Интервью. С Владимиром Алейниковым беседует Алексей Шульгин. Окончание

Loading

Что мною движет? Любовь. А это, повторяю, движущая сила бытия. Верность призванию. Осознание собственной правоты. Давнее понимание того, что нахожусь я на верном пути. Что значит — «как сохраняется интерес к творчеству?» Творчеством я жив. Творчество — сохраняет меня.

Владимир Алейников

Интервью

С Владимиром Алейниковым беседует Алексей Шульгин
Окончзние. Начало

— Осенью 1972 года, в тяжёлый для него период, когда ему надо было решать, как жить дальше, Довлатов приехал не куда-нибудь ещё, а именно ко мне, в Москву, и я его поддержал тогда, приютил и помог ему прийти в себя. Ворошилов часто жил у меня в квартире, пока она существовала, и много здесь работал, да и в последующие годы, когда и самому мне пришлось бездомничать и скитаться, он старался найти меня, чтобы вновь, как и прежде, пообщаться, побеседовать, и всегда прислушивался к моим словам о его творчестве. Зверев на протяжении нескольких лет, в семидесятых, бродяжил по Москве вместе со мной, потому что, как он уверял, ему со мной было спокойнее, и мы с ним крепко дружили, и для него моё мнение о его живописи и графике было важно. С Сапгиром дружили мы с 1964 года, и он свои новые стихи прежде всего читал мне, потому что считал, что за обычным ухом у меня есть ещё одно особое ухо, и я лучше других понимаю поэзию. С Холиным у меня были многолетние добрые отношения, он меня ещё в молодые мои годы выделял из всех и высоко ценил мои стихи. Ерофеев относился ко мне с неизменным пиететом. Помню его благодарное изумление, когда мне удалось сделать так, что его книга «Москва-Петушки» впервые была издана в одном из московских издательств, с тщательно выверенным текстом, в подлинном виде. Ну а дружба с Губановым — это целая эпопея. Он с первой же нашей встречи с ним и всю свою жизнь считал меня гениальным поэтом и годами пытался соперничать со мной, так уж он был устроен. Вот я и сказал кое-что вкратце о перечисленных вами людях. Как и все мои друзья и знакомые по андеграунду, не был я застрахован от некоторых ошибок и жизненных промахов. Жизнь была до того напряжённой, что и такое случалось. Но всегда, как бы ни приходилось мне самому тяжело, где бы я ни находился, старался я совершать добрые поступки, делать что-то хорошее для окружающих, помогать людям, поддерживать их. И соратники мои это понимали и по-своему ценили. Вести себя в жизни я стремился прежде всего по-человечески. С юности знал, что поведение обязательно отражается на творчестве. В прежнюю эпоху в людских отношениях важным звеном было благородство. Были и взаимопомощь, и взаимопонимание. При тогдашних трудностях жизни это помогало всем нам выживать и работать.

Можно, пожалуй, вспомнить прямо сейчас немногое из того, что в текстах своих говорят обо мне современники.

Вот слова Алексея Парина:

«Владимир Алейников — человек совершенно замечательный, выдающийся человек, который случайно, а может быть это и хорошо, обделён такой славой, которая должна над ним витать. Но все, кто знает его творчество, его поэзию и прозу, его книги, все знают, что это человек абсолютно первого, самого высшего калибра, и все в один голос говорят: «он лучший среди нас». Это очень большой русский поэт. Великолепная проза Алейникова — это проза поэта. У большого поэта проза всегда так органично связана со стихами, что линию раздела здесь очень сложно провести. Владимир Алейников — поэт милостью Божьей. Его стихи — это пламя слов. Мы можем отпрянуть от них, когда в их нутре сгущается жар неопровержимой истины. Можем погреться от их умиротворяющего, лучистого тепла. Можем обжечься их раскатистым, страстным огнём. В стихах Алейникова создаётся своя, целостная и в то же время противоречивая реальность. Прикоснуться к ней — значит найти новый импульс к осознанию нашей непростой русской жизни».

Вот слова Андрея Битова:

«Владимир Алейников — великий русский поэт, более пятидесяти лет неустанно пашущий на ниве отечественного слова. Слава мира запечатлена в его стихах с такой силой, что нам легче всего отказать ему в той славе, которую раздаём сами, — в мирской».

Вот слова Евгения Рейна:

«Владимир Алейников — классик новейшей русской поэзии. Я считаю его великим человеком, великим другом и великим поэтом. Он поэт редкой группы крови. Все мы — патриоты времени. Он — патриот пространства. Выход книг Владимира Алейникова стал событием. Алейников выиграл своё сражение и чётко держит свою дистанцию в русской поэзии».

Вот слова Игоря Ворошилова:

«Владимир Алейников — безусловный Поэт. И он знает цену Слову. Вначале ведь было Оно — вот в чём дело. Алейникову доступны выдающиеся озарения. И думаю, несомненно, эти озарения коснутся его в недалёком будущем самым явным образом. Я считаю Владимира Алейникова первым поэтом на сегодня. Естественно, в его стихах постоянное борение с тьмой, ибо он не может не знать, что «Бог есть свет и нет в Нём никакой тьмы». В этом смысле он — человек Гармонии».

Вот слова Александра Величанского:

«Возникнув в момент перехода от одного безвременья к другому, поэзия Алейникова потому так стремится к бескрайнему звучанию, потому не ставит себе предела, что, в существе своём, заключает тайну единовременности всего сущего. Владимир Алейников был центральной фигурой среди смогистов потому, что именно Алейникову более всех удалось воплотить изначальный пафос новой эстетики, больше других в ней самоопределиться. Именно Алейников более всех своих товарищей зависим, «неотрываем» от своего времени (что, кстати говоря, делает ему честь). Отличительной чертой смогистов и, в частности, Алейникова является великая вера в таинство поэзии, во всесильность её собственной, не поддающейся осмыслению, жизни. Гармония знает больше, чем тот, кто реализует её — вот несформулированный, но основополагающий тезис поэтической традиции, главным выразителем которой стал Алейников. Владимир Алейников, вне всякого сомнения, самый одарённый поэт своей плеяды, а может быть, изначально, один из самых одарённых поэтов своего времени. Когда рассеялся дым сиюминутных впечатлений, выяснилось, что уже в наше время Владимир Алейников пресуществил в своём творчестве весь тот, казалось бы вполне свободный от его влияния, культурный феномен, который связан в нашем представлении с тем, что собственно называлось СМОГом».

Ну а что говорят более молодые современники?

Марина Савиных:

«Бродский — кухня, Алейников — Вселенная».

Ксения Драгунская:

«Мир ещё не рассыпался на кусочки в том числе и потому, что в зимнем пустом Коктебеле пишет стихи и прозу Владимир Алейников, этот седой, безмерно усталый, но не сломленный человек. Я и без уважаемых мною литературоведов знаю, что он — гений, которому нет равных».

Булат Аюшев:

«Феноменальный поэт Владимир Алейников, его стихи сравнимы с явлениями природными, каждое стихотворение — словно геологическая складка в горной гряде, которую не то что обойти, охватить взглядом трудно. Читать его от стиха к стиху — всё равно что путешествовать по неизведанной стране. Такова же и проза его, толщу которой нет-нет да и пробивают неиссякаемые ручьи стихов. Алейников не помещается в нашем времени, слишком велик, слишком космичен!»

Станислав Минаков:

«Поэт, прозаик, переводчик, художник Владимир Алейников, географически обитающий часть календарного года в Москве, а часть — в Коктебеле, в культурном смысле внятно и несокрушимо уже несколько десятилетий представительствует в отечественной литературе за СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев), а в духовном — давно является одним из ориентиров и неотменимых авторитетов для новых и новых поколений русских стихотворцев. С удовлетворением следует подчеркнуть укоренённость В. Алейникова в консервативной версификационной традиции, с чётко организованными «столбцами» — строго образмеренным ритмом, полнозвучной рифмовкой, оформленной строфикой, с мощными гулом и гудом, катящимся по его сочинениям. В эпоху размытости критериев и очертаний творчества, тотального релятивизма искусств и распада душ Владимир Алейников представляется нам глыбой принципа и духа. Как и подобает мастеру, он пишет словно один грандиозный текст, занося его на небесные скрижали, — и практически не имеет значения, стихотворную или прозаическую форму он избирает для воплощения очередного замысла. Весомость и значительность присутствия Алейникова в современной литературе позволяют с полным основанием утверждать, что русская поэзия не пресеклась, а сохраняет в мировом ландшафте свои мощные корни, стебли и плоды».

Владислав Кулаков:

«Поэт, художник, прозаик, эссеист Владимир Дмитриевич Алейников начинал в 1960-е как один из основателей легендарного СМОГа, одной из самых ярких и значимых поэтических групп неподцензурного, несоветского искусства, прошёл путь от юношеского авангардизма до зрелого твёрдого стиля и продолжает свою поэтическую работу уже в качестве живого классика русской литературы второй половины ХХ и начала века ХХI-го. Его поэзия возникла на пересечении самых актуальных устремлений нового русского поэтического слова, сразу задала высший уровень художественного напряжения (а в поэзии нужен только такой уровень) и поддерживает его по сей день, воплощая нашу эпоху в поэтической музыке, которая звучит постоянно в его стихах и источник которой остаётся чистым и незамутнённым уже более полувека. Этот источник — конечно, уникальный талант поэта, удивительный настрой его души, резонирующий со всем миром и заставляющий его звучать в наших душах, заставляющий звучать наши души. Вот истинное предназначение поэзии, и Владимир Алейников не позволял и не позволяет нам забыть об этом и в самые глухие к поэзии времена».

Я привёл здесь только некоторые высказывания современников обо мне и моих писаниях. Высказываний столько, что из них кому-нибудь когда-нибудь можно будет большую книгу составить.

Литературная нынешняя тусовка давно уже меня сознательно замалчивает. Видимо, у них «другие интересы». Я от этого вовсе не страдаю. Есть у меня свой круг читателей и ценителей моего творчества. И круг этот достаточно широк. Для того, чтобы замалчивать меня, много ума не надо. А вот для того, чтобы понять меня, нужны и ум, и знание поэзии, и человечность. Равнодушие, зависть и нежелание составить представление о том, что я написал за столько лет работы, никому из нынешних заправил псевдолитературного процесса и активным его участникам чести не делают, да и особой радости принести не могут, потому что из нашей словесности меня не выкинешь, потому что не вписываюсь я ни в какие неизвестно кем придуманные рамки и обоймы, да и зло, как известно, наказуемо, а добро всегда побеждает. Хлебников не случайно написал: «Ещё раз, ещё раз, я для вас звезда. Горе моряку, взявшему неверный угол своей ладьи и звезды, он разобьётся о камни, о подводные мели. Горе и вам, взявшим неверный угол сердца ко мне: вы разобьётесь о камни, и камни будут надсмехаться над вами, как вы надсмехались надо мной». Этот угол сердца — должен быть верным. Тогда всё проясняется и становится на свои места. Андрей Платонов говорил: «Без меня Россия — неполная». Точно так же и я могу сказать о себе. Разные псевдоумники часто рассуждают о патриотизме, о любви к родине. Пусть лучше почитают мои стихи. В них эта любовь давно уже превратилась в сияние. Ну а если говорить о друзьях, могу вспомнить слова Мандельштама: «Я друг своих друзей». И это действительно так. О своих друзьях, приятелях и знакомых по андеграунду говорю я в своих книгах прозы. Меня всегда ведёт сама речь. Если человек нехороший -таким он и получается. А если человек замечательный -таким он и появляется в моей прозе. Все мы — люди. И пресловутая фраза «ничто человеческое нам не чуждо» имеет место. Никто из нас не был идеальным. Сложная эпоха закаляла нас. И в непрерывном противостоянии злу каждый человек словно высвечивался с годами, становилось ясно, кто он такой. «Сусальные образы»? Да какая там сусальность! Если присмотреться, то в том, что происходит после смерти некоторых людей андеграунда, бывает и бредовость. Издают так называемые записные книжки Вени Ерофеева, заполненные номерами телефонов, записями о выпивке, цитатами. На аукционах продают стакан, из которого пил Веня, его разговорный аппарат, квитанцию на выписанную им газету. В Пушкинских горах, где Сергей Довлатов недолго поработал экскурсоводом, некие меценаты купили старую, полуразвалившуюся избу, в которой Сергей жил и в основном пьянствовал, и устроили в ней музей. Зато с художником Толей Зверевым, богемная жизнь которого была притчей во языцех и художественное наследие которого стало гордостью русского искусства, произошло нечто очень достойное. Теперь в Москве есть его музей, ультрасовременный, просто великолепный. Так что, как видите, кого-то, как говаривал Зверев, увековечивают, кого-то превозносят, кого-то до сих пор, вопреки здравому смыслу и несомненным заслугам, с характерным для нашей страны равнодушием и невниманием к её выдающимся гражданам, недооценивают. Например, Игоря Ворошилова, великого художника, поэта, мыслителя. Но, думаю, ещё спохватятся — и вспомнят о нём. Вот во Франции, всякие там сюрреалисты, дадаисты — фиксировали каждое своё сборище, для истории. А у нас — подобным никогда не занимались. Дневников почти никто не вёл, письма друг другу писали редко, фотографий мало. Зато — жили широко, с размахом. Работали — на совесть, с полной отдачей. И никого не волновало — будут ли напечатаны его стихи или проза, будут ли выставлены его картинки. И наработали столько, что ещё долго будут всё это разгребать, находить, заново открывать. Бурной была богемная жизнь, сложной была эпоха. Но все мы — жили, пусть и в суровых условиях, пусть и в нищете, пусть и в конфликте с властями, жили отважно, не только в гульбе, а, прежде всего, в трудах, — и создавали новую литературу и новое искусство. И — создали их. И они — долговечны. Смело могу сказать: нашему отечественному андеграунду и в подмётки не годятся андеграундные движения всех остальных стран. Нет у него двойников, нет даже отдалённых подобий. Он уникален. Он один такой вот, как есть, со всеми своими странностями, нелепостями, достижениями, поступками, подвигами, со всем его феноменальным разнообразием, с его поистине великим творческим горением. Я не пишу мемуаров. Мне это неинтересно. Моя проза — художественная. Это проза поэта. Свободная, ассоциативная, полифоничная, нередко ритмическая, тяготеющая к поэзии. Я воссоздаю пережитое мною средствами речи. Поэтому — просто читайте мои книги. Из всей нашей прежней братии один я остался — помнящий всё и умеющий сказать об этом.

Владимир Дмитриевич, интересно, когда Вы стали рисовать? Серия Ваша портретов современников глубока, тонка, пронзительна. Что Вас, литератора, подтолкнуло к «карандашу и кисти»? Расскажите об этой серии.

— Я рисую с детства, всю жизнь. Мой отец был выдающимся художником. И я дружил со многими художниками нашего андеграунда. Теперь их называют вторым русским авангардом. Рисование моё — естественное дополнение к поэзии и прозе. Раньше я охотно разрисовывал свои самиздатовские сборники. Сколько помню себя, всегда рисовал. С начала шестидесятых некоторые современники собирали каждую мою почеркушку. Невозможно даже приблизительно сказать, сколько я сделал живописи и графики. Десятки тысяч работ. Они есть и в Отечестве, и раскиданы по разным странам мира, находятся и в частных коллекциях, и в музеях. В новом столетии бывают у меня и персональные выставки. Работы мои и узнаваемы, и достаточно сильны. То есть, очень мои, именно мои. О рисовании моём серьёзными искусствоведами написаны различные толковые тексты. Вы говорите о серии портретов современников. Наверное, о тех портретах, которые есть в моём каталоге, вышедшем в 2015 году в издательстве «Рипол классик»? Эти портреты, да и другие мои работы, находятся в Литературном музее. Но это лишь крохотная часть того, что есть. Сделанных мною портретов современников — множество. С шестидесятых годов — до нынешнего времени. Такая вот грандиозная галерея портретов.

Чувствуете ли Вы ореол мэтра? Выходят книги, почёт, обращение с вопросами и консультациями. Все это накладывает известный отпечаток. Удается ли избавиться от отпечатка?

— Какой там ореол! Чем старше я становлюсь, тем проще веду себя с людьми. Когда я в 1991 году поселился в Коктебеле, давно жившая здесь Мария Николаевна Изергина, великая женщина, с которой я десятилетиями дружил, сказала мне: «Володя, если местные жители спросят, кто вы, то не говорите, что вы поэт. Говорите проще — писатель. Это им будет понятно». И я так и делал. И все местные ко мне привыкли. Если кто-нибудь спрашивал их, как меня найти, сразу отвечали: «А, писатель! Борода!» — и доходчиво всё объясняли. Да и сейчас, на восьмом десятке, когда кто-нибудь иногда спрашивает меня, чем я занимаюсь, обычно отвечаю: «Да так, стихи пишу». Это вовсе не сознательное опрощение, а обычное моё поведение. Зачем выпячивать себя перед людьми, подчёркивать этакую свою избранность? Люди и так, при желании, поймут всё необходимое. Разумеется, я прекрасно знаю цену своим писаниям. Знаю уровень своего дара. Но ведь я не стою на месте. Ни в каких лучах славы не купаюсь. Я постоянно, сосредоточенно работаю. Стараюсь не довольствоваться сделанным, а совершенствоваться. Идти — вслед за словом, за нашей речью, — дальше. Открывать новые возможности речи. Моя требовательность к самому себе с годами всё возрастает. И призвание моё — в неразрывном единстве с моими многолетними трудами. Если в советское время меня не издавали, то в новом столетии всё изменилось. Радоваться мне этому? Ликовать? Конечно, это приятно. И я это заслужил. Но мне надо ещё многое суметь сделать. Хорошо, что тексты мои часто появляются в периодических изданиях. Книги мои выходят. Перечень их обширен. Издано даже моё собрание сочинений в восьми томах. Большие тома, по восемьсот страниц. Три тома стихов, пять томов прозы. В этом собрании — лишь около половины того, что написано мною более чем за полвека работы. Но читатели уже могут составить представление о том, что я сделал. Поэтому издательству «Рипол классик» я искренне благодарен за этот издательский подвиг. Особого почёта я не вижу. В нашей стране вообще ко всему и ко всем быстро привыкают. Привыкли и к тому, что я есть. Никаким пиаром я не занимаюсь. Никак себя не рекламирую. Никому лишний раз не напоминаю о себе. Зачем? Задача писателя — работать, а не кричать о себе на каждом углу. Некоторых прямо разрывает от любопытства — как я, затворник, живу? Пусть успокоятся. Живу я просто. Не курортничаю, а работаю. Живу в основном на пенсию. Дополнительные заработки бывают лишь изредка. За публикации в журналах и за изданные книги нынче, как известно, ничего не платят. А если и платят, то гроши. Но я привык жить скромно. И мне дорога моя независимость. Ко мне и в самом деле нередко обращаются с вопросами и консультациями. В меру своих сил и возможностей я продолжаю помогать способным людям с публикациями — и продолжаю делать публикации своих соратников — и тех, кого уже нет на свете, и живых. Я не культуртрегер. Это мой долг. Если я не стану делать этого -то кто сделает? При нынешней повальной разобщённости необходимо напоминать современным людям, особенно молодым, о том, что было сделано их предшественниками в русской словесности в былую эпоху. Ведь много первоклассных текстов талантливых людей доселе не издано. И полноценной картины всего нашего ренессанса, возникшего в советский период, нет. О чём думают нынешние критики и литературоведы — непонятно. Где серьёзные исследователи? Появятся ли они? Будем надеяться на это. Вот вы спрашиваете о некоем отпечатке. Откуда ему взяться? Да и нужен ли он вообще? Почему он должен что-то накладывать на меня? Гонора прибавлять, что ли? Этакого утрированного осознания собственной значимости? Нет, это не обо мне и не для меня. Читайте мои книги. Они говорят намного лучше, чем я сейчас. В них всё нужное сказано. А в новых своих книгах я постараюсь немало ещё толкового и важного сказать.

Над чем трудитесь сегодня? Что позволяет не почивать на лаврах, что движет? Как сохраняется интерес к творчеству?

— Я действительно тружусь. Всю жизнь. Работаю постоянно. Так надо. События — идут непрерывной чередой. Ситуации — бывают порой непредсказуемые, или сложные, или благоприятные, поскольку действительность изменчива — и, несмотря на то, что, вроде бы, привыкаешь к любым её проявлениям, всё равно загадочна, — и я никогда не устаю изумляться всевозможным приметам бытия, со всей наглядностью говорящим о том, что явь, какой бы она ни представала передо мною каждый раз, ежедневно, ежечасно, ежемгновенно, и в детстве, и в юности, и в теперешнем моём возрасте, неизменно желанна и притягательна, полна очередных открытий и способна поддерживать меня и вдохновлять. Состояния бывают — разные. Это — следствие всего пережитого мною. Стараюсь выстаивать и держаться. Как и всегда — и в прежние годы, и теперь. Творчество — спасение от всякой всячины. И житейской, и прочей. Даже самой заковыристой, и опасной, и просто нежелательной, чуждой для сердца и души. Замыслы мои велики. Надо суметь, несмотря на раздражающие порою помехи и препятствия, на какие-то житейские проблемы, на тягостные периоды, когда, по разным причинам, просто не пишется, словом, на то, что мешает работать и что приходится преодолевать, сделать задуманное живой частью всего моего творчества, превратить в полноценные тексты всё, что существует в набросках, что находится в работе. С возрастом жизненные ритмы меняются. И работать становится труднее, чем в прежние годы. Но силы — при мне. И упорство. И ответственность за то, что я делаю. Стихи — появляются периодически, я их записываю, постепенно складываются циклы, книги. С прозой — другое. Здесь именно труд совершенно необходим. Я давно уже пишу большую серию книг о былой эпохе и людях этой эпохи. Называется она — «Отзывчивая среда». Состоит она из ряда книг, каждая из которых имеет своё название. Все книги серии связаны между собою. Нередко мои герои кочуют из книги в книгу. Серия образует единое целое. Работа над этой серией продолжается. Пишу я и другие вещи в прозе — очерки, эссе, рассказы, своеобразные записки. Стараюсь всё время находить новые формы, для изъяснения, для общего строя каждой вещи, находить новые изобразительные средства, расширять поистине грандиозные, неисчерпаемые возможности речи. Написал недавно большую серию эссе о художниках нашего авангарда, для одного серьёзного издания. Пишу предисловия к публикациям некоторых поэтов, для журналов и альманахов. И постоянно делаю такие публикации. Привожу в порядок прежние свои, доселе не изданные писания, стихи и прозу. Несмотря на огорчительные и невосполнимые утраты в прежние годы, изрядная часть этого добра всё-таки сохранилась, и зачастую — чудом. Этих неизданных моих текстов — несколько полновесных томов. Мои ранние стихотворения, поэмы и композиции меня самого теперь удивляют. Они выжили — и продолжают жить. Пожалуй, пора хотя бы часть их опубликовать. А ещё есть столько прозы прежних лет! Вот и получается, что даже такой работы — на годы. И никто, кроме меня самого, этого не сделает. Посему — надо трудиться. На лаврах я не почиваю. Некоторые литературные премии — я получал. Стало быть, заслужил. Нынче снова начали всё чаще говорить о том, что надо меня выдвинуть на Нобелевскую премию по литературе. Но к этому отношусь я скептически. По простой причине: я не политик, а поэт. Нобелевка — давно политизирована. А я живу — в стихии речи. И эта речь — русская. И всё этим сказано. Что мною движет? Любовь. А это, повторяю, движущая сила бытия. Верность призванию. Осознание собственной правоты. Давнее понимание того, что нахожусь я на верном пути. Что значит — «как сохраняется интерес к творчеству?» Творчеством я жив. Творчество — сохраняет меня. Более полувека нахожусь я в непрерывном сражении за сохранность нашей речи. Поэтому — надо жить и работать. Именно так я говорю всегда. Таково — завершение нашей состоявшейся нынче беседы. А вернее — начало нового света ясного, золотого, в жизни, в речи, во всём, что есть, здесь, вокруг, что зовёт вперёд, вглубь и ввысь, что идёт в грядущее, от меня неизменно ждущее слов, которыми я ведом, в дни, что в дружбе с моим трудом.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.