Инна Гумина: Краткая повесть о жизни

Loading

Инна Гумина

Краткая повесть о жизни

Введение
1. Университет
2. Распределение
3. Свободный поиск
4. Клиническая лаборатория
5. Научная лаборатория
6. Переломный момент
7. Экспериментально-производственная лаборатория
8. Прямые обязанности
9. Дополнительные обязанности
10. Райком партии
11. Опять клиническая лаборатория
12. Диагностический Центр
Эпилог

Введение

Я назвала это повестью о жизни, хотя такое название звучит громче, чем мне хотелось бы. На самом деле это лишь повесть об одной стороне моей жизни — связанной с работой.

Не буду писать здесь о своем довоенном детстве — я его почти не помню. Школьные годы были перерезаны войной, эвакуацией, почти нищенством 43-44 гг., тяжелыми болезнями и др. Не осталось в памяти воспоминаний о любимых учителях — может быть потому, что ни в одном классе не училась больше двух лет подряд. Умышленно обхожу здесь вопросы, как теперь говорят, семейной и личной жизни. Не пишу ни о родителях, ни о муже, ни о детях и внуках. И еще много о чем не пишу, всего не перечислишь.

Как и большинство женщин в Советском Союзе, я работала фактически всю жизнь — примерно 40 лет почти беспрерывно, меняя только места работы. Вот об этом и хочу рассказать.

1. Университет

1945 год. Война кончилась.

Я окончила школу и собираюсь поступать на Биофак МГУ. Конкурс колоссальный. Демобилизованные фронтовики поступают вне конкурса. И не было человека, который не считал бы это совершенно справедливым. Но это, естественно, еще больше увеличивало конкурс для остальных. Никакого политического или национального сита, насколько знаю, не было. Так что студенты нашего курса уже в самом начале прошли серьезный отбор.

Может, поэтому из нашего первого послевоенного выпуска вышло так много докторов, профессоров, академиков. О кандидатах я уж и не говорю — кандидатские дипломы имеет большинство моих однокурсников. Нас готовили для научной работы. К сожалению, мало кто из бывших фронтовиков дотянул до диплома. Многие отсеялись после 1 и 2 сессии. Из тех, кто все же окончил, было 2 женщины. Обе остались при кафедрах и работали долго и успешно.

Это был очень яркий отрезок моей жизни — веселый, насыщенный, интенсивный. Когда за все берешься и все успеваешь. Великолепная университетская профессура. И общая атмосфера стремления к знаниям. Все это на фоне надвигающегося лысенковского мракобесия, когда вдруг (1948 год), приказом сверху, перечеркнули всю классическую генетику, обозвав ее «формальной».

Знаменитая Сессия ВАСХНИЛ, как танк, прошлась по этой «формальной» генетике, захватывая и разрушая по пути и другие области биологической науки. И на много лет отшвырнула назад и затормозила всю советскую генетику, да и, наверно, всю экспериментальную биологию.

Мы к этому времени уже получили довольно четкое представление о биологическом эксперименте, о научной дискуссии и о высоких требованиях к исследовательской работе. Уже прочно усвоили лозунг: «Все ли вы сделали для того, чтобы себя опровергнуть?». Законы «формальной» генетики (в отличие от, как тогда говорили, «Мичуринской биологии») мы знали не только из учебников — мы их воспроизводили в пробирках во время учебного практикума. Поэтому нам уже невозможно было принять директиву об отмене этих биологических законов, какие бы политические ярлыки ни пришивали сторонникам классической генетики. Большая часть профессоров покинула Биофак, причем не все по собственному желанию. Я и сама чувствовала, что взрослею и постепенно начинаю понимать, что вокруг.

2. Распределение

Окончание университета я отпраздновала в 1950 году.

Студентов московских вузов распределяли в то время на работу, как правило, в очень отдаленные районы — на Урал, в Сибирь, на Дальний Восток. Это была Государственная политика — из других городов выпускников ВУЗов и техникумов тоже посылали на Восток. Я помню, как группу выпускников ПТУ из какого-то города в Западной Украине, направили на работу в Челябинск. Как жили эти 15-16-летние дети в общежитии, с мизерной зарплатой, в отрыве от дома, да еще в условиях суровой и непривычной для них Южноуральской зимы, трудно даже себе представить.

Все, кто мог, пытались как-то отмотаться от этих распределений. Некоторым это удавалось. Цеплялись за всякие семейные обстоятельства — тяжело больные родители, одинокая 80-летняя бабушка. Кто-то выходил замуж, но чтобы у «избранника» обязательно была московская прописка и работа. В общем, все со страхом ждали распределения.

Кафедра биохимии животных МГУ выпускала ежегодно примерно 15 человек и столько же аналогичная кафедра в Ленинграде. Вообще это была совсем молодая наука, биохимиков в Союзе было считанное количество, они везде были нужны. И выпускники университетской кафедры профессора Сергея Евгеньевича Северина котировались очень высоко.

Распределение нашей биохимической группы было какое-то непонятное. Кроме тех трех человек, которых оставили при кафедре (в аспирантуре или в качестве просто сотрудников), остальных направили как бы в одно учреждение с таинственным названием «3-е медицинское управление». Руководители кафедры, к которым мы относились с большим доверием, уверили нас, что все будет в порядке, и мы должны поставить свою подпись под тем документом, который нам предложили подписать на распределении, хотя он был нам не полностью понятен. Так мы и сделали. Все как один. Выбора у нас не было. Мы хорошо знали, какие свирепые распределения в других московских вузах.

После сдачи госэкзаменов и получения дипломов нас собрали в Министерстве здравоохранения (многоэтажное здание в Рахмановском переулке) в светлой комнате на 4 этаже, где мужчина в белоснежном халате, из-под которого были видны офицерские сапоги и угадывались погоны, произнес туманную речь об ответственности, важности и секретности. И как бы между прочим сказал, чтобы мы не обращали внимания на его форму — он обыкновенный штатский врач. Атмосфера непонятности и тревоги от этого только усилилась. Помнится, он назвал свою фамилию и номер телефона — на всякий случай. После чего нам были розданы для заполнения толстые анкеты.

Больше никогда в жизни мне лично не приходилось заполнять такую анкету. Кроме обычных вопросов о национальности, социальном происхождении, знании языков, был ли в плену, оккупации, за границей, об орденах и др. наградах и т.д. и т.п. там были еще вопросы, касающиеся далеких предков и очень дальних родственников, весьма подробно. Анкеты надо было заполнить тут же, на месте. После всех этих подробных выяснений сведений был еще самый последний вопрос, на последней, 16-ой странице: что еще, кроме изложенного, можете сказать о себе и своих родственниках? В устной форме было сказано, что в случае каких-либо изменений в анкете, надо сообщать. И нас отпустили, заверив, что когда понадобимся — вызовут.

Все это происходило где-то в июне, в начале летних каникул. А через очень небольшое время, в июле, у меня «в анкете» произошел ряд существенных изменений, об одном из которых я решила «сообщить» — о том, что я вышла замуж. Я думала — а вдруг мне это поможет остаться в Москве? По телефону, который у меня был, я дозвониться не могла — помнится, мне отвечали что-то странное — и я решила пойти в Минздрав и все же найти возможность внести изменения в анкету. Для входа в Министерства в то время нужен был пропуск. Я стала объяснять в бюро пропусков, кто именно мне нужен и в какой комнате — номер комнаты я помнила точно! « Да нет, нет у нас такого сотрудника, и в комнате с таким номером ничего такого не было и не могло быть, Вы что-то путаете», — ответила мне сотрудница. «Ну как же, я точно помню» — говорю я, и проявляя большую настойчивость, уверяю ее, что мне очень важно, очень нужно, очень необходимо, и не мне лично, а вообще очень важно — говорю с оттенком таинственности, заглядывая ей прямо в глаза. Ей, по-видимому, надоедает этот разговор, и она выписывает мне пропуск.

Я поднимаюсь на 4 этаж, открываю дверь нужной мне комнаты и… Дальше происходит то, что больше всего напоминает кадр из знаменитой польской криминальной кинокомедии «Ва-банк».

В комнате стоит несколько столов с пишущими машинками (что-то вроде машинописного бюро), накурено, серо, и, главное, они опять мне говорят, что ничего такого здесь нет и никогда не было, что они здесь были всегда и вообще я что-то путаю. Я бы тоже подумала, что я путаю, не будь у меня не менее десятка свидетелей). И мне ничего не остается, кроме как удалиться.

Все-таки я нашла этого человека. С телефона на телефон. И он сказал мне: «Считайте себя свободной и устраивайтесь на работу, куда хотите».

Так я неожиданно получила свободное распределение, о котором в те жестокие времена никто и мечтать не смел.

Казалось бы — чего лучше? Ищи себе работу сама, по своему вкусу. Но в разгаре была «борьба с космополитизмом», и означало это — совсем другое.

3. Свободный поиск

1950 год. Биохимия мощно внедряется во многие отрасли науки и практики. Биохимики нужны позарез. А выпускники кафедры Северина — тем более. Но на работу меня не берут. Ситуация эта многажды описана в художественной и мемуарной литературе.

Поскольку нас, биохимиков, было мало, многие были лично или по работам знакомы между собой. Если где-нибудь появлялось свободное место и требовался биохимик, то обзванивали друг друга, и я поэтому имела возможность обращаться только туда, где, мне было известно, есть место и нужен биохимик. Почти везде меня радостно встречал зав лабораторией и направлял в отдел кадров для оформления.

В отделе кадров предлагали заполнить небольшую анкету и придти назавтра или через сколько-то дней. После этого следовал отказ, неизменный и однообразный. Были всего две формулировки отказа: «нам не дали этого места» и «нас лишили этого места».

Вначале я не уловила закономерности, и рассматривала эти отказы как совпадения. Но слишком уж много было совпадений. Затруднюсь назвать количество тех мест, куда я обращалась по поводу работы. Скажем так — от 15 до 20. И диапазон — огромный, от Института вирусологии Медакадемии до стоматологической клиники всесоюзного значения и треста «Мосочиствод» системы Моссовета. Мне было все равно, где работать и чем заниматься. Я согласна была на любое место — лишь бы работать. В лаборатории.

Но это было просто непробиваемо. Как-то иду в очередной отдел кадров и думаю: «Неужели та симпатичная тетенька, с которой я позавчера так славно пообщалась, тоже скажет сейчас — нам не дали»? Прихожу, она смотрит на меня так грустно и говорит: «Вы знаете, нас лишили…»

А в одном месте мне предложили пока что начать работать. Очень было нужно! А меня ведь и учить не надо, я все это знаю, проходила на малом практикуме Могу хоть завтра. Согласилась, поработала не помню сколько, а потом завлаб говорит, глядя куда-то мимо меня: « Нет, не хочу Вас обманывать — не удается мне Вас оформить». И в самом деле вижу — очень огорчен. Когда после этого в другом месте мне тоже предложили пока поработать, я отказалась. Сказала — нет, сначала оформите.

Так продолжалось почти год.

Под конец мне стали задавать очень интересный вопрос: «Как, Вы окончили МГУ летом прошлого года и до сих пор не работаете? Почему? Как же так? А что же Вы делаете?» Уже не помню, что отвечала. Совместными усилиями придумали какую-то уклончивую формулировку, чтобы быть готовой быстро выпалить этот ответ в случае необходимости.

Потом по случайному блату мало приятного соседа мне удалось все-таки получить какую-то работу. Совсем не по специальности и даже не в лаборатории. В сущности, я там была не очень нужна, я явно занимала чье-то место. Да и мне нужна была совершенно другая работа. Это была очень обидная работа, хотя я изо всех сил старалась с нею справиться. И проработала там около года.

Между прочим, я тогда сделала для себя небольшое открытие. Оказывается, работая, искать работу легче. По крайней мере, исчезает проклятый вопрос «как же так?» Опыт многих моих знакомых многократно подтверждал это «открытие».

4. Клиническая лаборатория

И, наконец, я в лаборатории. В знакомом и любимом мире пробирок, пипеток, колбочек, тонких химических стаканов и т.д. И совершенно счастлива. Работаю младшим лаборантом в лечебном институте со всеми вытекающими отсюда лаборантскими обязанностями: брать кровь у больных, делать текущие анализы и, конечно, мыть посуду. Химическую. Ну, этому-то нас в Университете научили хорошо.

А потом сменился заведующий и его место заняла некая дама огромных габаритов, профессор, уже немолодая и очень партийная. Она пришла со своей научной тематикой и предложила мне включиться в работу. Конечно, не снимая с меня лаборантских обязанностей. Я с готовностью включилась в ее тематику и наладила предложенный ею метод. Получила какие-то результаты. Результаты, как мне казалось, были недостоверными — большой разброс из-за плохого метода.

Метод требовал серьезной доработки. О чем я дрожащим голосом (совсем ведь девчонка была, лаборантка) и сообщила профессорше. Она восприняла это с большим удивлением и неодобрением. Но надо было срочно публиковать то, что получилось. (Почему срочно? — недоумевала я.) Не все полученные результаты подтверждали ее исходную концепцию. Поэтому часть данных, отличающихся от ожидаемых, профессор решила просто отбросить. И еще более дрожащим голосом я возразила — мы не можем эти цифры отбросить, я же их получила! — «Ну и что, — авторитетно говорит двухметроворостая профессорша, — остальное же мы тоже получили!». Тут я уже просто отчаянно заявила, что так нельзя, и я такую работу не подпишу (!!!)

А бояться мне было чего — шутка ли, год после университета вообще нигде не работала. И мама — в Северном Казахстане «за связь с троцкистским подпольем». Профессорша только головой покачала, снисходя к моей, как она понимала, глупой неопытности: вот, мол, дурочка, от публикации отказывается. И работа вышла просто без моей фамилии. Но я была страшно горда, что все-таки высказалась. И очень была рада, что не было моей подписи под такой публикацией.

Потом я не раз сталкивалась с людьми совсем случайными в науке, с абсолютно антинаучным устройством мозгов.

А профессор вскоре ушла, пришел новый заведующий, тоже вовлекал меня в какую-то научную деятельность. Но работал недолго, вскоре и он сменился.

До настоящей науки мне было еще очень далеко.

5. Научная лаборатория

В советские времена очень принято было почти всю жизнь работать в одном месте. Это было почетно, этим гордились. Проработать 20-30, а то и больше лет на одном месте было обычным делом. На это было направлено все трудовое законодательство. При переходе с одной работы на другую даже небольшой перерыв в стаже мог отразиться на размерах будущей пенсии. Уходить даже с мало подходящей работы было всегда рискованно. Считалось, что человек, часто меняющий место работы, либо имеет неуживчивый характер, либо просто несерьезный, «летун», гоняется «за длинным рублем». Потом, когда я сама стала руководить лабораторией, я поняла, что и уволить неподходящего работника было чрезвычайно трудно, если он не хотел уйти сам, добровольно, подав заявление об уходе. Были чисто законодательные сложности, не всегда легко преодолимые.

Я и работала большую часть жизни в отраслевом НИИ биологического профиля. Поступила туда через 8 лет после окончания университета, изрядно отстав за эти годы от быстро развивающейся биохимии. Работала в научной лаборатории на скромной должности младшего сотрудника — мнс, как тогда говорили. Была совершенно счастлива, что все-таки сумела «пробиться» в науку. Мне безумно нравился процесс изучения проблемы, создания гипотезы и обдумывания эксперимента для проверки гипотезы. Да и сама постановка эксперимента. И освоение и поиск новых методов для еще и еще дополнительной проверки полученных результатов, прежде, чем сделать окончательный вывод. Я уж не говорю о той ни с чем не сравнимой радости, когда получаешь ожидаемый результат. Или совсем неожиданный, но не случайный, а воспроизводимый, требующий новой рабочей гипотезы.

Поняла и почувствовала это еще когда делала дипломную работу в университете. Это было настоящее небольшое исследование, моя первая публикация. Наверно, до конца понять эти радости может только экспериментатор, хоть раз прикоснувшийся к науке. Это было именно то, о чем я всегда мечтала.

Лаборатория была дружная, сотрудники примерно одного поколения. Из-за специфики работы с вирусами некоторые операции приходилось делать обязательно вдвоем, у каждого был лаборант-помощник. Но бывало, и не так уж редко, что эксперимент не укладывался в рабочий день. Задержаться и помочь, заменив ушедшего лаборанта, было совершенно обычным делом. Иногда договаривались между собой — кто сегодня может остаться. Это создавало теплые личные отношения. Многие были знакомы семьями. На работу каждое утро шла с удовольствием, с ощущением, что это — моё.

Получила там большой экспериментальный материал. Регулярно читала периодику по биохимии и вирусологии, стараясь наверстать упущенные годы и работать на современном уровне.

И тут произошло событие, которое восприняла тогда, как катастрофу. Во всяком случае, это был поворотный пункт в моей биографии. Как бы новая точка отсчета, переломный момент.

 6.Переломный момент

Институт состоял из двух частей: научного отдела со множеством небольших лабораторий и экспериментально-производственного, выпускавшего вирусные вакцины. Когда я поступала на работу, директор мне объяснил, что он берет меня на работу для того, чтобы я изучила и наладила некоторую производственную операцию. После этого можно будет заниматься наукой. С этого я и начала. Сейчас уже не вспомнить, как долго делала эту работу сама, но постепенно обучила лаборантку и передала всё ей. Конечно, сначала под моим присмотром. Поэтому так получилось, что я хорошо знала некоторую часть многостадийного производственного процесса.

А тут на участке, где делали очень важный компонент, входящий в состав всех вакцин, произошел сбой. Какая-то ошибка привела к остановке почти всего производства. И не только производства. Этот компонент имел и самостоятельное значение. Его использовали и в научных лабораториях Института, и покупали другие институты, санэпидстанции и разные лаборатории, биологические и медицинские, разбросанные по всему Союзу.

Посыпались рекламации. В общем — скандал! Надо было срочно разобраться, в чем дело. Создали авторитетную комиссию. Не для того, чтобы кого-то наказать или осудить, а для того, чтобы в самом деле найти и устранить ошибку в технологическом процессе. В комиссию включили и меня.

А ошибка была. Так получилось, что именно я ее и обнаружила. Ту самую ошибку, от которой затрясло все производство. Был серьезный просчет в организации работы. Надо было спланировать работу так, чтобы такая ошибка была невозможна. Ни в этом, ни в другом месте.

Через два дня меня вызвал директор Института. Это был крупнейший в то время вирусолог, многажды орденоносный, лауреат нескольких государственных премий, признанный в Союзе и за рубежом специалист по вирусным вакцинам. Человек с огромной эрудицией, непосредственный участник многих вирусологических экспедиций, академик, основатель и многолетний директор Института. Короче — небожитель.

Без всяких предисловий, в самой категорической форме, он объявил, что переводит меня в производство. И не временно, а постоянно. Насовсем. Это была полнейшая неожиданность. Удар под ложечку. Сейчас, глядя назад, понимаю, что вообще-то можно было предвидеть такой или похожий поворот событий. Но я так увлеченно окунулась и вгрызлась в науку, что абсолютно забыла, для чего меня с самого начала взяли в Институт.

Я залепетала что-то насчет того, что нельзя ли сначала закончить ту работу, которую я делаю, а уж потом — в производство? Нет, сказал он, немедленно, с завтрашнего дня. И понять его можно было — ну какое дело директору Института до моих эмоций, особенно в свете только что произошедшего скандала?

Он еще и добавил совершенно недвусмысленно: «А если Вы не согласны, то скоро будет сокращение штатов, и вопрос о Вашем пребывании в Институте будет стоять очень остро». Это было круто. Деваться было некуда. Я еще не забыла, как целый год вообще не работала, а потом еще несколько лет — техническим лаборантом, занимаясь всякой ерундой и фактически теряя квалификацию.

Увидев мое огорчение, директор объяснил, что мог бы просто директорским приказом перевести меня из науки в производство. Я даже запомнила очень выразительный жест, похожий на то, как переставляют фигуры на шахматной доске, стараясь не задеть рядом стоящие. «Но я ведь зарплату Вам добавлю» — сказал он. И специально для меня создал какую-то должность, увеличив мою зарплату в полтора раза. И пообещал помочь с защитой диссертации. Правда, когда дело дошло до защиты, его помощь не понадобилась. Но даже если бы он и не пригрозил и ничего не обещал, я все равно не могла бы возразить. Это был не тот человек, которому можно было возражать.

Он был хороший человек. Насколько может быть хорошим человеком директор Института.

Так я «загремела» в производство. С болью, почти физической, разрывая старые связи и будущие планы.

Производственный корпус находился совсем рядом с научным, но фактически это был полный отрыв от науки, о которой я так мечтала и куда так стремилась. И отрыв от друзей-коллег, ставших такими близкими за несколько лет совместной работы.

7. Экспериментально-производственная лаборатория

В производстве — всё совсем другое. Другие задачи, другие люди, другие взаимоотношения, другой ритм и темп работы. И от человека требуются совсем другие качества — вовсе мне не свойственные, как мне казалось тогда.

Хоть и известно, что человек ко всему привыкает, но я привыкла очень не сразу. И очень тосковала по своей прежней работе.

Но дело было не только в этом. Перевели меня в производство как знающего специалиста, а использовали фактически как лаборанта. В то время сильно увеличился объем производства, людей не хватало. Оборудование при этом оставалось прежним. Например, продукцию готовили в 100-литровых баках на могучих колесах. Жидкость в них надо было перемешивать, а сами баки перевозить из одного помещения в другое, иногда вдвоем. 500-литровые стационарные реакторы с мешалками и трубопроводами были установлены много позднее. Были и другие виды работы, не столь тяжелые, но тоже мало привлекательные и не требующие не только специальных знаний, но и минимального умственного напряжения. Во всем этом я участвовала наравне с другими, и отнюдь не в качестве наблюдателя.

Если оставалось время, я старалась как-то закруглить и закончить свою работу в науке. Поставить еще несколько опытов для подтверждения уже полученных результатов. Друзья из научного корпуса иногда вместо меня ставили нужные мне проверочные опыты. В общем, сочувствовали, понимали и помогали.

Диссертацию я защитила через несколько лет. Очередная зав лабораторией (а их было несколько, каждые год-два менялись) очень обрадовалась и сказала: « А теперь дайте возможность и другим защититься». У нее были свои амбиции и свои представления о том, как использовать имеющихся сотрудников. И она фактически полностью загрузила меня лаборантской работой.

Еще через несколько лет я стала заведовать этой лабораторией. Заставили-уговорили. Это было все-таки лучше, чем работать под началом периодически меняющихся заведующих, не слишком хорошо понимающих специфику и детали биологического производства. Говорят, что нет худа без добра. Выполняя несколько лет чисто лаборантскую работу, на этом участке я знала всё. Каждую операцию, каждую мелочь, что называется, потрогала руками. Если говорила — здесь ошибки не могло быть, я это делала сама — все понимали, что спорить не нужно.

Я была девятой по счету на этой должности. До меня ни один заведующий не проработал больше двух лет. Я работала 10. Помню, кто-то острил, что моя личная производительность труда за эти 10 лет увеличилась ровно вдвое — принимала лабораторию, где было 20 человек, а сдавала — 40. Прибавились не только люди, но и навалились дополнительные производственные участки. Наверно, я плохо умела отказываться. Иногда ведь, как в том анекдоте, легче согласиться, чем объяснять, почему отказываешься.

В общем, я со всем этим справлялась. И наверно справлялась неплохо. Даже, под хохот моих домашних и друзей из научного корпуса, удостоилась комически-детского звания отличника здравоохранения. Но когда захотела уйти, в огромном институте, где было 48 докторов наук, а кандидатов — без счету, на мое место не было желающих. Пришлось искать на стороне. Но это отдельный разговор.

А вот в науку я уже не вернулась. Никогда.

Вместе с тем, несколько лет в науке — это была хорошая школа, укрепившая мои университетские основы и в каком-то смысле облегчившая всю дальнейшую деятельность. Тщательность и точность в работе, привычка вникать в глубину проблемы, сопоставлять, сомневаться, видеть связь вещей там, где это не лежит на поверхности — все эти навыки остаются надолго, на всю жизнь.

9. Прямые обязанности

Участок, за который я отвечала, был действительно довольно беспокойным и в самом деле очень важным для института. Лаборатория изготовляла промежуточный компонент для антивирусных вакцин. Компонент был реально нужен в нашем институте и во многих других институтах.

Как во всяком производстве, надо было выполнять план, заказывать реактивы и оборудование, заботиться о профилактическом ремонте порядком изношенного оборудования, да еще сдавать в плановый отдел и бухгалтерию ежемесячные отчеты обо всем этом. Не говоря о том, что лаборатория как-то постепенно сильно разрослась, и надо было ежедневно организовывать работу почти сорока человек с учетом не только квалификации, но и личных особенностей и возможностей, а иногда и взаимоотношений.

Еще надо сказать, что работали мы в условиях постоянного дефицита. Утром, когда я не успевала еще подняться в кабинет и надеть белый халат, меня прямо на лестнице ожидали новости: « Нет баллонов! Нет флаконов! Нет сифонов! Вышел из строя 3-й автоклав! 341-я серия помутнела! Не вышел один из грузчиков (лежит дома пьяный) — некому разгрузить стеллаж!» Ну и т.д. и т.п. Все это надо было как-то расшивать. Не обязательно самой — был заместитель, был инженер, отвечающий за водоочистку, были заранее (обычно накануне) назначенные «старшие» в каждой из самостоятельных рабочих групп. Группы менялись, перетасовывались, чтобы не утерять навыки и обеспечивать взаимозаменяемость.

Но отвечала-то за все я, и вникать надо было во все. Бывало, шел брак. Страшно вспомнить! Брак мог быть следствием массы разных причин. Казалось бы, на каждом этапе проводился необходимый контроль. Но что-то не срабатывало. Приходилось анализировать всю технологическую цепочку, чтобы возможно скорее выяснить и устранить причину. Это уж точно — моя работа. Часто виновато бывало старое оборудование, которое могло в любой момент вообще выйти из строя и потребовать срочного ремонта, иногда чья-то ошибка (человеческий фактор!), а иногда причины были совершенно неожиданные и невероятные.

Как и на всех производствах, особенное сгущение было в конце месяца. Научные лаборатории, конечно, работали в другом режиме, там были другие проблемы. Например, проблема планирования в науке, в сущности, почти неразрешимая. Там план был годовой, а не ежемесячный. Для того, чтобы как-то обойти этот вопрос, один известный мне ученый-биохимик планировал на будущий год уже сделанную в прошлом году работу. Это было беспроигрышно. И весь год лаборатория занималась поисковыми исследованиями с непредсказуемым результатом. А через год полученный результат включался в план. Тоже риск. Да и не всегда можно было иметь в «заначке» столько, чтобы хватило на весь следующий год.

9. Дополнительные обязанности

В качестве зав. лабораторией я была обязана регулярно заботься о политическом просвещении своих сотрудников. Называлось — проводить политинформацию. Злоупотребляя служебным положением, я поручала это заместителю. Была она сильно партийная женщина. Я так и говорила ей — мы же с Вами понимаем, что Вы сделаете это лучше меня. Она понимала. Она охотно ходила на какие-то партийные сборища для получения инструктажа. Тем более, что все эти инструктажи, политучеба и пр., по установившейся в стране традиции, проводились в рабочее время. Моя политическая деятельность ограничивалась полагающимся начальным тостом на традиционных праздничных застольях в лаборатории. 1-е мая я называла праздником весны, с 8 марта и Новым Годом проблем не было, а 7 ноября желала всем сотрудникам и их детям, внукам, мамам и т.д., у кого кто есть, здоровья и благополучия. Против этого трудно было возразить. Ну не за партию же и правительство поднимать бокал!

Так довольно много лет я успешно избегала и занятий, где надо было изучать что-то партийное и делать какие-то сообщения на политические темы. В те времена это было святое — все должны были быть «охвачены сетью партийного просвещения». В последние годы правления Брежнева стали требовать более настойчиво, чем прежде, участия в чем-то там. Я ссылалась на свою беспартийность, безумную занятость и необходимость моего личного непосредственного участия в некоторых особо ювелирных операциях. В общем, все понимали, что это не такое уж вранье, и ко мне не слишком цеплялись.

Был только один случай, когда я все-таки рухнула и поучаствовала в этой игре. Руководитель «политкружка», заведующий смежной лабораторией, сказал как-то очень по-дружески: «Инна Иосифовна, от меня же требуют, чтобы все активно участвовали. Сделайте хоть какой-нибудь доклад. Ну, что Вам стоит! И тогда от Вас и от меня отстанут надолго. Посмотрите список докладов — может, Вам что-нибудь из этого подойдет». Сразу отказаться было как-то неловко. Недоверчиво просматривая список, я вдруг увидела, что одна из тем называется «Взаимопроникновение наук в условиях научно-технической революции ХХ века». ( За точность формулировки не ручаюсь, но «взаимопроникновение» там было). А я как раз в этот момент читала книгу, которую моей дочке подарили на день рождения, когда ей исполнилось 9 лет. Книга называлась «Третий триумвират»

Помнится, я полистала книгу и решила, что, пожалуй, дочке она пока не по зубам, хотя и издана «Детской литературой». Там речь шла о научном содружестве биологов, математиков и инженеров-конструкторов, о взаимопроникновении этих наук. О попытках этого «триумвирата» изучить и воспроизвести процессы, происходящие в природе.

Все это было прекрасно написано, хорошим русским языком. Чувствовалось, что автор не скользит по поверхности, а копает глубоко, владеет материалом. Потому и может доходчиво излагать сложные научные проблемы.

И вот, обреченно просмотрев список политкружковских тем, я сказала: «Ладно. Запишите. Сделаю доклад. Вот на эту тему».

Доклад мой не особенно был похож на политкружковский. Я, как могла, изложила некоторые главы из этой книги. Аудитория в полтора десятка биологов и врачей, обладателей 3-ей и 4-ой научных степеней, слушала с огромным интересом. Для вопросов уже не хватило времени.

Одна была неловкость — руководитель «кружка» попросил дать список использованной литературы. Наверно, со ссылками на труды классиков марксизма-ленинизма. Уж не помню, как вышла из положения.

И еще одна забавная деталь. Автор книги — незнакомый в то время мне (да почти и никому!) Игорь Губерман. Да, тот самый. Сегодня известный во всем русскоязычном мире поэт, автор знаменитых «гариков» и весьма разнообразной прозы, участник многих телепередач в разных странах и т.д., и т.п. В общем, как принято говорить — всемирная знаменитость.

Лет, наверно, 15 назад, на творческом вечере И. Губермана в Ашдоде я пробилась через толпу желающих получить автограф и спросила — он ли автор той давней книги или это просто совпадение, однофамилец. Он авторство подтвердил. Впрочем, довольно равнодушно.

Удивляться особенно нечему. Сколько артистов, писателей, журналистов выщло из инженеров, окончивших технические вузы. Зарплата у инженеров была мизерная, и многие из них, если могли, подрабатывали. Кто-то читал лекции в обществе «Знание». Писали статьи в научно-популярных журналах «Знание- сила», «Наука и жизнь», «Рационализатор и изобретатель». А другие писали книги для детей — биографии ученых, популяризация научных знаний и пр.

Оттого ли, что Брежнева сменил Андропов или по другой какой причине, но однажды, видимо, «сверху» в Институт поступило распоряжение, что инструктаж по поводу политучебы в райкоме должны посещать сами заведующие отделениями. Никаких заместителей! Предполагалось, что сами заведующие услышат в райкоме информацию исключительно для «посвященных», а потом изложат её в нужной форме в своих подразделениях. Так сказать, «донесут до народа». И на этот раз начальство было непреклонным.

Был конец апреля. Беспрерывные звонки, где-то прорвало трубу, не тянет компрессор, что-то не так с 72-ой серией — надо срочно проверить…Кошмар!! И тут звонок по внутреннему телефону, и очень спокойный голос неторопливо, в спокойном ритме, от которого уже отвыкла, напоминает, чтобы ни в коем случае не забыла — ровно в 2 часа быть в автобусе для поездки в райком партии. Да, кстати, будет проверка по списку.

Эмоции опускаю.

Лихорадочно просматриваю в ежедневнике записанные на сегодня дела. Осталось полчаса. Сюда успею зайти, сюда и сюда — только позвонить.

В автобус сажусь последней.

9. Райком партии

Приезжаем. Тихо и очень чинно. По ковровым дорожкам бесшумно и неспешно скользят строго одетые молодые люди — в костюмах и при галстуках. Входим в зал, вроде кинотеатра, рядов на 30. Зал почти полный. Стены окрашены светло-зеленой масляной краской, никаких портретов. Первый раз в жизни в Святая святых — в Райкоме Партии! В могучей организации с неограниченными полномочиями. Сажусь поближе, чтобы все услышать и разглядеть, раз уж сюда попала.

На сцене — длинный стол, покрытый солидно-зеленым, как на биллиардах, сукном. За столом — несколько мужчин и немолодая, очень полная крашеная блондинка, завернутая в большую шаль, по-видимому, ручной работы. Легкий гул прекращается, когда дама встает. Она что-то объявляет. Потом поднимается молодой человек, очень респектабельный, чисто выбритый, с красивой стрижкой, и озабоченно докладывает то, ради чего нас всех собрали.

«Скоро 1 мая. У нас еще очень много работы. Надо:
— Расклеить плакаты;
— Раздать листовки;
— Провести занятия с персоналом (все-таки я, наверно, змея: запомнила же — с персоналом!);
— Назначить людей на демонстрацию;
— Назначить и провести инструктаж правофланговых;
— Членам райкома лично проследить»…

В этот момент я подумала — это он что, серьезно? И это он называет работой?! А он продолжал перечислять, заглядывая в бумажку:

«… Повесить портреты;
— Проследить, как будут развешены и иллюминированы портреты на улицах района;
— Прорепетировать экспромт, который будет на Красной Площади во время демонстрации»…

И еще много подобного же, всего не упомнишь.

Про экспромт на Красной Площади я кое-что знала. Одна молодая девушка, наша знакомая, как-то участвовала в таком экспромте. По призыву комсомола. Репетировали несколько раз. Сначала участников собирали где-то в пределах района — тоже, конечно, в рабочее время. Потом всех, из разных районов, поздно вечером, собирали на Красной Площади. За это, естественно давали отгул или даже два. Уличное движение перекрывали. Участники должны были размахивать флажками с криком УРА. Но не просто всем вместе кричать УРА, а по группам и секторам, чтобы УРА распространялось не как-нибудь, а волнообразно. (Мы даже придумали название науке о том, как кричать УРА — уралогия). Дирижировал репетицией мужчина с сильным мегафоном прямо с трибуны Мавзолея. Для имитации размахивания флажками размахивали сумочками. Мужчина с мегафоном подбадривал — выше, громче! Когда объявил об окончании мероприятия, толпа дружно завопила УРА и без всякой команды замахала сумочками. «Ну вот видите! — закричал мегафон, — значит можете!»

Но вернемся в райком партии.

Мужчина постарше, с очень светлыми глазами и большими залысинами, тоже из президиума, поднялся на трибуну и начал рассказывать об истории праздника 1 мая. Вначале я даже слушала — я ведь и в самом деле не знала истории этого праздника. Я знала, что 8 марта как-то связано с Кларой Цеткин, а 7 ноября — это Октябрьская революция. А вот откуда празднование 1 мая — понятия не имела. Но светлоглазый стал говорить что-то про международную солидарность пролетариата, и я отключилась. У меня был прочный иммунитет на эту фразеологию.

Потом был буфет. Вот это было ошеломляюще. По ассортименту и ценам. Про бутерброды с красной и черной икрой многие помнили, но таких цен не помнил никто. Хотелось переспросить — этот бутерброд действительно столько стоит? Буфетчица в белоснежном накрахмаленном фартуке с плохо скрываемой брезгливостью смотрела на толпящийся у стойки плебс. Несмотря на это, каждый из нас решился взять по бутерброду с красной и черной икрой. А самые отважные и беззастенчивые — даже по два. Со стаканом крепкого чая.

Потом я много раз была на подобных инструктажах в этом райкоме, в зале с ковровыми дорожками и неизменной блондинкой в президиуме. С не вполне ясными для меня ее полномочиями. Насколько помню, такого буфета больше не было…

Не помню, с какой периодичностью нас туда возили. В рабочее время. Теперь уже я садилась в последний ряд и, пользуясь случаем, сразу же засыпала. Так получилось, что я много лет жила с хроническим недосыпом. Наверно, поэтому от остальных посещений ничего в памяти не осталось.

Но вот этот контраст между обычной нашей работой и бессмыслицей и искусственностью райкомовских проблем, так поразивший меня в первое посещение, навсегда отпечатался в памяти.

11.Опять клиническая лаборатория

Про себя я твердо решила, что уйду с работы, как только наступит пенсионный возраст. Надо было видеть изумление и недоумение на лицах моего начальства, когда я подала заявление об уходе. «Как это — уходит? Куда? Совсем? Но зачем?»

На самом деле причин было много. И еще одна дополнительная причина — ехать до работы приходилось полтора часа с тремя пересадками. Но уйти в законные 55 не вышло. Пришлось искать замену, вводить эту замену в курс дела, еще и помочь на первом этапе. Ушла в 57.

На меня вдруг обрушилась масса свободного времени. После недолгой радости это стало меня как бы даже тяготить. И я подумала, что в принципе могла бы работать врачом-лаборантом в какой-нибудь близлежащей поликлинике или больнице. Современную биохимическую диагностику я, понятно, не знаю, но общие основы же есть. Можно попробовать. Я готова была выполнять рутинную работу. «Все, что мог, ты уже совершил» — думала я с усмешкой. И мысль о том, что на работу можно будет ходить пешком, вдохновила меня отправиться в ближайшую к дому больницу.

Каждого принимаемого сотрудника главврач хотел видеть лично. После моего короткого «рассказа о себе» главврач задумчиво спросила: «И что же Вас заставило оттуда уйти?» — Я ответила, что Институт, где я работала, находится во Внукове, а я живу на соседней улице. «Очень понятно» — сказала она, и вопросов больше не было. (Кто знает Москву, легко поймет — мы жили у метро Ждановская, теперь Выхино).

Чисто женский коллектив клинической лаборатории встретил меня в штыки. Почти физически ощущала силовое поле неприязни. Фразу «не могли помоложе найти» слышала за спиной, по-моему, больше одного раза. Больница была новая, по тем временам — современнейшая. Для биохимической диагностики туда завезли финские автоматы. Молодая женщина («главный» биохимик лаборатории) швырнула мне изрядно потрепанную тетрадь из аммиачной бумаги розовато-коричневого цвета с картонной обложкой, перетянутую пеньковой бечевкой. Текст был тоже коричневый, но потемнее, поярче. Это была инструкция по работе с финскими автоматами, переведенная кем-то на русский язык, страниц примерно 100-150..И сказала: «Разбирайтесь».

Я поначалу приуныла. Даже мелькнуло — а надо ли мне это? Но срок мне не установили (думали, наверно, сбежит старушка-бабушка). И я как-то успокоилась — терминология, конечно, незнакомая, но язык-то все-таки русский. Короче — через две недели смогла «стать в строй». Довольно скоро одолела тонкости и разнообразные секреты работы с этими автоматами, по старой привычке организовала рабочее место, и отношения наладились сами собой.

Должна сказать, что уровень врачей-лаборатнов меня просто потряс. Чуть потолковее других была «главный» биохимик. Ко мне она относилась чрезвычайно ревниво и настороженно, наверно, предполагая во мне конкурента. Откуда ей было знать, что я по горло сыта руководящей работой и мечтаю, наоборот, отвечать только и исключительно за себя и свою работу.

Когда лаборатория получила новые, более современные автоматы с принципиально другим решением, мне было сказано, что я к ним допуска не имею. Один из автоматов был установлен за моей спиной, на нем работала прикрепленная врач-биохимик, а я время от времени поглядывала, как работает автомат. Мне было интересно. Как-то слышу за спиной панический вопль врача, обращенный к «главной»: «Автомат остановился, надо срочно чинить, зовите мастера!» Я обернулась и увидела надпись на небольшом электронном табло — в флаконе №23 закончился реактив. Я ей сказала, назвав номер флакона, врач проверила и изумленно спросила:

— а откуда Вы узнали??

— Вот, — говорю, — на табло написано».

И в ответ услышала: «А Вы что, знаете английский язык???»

12. Диагностический Центр

Через два года при больнице образовался Диагностический Центр, один из двух в Москве. Был построен специальный корпус, соединенный подземным переходом с Главным корпусом больницы. Туда добыли, как мне кто-то рассказал, сверхсовременные автоматы следующего поколения, из Западной Германии. Аппетит, как известно, приходит во время еды, и я подумала — а не пойти ли мне туда работать? Туда вообще-то стремились многие, там было существенное преимущество — более высокая зарплата. Но я, со своей научной пенсией, не могла этим воспользоваться — если общий месячный доход превышал определенную сумму, то излишек вычитали из пенсии.

Зав. лабораторией биохимии Диагностического Центра, грузный улыбчивый мужчина, во время разговора вдруг перебил меня и спросил: «А сколько у вас там, в больничной лаборатории, биохимиков?» Я мысленно подсчитала и говорю: «Кажется, восемь» — «Ну, значит, Вы последняя» — засмеялся он. И объяснил, что у него с тем заведующим договоренность — не переманивать сотрудников. Я объяснила про пенсию. Он обещал подумать.

В общем, так или иначе, но назавтра я узнала, что принята на работу в Диагностический Центр. Поразительно, с какой феерической быстротой распространяются слухи в женском коллективе.

Работа по наладке и освоению автоматов с принципиально другим механизмом, с высоким уровнем автоматизации, оказалась очень интересной, занималась я этим просто взахлеб. Это было как подарок судьбы — я не рассчитывала на интересную работу, больше готова была к рутинной. И врачи там работали, как казалось, более высокого уровня, чем в больничной лаборатории. К моим «сединам» относились доброжелательно и уважительно. Заметила, что и к советам прислушивались. Даже ощущала себя как бы авторитетом — фактически освоила три поколения автоматов.

Проработала в этой новой для себя области 4 года с явным удовольствием.

И потихоньку готовилась к отъезду в Израиль.

Улыбчивый завлаб ушел с этой работы. Его сменила высокая интересная блондинка лет тридцати пяти с уверенной походкой и неумеренной косметикой.

Когда я подала документы в ОВИР и их, наконец, приняли, я отправилась к своей заведующей с заявлением об уходе. Так было принято — «чтобы не подводить людей». Никаких личных отношений у меня с ней не было — только по работе. Мне кто-то сказал, что ее муж, врач, работает в каком-то 9-ом управлении Кремля. Я понятия не имела, что это за управление, но сама причастность к Кремлю (а может, и к другим «органам») определяла тот барьер, через который я переступать не предполагала.

Реакция на мое заявление была самая неожиданная. «Как уезжаете? Когда?» Я ответила, что это пока неизвестно, я только вчера подала документы в ОВИР. «Ну, это не скоро, пока еще разрешение получите…» — сказала она со знанием дела. За этим последовала масса совершенно неформальных вопросов (дети? квартира? язык? климат?), одним из которых был вопрос — к кому я еду. Я осторожно рассказала ей ту легенду, которая была «про запас» у всех тех, кто ехал «ни к кому». Она всерьез, как-то совсем по-женски, расстроилась: «Как же Вы решились? Мне даже в другую квартиру страшно переезжать. Я уж не говорю — в другой город. А тут — в другую страну!» И дальше: «А зачем из лаборатории-то уходите? Что Вам — деньги не нужны? Работайте пока». Смяла мое заявление и бросила в мусорную корзину.

Второй раз я пришла к ней, когда получила разрешение на выезд в Израиль. И опять вопрос — когда? Опять говорю, что пока неизвестно, пока еще нет билета. «Ну так зачем Вы принесли заявление? Работайте. А с главврачом я договорюсь». Уже сейчас, задним числом, любопытно — как и о чем?

В третий раз у меня уже был билет с точно известной датой. И опять «ой, как страшно» и задумчивый вздох: «Вот так. Самые лучшие — уезжают». Это был май 90-го года.

Дата отъезда дважды переносилась. И в конечном итоге выпала на 8 июня — день, предшествующий дню моего рождения. Так что у меня теперь ежегодно двойной праздник.

Эпилог

И началась совсем новая жизнь. Пенсионная.

Светлое, хотя и не без темных пятен, очень интересное время. Неожиданная, как принято говорить, прелесть новизны. Несмотря на массу ограничений — возраст, здоровье, язык, жара. Но всё это не мешает ежедневно радоваться, что все сложилось так, а не иначе и что я — в Израиле. Об этом много писала (см. «Первые шаги в Израиле»).

А друзья из науки так и остались друзьями. Некоторые уже ушли из жизни. Других раскидало по разным странам. Но многие, когда бывают в Израиле, не обходят стороной город Ашдод. Знают, что в нашем доме на улице «имени пророка Цфании» им всегда рады. И чашечка кофе или рюмка коньяка, или смесь этих компонентов в нужных пропорциях им обеспечена.

Print Friendly, PDF & Email

14 комментариев для “Инна Гумина: Краткая повесть о жизни

  1. Спасибо, очень приятно все это услышать.

  2. Замечательно, Инна! Прочла с огромным интересом! Спасибо!

    1. Спасибо, Таня. Вы поняли, что в ЖЖ я — yuna28?

  3. Не могу понять восторгов.
    По-моему, слегка раскрашенная выписка из трудовой книжки.

    1. А зачем читал? Я же предупреждала (см. введение).

      1. Затем, чтобы «своё суждение иметь».

        1. И, не смотря ни на что, мы уже на «ты».

  4. Присоединяюсь к оценкам коллег. В высшей степени интересные и симпатичные мемуары о работе и жизни на доисторической родине.

  5. Это потрясающе интересно — фотографически точный портрет «… второй половины жизни советской власти …». И рассказано достойнейшим человеком — тихо, спокойно, без всякого нажима. Искренне признателен автору.

    1. Это интересная формулировка “… второй половины жизни советской власти …”. Я об этом не подумала.:) Ваше мнение мне особенно приятно — Вы уже один раз меня похвалили (у Вас запоминающаяся фамилия).

  6. На редкость добротный материал.

Обсуждение закрыто.