Александр Балтин: Вектор музы иудейской

Loading

Жизнь — крохотная капля, в которой так плотно совмещаются детство и старость, что невозможно разобрать порою, где закончился один период, и начался другой, как юность перешла в зрелость, и как завершилась последняя.

Вектор музы иудейской

Александр Балтин

1
СОЖРАННЫЕ МУДРЫМ ЛЕВИАФАНОМ

Густота и тяжесть хасидской среды, бушующий расплав иудейской мудрости, пропитывающий сознанье ребёнка, по дару рождения соприкоснувшегося с ним; юноша, меняющий мировоззрение, ибо на вечно революционную эзотерическую мудрость наслаивается истовый жар революции…

О! буйство великого семнадцатого года захватило всех, заливая сердца и сознанья страхом и надеждой, ужасом и ликованьем.

Действительно — большего рывка к воплощенью всеобщности, к деланию утопии — пусть через адское количество льющейся крови, — история не знала, и Самуил Галкин, не забывая тяжесть иудейского, племенно-генетического бремени, обращается к советской тематике, воспевая новопредложенный трансмиф.

Патриотизм, ножи и золото коммунистических идей, сладкие тернии интернационального гуманизма проявляются в его стихах; впоследствии уходящих в гроты интимной лирики, и под арки лирики философской; особенно интересна попытка, предпринятая Галкиным в драматургии: скрещение методов социалистического реализма с ветхой иудейской историей: попытка, дающая своеобразие поэтических плодов.

Параллельно с Галкиным выстраивающий свой мир Ицик Фефер, лютование жизни познавший над собственной судьбой и плотью, громоздил баллады, басни, стихотворения, сообразуясь с мощным цветением советского мира, его ярости и яркости начального этапа, и сотрудничество с НКВД было для поэта тогдашнего периода и подобной биографии естественным.

Ветер судьбы носил Давида Гофштейна из Берлина, куда, выступая в защиту иврита, он выезжает, чтобы сотрудничать в еврейской прессе, в Палестину, где в мэрии Тель-Авива находится для него работа.

Огнь революции, в сущности, магнит, и, начинённый стихами Гофштейн, возвращается на Украину.

Они все были уничтожены.

Они были пытаны, вероятно, изощрённо.

…неистовый Перец Маркиш, отчаянный Лев Квитко…

…арестованы, уничтожены, сожраны Левиафаном, какой представлялся им воплощением мудрости, чьи движения мнили они альфой грядущей справедливости, а душу почитали верной вечному вектору развития человечества.

Страшному вектору.

2
МНОГИМ ВЗРАЩЁННЫЕ СТИХИ ДОВИДА КНУТА

Считая себя еврейским поэтом, Довид Кнут передавал тайну своей жизни и мистику своего рождения-происхождения огненной игрой созвучий, где конкретика жизни, точно вдруг становилась зыбкой, плавилась и играла под натиском мистики иудейской, музыки Пятикнижия:

Я,
Давид-Ари бен Меир,
Сын Меира-Кто-Просвещает-Тьмы,
Рожденный у подножья Иваноса,
В краю обильном скудной мамалыги,
Овечьих брынз и острых качкавалок,
В краю лесов, бугаев крепкоудых,
Веселых вин и женщин бронзогрудых,
Где, средь степей и рыжей кукурузы,
Еще кочуют дымные костры
И таборы цыган;

Точно бушующая прапамять оживала в сознаньи его, поющего жестоковыйному Саулу; а стихи Ветхого завета, нет каких крепче камня, вкатывались в его поэтическую речь, усложняя и обогащая её.

Возможно ль, заплутав в ответвлениях мистического лабиринта себя самого — и истории всеобщей, которой каждый — капля, возложить изгибы и нюансы поэтического пути на бесов, чья суть угадывается, но чьи козни, как внешность, сокрыты:

В конце концов, друзья, вполне возможно,
Что демоны ведут судьбу людскую,
Что в их игре, большой и осторожной,
Для них едим, плодимся и тоскуем.

К жизни любовь, переполняющая вены, густеет в строчках, чеканится с чрезмерностью визуальной конкретики:

Спокойно говорю: мне все равно.
Мне нравится встречать и трогать женщин,
Меня нередко веселит вино,
Люблю стихи, серебряные вещи…

Серебряные вещи жизни редко обманывают, даже увеличивая парижскую тоску, или наоборот — разгоняя парижские строки до всепринимающей мудрости:

На плодородный пласт, на лист писчебумажный
Чернильные бросаю семена.
Их греет лампы свет, застенчивый и важный,
А удобряют — ночь и тишина.

Многим взращённые стихи Д. Кнута сверкают и переливаются в современности, равнодушной ко стихам, так, будто она — современность эта — не особенно важна.

3
ВОЛЕВОЙ НАПОР АНИСИМА КРОНГАУЗА

Жизнь — крохотная капля, в которой так плотно совмещаются детство и старость, что невозможно разобрать порою, где закончился один период, и начался другой, как юность перешла в зрелость, и как завершилась последняя.

Остаётся выть от тоски, но если речь о поэте — у него есть оружие против этой тоски: удерживать мгновенья.

Ибо, что не записано -того не существует.

Нынче в ельничке колком,
Только сгустилась мгла,
Чуть не завыл я волком,
Вспомнив, что жизнь прошла.

А колкий ельничек, давая ощущение счастья, не отменяет воя, мечущегося в душевных безднах.

Волевой нажим (или напор) мощно проявлен в жизни А. Кронгауза: мальчишка на костылях, оскорблённый одноклассником, этими же костылями наказывает обидчика, чтобы позже стать чемпионом Москвы по боксу, взяв за образец не кого-нибудь — лорда Байрона.

И стихи подчинены жёсткой линии силового упора:

Вспоминаю о будущем.
Но и былое не стёрлось.
Сторож вспомнился — будочник, —
я, его взявший за горло.
Ночь четвёртую маяться
в телячьей теплушке жутко —
Сапоги не снимаются.
Пустим на нары будку.

Правда — вещь опасная, жёсткая, неуютная, и поэт, ценящий её превыше всего, не будет баловнем судьбы; всё же у Кронгауза выходили книги, всё же звучали его стихи, исполненный величавости и силы — умной силы: качества, присущие, вероятно, самой вечности — ради которой, в сущности, и живут поэты.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.