Александр Левинтов: Ноябрь 17-го

Loading

Как всякий много и часто пишущий и пьющий, он не стеснялся в выражениях и резкостях, его Заебанск стал символом советского города любого ранга и любой численности населения. Его «как всякий нормальный идиот, он мыслил большими масштабами» и другие афоризмы сыпались со ссылками на него и без ссылок, будто народные песни.

Ноябрь 17-го

Заметки

Александр Левинтов

Остатки октября

я стою — передо мной аллея,
уходящая, наверно, в никуда,
листьями дожди дорогу сеют,
стынет в лужах серая вода

тучей древней в небе проплывает
вечная предзимняя тоска,
землю словно тайну укрывает
плоская туманная доска

отлетели звуки, сказки, птицы,
отшептались губы, поцелуи,
мне опять и заполночь не спится,
шепчут скверное назойливые струи

тишина вопросов и ответов,
уходящих смыслов горизонты,
интересно: мне дожить до лета?
— всё, пора в чулане прятать зонтик

всё, пора, и на крыло вставая,
улетаю в пылкие мечтанья,
до свиданья, жизнь моя, до мая —
здравствуйте, печали и рыданья

Ноябрьский вечер

запорошило,
словно ластиком стирая,
пейзаж исчез,
в ногах и хлюпало и ныло,
берёза однобокая, нагая,
и лишь на горизонте пламенный порез

усталый мир,
поблёкший, полусонный,
тоски нагнал;
в застиранном до дыр
и в скрипе безнадёжных дровней
теряют свечи меркнущий накал

Александр Александрович Зиновьев
(попытка портрета)

Александр Александрович Зиновьев
Александр Александрович Зиновьев

Формы и степени знакомства

Вряд ли я имею право писать об Александре Александровиче Зиновьеве, легенде Московского Методологического Кружка (ММК), фигуре огромной и значительной, но, так как я живу в мире, где вообще никаких прав нет, одни привилегии, то меня не особо и парит это обстоятельство отсутствия права писать.

В советское время я читал самиздатовские «Коммунизм как реальность» и «Зияющие высоты», в постсоветское — уже легально — «Катастройку», «Глобальный человейник», «Пара беллум», «Гомо Советикус», «Логическую социологию» — всего же им написано более 70 книг, страшно писучий был человек, писавший при этом преимущественно книгами.

Семинары ММК и ОД-игры не обходились без почтительных, но малосодержательных упоминаний о Зиновьеве, как, впрочем, не раскрывалось содержание и других аксакалов движения: Г.П. Щедровицкий тщательно зачищал идеологическое и содержательное пространство вокруг себя.

Гена Копылов, мой верный друг-товарищ, побывал в конце 80-х в гостях у Зиновьева в Мюнхене и подробно и адекватно рассказал мне об этой легендарной личности.

В первой половине 90-х годов С. Попов и А. Вишневский из «Комсомолки» затеяли на ТВ ток-шоу «Я — лидер!». В этом проекте я был «серым экспертом» и одновременно автором всяких фантастических ситуаций, которые потом удивительным образом материализовывались, например, раздел Черноморского флота, война с Чечнёй и т.п. Запись происходила во многих местах, в том числе и на Шаболовке в старом телецентре. Одну из пар составляли А. Зиновьев и Б. Немцов. Зиновьев был явно пьян, но держался стойко и задорно. Его основным тезисом было:

Россия сама себя превратила из метрополии в колонию и теперь ищет, кого бы сделать своей метрополией.

Бедный Немцов был просто потрясён этой позицией:

— Как же так, Александр Александрович?! Ведь я же Ваши книги по ночам под подушкой читал, а Вы теперь такое говорите!

Но эпатаж уже полностью овладел Александром Александровичем.

… С другой стороны, со 100%-ной уверенностью можно предположить, что моё имя Зиновьеву ровным счётом ничего не говорило, так что мы почти квиты.

Похороны как старт мифологии

Похороны походили в Клубной части Центрального корпуса МГУ на Ленгорах. Было очень много народу и было очень торжественно. Ректор МГУ Садовничий рассказал нам о том, что каждое утро гулял с покойным и обсуждал мелочи и крупные детали мироустройства. Жириновский рассказал, что Зиновьев был и остается главным идеологом либерально-демократической партии, и мы узнали, что, оказывается, у ЛДПР есть идеология. Зюганов практически повторил речь Жириновского, с той лишь разницей, что Зиновьев был объявлен идеологом современного коммунистического движения. Выступали также историки и философы, оказавшиеся вдруг друзьями и соратниками этого волка-одиночки. От ММК не выступил никто.

Так сформировалась и тут же окрепла, затвердела мифология о Зиновьеве как респектабельном советском учёном. В общем, всё как обычно.

Биография

В 16-17 лет, когда за ним пришли, он не стал открывать дверь, а просто сиганул в окно, решительно и по-хулигански, по версии слухов в ММК. Он просто улизнул и затаился, потом поступил под слегка изменённой фамилией в лётную школу, всю войну самым удивительным образом провалял дурака и совершил первый боевой вылет только в марте 1945 года, так что славу боевого лётчика, прошедшего всю войну, можно считать немного преувеличенной.

Он был не просто одарённым — он был весьма активен, социально активен. После войны восстановился на философском факультете МГУ, писал совершенно отвязные тексты, типа «“Капитал” Карла Маркса — это описание реальности или метод анализа?», сколотил во круг себя полуподпольный кружок, где всерьёз обсуждали одиннадцатый тезис Карла Маркса о Людвиге Фейербахе: прежде философы лишь описывали мир, теперь им предстоит его переделывать. Так возник сначала Московский Логический Кружок (МЛК), превратившийся впоследствии в ММК, так появилась содержательная логика как разновидность неформальной логики и противовес марксистко-ленинской (это сейчас она выглядит неуклюжим матом, а тогда «Материализм и эмпириокритицизм» изучали все, и философы и нефилософы) логике и формальной логике Аристотеля.

Первая его жена была кагэбешной породы, поэтому он в принципе подозревал всех в стукачестве, прежде всего кружковцев. Был ли на самом деле Г. Щедровицкий стукачом, теперь уже и неважно, но подозрения Зиновьева пали и на него.

А ещё он безобразно и много пил, на пару и соревнуясь с Эвальдом Ильенковым, ещё одним эпатажным философом-марксистом.

Все работы А.А. Зиновьева, от дипломной до докторской были скандально блестящими. Чтоб не путаться с политическими оппонентами коммунистической власти, он обрёл себя в тихой и мутной заводи логики — и тем почти уцелел, кабы не его литературный дар.

Кружковцы в конце концов решили проблему одиннадцатого тезиса и создали практику, с помощью которой оказалось возможным перевернуть советский мир — организационно-деятельностные игры. Первая игра состоялась в 1979 году, уже без Зиновьева, которого годом раньше лишили докторской, военных наград и гражданства.

Так он очутился с семьёй в Мюнхене, где впал в депрессию и безостановочное пьянство, что не мешало ему громко выступать, писать звонкие книги и получать за них многочисленные награды и литературные премии.

Как всякий много и часто пишущий и пьющий, он не стеснялся в выражениях и резкостях, его Заебанск стал символом советского города любого ранга и любой численности населения. Его «как всякий нормальный идиот, он мыслил большими масштабами» и другие афоризмы сыпались со ссылками на него и без ссылок, будто народные песни.

В начале 90-х Зиновьев начал возвращаться в Россию — книгами и частыми наездами. Подобно Войновичу, Солженицыну, Лимонову и другим, он, полуверя в успех, всё же вернулся: летом 1999 года в Москву переехала вся семья, а он, получив должность профессора МГУ и кафедру на философском факультете, решил одним махом две капитальнейшие проблемы хомо советикуса: где и на что жить?

Коммунист

Будучи несомненным антикоммунистом, А.А. Зиновьев был и всю жизнь оставался коммунистом. Как признавался его ученик и соратник Г.П. Щедровицкий, «в этой стране можно быть только либо коммунистом, либо антикоммунистом, что, в сущности, одно и то же».

Зиновьев, например, сам чудом избежавший ареста и репрессий, признавал их необходимыми во имя…

Это был настоящий коммунист, не марксист («коммунизм» Маркса был коммунизмом мелкого завистника-лузера ко всякому, кто хоть как-то и в чём-то преуспел в этой жизни) и не ленинец (глубоко невежественный «коммунизм» Ленина так и потерялся бы в истории как рассуждения пикейного жилета, если бы не цепь случайностей, обронившая на кучку этих картавых спорщиков всю непомерную тяжесть власти), и уж, конечно, не сталинист, коммунизм которого густо замешан на уголовщине и паранойе.

Зиновьев был коммунистом кумранского толка, ессеем, первокоммунистом. В кумранских пещерах люди прежде всего отказывались от всего личного: денег, имущества, биографии и даже имени. Семь лет переписывать священные тексты, чтобы получить право на пешарим — понимание и интерпретацию этих текстов — как это по-кумрански и как это могло бы понравиться Зиновьеву.

Самопожертвование личным в интересах группы единомышленников — вот идеал ессеев и Зиновьева, который, впрочем, в реальной жизни собой не очень-то жертвовал ради коллектива, но безусловно шёл на риски во имя руководившей им идеи.

Мне кажется, Зиновьев согласился бы с моим тезисом, что идея коммунизма в 19–20 веках погубила самую себя глобалистскими масштабами и интернациональными претензиями: оставайся коммунизм в пределах коммун и общин — и жить бы ему и беззаветно в веках.

Логика в исполнении бунтаря

Зиновьев был выдающимся логиком, железным и неумолимым, а других логиков и не бывает. «Если нельзя, но очень хочется, то можно» -— это не про него, это про антилогиков.

Убийственная логика Зиновьева страшна по двум причинам: в качестве прототипов его антигероев выступают близкие ему люди, часто его единомышленники и соратники — каково им читать о себе такое? Это — логика в руках бунтаря — всё равно, что атомная бомба в руках обезьяны.

Считается (в том числе и им самим), что Зиновьев создал стройную системную социологию, что, с моей точки зрения, вряд ли: для этого надо обладать онтологическим талантом и мышлением, каким обладал, например, Платон. Я также думаю, что предтечей Зиновьева был, скорее всего, Т. Мор с его «Утопией», романом-схемой.

Зиновьев талантливо разрушителен, ниспровергателен — ему отлично удается крушить всё окрест себя, но искать в его книгах позитивные конструктивы — напрасный труд.

К тому же он — эксцентрик-пессимист, экстравагантный и яркий ковёрный, оригинал и шут гороховый, который ради красного словца не пожалеет всё Политбюро.

Идеи Зиновьева, несмотря на всю его стройную логичность, были столь завиральны, что не обладали футурологической силой. Практически все его предположения о будущем России и мира рухнули при нём же.

В компрегентном ряду

Удивительным образом Зиновьев был контрастен и прямо противоположен практически всем, с кем общался и сотрудничал:

Г.П. Щедровицкий в сравнении с ним был политичен и гибок, что очень важно для организатора и Учителя: Зиновьев потрясал своих студентов (и устои власти и властвующей философии), но учеников не оставил и не мог оставить.

А.М. Пятигорский онтологичен (а каким может быть ещё буддолог?), что почти синонимично алогичности и, по-видимому, не имел ничего общего с Зиновьевым, кроме отношения к водке, такого же рабского.

В.А. Лефевр — может быть, ещё больший логик, нежели Зиновьев (всё-таки, Мехмат МГУ и операторное владение булевой алгеброй), но Лефевр — совсем не социолог, он работает в сфере сознания, совести и рефлексии, ему чужды байки А.А. Зиновьева и Г.П. Щедровицкого, поскольку его стихия — притчи, что гораздо сложнее баек.

М.К. Мамардашвили — эстет в философии, краснобай в лучшем смысле этого слова, которого, наверно коробили острые, но не тонкие выражения мысли, присущие Зиновьеву.

Э. Ильенков — ещё один яростный собутыльник Зиновьева, но не бунтарь, а самоед, лишённый спасительной самоиронии, а потому и покончивший с собой в поэтическом возрасте 55 лет от роду.

В.П. Зинченко — если Зиновьев — сатир и сатирик, то Зинченко, директор института Человека (внутри института философии РАН), — мягкий и респектабельный юморист. Вот его шутка на одном из семинаров в институте Человека:

— Ну, вот, мы, наконец, и нашли недостающее звено в эволюции между приматами и человеком — это мы.

И так далее…

Остаётся вопрос: кто и что останется от этой плеяды? Какие смыслы и идеи уцелеют? Кто останется в истории только на правах надкухонным свидетеля своей эпохи? — не мне решать.

А.А. Зиновьев

Старая фотография

глаза находят первыми ушедших,
потом себя, потом еще двоих…
где это было? — уж не вспомнить, тщетно,
и сам собою возникает стих,
и всех нас жалко — тех, кого не вспомнил,
себя и тех, кто с виду незнаком,
уходят в землю люди, песни, корни,
и только колокол звучит — теперь о ком?
за всех, кто был когда-то нами, с нами,
за всех забытых в суете дневной,
за дымку времени у нас над головами
я пью по первой, после — по второй…

Проблема организации коммуникации на межпредметном плацдарме взаимодействия

Вынося в название слова «проблема», мы сразу заявляем и смиряемся с мыслью, что решения этой проблемы пока нет или его нет вовсе, но это, разумеется, не означает, что и думать об этом не стоит — стоит думать только о том, что не имеет решения — пока или вообще, поскольку, если решение есть уже заранее — стоит ли думать об этом?

Ситуация необходимости коммуникации на межпредметном плацдарме становится типичной и часто встречающейся в связи с демократизацией общества и общим пониманием принципа партисипативности управления.

Атавизмом предыдущей парадигмы управления остаётся негласное и неукоснительное признание правоты начальства: не из страха, а на всякий случай, чтобы «не дразнить гусей». Но тут действует основной механизм демократии: «мнение одного является всеобщим, если нет другого, противоречащего ему». Не возражая начальству и руководству даже в самых демократических разговорах, например, на семинарах, мы сами обрекаем его на авторитаризм, мы сами становимся носителями антидемократизма и несвободы слова, мнения и позиции.

Информация — коммуникация — общение

В компрегентном ряду «информация — коммуникация — общение» коммуникация отличается от общения прежде всего тем, что это — диалог\полилог, происходящий по достаточно строгим канонам и правилам мышления, с соблюдением норм логики. В отличие от общения, коммуникация воспроизводима, технологизируема и транслируема.

От информационных потоков коммуникация отличается прежде всего кумулятивным эффектом. Как и мышление, и понимание, коммуникация спекулятивна и сама в себе несёт потенциал накопления смыслов.

Существенно также то, что коммуникация опирается на понятия, а не просто слова, поток слов и знаков, за которыми, как правило, ничего сущностного не стоит: «слова, слова, слова».

В строго очерченной предметной области проблем с организацией коммуникации не возникает: за столетия и тысячелетия существования предметно\дисциплинарно организованных деятельностей формируется кортеж понятий, строго ориентированных на данный круг профессионалов, здесь действуют достаточно кастовые этические и культурные нормы, связи, иерархии, понимание доведено до неких автоматизмов и т.п.

Однако, при выходе в междисцисциплинарное, кросс-культурное пространство, исчезает общность языка, привычные средства понимания перестают действовать и работать, за словами выстраиваются весьма различные и не сводимые к единому знаменателю понятия. Но именно межпредметная коммуникация и становится в настоящее время ведущей, как в силу развития полипрофессионализма, так и в соответствии с требованиями интегративных компетенций, прежде всего, в сфере управления.

Схема рефлексивного выхода в коммуникацию

Все попытки построения коммуникации непосредственно между представителями различных предметных областей заканчиваются обычно социальными конфликтами и безрезультатно. Для достижения коммуникации и конфигурирования взаимонеприемлемых предметных представлений и профессиональных языков необходим выход в рефлексию, в «мышление по поводу мышления» (Г.П. Щедровицкий) и «сознание сознания-2 (по В.А. Лефевру):

Рефлексивный выход в коммуникацию
Схема 1. Рефлексивный выход в коммуникацию

Строго говоря, эта, достаточно сложная и громоздкая работа сама по себе не стоила бы наших усилий, если бы необходимость совместных действий не по приказу или команде, а субъектно и вместе с тем совместно: как говорил Кестлер, «организация есть способ достижения моих целей нашими усилиями».

Понимание и мышление в процессе коммуникации

Не будучи психологом, я не вправе глубоко обсуждать чувственные средства выхода в коммуникацию, а поверхностно это делать неприлично, но я осознаю важность и необходимость арсенала этих средств. Что касается интеллектуальных средств, то это — зона методологической ответственности.

И мышление и понимание обладают спекулятивным характером, однако направления этих спекуляций весьма различны:

— понимание направлено вглубь текста и потому допускает множество интрепретаций;

— мышление расширяет, сдвигает границы и горизонты мыслимого и познанного, оно экстенсивно, но оно «монохромно» для мыслящих коммуникантов и это не только вызывает волну согласия, но и становится необходимым.

Понимание, по нашему мнению, является первичной интеллехией относительно мышления. В процессе коммуникации понимание идёт от языка к сгусткам смыслов, равнозначных для коммуникантов, до рабочих понятий, общих для коммуникантов, и уже эти понятия служат основанием и материалом для мышления, выражаемого языком или схемами или иным другим способом, включающим в себя и язык:

Понимание и мышление в процессе коммуникации
Схема 2. Понимание и мышление в процессе коммуникации

Благодаря действию по этой схеме мы не только индуцируем мышление, но и приводим наш язык в соответствие со строем наших понятий: наших как исторически сложившихся образцов и наших как ситуативно построенных, рабочих понятий, необходимых нам для взаимопонимания в совместной деятельности.

Согласно этой же схеме становится понятным механизм накопления понимания (герменевтический круг Шляермахера) и спекулятивности мышления. Питая друг друга, понимание побуждает мышление за счет вновь построенных понятий (креативно-конструктивное понимание) или втягивания культурно-исторических понятий (культуросообразное понимание), а мышление, выражаемое в языке, порождает новое непонимание, требующее понимания.

Сочетание понимания как ага-эффекта и как процесса описывается кривой, известной в физике как δ-функция: пологий продолжительный подъем сменяется всплеском, а затем продолжается на другом, более высоком уровне до следующего всплеска.

Понимание как δ-функция
Схема 3. Понимание как δ-функция

Эта кривая легко проектируется на «герменевтический круг» Шляйермахера: понятые фрагменты соответствуют всплескам ага-понимания, понимаемые — пологим участкам кривой. Естественно, что у каждого — своя непредсказуемая частота всплесков, свои понятые реперы к этом круге.

Герменевтический круг и δ-функция понимания
Схема 4. Герменевтический круг и δ-функция понимания

При повторном и последующих циклах понимания уже понятое не дает никаких всплесков — они возникают в других местах, пока, наконец, нам не начинает казаться, что всё понято, а потому более и неинтересно.

Понимания разных людей держатся не только на разных реперах, но, даже если «всплески» совпадают, совершенно необязательно, чтобы бы они были одинаковыми по смыслам: каждый формирует собственные смыслы, расставляет свои смысловые акценты ударения. Каждый превращает понимаемый текст (в широком смысле слова «текст»: это и слова, и музыка, живопись, и люди, и ситуации и т.п.) в уникальный и только им понимаемый мир. В условиях всеобщего непонимания все люди — братья, но там, где формируется понимание, формируется и одиночество: мы живём в понимаемом нами мире, недоступном для других.

Common vision

Значение общего взгляда, единой концепции, common visionкак правило сильно преувеличивается и потому насильственно навязывается всем, однако всегда нужны, по нашему мнению, отщепенцы, инакомыслящие, оппортунисты и несогласные: они формируют рефлексирующую «курилку», они же подчас несут на себе черты предстоящего будущего (а не будущего вообще).

Common vision, если и нужен, то только для единственного — для достижения не целевого (у каждого свои цели), а стратегического единства, аксиологического согласия. Неизвестно, есть ли реальные средства достижения мимо вдохновляющих примеров, одному из которых и однано пространство последнего раздела.

Стратегическое единство. «Анабасис» Ксенофонта

Стратегами в Элладе называли полковников, получавших месячное содержание, вчетверо большее, нежели рядовой пехотинец, гоплит. Перикл, например, 15 раз избирался стратегом, но вошёл он в мировую культуру не этим, а как создатель нового понимания стратегии: выбора верхней страты ценностей и неукоснительное следование своему выбору несмотря ни на какие обстоятельства и ситуации. Таким же был Фабий Максим («Сравнительные жизнеописания» Плутарха), римский полководец времён войн с Карфагеном: при жизни его нещадно обвиняли в трусости, бездарности, предательстве за то, что он постоянно уклонялся от сражения с Ганнибалом, но после смерти это были самые пышные похороны в Риме — ни один римский солдат не погиб, ибо ценность жизни юных римлян была для полководца превыше всего.

Греческое слово «анабасис» имеет три основных значения:

— восхождение в гору, набор высоты,

— проникновение вглубь материка (ведь греки — типичный народ побережий и потому любое проникновение внутрь материка является для них и восхождением),

— восхождение, возвышение духа — метафора, понятная каждому любителю гор.

* * *

Ксенофонт родился, согласно различным источникам, в промежутке между 430 и 445 годами до Р.Х. Нам эти 15 лет кажутся мелочью, но для понимания фигуры Ксенофонта это очень важно: он отправился в поход 29-летним молодым человеком или опытным 44-летним мужчиной? Умер он в промежутке между 365 и 355 годами — 65-летним стариком или 90-летним мафусаилом?

В любом случае, он относится к Великому Поколению, куда входят Перикл, Геродот, Сократ, Платон, Фидий, Аристофан, Протагор, Алкивиад, Фукидид, Софокл и другие — имена, определившие не только свою эпоху, но и всю европейскую цивилизацию.

Ксенофонт был ревностным учеником Сократа и постоянно соперничал в этом ученичестве с Платоном: оба написали «Пир», оба — «Апологию Сократа», на многочисленные платоновские диалоги с участием Сократа Ксенофонт ответил «Воспоминаниями о Сократе».

В отличие от философа Платона, Ксенофонт был прежде всего воином, писателем и лишь в последнюю очередь — философом. Фигура явно героическая, Ксенофонт раскрывает свою философию и в своих военных деяниях, и в блестящих литературных произведениях.

* * *

Мотивы действий людей во все времена и в большинстве случаев — вполне обыденны и материальны. И редко, в чью голову приходит идея нанимать людей на подвиг или наниматься ради свершения подвига.

Уже в героические времена понималось, что подвиг — деяние человека, равномощное деянию Бога, а потому наниматься на подвиг — безумие или неосторожность. Их, профессиональных воинов, набралось с бору по сосенке, из разных областей и городов Эллады, в войске царевича Кира, 13 тысяч — немного в сравнении с общей численностью войска (от 120 до 200 тысяч), но эти тринадцать тысяч — отборная гвардия. Среди ахейцев оказался Ксенофонт, который не был даже воином и отправился в поход, сопровождая своего друга. Греческие наёмники оказались слишком далеко от родины, когда погиб царевич Кир, нанявший их. И они решили вернуться домой, преодолевая преследование могущественного Артаксерса, отчаянное сопротивление враждебного местного населения, внутренние раздоры, расколы и разногласия, предательства и измены, естественные преграды (бурные реки, снегопады, неведомые Кавказские горы). Они в конце концов добрались до Византии, что на пороге их страны. Здесь произошел последний раскол, и только 300 воинов решили возвращаться.

Протяжение всего похода — 215 переходов, 1150 парасангов, 34255 стадий (6750 километров). Продолжительность похода — год и 3 месяца.

За кадром, в эпилоге, которого Ксенофонт не написал, осталось два факта, два анабасиса:

— наиболее испытанные в боях, лучшие воины похода стали уважаемыми гражданами своих полисов и вскоре возглавили их, отличаясь от всех других мужеством, справедливостью, яростным патриотизмом и необыкновенной честностью;

— Ксенофонт, весь поход руководствовавшийся наставлениями и идеями своего учителя Сократа, прибыл в Афины вовремя, чтобы успеть на суд и казнь великого мыслителя, превратившиеся в анабасис всей философии: Платон задумывает мир, в котором суд над Сократом был бы невозможен, а Ксенофонт пишет свой реквием учителю — «Анабасис»: боятся надо не потерь численности, а потерь ценностей и смыслов, не ситуации оказаться в меньшинстве, а ситуации измены себе самому.

В театре

в буфете подавали тёплый брют,
противно было до изнеможенья,
и прелести как милости прощенья
с улыбкою на сцене раздают,
а где-то далеко от этой сцены,
за разговорами, длиннотами и жестами
проходит жизнь — с пропетыми, отпетыми,
мелькают властные, события и цены,
но там — бесстрастие простого бытия,
там — пыль от логики и спесь проклятых буден,
мой дух смятён, раздавлен, беспробуден,
и не хотят иного — сон и я,
«народ безмолвствует», бездействует и спит,
вершится мир совсем в других стихиях,
и сквозь народы — тихие, лихие —
идёт история, бездумный монолит

Отчаяние

падает дождь воспоминаний
с чистых, невзрачных, пустотных небес,
дождь, принесённый ветром скитаний,
с горечью совести, а может, и без

падает занавес — пьеса окончена,
зритель усталый — мимо буфета,
всё переперчено, сгнило, испорчено
в зное прошедшего бурного лета

падает, падает, всё только падает
— как же уныла осень прощания,
жизнь об колено ломается надвое,
видно, и вправду, она — лишь изгнание.

Совращение

— О, смотри, лавочка, парашютируем!

— И чего ты меня сюда притащил?!

— Ты чо? Романтика, бляха, Ромка со своей Люськой тоже где-то здесь кайф ловили.

— Страшно.

— Не боись, держи стакан.

Они выпили, сразу по полному стакану, закусили соевым батончиком на двоих. Их сразу повело.

— Завтра контрольная.

— Плевать. Я не пойду.

— Холодно.

— Давай, добьём и враз потеплеет.

Они допили фауст-патрон «Лучистого» и прижались друг к другу.

— Что ты сразу лезешь лапаться?

— А чего ждать-то, замёрзнем же тут на хрен.

И через несколько минут они уже сползли с лавочки на надгробие. Отдышались.

— А у тебя есть ещё что?

— Не для маленьких.

— Как драть, так по-взрослому, а как пить — маленькая? Что это?

— Борис Федорович. Клей БФ-12, очищенный. У батяни отлил — он сначала марганцовкой глушит, а потом грецкими перепонками.

Выпили и это, закурили.

— Интересно, на ком это мы с тобой?

— Сейчас спичками посвечу.

— ОКУЛОВА ДАРЬЯ ГЕРАСИМОВНА… так это ж моя бабка, знаешь, какая строгая, бежим отсюда скорей!..

* * *

Пасхальный апрель 86 года в Вилково, ясный добрый день только начинается. После службы я сижу в саду отца Григория, священика местной церкви во имя Рождества Богородицы. Шмели гудят свой гимн трудолюбию, а мы пьём чай с местным акациевым мёдом, остатками прошлогоднего урожая.

— Совсем молодёжь избаловалась. Год всего, как этот указ вышел, а уже что натворил.

— А что, Григорий Степанович?

— Коммунизма совсем обступила со всех сторон. А ведь мы, я помню, и при румынах жили, и при царе, и под турками, и никогда такого не было, чтобы мы, липованы, на кладбище безобразиями занимались. Прокляну, не выдержит моё сердце, прокляну греховодников! Ведь дети же ещё!

Майское постановление ЦК КПСС и Совмина СССР оказался роковым в судьбе коммунистического режима.

Позакрывали магазины и водочные отделы, повырубали виноградники. Страна строем вышла на трудовую вахту самогоноварения. В бой пошли одеколоны, политуры, лосьоны и прочая спиртосодержащая продукция.

Советское государство впервые пошло на снижение доходов от алкоголя, которые были самой важной статьёй госбюджета (около 30 %), и стало резко сокращать его производство. Цена на водку подскочила вдвое — с 4.70 («первоклассница», она же «андроповка») до 9.10 («пшеничная»).

В Вилково, куда я любил ездить и в командировки и так, за свой счёт, последствия оказались катастрофическими. Вся алкогольная торговля сместилась в хозмаг. Липованы, староверы, сорок лет стойко сопротивлялись всему советскому и колхозному, а на этом пункте сломались и первыми жертвами стали школьники, старшеклассники.

Я вышел из сада отца Григория. На солнышке меня немного разморило. Верующие у храма угощали друг друга пшеничными зёрнами в меду, крашеными яйцами, куличами, «церковным маслом» — сырной массой домашнего изготовления, с изюмом и леденцами. А за мостом, ближе к порту, гуртовалась молодёжь, обмениваясь звонкими частушками:

— На недельку, до второго
закопаем Горбачева,
откопаем Брежнева —
будем пить по-прежнему…

— Спасибо партии родной
и Горбачеву лично,
мой трезвый муж пришёл домой
и вылюбил отлично…

— В шесть утра поёт петух,
в восемь — Пугачёва,
магазин закрыт до двух,
ключ — у Горбачёва…

— Райка, Райка, подожди,
скоро высохнут дожди,
расцветут погодки
от дешёвой водки…

— Спасибо партии родной,
что нету водки в выходной,
но ты не плачь, моя Маруся —
одеколону я напьюся…

Звучало это всё озорно, но невесело. В конце концов озлобленный народ скинул с себя опротивевший коммунизм — не жалко. Но сколько же уродов и несчастных нарожалось в конце 80-х! Сейчас им по тридцать и под тридцать, и за тридцать — самое время рожать внуков для той возлюбленной парочки школьников…

Оборотни без погон

Помнится, на исходе 60-х, будучи аспирантом, я принужден был посещать лекции философии для таких же. Они проходили в институте философии АН СССР, на Волхонке. По списку нас было с дюжину, но ходило не более 5-6 человек. Читал нам некий доктор философии Кузьма Иванов, как то положено истинно советскому философу, человек крайне косноязычный и невнятный.

Он долдонил нам о том, чего не знал, не мог знать — о западной философии, но одна из его лекций была посвящена философским проблемам биологии — и он смело обличал лысенковщину, вмешательство идеологии в науку, а я, сидя рядом с ним в тесном кабинете, листал его же брошюру 50-х под названием чуть ли не буквально «Генетика — продажная девка империализма». Нам он говорил о великом чешском ученом Менделе, а в брошюрке этот же человек проходил как австрийский монах.

Я задал Кузьме дурацкий вопрос о профессии и национальности генетика №1, хотя впереди маячил экзамен на кандидатский минимум по философии: ответ был оплаченным («мы были вынуждены так писать»), как, впрочем, и четверка на экзамене, которая справедливо расценивалась всеми как пара.

Вся дальнейшая жизнь моя была украшаема встречами с этими оборотнями в штатском.

Все партейцы вдруг стали демократами, настолько, что в бурные годы перестройки и ГКЧП пришлось писать статью «От всех газет попахивает “Правдой”». Потом эти демократы перекрасились в «Наш дом — Россию», а через несколько эволюций — в «Единую Россию», главное ведь не в названии или содержании, а быть в партии власти. Всех их даже не надо в баню водить и отмывать — ногтем отколупнул верхний слой политической штукатурки, а под ней — партбилет КПСС.

Да и сами коммунисты — те еще оборотни без погон: теперь они за справедливость и частную собственность. А где вы были, ребята, раньше, когда стояли у кормила и лежали у корыта?

А куда делись все эти экономисты с их идиотскими законами планомерного и пропорционального развития народного хозяйства СССР до любого мыслимого и немыслимого срока? — они все вдруг стали рыночниками и, хотя так и не поняли, что это такое, но так и сыпят из себя «диверсификациями», «венчурными капиталами», «инновациями модернизаций». Впрочем, при Путине слово «рынок» произносится непременно с оттенком сарказма, иронии или отвращения: какая у нас экономика, пока неясно, и неясно, есть она у нас вообще, но за рыночный базар уже кое-кому пришлось ответить по полной программе.

Плановики, снабженцы и сбытовики, над которыми так дружно потешались советские кинокомедии и по которым плакали все нары во всех тюрьмах, теперь — специалисты по маркетингу и рекламе. Они профессионально формируют спрос на то, чего не бывает и на то, чего лучше бы не было, они умело рекламируют то, чего не знают, но без чего мы все сдохнем в одночасие. Что-что, а всучивать неходовое — это у них поставлено профессионально и даже с детства.

Атеисты, а точнее — научные атеисты, преподававшие не только во всех вузах и не только преподававшие, но регулярно стучавшие на неатеистов, мгновенно, по мановению волшебной палочки и щучьему велению, превратились в историков религии и оказались религиоведами: если раньше Бога не было нигде, то теперь — везде, а потому ровным счетом ничего не поменялось. Из атеистов пошли также культурологи, батюшки и муллы. Тут промахнуться невозможно: опиум для народа — товар ходовой.

Пропагандисты тоже никуда не ушли и не растворились. Вообще, никто никуда не делся и даже порой стул не поменял, как сидел в своем кабинете, так и сидит. И в самом деле, кто бы смог обеспечивать страну мозгоимением, если бы до того не было нескольких поколений долбодятлов.

Менты перекрасились в полицаев — но это всё-таки оборотни в погонах, и к нашей теме не относятся.

Но самое поразительное племя — историки. Вот кому не позавидуешь, вот у кого несколько шкур — и все перекрашенные. Полжизни уверять других и самих себя, что Ленин — вождь мирового пролетариата и гений (что, строго говоря, несовместимо), чтобы потом еще полжизни убеждать себя и других, что он — еврей и неуч (что еще менее совместимо). Сталин — то отец всех народов, то культ личности, то людоед, то эффективный менеджер — и всё это надо говорить с убеждением во взоре, как непреложную истину, как знание. И не путаться во всех этих героях, они же злодеи, они ни же — «никто», они же «тот станет всем». Хорошо, когда лидер нации не сменяется по четверти-трети-половине века, хотя бы историкам — хорошо!

Так и живем — бывшие товароведы стали мерчандайзерами, госснабовцы — ритейларами, спортсмены-любители — спортсменами-профессионалами, интернационалисты — расистами, чекисты — чекистами, шпионы — президентами, офицеры — негодяями, и даже юная плесень не стареет и строем переходит из комсомольцев в нашисты.

Мы меняемся — но не по сути, а под давлением обстоятельств, а по сути мы — <…> — ну, тут каждый волен поставить своё наименование, в меру своей искренности и честности.

Проклятье

и всё не верится, не верится,
что это с нами, это с нами,
нас завертела эта мельница
с в оскале ярыми клыками

«за что? за что?» — мы шепчем Господу,
забыв, что сделали мы сами:
Его хватали мы за бороду,
Его — последними словами

теперь мы прокляты, мы прокляты,
на веки вечные и злые,
за наши бешеные опыты
и над собой, и над иными

гори, гори, звезда последняя,
звезда полынь, что горше горького,
над нашей дьявольской обеднею,
под ненасытно-смрадным пологом

о, если б знали мы, несчастные,
как ненавидимы Создателем,
мы эти муки безотрадные
несли б достойно и сознательно

Вторая гражданская война в Кащеевом царстве

Это — вовсе не очередная пугалка и не недержание сарказма: уже не до того. Это — наиболее вероятные ходы дальнейшего развития событий в России, всё третье тысячелетие представляющей собой Кащеево царство.

«Сколь верёвочке ни виться, а конец придёт». С 2018 годом всё предельно ясно. В 2024 году Кащею Бессмертному стукнет 72 — сил ещё невпроворот, с учётом успехов зарубежной медицины. Поэтому никуда он не уйдёт, назначит на пост президента уже проверенного попку Медведева, а того проще и верней — старшую дочку, и будет править с поста премьер-министра, бессрочно.

Не дай Бог, если он устанет — помрёт или уедет на неведомые никому Канары зализывать мозоли от галёрных вёсел.

Вот тут-то и начнётся вторая гражданская.

И начнётся она с мародёрни.

Просто народ разворует все эти «Ашаны», «Пятёрочки» и «Перекрёстки» -— сначала алкогольные полки, потом колбасные и консервные ряды — спокойно, в открытую, никого и ничего не боясь. Склады обчистят свои: продавцы, охранники, грузчики, фасовщики. Тоже самое произойдёт с промтоварами: меха — парфюмерия — одежда и обувь, примерно, в такой последовательности.

Разграбив крупные магазины, переключатся на «шаговую доступность». Огромные торговые центры опустеют, как опустели совсем недавно «Серп и молот», ЗИЛ, АЗЛК и другие монстры социалистической индустриализации.

Практически параллельно начнутся пожары на Рублёво-Успенском шоссе и в подобных оазисах роскоши. В первых рядах поджигателей и грабителей будут, естественно, защитники всех этих спецобъектов, чекисты и получекисты, благо, они и вооружены до зубов, и коды знают, и где что примерно лежит и попрятано.

Бытовой терроризм на улицах и в домах — это для нацменьшинств, прежде всего кавказских. Россия уже лет пятнадцать, как превратилась в кавказскую колонию, регулярно платит дань Кавказу, привыкла и смирилась.

Самым массовым преступлением станет, однако, проституция: не за деньги — за жратву, курево и выпивку. В обмен на весь венерический букет и набор.

Никакие войска ООН или НАТО никто вводить, конечно, не станет, хотя голоса такие раздаваться будут: гуманитарная катастрофа, гуманитарная катастрофа…

И во весь рост встанет единственная проблема: куда бежать? Потому что 86% уже заслужили закрытые двери Украины, а 90% — закрытые двери Прибалтики и других европейских стран. Бежать, действительно будет некуда и не на чем: магистральный транспорт вернётся в состояние 18-го года, 1918 года, на машине никуда не прорвёшься. Кто-то будет отсиживаться в своих бункерах, их будут находить, и они повторят судьбу Каддафи и Чаушеску.

К сожалению, война окажется затяжной, благодаря огородам и островному характеру расселения.

Конечно, можно всегда сказать: поживём — увидим, но, надеюсь, я ничего этого уже не увижу, слава Богу.

Последний дом

Первое, что я сделал, вернувшись в Москву, ещё до того, как восстановил читательский билет в библиотеку ИНИОН и общегражданский паспорт, это купил место на каджбище, совсем близко от могилы родителей и многочисленной родни, поставил ограду и слегка облагородил свои четыре квадратных метра.

мне здесь лежать — калиточка отверста
и убрана опавшая листва;
здесь тихо хорошо, покойно и безлюдно
меня тревожить не собирается никто

и солнца луч сюда пробьётся ненароком,
но изредка — что делать свету над могильной мглою?
мне память о себе самом сомнительна и спорна,
пусть лучше никакой, чем дикое враньё

пусть иногда какой-нибудь, из всё ещё живущих,
не чокаясь, хлебнёт горчину обо мне
и скажет в пустоту случайного застолья:
«и этого не стало между нас»

и я слезу о нём, оставшемся и грустном,
о том, кто продолжает мучиться и жизнь,
кто ждёт того, чего достигну я,
пущу уже сейчас, коль налито в стакане

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левинтов: Ноябрь 17-го

  1. Да, А.Зиновьев был, по меньшей мере, занятным, если можно так выразиться, человеком. Я не могу оценить его как философа, но первое, что прочла у него — «Зияющие высоты» (самое первое издание со смешной опечаткой на обложке «ЗЫяющие высоты» — меня просто поразило. Остроумное (от «острого ума»), от смешного до горечи узнавания, великолепный язык и… да все в этой книге было великолепно — это было так ново, глубоко и так занимательно! Что с ним стало после возвращения, я особо не поняла (да и не пыталась разобраться в причинах — других новостей в те годы было через край), но разочаровалась. Возможно, диагноз этому в тексте и верен, но мне, честно говоря, в то время уже было неинтересно, хотя… осадок остался.
    В моей памяти он остался великолепным сатириком, в одном ряду с Я.Гашеком, Свифтом…

  2. Я хочу высказать личную благодарность Александру Левинтову за портрет Александра Зиновьева. Встречи с ним были частью и моей жизни.

    Сектор логики и сектор диалектического материализма Института философии делили одну комнату, куда члены обоих секторов собирались по очереди два раза в неделю обсудить текущие дела и тексты сотрудников. Неизбежно мы пересекались. Мне смешно, а иной раз противно, читать «морализмы» по поводу советских философов, якобы как один служивших идеологии и бесконечно разжевывавших слова «основоположников». Под титулом «Сектор диалектического материализма» собрались: Эвальд Ильенков, диалектик высокого класса, бывший дома не только у Маркса, но во всей истории философии (после входа советской армии в Кенигсберг он поклонился могиле Канта); Генрих Батищев, религиозный философ творчества; Николай Трубников, экзистенциалист; Владислав Лекторский (замечательный заведующий сектора), специалист в эпистемологии и философии культуры (дай Бог ему долгой жизни); Евгений Никитин, методолог науки; Владимир Швырев, глубокий знаток западных течений в философии науки; Борис Пружинин, развивающий культурно-историческую эпистемологию (дай Бог и ему долгой жизни); Нелли Мудрагей, сказавшая свое слово о природе иррационального, философии как знании и о смысле жизни, и др. Они были знающими, думающими, моральными людьми, и во многом поэтому пили, много пили (за исключением Генриха). Вот и судите о советских философах по названию: «Сектор диалектического материализма». Не случайно сектор теперь именуется: «Сектор теории познания». И среди сотрудников сектора логики мы находили единомышленников.

    К плеяде замечательных мыслителей принадлежал и Александр Зиновьев. Был он особенным и среди них. Как хорошо раскрыл А. Левинтов, он был воплощенным противоречием, и потому пытались его приобщить к себе всякие жириновские и зюгановы. Отвергнув советскую власть, Зиновьев не признал Запад, увидев в нём почти только индивидуализм и потребительство, но бессмысленны претензии жириновских и зюгановых на единство с Сашей. Неожиданно, но очень правильно написал А. Левинтов:

    «Зиновьев был коммунистом кумранского толка, ессеем, первокоммунистом. В кумранских пещерах люди прежде всего отказывались от всего личного: денег, имущества, биографии и даже имени. Семь лет переписывать священные тексты, чтобы получить право на пешарим — понимание и интерпретацию этих текстов — как это по-кумрански и как это могло бы понравиться Зиновьеву».

    Этого, я думаю, не понимали многие друзья Саши по советским временам, когда он вернулся в Россию и стал проповедовать коллективизм, порой трудно отличимый от коммунистического.

    Он был очень талантливым человеком, среди прочего сатириком и юмористом. В Институте философии годами выпускалась стенгазета, даже в мрачные годы идеологического давления, умевшая надсмеяться над ним. Саша активно участвовал в ней рисунками и текстами. Выпуски газеты долго хранились у Жени Никитина. Где они сейчас, не знаю.

    И, конечно, Саша был очень смелым человеком. Когда я объявил о своем решении эмигрировать (первым в Институте) и стал изгоем для его руководства (хотя сам подал заявление об уходе, чтобы избавить коллег от необходимости клеймить меня), Саша не боялся проявить внимание ко мне. Один день мне надо было получить для ОВИРа очередной документ из института. Я пришел и в ожидании выхода работника отдела кадров ко мне, сел на скамейку в саду под окнами всего института. В этот момент пришел Саша. Увидев меня, он подсел ко мне на скамейку на глазах всего института (тогда он сам еще не объявился с «Зияющими высотами») и стал обсуждать со мной мои планы. Таким он помнится мне. И это было также после публикации книги «Теория и ее объект» в соавторстве с Борисом Грязновым и Евгением Никитиным, где я в своей главе «Реальность теоретического мира», подверг критике его направление в логике.

    (К слову. В начале своей философской деятельности Зиновьев и Ильенков были близки друг к другу, хотя с самого начала Зиновьев стремился к формализму в логике, а Ильенков к диалектике. Много они и пили вместе. Потом, когда Саша открыто отверг диалектическую логику, перестал пить (по иным причинам!) и начал избегать застолья, Эвальд говорил: «Посмотрите, до чего довела человека формальная логика!»)

    А. Левинтов точно заметил:

    «Убийственная логика Зиновьева страшна по двум причинам: в качестве прототипов его антигероев выступают близкие ему люди, часто его единомышленники и соратники — каково им читать о себе такое? Это — логика в руках бунтаря — всё равно, что атомная бомба в руках обезьяны».

    Надеюсь, что со временем от его памяти отлипнут все эти жириновские и зюгановы, и он останется свидетелем противоречивости эпохи, в которой мы жили.

    Еще раз спасибо Александру Левинтову за портрет Саши Зиновьева.

    1. Ответное спасибо Борису Дынину, профессиональному философу. Я — всего лишь географ, поэтому его оценка статьи очень важна для меня. Значит — не соврамши и не придумавши.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.