Дар надиктованный… Он был человек религиозный и мистик по натуре… Образ Рут помог ему глубоко и полно выразить чувства, которые питали его душу: любовь к своему народу, его духовному наследию, красоте и святости его земли.
Лея Гринберг (Дубнова)
«И пишу, словно дар надиктованный…»
«Из иерусалимских окон моих, с балконных высотных площадок моих Бейт–Лехем, распростертый в зеленых горах Иудеи, как на ладони: по утрам — в восходящих лучах, каменный, разновысокий, в ожерелье оливковых рощ, в виноградных кустарниках низкорослых; по ночам — в мрачном мареве мглы, лишь в нещедрой россыпи редких фонарей угадываются контуры тусклых улиц».
Да, из окон нашей квартиры хорошо был виден Бейт–Лехем, и не раз, выйдя на балкон перекурить, он всматривался в очертания города, который так по-разному выглядел: бодро, свежо — в утренние часы, в свете солнца, и мрачно, пугающе — с приближением ночи, когда его улицы прятались во тьме.
Сегодня в Бейт–Лехеме властвует Хамас, и нам, евреям, туда путь заказан… Испокон веков Бейт–Лехем — наш город, на нашей земле. И Тора лаконично и настойчиво напоминает об этом: «Бейт–Лехем Иудейский».
Это были первые, самые первые слова, которые Вильям Баткин написал, начиная свою книгу «Рут». (Вильям Баткин. Рут. Роман по мотивам свитка Рут. Издательство SCRIPTA Publication Иерусалим, 2017. Издатель — Юрий Вайс, художник — Ителла Мастбаум).
И добавил: «Вместо предисловия». От предисловия он отказался, я обнаружила его в черновиках, и они вернули меня к началу авторской работы над текстом.
Он тогда много читал о времени пророка Шмуэля, помазавшего на царство Давида и оставившего нам «Свиток Рут» о прекрасной и чистой молодой женщине, которая пошла за своей свекровью-еврейкой и волей Провидения стала матерью Оведа, родившего Ишая, отца царя Давида…
Мидраши, толкования мудрецов, все, что могло вернуть краски тем дням, воссоздать картину Бейт–Лехема Иудейского, Хеврона, Шило, приобщалось к работе. Однажды мы поехали с ним в Хеврон. Помню, как Шмуэль Мушник, связавший свою судьбу с Хевроном и основавший музей истории Хеврона, художник и экскурсовод, блестящий знаток ТАНАХа, рыжебородый мудрец, напоминающий библейского пророка, вел нас к Тель–Ромейде, одному из холмов древнего Хеврона.
С его высоты открывался захватывающий вид на всю округу, весь сегодняшний Хеврон. Последние археологические раскопки вернули нас к эпохе Праотцев, городским поселениям периода Первого и Второго Храмов. Кое-где на поверхность выходили ханаанские стены. Тель–Ромейда прятала в своих глубинах миквы периода Второго Храма. Даже привыкнув к древности нашей земли, ты вновь и вновь испытывал трепет, когда рука твоя касалась огромного неотесанного камня, пролежавшего в земле четыре с половиной тысячи лет.
В Хевроне по преданию, которое сохранилось со времен царя Давида, похоронен его отец Ишай и прабабка Рут, та самая Рут, о которой Вильям Баткин писал свою книгу. Его вела мысль о нашей непрерывной связи с прошлым. Подобно тому, как обильный дождь давал силы земле плодоносить, встреча с прошлым этой земли уводила от дня сегодняшнего, питала его фантазию.
Хеврон. Хевронское нагорье… В этих местах разбил свой стан Яаков после возвращения от Лавана. Как по-разному, но одинаково поэтично, возникает город на страницах книги Вильяма.
В полночь подходили женщины к спящему, будто вырубленному в горах Хеврону, без единого огонька, сумрачному, ни живой души на узких улочках, и Наоми, несколько раз осмотревшись, безошибочно вывела Рут к арочному входу в невысокую каменную постройку…
А вот вновь — уже совсем иное описание:
В тот год хамсин навалился похлеще нынешнего… На склонах холмов, окружавших Хеврон, и во всей ближайшей округе травы выгорели, едва ли не под корень, и лишь горячий юго-восточный ветер гнал по опустевшим полям шаровидные кустики перекати-поля…
Его авторские комментарии глубоки и лиричны, являясь неотъемлемой частью замысла.
Люблю бродить по широким улицам Шило, по длинным дорогам его, по сосновым высотам его, напоенным полуденным солнцем, по ярко-зеленым кварталам его, словно погружаясь в ожившую древность, словно страницы Святого Писания для меня раскрывают свои вольнолюбивые тайны…
И сегодня, поднимаясь в Шило, взволнован и возвышен, как когда-то, в первые часы после репатриации, прямиком с бен-гурионовского асфальта, поднимался в Иерусалим…
Эта книга соединила в себе дар поэта и прозаика. До нее Вильям опубликовал три поэтических сборника. В Израиле издал свою первую книгу прозы «Талисман души». Уже после его смерти я подготовила и издала книгу избранных стихов и прозы, вынеся в ее название строку из стихотворения: «Я прожитую жизнь не умалю…»
Стихи он писал с юности, к прозе пришел гораздо позднее, но когда стихи долго не шли, тосковал:
Сколько кануло в прозе заветных стихов,
Сколько чутких созвучий, сравнений, метафор!
Но не так ли и кварц насыщает стекло,
И окатыш руды — блеск и ковкость металла.
……………………………..
Но порой, прорываясь в размеренность глав,
Шаловливая рифма вбегает стремглав
И тебя озаряет созвучьем катрена.
В книге «Рут» читатель уже с первых строк входит в этот особый мир поэтической прозы.
Богат, как Корах, Элимелех, велик и знатен в своем поколении, не только в Бейт–Лехеме — во всей Иудее: его усадьбы, как дворцы, — великолепны; его оливковые рощи — в зелени сочной; его стада неисчислимы…
Его описания природы поражают точностью слова, красотой выражения мысли, чуткостью к малейшим изменениям в окружающем его мире.
Они оставили за спиной восходящее солнце — в плотном хамсинном мареве оно напоминало блеклый лунный диск в ночном туманном облаке, просыпающийся Бейт–Лехем оживал на глазах в тонких струйках печных дымков, в негромких окликах горожан, в мычанье стад, в овечьем блеянье… Выбравшись из-за моавитского взгорья, раскаленное солнечное чело едва освещало издалека узкие тропы, по которым в одиночку шагать нашим женщинам…
Древний Хеврон, древнее Шило и, наконец, древний Бейт–Лехем с полями пшеницы во время жатвы. Все это описано так ярко и выразительно, что, сам того не осознавая, чувствуешь, будто и ты соучастник тех далеких событий.
Он нашел близкую его душе форму и, начиная день за письменным столом, был счастлив. Его книга из мечты становилась реальностью. Сюжет обретал стройность. Оживали страницы нашей истории. Праотцы будто приближались к нам из своего дальнего далека, с их радостью, болью, обретениями и трагедиями. Нас ждали незнакомые образы — авторская выдумка, так естественно сросшаяся с сюжетом книги.
Появлялись новые главы. «Сестры», «Яаков, Рахель и Леа», «Жатва», «Возвращение свитка», «Отчаяние отвергнутого мужчины», «Великий в своем поколении», «Тамар», «А если это любовь?..»
И я видела, как он боится оторваться от компьютера, чтобы не потерять ход мысли. Казалось, все так и будет продолжаться, но наступил тот горький час, о котором он написал в своем последнем стихотворении:
Обозначен диагноз…
Как настигнутой коршуном жертве
Трепыхаться до срока
В негнущихся острых когтях,
Я успел осознать —
Навалился навязчивый жребий,
Не успел ощутить
Не испытанный низменный страх.
Вильям по-прежнему не отходил от компьютера, но теперь появился страх: успеет ли закончить. Порой сидел в мучительных раздумьях, а строки, такие нужные, такие долгожданные, не шли. Не в подобные ли минуты вырвались слова:
Не вдруг, но ощутил однажды, что накопились, словно впрок, сомненья…
— Да, вопреки законам мастерства и диалектики законам сюжет — ужели льдом закован? — с годами движется едва…
— А ты неужто, как мальчишка, ждал отточенного совершенства, владенья формой, мыслью, жестом решительным, зовущим вдаль?..
Так прожил год. За ним — второй и третий…
— Почему ты не приляжешь? — спрашивала я, видя, как, откинувшись на спинку стула, он дает себе пару минут передышки…
— У меня нет выхода, — был неизменный ответ.
И глядя на него, я думала: если бы не книга, Вильям бы давно сдался, не выдержал бы этой борьбы с болезнью, со временем, которое давило на него.
Он жил судьбами своих героев, их болью, любовью, радостью…
Перечитывая заключительные главы, я вновь поразилась его духовной силе, молодости души: он писал строки, которые впору влюбленному юноше, а его покидали последние силы…
В уста Боаза, в его песнь вложил слова любви к Рут:
— Как ты прекрасна! — звучало в душе, как молитва.
— Как ты желанна! — упорствовал сердца порыв.
— Ужель неразгаданной тайной от глаз моих в мире сокрыта?
Отзовись, где бы ты ни была, свет мой и отрада, во поле чистом, в бейт–лехемском доме чужом, в дали неведомой…
Над книгой о Рут-моавитянке Вильям Баткин работал четыре года. К концу подходил отведенный ему земной срок. Но книга, его детище, не дала ему ощутить трагизм ухода… Он выразил эту мысль в последнем своем стихотворении:
Я живу, как и жил.
Не тоскую украдкой о прошлом,
Что в ближайшую вечность
Исторгнутой лавой стекло…
И пишу, словно дар
Надиктованный, добрую прозу,
И ловлю, словно чудо,
Созвучия чутких стихов.
Незадолго до последней госпитализации Вильям обратился ко мне со словами:
«Я хочу, чтобы ты работала над книгой».
Он назвал еще два имени. Их авторитет как знатоков ТАНАХа был для него непререкаем.
Я молчала. Тогда он повторил те же слова вторично. Это не была просьба. Это было завещание…
И вот я открыла рукопись. И, углубляясь в нее, я вновь была с ним. Видела. Слышала. Разговаривала. Возражала, когда что-то не нравилось. Хвалила, когда нравилось… И как будто не было тех пяти лет, которые уже стояли между нами.
Он жил в Боазе, Рут, Наоми… В своих героях, выношенных в глубине сердца, продолжал разговаривать с ними, одевать своих героинь в их наряды, спорил с ними и с самим собой. Порой насмешливо подтрунивал над своей авторской выдумкой, порой раскрывал свою тревогу о судьбе книги.
Примут ли ее?
В одном из диалогов с выдуманным героем он выразил эти чувства:
Прав ты, рабби, оттого я тревожусь, что пророк Шмуэль на одном дыхании написал эту чудесную маленькую книгу, и мудрецы нарекли ее «Свиток Рут», и четыре ее главы включили в ТАНАХ.
— Но твоя-то тревога отчего?
— Во-первых, мое литературное переложение — в писательских кругах такая форма законна, но четыре главки пророка у меня едва ли в четыреста страниц компьютерного текста втиснутся.
— А во-вторых? — заинтересовался рабби, но успел разглядеть я — хитринка блеснула в его глазах…
— Перечел я энциклопедии и антологии литературные, опросил друзей эрудированных: есть немало мидрашей и комментариев мудрецов, от Раши и Мальбима до нынешних, «Свитку Рут» посвященных, но за тысячелетия нет литературного переложения — повести или романа… А как же меня угораздило отважиться?
Я невольно задумалась над этими словами:
«Угораздило отважиться».
И кажется мне: в его приходе именно к этой теме было наитие. Иначе не появились бы такие вдохновенные, такие искренние строки в самом последнем стихотворении:
«И пишу, словно дар надиктованный, добрую прозу…»
Дар надиктованный… Он был человек религиозный и мистик по натуре…
Образ Рут помог ему глубоко и полно выразить чувства, которые питали его душу: любовь к своему народу, его духовному наследию, красоте и святости его земли.
Уже на больничной койке, за считанные дни до прощания с жизнью, на одном дыхании он пришел к заключительному аккорду:
«И всё-таки я успел!»
Иерусалим, 2017
