она часто обводила прощальным взглядом, ставшие давно родными стены: множество фотографий детей и совсем маленьких, и больших, и ставших самих уже родителями. И внуков, и фотографии Марка, сперва одного, в лётной форме. А потом всегда с Катей и детьми, внуками. А в отдельной раме — награды Марка. И иногда Катя вспоминала, что так же когда-то в 1937 вечерами прощалась со своим домом мать Кати. Когда после ареста мужа ждала с минуты на минуту, что и её постигнет та же участь. И куда тогда денутся все её дети? От этого сравнения Кате становилось стыдно. И на время она успокаивалась. Но ненадолго

Предчувствие Катю не обмануло. Ибо, вскоре Гриша сообщил матери, что к ней должны прийти из старческого дома побеседовать и ответить на вопросы. «А у меня нет вопросов» — ответила Катя сыну. — «Ну, так ответишь на их вопросы, а если что будет непонятно, то Люба переведёт». Люба — это была жена старшего сына. Как-то в пятницу после работы он приехал и предложил матери побыть у них в выходные дни. Вечером они все вместе смотрели русский фильм, и Люба, как никогда, была ласковая и внимательная. Катя любила свою старшую невестку, ей с нею было проще, чем с сыном. И показалось Кате, что невестка смотрит сегодня на свою свекровь по-особому жалостно. То ли от этого жалостного взгляда, то ли в предчувствии перемен, но Катя разволновалась и заснула только под утро.

А когда завтракали, Гриша сказал Кате: «Ты знаешь, мама, мы видим, как тебе трудно управляться теперь самой… мне удалось договориться в «Монтефиори», чтобы тебя взяли раньше. Сколько тебе времени нужно на сборы?»

Наступила длинная и неприятная пауза. — «А сколько мне нужно?! Голому собраться — только подпоясаться. Хоть завтра могу перебраться…» Катя говорила внешне спокойно. Но невестка заметила, что та еле сдерживает слёзы. — «Ты хоть бы дал спокойно позавтракать маме. Что ты так спешишь?!» — не выдержала она. — «Так, что в среду поедем» — подытожил беседу Гриша — кстати, мама, мы ко дню рождения и новоселью купим тебе новый плазменный телевизор.

Два последних дня в квартире, где прошли последние двадцать лет её жизни, Катя провела как бы в полусне. Она никому не сказала, что уходит в старческий дом, было почему-то стыдно. Почему, она сама не смогла бы объяснить. То ли не понимала, то ли не хотела ничего понимать. Она тупо перебирала вещи, безразлично рассматривала альбомы с фотографиями, останавливаясь только на карточках, где Марк был вместе с ещё маленькими детьми. К концу второго дня единственный чемодан, который решила взять с собой Катя, был почти пуст.

Хорошо, что в этот день к ней после ланча приехал Саша. Когда младший сын сел с нею рядом и поцеловал в щеку, Катя с трудом удержалась, чтобы не расплакаться. Саша заставил мать заполнить чемодан одеждой и обувью. А во второй положил радиоприёмник, фотографии да несколько любимых Катиных книг и вещиц. Та не сопротивлялась, не спорила.

 

На следующий день вечером Катины приятели, жена с мужем, долго стояли у домофона Катиного блок оф флэт. «Смотри, она же всегда в это время дома», — заметил муж. «Нет, Давид — ответила ему жена — мы опоздали. — При этом взгляд её остановился на куче выброшенных на газон вещей. — Смотри, вот Катин чайник. Я помню, как Марк наливал нам из него чай… Вот, взгляни, уже и доска с объявлением, эта квартира сдаётся в наём… Чуяло моё сердце, что нужно проведать Катю здесь в последний раз. Теперь она переехала в нёсин хоум. И зачем Катя так поторопилась?!»

А, действительно, зачем?..

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Эллан Пасика: Еще два рассказа из жизни русских евреев в Австралии

  1. У Маяковского нет слова «сонмы»:
    КЕМП «НИТ ГЕДАЙГЕ»
    Запретить совсем бы
    ночи-негодяйке
    выпускать
    из пасти
    столько звездных жал.

  2. Мне понравились рассказы! Хочу почитать все представленное, потом напишу побольше…

Обсуждение закрыто.