Александр Бабушкин: Рассказы

Loading

Александр Бабушкин

Рассказы

ГВОЗДЬ

***

Боль была такой, что я помню ее до сих пор, через многие десятилетия.

— Господи, Сашенька, как? Как он в рот-то залетел?

Мама дует мне в рот, в глаза, залитые слезами, а я ощущаю себя разрастающимся огненным шаром.

Я ведь только хотел посмотреть, что он там делает… в спичечном коробке, и слегка приоткрыл. В предвкушении обязательного чуда, я открываю и рот… Чтоб неизбежно удивиться. Удивление не заставило себя ждать и немедленно прилетело из одного открывшегося пространства в ближайшее — широко и удивленно открытое. Большущий мохнатый шмель сказал все, что он думает о мальчиках с пустыми спичечными коробками-ловушками… И вот я стою, ужаленный им в…нёбо, и горю, горю, горю… А мама с Костей бегают вокруг меня и дуют мне в рот.

***

Память — странная штука. Как там всё в голове, после дефрагментации дисков? На каких полках лежит? В каких папках хранится и извлекается через годы?

***

Мы идем по тропинке, и я, семилетний, прижимаю к груди машину. Машина, как в фильме «Кавказская пленница» — та, что забирает Нину в финале картины. С крылышками. Большая. Красивая. Моя. Я после месяцев больниц в санатории под Выборгом. Мама и Костя приехали меня навестить. Я иду по тропинке и держу Костю за руку. Он большой, сильный и красивый. Мама идет рядом. И все мы счастливы. Мы вместе. Еще.

Совсем скоро Костю разорвет на фрагменты. Взрыв баллона с газом на химическом заводе будет такой силы, что Костю будут отскребать от лабораторных стен. Для меня это так и останется информацией. Страшной, но — информацией. Вестью, которая мама мне принесет в санаторий осторожно. Так осторожно, чтоб меня это не убило. Так осторожно, чтоб не убило вместе со второй — умерла бабушка. Я маленький. Я понимаю, что их больше нет. И.. я не понимаю, что мама осиротела. Что она потеряла почти все. Что могла потерять в эти месяцы вообще все и окончательно… Потому что, попав под машину, под армейский «Урал», я выжил чудом. Выжил на её слезах. Которые она выплакала все. А оказалось, это — только начало. И смерть заберет самых близких мгновенно. За считанные дни.

И если мне что-то и хочется понять, то только то, как она тогда выжила? Как не сошла с ума?

***

Этот выборгский санаторий, словно точка отсчета. Отсчета какой-то другой жизни, которая влетела в меня какой-то нечеловеческой тоской и перешила в сознании все, заложенные раньше программы… Я так и не успел привыкнуть к слову «отец». Я не помню этого слова совсем. В моем далеком-предалеком детстве его не было. И бабушка осталась в рассказах мамы о том, как я ее любил, а она любила меня… В ее рассказах. Но не в моей памяти.

А в памяти этот страшный санаторий. Санаторий смерти и боли.

***
Я стою на лестнице, ведущей со второго этажа на первый, а мимо меня воспитатели проводят группы мальчиков и девочек. Первую. Вторую. Третью. Для меня эта вереница детских глаз бесконечна. Она тянется через всю мою жизнь. Я стою совершенно голый и дрожу от стыда и ужаса. Я так наказан. За то, что на занятии по рисованию не нарисовал жирафа сам, а, подложив картинку под бумагу, обвел просвечивающий контур. Получилось красиво и очень правильно. Слишком правильно для семилетнего ребенка…

— Саша! Это ты сам?

— Сам.

Конечно, я горд. Ведь у меня вышло красиво.

Почему, зачем маленькие дети врут?

Я не знаю этого и сейчас. Даже став дедом.

Зато я знаю, что такое смертельный стыд и чувство абсолютной беспомощности.

На той лестнице, куда меня поставили голым на всеобщее обозрение за совершенное страшное преступление, небо упало на землю. И вереница любопытных и испуганных детских глаз перешила мое сознание. Перепрограммировала.

С этого момента единственным мне близким существом в санатории стал игрушечный заяц с оторванным ухом и разодранной лапой. На него никто не претендует — недавно привезли новые игрушки, и за них идет нешуточная детская война. Я хожу с зайцем везде и беру его с собой спать. Ночью я прижимаю его к себе и нам грустно и одиноко вдвоем… Мы одни с ним на всем белом свете. Мама где-то далеко-далеко. Бабушки больше нет. Кости больше нет. И только зайцу я могу рассказать все, о чем может рассказать ребенок… Нет. Еще я могу рассказать все звездам. Я люблю смотреть на них и могу стоять, задрав голову к звездному небу очень долго. Бесконечно.

***

Сопоставимость и несопоставимость масштаба — не детский уровень. Детское сознание может поставить в один ряд вещи невероятной онтологической разницы. А в памяти они останутся равнозначными по силе и стоящими рядом.

Санаторий отнимал у меня жизнь изощренно и по-разному. Следующим ударом стала жвачка. Я выменял ее у местных пацанов, которые постоянно ездили в Выборг и бегали за иностранными туристами. Выменял на мамину передачу. Два апельсина, пять яблок и мешок с конфетами ушли за пачку иностранной жевательной резинки. Я получил сокровище. На пачке было написано что-то на иностранном языке. Пацаны гордо объяснили: «Пурукум»…

Теперь я мог не жевать сосновую смолу, как все, а насладиться божественным иностранным чудом. Сначала я носил пачку в кармане. Но потом решил спрятать. Я спрятал очень хорошо. У сосны. Под корнями. Я решил жевать по одной пластинке через день. Нет — через два. Чтоб хватило надолго. С мыслью, что завтра я попробую первую пластинку, я закрываю глаза и блаженно засыпаю, прижав к себе зайца с оторванным ухом. А утром, что есть сил, бегу к сосне. Бегу, чтоб получить еще один удар. Под корнями пусто…

***

Гвоздь очень большой. Он прошил верандную доску и вышел наружу на длину пальца. Да и сам он толщиной с палец и торчит ржавым острием в небо. Вот уже который вечер я прихожу тайком на санаторскую веранду и стою у торчащего на уровне моих глаз гвоздя. Я уже точно решил, что мир серого цвета. Вся жизнь серого цвета. Темно-серого, как огромные, высотой с дом, валуны в лесу вокруг санатория. И мир сам, как эти валуны. Огромный и бездушный. Я смотрю на гвоздь и ищу в себе силы… В таком оцепеневшем состоянии я провожу долгие минуты и, так и не решившись, убегаю. Убегаю, чтоб на следующий день поставить точку…

***

Каждый раз, когда я слышу слово Выборг, я вздрагиваю. Я впадаю в транс, когда проезжаю Выборг по дороге на таможню. Когда слышу в новостях о выборгском кинофестивале «Окно в Европу»…

Для меня Выборг навсегда — окно в Ад.

***

Я долгое время считал, что шмели, после того, как ужалят, умирают. Оказывается, нет. Умирают пчелы и осы. У них жало устроено так, что вытащить, не сломав, они его не могут. А без жала они не живут… А шмель может жалить сколько угодно.

Я очень люблю шмелей. Это настоящее мохнатое чудо. И еще я знаю, что они очень добрые. А жалят только, когда край…

БОГОМОЛ

***

Входная дверь огромной трехкомнатной квартиры не заперта. Вонь стоит оглушительная. Коридор весь — в засохших собачьих кучах. Испарившиеся лужи мочи матово блестят на линолеуме. Бедный долговязый пёс, с впавшими от голода боками, проходит мимо нас безучастно… То, что называлось Валей, — серая от грязи груда белья, в глубине которой — его усохшее до младенческих размеров тельце, запутавшееся в трубках катетеров. Запах мочи разъедает глаза. Грязь запредельная. Лицо моей матери — черное от ненависти к происходящему. Да и я на грани помутнения. Валина жена давно свинтила с каким-то ёбарем. Двое сыновей положили с прибором… Маленькую дочь эта сучка увезла… Валя брошен подыхать…

Я держу его на руках, невесомого…, пока мать отмывает обтянутый сморщенной кожей скелетик от засохшего дерьма и мочи.

Валя беззвучно плачет… Оказывается, чувство стыда бьет и по умирающему…

Еще совсем недавно он сиял.

— Саш, это несложно — раковые клетки гибнут при высокой температуре. Я догнал до 42° и держался полдня. Всё. Они сгорели…

Химик. От бога. Он запускал заводы по производству перекиси водорода. Сам проектировал. Звезда ГИПХа… Он и со своей страшной болезнью боролся как ученый. Хотел переиграть. Куда там. Я потом прочитаю, что раковые клетки гибнут при 43,5°. Да и он знал. Не мог не знать. Он хотел обмануть смерть. А она отрывала от него здоровенными кусками. Сначала одно легкое, потом две трети второго. Потом ударила по ногам, по желудку, почкам, печени… По всему. Мстила за годы разухабистого, но веселого и добродушного пьянства. Мстила за жизнелюбие пронзительного тонкого книжника, не желавшего заботиться о бренном теле. Вот по телу и шарахнула. Оставив ясный ум. До последних минут…

***

— Иди-ка ты на экономический.

Валя смотрит на меня своими лукавыми добрыми глазами…

— Господи. А туда-то с какого…?

— Дурак ты, Сашка. Сейчас не поймешь. Да и не надо тебе сейчас понимать. Университет даст тебе такую базу, с которой ты потом сможешь чёрти что… Все, что захочешь. Институт — для прикладников. Ты же ни черта не знаешь, кем ты хочешь быть. Ведь так?

Возразить нечего. Я только что последовательно забрал документы из Инженерно-строительного и Текстильного… Неявным мечтам стать архитектором или модельером не суждено…

— Да, Валентин Сергеич. Да. Наверное, правы вы…

Я совершенно не уверен в его правоте. Но я устал. И готов на его выбор. Не свой. Его…

— Правы…

***

На поминки мы с мамой идти отказываемся. Зная, что все его коллеги по работе будут смотреть за маминой реакцией, реакцией самого близкого ему человека, эта сучка, Валина жена, буквально на коленях умоляла её ничего никому не рассказывать… Мама так и простояла, не проронив и слова. Никому. И только сжимала до боли мою руку. Я же готов был заорать на всё это благостное блядство, на все эти: «смерть вырвала из наших рядов…» и «на кого ты нас оставил…». Но молчал. Дал ей слово молчать.

— Саша. Они бросили его все. Все. Давно. Кому ты и что скажешь? Ему уже все равно…

Мы сидели на нашей кухне и поминали человека, светлей которого еще поискать… Прощались с Валей, которому жизнь отпустила всего полтинник.

***

Руки у Юры мягкие, но сильные. Уткнувшись мордой в топчан, чувствую уверенное напряжение его пальцев, танцующих на моих позвонках…

— У тебя в черепухе война, парень. А всё, что в голове, бьет в поясницу. Тебе сколько?

— Сорок восемь.

— Не возраст. С кем воюешь?

Сказать? Ему? Зачем ему это? Впрочем… Вадим, давший Юрин телефон, предупредил: «Очень непростой, как раз для тебя…».

— С богом воюю…

— Ого! А не боишься?

— Кого, его? Я его вычислил, но… не чувствую. Не знаю, с кем воюю. Наверное, с собой…

— Да ты, батенька, философ.

— Ну, философ едва ли. Филосóф. Так, листал пару брошюр.

— И много налистал?

В голосе заинтересованность. На первом сеансе вообще промолчали… оба. Второй языки развязал.

— Да вроде… Студентам на спор за пятнадцать минут доказывал, что бог есть. А толку-то? Пустота была и осталась.

— Ну, пятнадцать минут — много… Я в пять укладываюсь.

Его ладонь тепло ложится мне на голову…, и я чувствую, как начинает стремительно подниматься температура… Он резко убирает руку.

— Могу… Если так неймется, через пять минут встретишь Его. Только жить после этого не захочешь…

Я лежу ни жив, ни мертв…, а его пальцы уже ввинчиваются в позвонки.

— Оставь… Просто смирись с тем, что есть. То, что ты знаешь — еще не знание. Пустое. Формальная логика. Так любой вшивый интеллигент может, если не идиот. Только это ничего не дает. Вот и тебе не дало. Да ты и сам в этом признался. Пустота… Но зацепило тебя, видать, крепко. Поясничный отдел ни к черту. Про голову вообще молчу. Если сам не начнешь…, замучаешься ко мне бегать.

— Так поверить-то не могу… Беда… Как это…христиан миллионы, верующих единицы…И еще: только через смертельный ужас…и придете.

— Ну, смертельный ужас я тебе и сам могу… Ты же понял. Да и не нужно это. С ума сойти не сложно…, если все через голову пропускать…

— А как не пропускать, если…? Это же…. Паранойя…

— По тебе и видно… Когда зацепило-то?

— Да с детства… Сколько себя помню…вечно куда-то уплывал… Даже друзья пугались… Всё спрашивали: «Ты куда все время смотришь?»

— И ты, значит, решил через книги…

— А как еще? В нас же атеизм вбит сэсэсэром намертво… Я и решил… через философию… Ну и наебнулся…

— Не ты один. Поверь мне: кто не наебнулся, тот врет… Себе. Людям. Миру. Через книги не придти…

— А как… придти?

— Никак. Только согласиться.

— С чем согласиться?

— Давай-ка на спину. И руки вдоль туловища. Вот так. Молодец.

Сильные пальцы погружаются в живот… И совершенно не больно… Тепло…

— Это как огромный замысел… Сложнейший. И принцип маятника… Я не могу проще. И так уже дальше некуда… Сложно бесполезно… Не поверишь… Просто прими, как данность — это всё есть, и это всё огромно… и постоянно ищет равновесия… А мы, как атомы… Есть три вещи: то, что все это есть — грандиозное, невероятное; то, что все это неслучайно…; и то, что ты должен принять одну из двух сторон. Плюс или минус, белое или черное. И все. Дальше все устроится само. Просто верь…и не пытайся искать больший смысл…

— Как «не пытайся»? А случайность? Несправедливость?

— И ты туда же. Проходили. Я же тебе сказал про маятник. Там все уравновесят… За тебя. Ты просто прими. А наказание и через пять колен придет, и через десять. Когда там решат. Плюс и минус. Маятник.

— Слишком просто.

— А тебе, вам всем, — и нельзя иначе. Вы же через голову лезете. Городите огороды до неба. И все мимо кассы. А истина-то проста… до примитивности. Это ложь сложная, потому что ей надо удивить. А правда ясна, прозрачна… до идиотизма. Но вы же просто не хотите. Не ищете легких путей.

— А я…?

— О, дерьмо-то полезло. Нет такого слова, «Я». И буква — последняя. «Я» — хочешь? До конца?

— Нет… Уже не хочу. Раньше — да. А сейчас… Не хочу.

— Да вижу, вижу. Отпусти себя. Не воюй. Ты же все против себя и запустил… Представь теперь, что в ответ только усиливается… Маятник. И чем сложней твои вычисления, тем сложней задача. Вспомни вон гностиков…, ты ж читал… Такие узоры — хоть на стену вместо картин.

— Это точно.

— Ну и ладушки. Сам все понимаешь. А что не понимаешь — выбрось. И больше не ищи. Нечего искать. Оно уже есть…в тебе. Просто прими. И будь на своем месте. У каждого свое место и предназначение. И не ты это место выбираешь.

— О, как. Как это не я?

— Опять ты со своим «я». «Я» мешает место найти. Слишком много о себе мнит. Место уже приготовлено. Каждому. Это сердце подскажет… Всё. Одевайся. Третий раз не нужен. Я тебе капиталочку засандалил. Побежишь, как новенький.

………………………………………

— Юра. Я вам книжку хотел подарить… свою…

— Я не читаю. Совсем. Очень давно. Не надо. Все, что хотел, ты и так мне сказал. А что не сказал — я знаю… и вижу… Приходи через год. Ну, если что вдруг — тогда сразу звони. Пока.

***

Терпения не хватало никогда. Или сразу, или никак… Зато хватало упрямства. Выкройка? Ага…, сейчас… Мы и на глаз… За ночь…

Ну и ничего, что ногу не поднять, и молния расползается. Зато сам. Клёш! И на школьные танцы успел…

Девчонки уже заметили и с любопытством рассматривают обтягивающее мощные спортивные ноги чудо из зеленой брезентухи. Я свечусь от гордости.

—…неужели сам? У тебя и машинка есть…?

— «Зингер»! Даже с моторчиком…

— Сашка, тебе надо модельером…

***

— Девушка. У нас конкурс медалистов. А у вас три четверки… Следующая…

— Вы что? Сказано же было — только красные дипло…. Мо-ло-дой человек?! Вам…. Давайте! Давайте же!

— Но у меня две четверки… По-русскому и…

— Да вы что? Это девушкам… Маша! Смотри — второй… Глянь, какой красавчик… А твой еще не ушел?

Нас двое, и мы даже не познакомились. Мы стоим у дверей Текстильного института. Наши документы только что приняли на самый блатной факультет — дизайна.

Мы стоим и курим.

— Слушай, это полный пи…ец. Там же одни бабы.

— Даааа. Вот попали… Не, это засада. Да и мужики засмеют… — бабский факультет.

— Эт точно… Надо валить…

— Мальчишки, вы чего?! С ума сошли?! Как, забираете документы?! Машаааа! Они забирают документы, оба! Машааааааа! Мальчики!!!…

***

— Геннадий Петрович…

— Саша? Заходи… Ты же в аспирантуре… Какими судьбами?…Твои сейчас на кафедре… А у вас теперь экономикс — прям по-западному. К нам-то с чего? Я своих через час собираю… Паша тебя все спрашивал… На докторскую идет…

— Геннадий Петрович. А я ведь к вам. На кафедру. Возьмете?

— Это как?…

— Да я перевелся. На философский… К Солонину. На кафедру эстетики.

— А тема?

— Смысл любви в русской философии… Прозерский к себе взял.

— Вадик Прозерский?! Ну ты монстр. А тема-то…! Ого-го!… Да конечно возьму. Не вопрос. Тебе сколько осталось? Успеешь?

— Два года. Успею.

— Ну тебя качнуло! Слушай, а! Смысл любви! Е*ическая сила! Давай-ка, по граммуле, дорогой! А? Не против, надеюсь?

………………………………………

Ну — за смысл любви, Сашка?!

— Да просто за любовь.

***

—…ну как тебе объяснить? Вот есть «плюс», и есть «минус». Белое и черное есть. Добро и зло…

Дядя Валя (Валентин Сергеевич) смотрит на меня, начинающего, но уже нахального вузовского препода. Смотрит своими смеющимися серыми глазами. Смотрит, как происходит ЭТО. А ЭТО действительно происходит. Проходные с виду истины взрываются в сознании двадцатичетырехлетнего самоуверенного щенка пронзительным откровением… Ему смешно наблюдать за тем, как вечно торопящаяся молодость споткнулась… Споткнулась и задумалась…

СМЫСЛ ЛЮБВИ

***

— Мыть руки — и за стол! Завязывай свою писанину.

— Угу. Пять минут… Страницу добью…

Мыть руки, это у нас святое.

— Хлеб только в нарезке. Я в твой магазин не заходила…

— Сойдет……Нет, ты представляешь, что Соловьев… Куда там Экхарту и Бёме… Не мелочился. У вас Троица? Будет Четверица. Отец, Сын, Дух Святой и Любовь — София…

— Ты прожуй сначала. А София-то к чему? Он вообще крещеный был, твой Соловьёв?

— Крещеный, крещеный. У него свои расклады были. Сколько раз пихал Таньке «Смысл любви»… Бестолку. Хоть бы содержание прочла. Глядишь, и зацепило бы. Куда там…

— Всё… Давай тарелку. Говори сколько…, я обратно на сковородку выкладывать не буду…

— София?…Как тебе сказать… Он с Шопенгауэром воевал. Всю жизнь…

— Прожуй, а потом говори…

— Шопенгауэр считал, что любовь — обман…

— О как! А он вообще нормальный был, Шопенгауэр твой?

— Ну, все они с приветом… Обман…в смысле… Знаешь, у него сильный образ был: слепой гигант…, а на плечах карлик…

— Я же говорю, больной…. Хлеб — в пакет. И не надо так масло уродовать. Я сама заверну….Карлик, говоришь?

— Хорошо, по-другому.

— Только короче. Мне еще в магазин, и к Ольге забежать…

— Короче так… Всё глухо и примитивно… Продолжение рода… Размножение… Ну, а чтоб с гарантией — нужна разводка…крючок…Вот тут, типа, и любовь. Помнишь, я тебе про одного шизанутого психолога рассказывал? Как его?.. А, вспомнил — Козлов. Ну, тот, что доказывал, что любовь — заболевание? Типа помешательства временного?

— Не помню я твоего Козлова.

— Ну и Бог с ним. У Шопенгауэра любовь тоже — разводка природы. Идет себе парень мимо девки и тут… бац — заболел. А то и оба сразу. Всё. Попались. Раз, и мы уже залетели. А дальше не важно. Дело сделано.

— Я и говорю, больной твой Шопенгауэр. А про «залетели», куда ж без этого. Тоже мне новость.

— Вот Соловьев с ним и сражался. Не просто в любовь верил, а к Троице ее привинтил…

— Правильно и сражался. Только Троицу-то зачем? И так всё ясно. Посуда за тобой… Я побежала. Да, и Катю из сада не заберешь?

— Так зять же обещал.

— Таня позвонила, он не сможет, аврал на работе. И у нее. В общем, как всегда… Можешь курить на кухне. Только форточку открой.

……………………

— Ваше величество чай пить изволят?

— Давай через полчасика. Мне тут добить страничку.

— Я уже заварила. Иди, мой руки.

— А курить можно?

— Потерпишь. Сходишь на лестницу…

……………………

—…. А Карсавин взял, и бахнул «Петербургские ночи»… Весь Петербург в 21-ом поставил на уши… Как тебе, медиевист — и поэму о любви? Да в прозе! Да богословскую!

— Тебе в какую чашку?

— В синюю… Ага… Стоп… Хватит.

— А нормально кто-нибудь из них любил? Ну, по человечески? Или только философствовал?

— Не то слово. Кьеркегор так вообще из-за своей Регины на уши пол-Дании поставил. Такие письма писал — сердце навылет. Правда, не женился. Дела мол…, я создан для философии…

— Ну и дурак твой Кьеркегор. Любишь — женись. Еще чаю налить?

— Всем бы такими дураками… Хотя, ты права… наверное. Он ведь так и написал, что самый счастливый тот, кто не родился…

— Что я говорила? Сначала надо было девке сердце разбить, потом не жениться, а дальше понятно — хоть в петлю. Тогда лучше и не родиться. Всё, иди кури на лестницу и нарисуй Кате что-нибудь. Ребенок уже полчаса ждет. От мультиков ошизела. Банку возьми у дверей. На лестнице окурков уже через край.

……………………..

— Деда! А лису?

— Катя, лиса вчера была. Давай, зайца нарисую?

— И собачку. Деда, собачку нарисуешь?

— Хорошо. Будет тебе собачка…. Мультики я выключаю. Ты их без конца смотришь.

…………………….

— Деда, а ёжика нарисуешь?

— Катя. Сейчас. Пять минут. Деда только допечатает…

…………………….

— Вооооот у ёжика носик. Вот лапки.

— А ещё лапки? Здесь только две.

— Вот тебе еще лапки. И яблоко. Ёжики яблоки любят.

— А грибочки любят?

— Любят, Катя, любят.

БОЦМАН

— Смотри, боцман!

— Почему боцман?

— Тельняшка!

— Ага, я щас тельник напялю, тоже боцманом буду?

Но кличка «Боцман» закрепилась, как намертво прирастают к человеку любые мгновенно рожденные клички…

***

1983 год. Лето. Позади первый курс экономического ф-та ЛГУ им. товарища Жданова. Мы с Димкой шагаем через парк Александро-Невской Лавры на халтуру. Халтура — в Духовной Академии. Мы — разнорабочие на стройке. Ломаем во дворе Академии старый двухэтажный дом для послушниц и строим новый трехэтажный. Платят хорошо и раз в неделю. Это круто.

***

Боцман нас встречает каждое утро. Он и впрямь смахивает на боцмана: метр шестьдесят пять на вскидку, коренастый, на вид — полтинник, лицо заветренное рубленое, мятая кепчонка, потертый пиджачок, из под расстегнутой выцветшей рубахи семафорит тельник. Он сидит на урне. Всегда на одном и том же месте — там, где Лаврский переулок перекидывается мостком через Монастырку, и начинается дорожка, пересекающая парк по диагонали и ведущая прямиком к Духовной Академии. Место стратегическое. Людное. Дорожка самая короткая, и все, кто дружен с геометрией, идут по ней. Пройти мимо Боцмана невозможно в принципе. Не обратить на него внимания невозможно тоже. Его гордый вид, бедно-ухоженная одежка и пронзительный взгляд шансов проходящим не оставляют — в лежащую на коленях кепку падают монеты. Боцман — нищий.

А вот по вечерам, когда возвращаемся с работы, мы его уже не встречаем… Видно, его горемычная вахта заканчивается раньше.

Мы тоже кидаем Боцману. Немного. Но не кинуть — западло. Боцман никому ничего не говорит. Только кивает глазами, не меняя их выражения. А выражение гибельное. Сразу гонишь от себя нехорошие мысли и на автомате обещаешь себе не зарекаться от тюрьмы и от сумы… В общем, воспитательного «эффекту» от ежедневной встречи с Боцманом больше, чем от «Морального кодекса строителей коммунизма»… И мы воспитываемся…

***

Что мы там делали на стройке — неинтересно… Стройка как стройка: отбойный молоток, раствор, кирпич. А вот сама атмосфера Духовной Академии была для нас открытием. Это было почище ночных загулов с мажорами по ночному Среднему… Каждый день в нашей голове рушились мифы. А вместе с ними в сознание заползало подозрительное отношение к тому, к чему многие относятся с благоговением.

Обеспечение стройки материалами решалось просто. Утром помощник эконома вручал прорабу толстенную пачку купюр, и тот просто выходил на Обводный, поднимал руку с пачкой денег, и первый же грузовик с кирпичом сворачивал в ворота Академии. Всякий раз сумма, зажатая в кулаке прораба, считывалась водилой влет и сметала напрочь все возможные вопросы и сомнения… Короче, кирпичом, раствором и всем остальным мы были обеспечены круче передовых строек победившего социализма.

Зарплату мы получали у того же помощника эконома. Вместе… с профессурой ЛГУ, которая здесь… тайком подрабатывала… Деньги получали во флигеле, который находился во дворе Академии, примыкая к гаражу. Весь флигель под потолок был заставлен коробками Camus и Sharp. Постоянно тусуясь с мажорами, мы молниеносно высчитывали размер этого немыслимого в Союзе состояния… Иная «Березка» или «Альбатрос» просто отдыхали…

Ученики Академии — отдельная песня. Почему-то преобладали хлопцы с Западной Украины. Морды у всех были, как у директоров гастрономов — сытые, румяные, лощеные. И почти у всех золотые зубы. К нам они относились добродушно. Правда, порой интересовались у того или иного из нас — не еврей ли…, что меня вводило в ступор. Через 7 или 8 лет, оказавшись в Академии, на «круглом столе» по религиозной философии, я вновь столкнулся с атмосферой нескрываемого антисемитизма и, не выдержав, свалил.

Впечатлял гараж. Полагаю, он мог поспорить с горкомовским. Нет, не количеством. Тачки там стояли, как у генералов с Литейного, 4.

Последней каплей, разбившей остатки, наших с Димкой, иллюзий, стала весть об ограблении эконома Академии. Его родственник работал с нами и слил всю инфу за пузырем. Квартиру эконома на Старо-Невском взяли по наводке. И дверь, и сигнализация была настолько конкретными, что воры даже не стали с этим связываться. Они просто уронили всю стену направленным взрывом и вынесли все до приезда милиции. Пойти на такую выверенную диверсионную атаку могла заставить только сокрушительная сумма в апартаментах духовного счетовода.

***

Частенько после работы мы с Димкой брали пузырь и ехали к нему в гараж на Приморскую. Впечатления от ежедневно видимого переполняли неокрепшие мозги и искали выхода в разговорах об относительности моральных и духовных ценностей… Утром же нас встречал Боцман. И наша уверенность в том, что правда осталась только на паперти, росла и крепла. Но однажды Боцман нас не встретил. Всю последнюю неделю перед расчетом мы шли по утрам в надежде его увидеть. Тщетно. Боцман пропал.

***

Не отметить последний рабочий день было невозможно. Ехать далеко не хотелось. Димка знал один кабак за «Обводником». Туда и двинули. Кабак нас встретил лихим загулом. Гуляли не просто. Гуляли дорого, что вытекало из количества и качества стоящего на столах. Да и прикинута компания была конкретно. Те, кто в 80-х тусовался в Ольгино и на Галере, это бы оценили. Компания оккупировала почти все помещение и, судя по всему, зависала здесь не первый день. Мы с Димкой пристроились в углу и незаметно набрались до градуса общего веселья. В один из подходов за очередной порцией, я тихо спросил бармена, кто банкует. Он кивком головы указал на мужичка в дальнем углу за отдельным столиком. Я, хоть и принял изрядно, попытался приглядеться к этому благородному дядьке в дорогом костюме и белоснежной рубашке. Красивый загул увидишь не часто. Особенно в этом районе. Чай, не Невский. Нет, зрение меня никогда не подводило. Но… Я подозвал Димку, и мы сразу просекли, что поначалу сбило меня с толку. Прикид.

Банковал Боцман.

ЗНАЧИТ, ЗАЧЕМ-ТО НУЖЕН

***

В предбаннике операционной холодно. И холодно голому лежать на клеенке. Тихо. Только где-то рядом пролетает матерок медсестры. Привязанные к спинке каталки руки затекли. Начинаю ими шевелить — затянуто крепко…

Вот, суки…, и сказать-то никак — ни бэ, ни мэ…, нос и горло забиты трубками…

Как развязаться-то?

Начинаю трястись всем телом.

Раздаются шаги, они приближаются, и пространство оживает звонкой русской любовью к мату:

— Очухался, б…дь. Лучше б ты сдох, падла. Вытирай тут за ним блевотину…

В лицо уставился образ Богородицы с профессиональным перегаром…

— Что, сука, выжил?

Трясусь дальше. Мычу. Пучу глаза… В общем, выражаю любовь, как могу и чем могу…

— Что, оглобли затекли, гаденыш?

Сигнал подан. Сигнал принят. Цель достигнута.

Видимо, от особой внутренней доброты, медсестра, норовя при каждом движении заехать мне локтями посильней, развязывает руки…

— Трубы тащи сам, урод.

Ты ж моя дорогая, моя лапа. Как я тебя люблю….

— Лежи и не дыши, мудила. Щас психолог придет. Вот пусть она тебя в дурку-то…

Хорошо хоть рогожу какую-то сверху кинула, а то инеем покрываюсь…

***

Я лежу и слушаю мурлыканье молоденькой (тридцатник, максимум) мозгоправки. Красива. Строга. Подтянута. Эсэсовская форма с пилоткой ей бы подошла.

— Вы меня поняли? Вы же понимаете, что это третья попытка за пять лет, и я могу вас отправить в психушку?

Я смотрю в эти ясные глаза и прошу дать мне одеться. Приносят. Сидит, отвернувшись.

Говорили недолго. Когда я перешел к онтологическому аргументу и гештальту, она лишь сказала, что это ничего в ее решении не меняет, но последний шанс готова дать и упаковывать не будет. Никаких пониманий и сочувствий я не получил, да и не хотел. Главное — не закрыли…

***

В больничном туалете вкус стрельнутой дешевой сигареты слаще меда.

В окне — сырость и серость. Кавголовское озеро ниткой проглядывается из-за деревьев.

Вечером приедет жена — врач сказал. Я стою, перевариваю дым, а в голове крутится ее крик:

— Ты сначала долги, гаденыш, отдай, а потом подыхай…

Надо где-то еще хоть одну сигарету стрельнуть. О, вот этот даст. В туалет зашаркивает чудо в трениках с пузырями на коленках и лицом Спасителя у ночного ларька… Только «Беломор»? Господи, да что угодно!!! Тем более, две…

***

Трясемся по раздолбанной дороге в маршрутке. Молчим. Дома долго тоже ни слова.

И вдруг:

— Иди пить чай.

И через минуту, когда встаю с дивана:

— Только курить на лестнице.

………

………

Значит, зачем-то нужен.

Ей.

А себе?

ПЕРВАЯ

***

Эх, первая лекция. Начало семестра. 1990 год. Коллеги по кафедре еще бодры. До зимней сессии далеко. А до летней — вообще, как до Луны. То есть — бодряк. У меня, как всегда, — винегрет из разновозрастных групп: есть и перваши, есть и старики-вечерники, 35-летние дядьки и тётки, которым для получения инженерной бумажки на ихнем ЛМЗ и Ижорском турбинном нужóн диплом «вышки» — нашего атомно-энергомашиностроительного вуза. В общем — любви все возрасты покорны…

Ну, перекурили… и в аудиторию.

Сидят. Много. Первую лекцию по философии не косят. Хрен его знает, этого препода, что он за крендель… По глазам вижу — разведка…

Первую лекцию (как, впрочем, и все остальные) я всем группам гнал одну и ту же… Знал — это, как первая любовь… да еще с первого взгляда. Иными словами, или я их сразу…, или… лучше и не думать — семестр мучений. Ставка, короче, выше чем жизнь. И была эта первая лекция все 8 лет моего преподавания такая… Я расскажу про первашей. Эти же сразу после парты. По 17. Молодые, наглые. Ни черта не боятся. А тут еще и философия… Ну, типа, думают: «мы его сейчас на тычинки с пестиками супротив морального кодексу и пробьем»…

Поехали.

Уточняю у аудитории про возраст. С 17-тью гордо соглашаются…

А знаете ли вы, хлопцы и дивчины, что мужик в нашей стране живет до 65? Да и то по статистике…

Подвоха не чуют… Слово «мужик» парням нравится…

Предлагаю дам пожалеть и изучать психику будущих отцов…

Ржут и соглашаются…

Итак, ребята, сколько будет из 65 вычесть 17?..

Правильно — 47…

Давайте до 45 округлим — считать проще…

Глаза зыркают. Еще не поняли, но напряглись…

А сколько времени в сутках? …24.

А спим мы 8 часов. Итого — треть дня. А значит, треть жизни.

И получается, что из 45 лет, тех, что до финиша, мы честно изымаем 15.

Так? Так. И осталось 30…

В аудитории нарастает что-то, чего они еще не понимают…

Продолжаю.

А работаем-учимся мы 8 часов. Это тоже треть дня и треть жизни. И значит, из 30 долой пятнашку и осталось 15.

А денег не хватает… И надо еще подработать где-нибудь… В день хоть 3 часа…из оставшихся в нем 8…

И того минус 3 в день. И минус пару-тройку лет из 15.

То есть осталось 12 лет…

А еще время на дорогу уходит — у кого сколько, но, туда и обратно плюс куда-нибудь забежать, купить чего, поболтать с кем… и тэ дэ…

В итоге, имеем: из 12 минус 3-4, и остается 8.

А дома — поесть, что-то к чему-то прибить, привинтить, ведро вынести, машину помыть, с собакой погулять, носки погладить…

В остатке — 4-5 лет…

Это, говорю им, ребята, ТО, что у вас, 17-ти летних, остается на ту самую насыщенную интересную жизнь, о которой вы всю жизнь мечтали, мечтаете и будете мечтать…

То есть, вам 17. Умрете в 65. Но на ЖИЗНЬ у вас 4 года. В 17 — всего 4!

В аудитории — оглушительная, злая тишина.

Кто-то быстро перепроверяет на листке, ища подвоха.

Кто-то вяло препирается на предмет того, что ему и 7 часов сна хватает (на этих смотрят с подозрением).

Кто-то, наоборот, заявляет, что работает еще и ночами и сейчас пойдет топиться, потому как у него и четырёх не остается…

Находчивые девушки заявляют, что бабы живут дольше, после чего понимают, что их сейчас разлюбят арифметически…

В итоге, самый умный (который все перепроверил в уме, понял, что — край, а прорываться надо) вопрошает за всех: «А что делать-то?»

Я всех сразу успокаиваю историей о том, что сосулька на голову может упасть и в 30, и в 20, и даже этой зимой. А значит, деление и вычитание произойдет совсем быстро…

Аудитория начинает выть…

Уже не до шуток.

Все просекли, что это не обман, а реальный кирдык…

И тут я им загоняю вопрос под дых.

А вы на лекцию по какому предмету заявились?

По философии…

— И вы что, — говорю им, — наивно думаете, что мать-философия вас бросит, оставит одних супротив танков судьбы…?

Это ГЛАВНЫЙ момент. Момент ИСТИНЫ.

Аудитория клянется, что жизни без моих лекций не мыслит, а косить готова «вышку», ядерную физику и всю остальную научную пургу. Жизнь дороже…

Предлагаю философствовать немедля, но… математически. И щедро дарю треть жизни каждому… Нефиг, говорю, работать. Пусть трактор работает. Мы будем творить. В творчестве, — едрит твою! — и есть спасение…

Приходится долго рассказывать о сжигающем огне страсти к делу всей жизни, когда часы летят незаметно (в этом месте осторожно надо… считать-то продолжают)…

Еще предлагаю не заниматься фигней (ежедневно) и искать смысл во всем, где ни попадя… В качестве вишенки на торте советую чаще смотреть на крыши… и под ноги, обращать внимание не на светофор (он еще ни на кого не упал), а на машины… и в глаза водителю… Ну, и самым бесстрашным — не бухать и не курить…

Последнее принимается в штыки, и все дружно заявляют, что после услышанного не напьется только мудак или незнакомый с арифметикой козел…

И вот тут я им заявляю, что и это не все, и можно вообще к чертям собачьим отменить все эти мои высокоточные расчеты…

На меня начинают смотреть, как на мага… Думаю, что если бы я в этот момент растворился в воздухе, никто бы даже не икнул…

Короче, я провозглашаю, что с нами — Бог! И что Он дарует нам жизнь вечную. И что эта так называемая жизнь — и не жизнь, а подготовка к выходу в открытый космос и тэ дэ и тэ пэ, — развернуто, мощно и тихим голосом… Тихий голос работает сильней нагана. Тишина режет уши…

«Гул затих, я вышел на подмостки…»

Вы когда-нибудь видели большую группу законченных материалистов 17-ти летнего возраста, готовых обратиться немедленно, не важно, в какую веру, и не важно, что эти веры даже по-разному смотрят друг на друга???

Я это наблюдал на первой лекции все годы преподавания. Скажу больше: 25-ти и 35-ти летние готовы были это совершить прямо в аудитории…

Великая и сокрушительная сила инженерно-технических вузов в том, что там на слово не верят. Там верят железобетону. Там люди опыты ставят, что-то с чем-то смешивают, что-то к чему-то привинчивают и верят только в слово «заработало». Вселенная теорий там не стóит одной работающей микросхемы…

Бедные мальчишки и девчонки…

И через 20 лет, я не продвинулся в вопросах веры дальше муравья…

Перелопатив стеллажи философских и богословских книг, я, крещеный, и по сей день задаюсь вопросами: «Где же ты, Боже? Кто ты? Кто мы? Что это вообще вокруг? И какого…?»

И порой мне так хочется вернуться на свою кафедру (я ушел в 95-ом), снова войти в аудиторию и снова прочесть первую лекцию. Мне кажется, с тех давних пор ничего не изменилось….

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

***

Система натяжек и грузов у «спинальников» (перелом позвоночника) устроена хитро. Я мог долго ее разглядывать, пытаясь постичь устройство. Все лирики втайне любят физику… Метафизически. Понять не могут — ищут душу в непостижимых механизмах…

Они на своих инженерных кроватях лежат, как космонавты в межзвездном полете. Глаза — вверх. Весь мир — белый потолок. Загипсованы по подбородок. Все — в веревках-растяжках. Дышат, как минеры — ровно и бесшумно.

И тут она. Еще неделю назад стоя на коленках, ела. И вот — уже на ногах. Наташа. Самая красивая на свете. Потому что я ее люблю. Потому что я не могу без нее жить. Потому что это — судьба. И мы — в институте им. Г.И.Турнера на Лахтинской, 3. Это наш дом. Наш храм. И наша любовь живет здесь.

***

Наташа — гимнастка. Чемпионка. Прекрасна, как богиня. Позвоночник — на части, после падения на бревне. Теперь, каждый раз, когда смотрю по телевизору выступление гимнасток, и вижу, как они кувыркаются на бревне, матерюсь: это придумали эсэсовцы…

Наташу собрали. В институте Турнера — асы. Несколько месяцев «горизонта» в растяжках. Потом — недели передвижений на коленках с прямой, как линейка, спиной. И вот она стоит. Моя. Самая прекрасная на свете. Наташа. Стоит и сияет ярче Солнца. А вместе с ней сияю я.

***

Я лежу в соседнем отделении. Меня переделывают. Четыре года назад я «поймал» армейский «Урал», влетел под него и, зацепившись одеждой за что-то под рамой, волочился за ним, оставляя на асфальте шоссе кровавый след. «Урал» тормознул лишь тогда, когда офицер в кабине увидел и услышал орущих людей… Молоденький солдатик-водитель даже не заметил…

В нищей районной больнице, посчитав пробоины (три открытых, осколки, скальпированные раны, газовая гангрена), решили ампутировать нахрен, да заезжие ленинградские из «Раухфуса», забрали к себе и гениально все починили… Вышел кривенький, страшненький, но… живой.

И вот, через 4 года, — на капремонт  руки. Кожа вросла в кости. Клешня дугой. Никакой эстетики. Девки смеются. Парень комплексует. Решили хлопцу сделать глубокий тюнинг.

Меня водят на показы светилам. Я сияю. Я — знаменитость. Меня выбрали в качестве самого сложного экземпляра. На мне отрабатывается то, за чем — будущее. В общем — Юрий Гагарин. Профессора выбирают японскую пластику. В результате, во всю грудь делается разрез в виде буквы «П», этот кусман кожи отдирается и напяливается на скальпированное предплечье. Т.е. рука, как на повязке через шею. Только повязка — из собственной кожи… Последний разрез будет сделан, если не будет отторжения. А так — я пришит кожей сам к себе…

Как только отходит послеоперационный наркоз и мне позволяют встать, я мчусь в соседнее отделение. Там Наташа. Измученные разлукой, наши сердца бьются часто и счастливо. Ей можно ходить все больше, и она скоро затанцует. Мне осталось дождаться последнего разреза — уже мелочь. Все будет отлично. Ведь мы вместе. Красивые, сильные и почти здоровые. Мы не можем друг без друга. И впереди — огромная счастливая жизнь.

***

Мама решилась на серьезный разговор. В палате кроме нас, никого.

— У вас так всё серьезно?

Я даже не отвечаю. Она все видит по моим глазам. Сердце матери рвется. Она знает то, чего не знаю я. Но молчит…

Я показываю ей картину, которую пишу здоровой рукой уже месяц. Это вид из окна в больничный двор. Красиво до безумия. Я вложил в картину всю свою душу. Да душа и сама легла на полотно — поняла. Это — великая картина. Она достойна самых знаменитых музеев. Но у них нет шансов. Потому что эта картина — подарок Наташе.

***

Именно так всё и бывает. Неожиданно. Стремительно. Бесповоротно. Убийственно.

Я мечусь по больнице и ничего не в силах изменить. Наташа вся в слезах. Мои губы побелели и скулы ходят желваками. Есть силы, которые больше нас. И они нас разводят, разлучают навсегда. Наташа прижимает трясущимися руками картину. Ночь прощания в коридоре на больничном диване чудовищна предстоящей обреченностью. Мы сидим в гробовой тишине. Мы просто парализованы предстоящей разлукой. Мы все уже друг другу сказали и попрощались на веки. Мы уже умерли…

***

Утром я даже не подхожу к окну посмотреть, как ее увозят. Я лежу, уткнувшись лицом в подушку, и прошу сердце остановиться. Храм нашей любви, институт им. Г.И.Турнера на Лахтинской, 3., стал нашим гробом. Два сердца, бившихся одним целым, разорвали. А ведь мы, такие молодые и прекрасные, созданы для любви, созданы друг для друга.

Мне 14. Наташе 13…

Мир остановился в Ленинграде весной 1978 года.

ОНТОЛОГИЧЕСКИЙ АРГУМЕНТ

***

Что имеет значение?

Может быть, эта ручка? С логотипом банка. Ее вручили в качестве презента вместе с картой.

Почему она? Ведь банк высосал все соки и в кризис едва не лишил меня рассудка.

Ан, нет. Ручка лежит. Даже внучке не даю рисовать.

Может, зарубка? На память?

Ага. Памятник идиотизму и аферизму…

Или эти диски с музыкой? Вся стена под потолок — одна гигантская фонотека…

Зачем?

Все, что слушаю, давно в компьютере. А стена… Там две трети уже не актуально… Но — неприкасаемо. Как пыль на самых верхних дисках…

Может, эти книги в шкафу? В два ряда…

Философия, психология…

20 лет собирал. Азартно. Жадно. Бегал, менял, отказывал себе в чем-то…

Я их больше никогда не открою. Ни-ког-да. Все, что надо — в голове. Что не надо — забылось и не вспомнится. И дети их не прочтут. Не потому, что глупы. Как раз наоборот… Потому, что им это не нужно. Они не сделали счастливым меня. А их — и подавно. Зачем сейчас философия? Если ты такой умный — покажи свои деньги… Что я покажу? То-то…

Но книги стоят. На узкой полосочке между корешками и обрывом полок примостились какие-то коробочки, рамочки и футлярчики, какая-то неизбежная и разрастающаяся, как стихийное бедствие, армия предметов. Жизнь не оставляет без пользы ни сантиметра свободного пространства… И книги стоят. Ненужные. Но неприкосновенные. Смотрите, какой я умный! Вон сколько мудрости!

Мда…

Мудрость… не моя. Чужую не принял, а своей… то ли бог не дал, то ли сам не нажил…

Зачем этот дипломат, битком набитый рукописями, записными книжками, черновиками? Он стоит уже 15, нет, 20 лет он уже стоит. Раз в год извлекаемый из-под стола, что б вытереть сантиметровую пыль… Все, что в нем хранится, уже тысячу раз проверено-перепроверено. Нет там ничего, что может пригодиться. Разве что, образец почерка двадцатилетней давности… Его собрат, набитый вариантами диссертации и распечатками стихов, 12 лет назад горел за домом на помойке, а я, пьяный в хлам, кричал что-то звездам… и кидал в огонь листок за листком. А потом жег журналы и альманахи, которые остались единственным предметным напоминанием о четырех самых счастливых годах жизни в середине 90-х, когда посреди бандитского безумия, мы, нищие и сумасшедшие, пахали сутками, пили ночами и не могли жить… без этого творчества, без этой нервной трясучки сдачи в печать каждого нового номера…

Где это все?

Помню, как мама, через пять лет после крушения издательства, не в силах смотреть как я спиваюсь, не находя в бесконечных скоротечных новых работах даже жалкого подобия погибшего, сказала: «Нельзя жить одними воспоминаниями. Ты себя сожрешь. Надо идти дальше».

Вот и полетели в костер воспоминания… листок за листком… А я пошел дальше. Вперед? Все последующие годы я летел вниз…, все безнадежней отдаляясь от остатков того, к чему стремился в молодости…

Зачем этот складной нож с вилкой и ложкой? Ты никогда им не воспользуешься. Две недели назад я сидел в «шалмане» у своего дома, пьяный и добрый, как все сорвавшиеся алкаши, и готов был целоваться с Земным шаром. Они нарисовались из ниоткуда. Один, уменьшенная карикатура на Владимира Бегунова из «Чайф», в затертой кожаной косухе, с такой же козлиной бородкой. Второй — эпилептически выплясывающий шест под два метра, с выпученными безумными дурашливыми глазами, в очках «а-ля Леннон». Наверное, я был единственным идиотом в округе, готовым поить кого угодно, и их профессиональная токсикозная интуиция безошибочно выбрала меня. Кто они были? Забухавшие музыканты? Почему-то хочется верить именно в это. Так приятнее. Веселей вспоминать. С ними ушли два сборника стихов, подписанные пьяным скачущим почерком… А от них остался этот нож. Смешной. С ложкой и вилкой. Значит… бывалые…

Зачем он?

И нож летит в мусорное ведро.

Я зачем-то переношу на бумагу эти воспоминания. Новые, старые, совсем дремучие…, извлекаемые из глубин памяти, выплевываемые подсознанием…

Я зачем-то пишу эти слова. Зачем-то складываю из них конструкции, в смысл которых и самому верится с трудом… Зачем это? Рефлексия. Я же не законченный кретин, чтоб не отличить зудящую идею от неряшливого неуправляемого потока сознания…

Это же тщеславие. Это болезненная и разрастающаяся, как опухоль, паранойя…И ты, уподобляя себя бесстрастному эскулапу (наивный!), пытаешься извлечь пользу из этого вшивого биеннале семантической помойки…

Текст. Что такое текст? Правила. Зачем они нужны? Они нужны, потому что все должно быть классифицировано, спозиционировано, идентифицировано, упаковано, проштамповано и доставлено целевой аудитории. Так построен этот мир. И тот, кто нарушает эти правила, может катиться ко всем чертям собачьим и доказывать на помойке драным котам и крысам свою шизанутую литературную значимость.

Я закурил. Почему-то страшно захотелось к драным котам на помойку. Захотелось моря водки и пьяной свободы. Захотелось брести под дождем в какие-то горизонты и кричать что-то важное и неимоверно глубокое звездам и Богу…

Я понял. Я захотел вернуться в молодость, в тот мир, где все житейское и бытовое не имело никакого значения, а беззаботное сердце то танцевало и рвалось от любви, то захлебывалось от космической боли. Я понял, что устал идти. Устал, потому что не то, что потерял из виду цели. Хуже. Я разуверился в том, что они, цели эти, вообще есть.

Ну вот, выкрутился. Многолетняя привычка расплетать узлы и вставлять нитку в самое узкое ушко самой тонкой иголки сработала рефлексом. Я где-то читал, что врачи болеют особенно тяжело. Потому, что знают о болезни всё и не могут заставить себя верить в чудо.

А чуда и не произошло.

Текст.

Он оказался сильней.

Он вывернулся ужом и сам себя привел к концовке, которую вывел из ему одному ведомых законов.

Буквы устали складываться в слова. Словам надоели предложения.

Мысль посмотрела на все это и тоже решила сдаться.

Еще один восходитель покатился по склону горы, так и не успев разглядеть за облаками мистификаций вершину. Некоторые утверждают, что ее, вершины этой, и нет вовсе. Что этот подъем бесконечен.

Кто их знает… И чего только не утверждали.

— Закольцевать! Закольцевать!

Мозг выплевывает штампы, которые в приличном обществе принято считать правилами хорошего тона. А хороший тон требует закольцованности сюжетной линии.

Что там у нас? Ах, да. У нас ручка с логотипом банка.

Значит, я должен написать: «Я смотрю на ручку с логотипом банка. Ее вручили в качестве презента вместе с картой. Почему она?…»

Я смотрю на ручку с логотипом банка.

Она больше не вызывает у меня ничего, кроме отвращения.

Ручка летит в форточку….

Хочется напиться.

Хочется разбить клавиатуру о монитор. Хочется хлопнуть дверью и уйти в поля…
Текст победил, но это не значит уже ничего.

Я нервно курю. Настоящее, будущее и прошедшее время переругались и заблудились в словах. Большая литература заходится в гомерическом хохоте и грозит обрушить полки.

А старенький Бог, кряхтя, спускается по раздолбанной лестнице вниз.

Он понимает, что этот случай особенно тяжелый и без него уже не обойтись. Пока я сплю, Он, улыбаясь и покачивая головой, достает из мусорного ведра смешной складной нож с вилкой и ложкой и бережно кладет на полку с книгами…

Print Friendly, PDF & Email

19 комментариев для “Александр Бабушкин: Рассказы

  1. Привет, Саня! Ошеломительно! Согласен с Самуилом — читал, как дышал, глотками, большими, жадными… Многое стало понятно, и жаль, что только сейчас а не тогда, когда мы были рядом во время учебы.

  2. Здравствуй, Саша! Реально понравилось. Отличный язык. Не спотыкаешься при чтении.

  3. Александр, открыла Вас для себя… Сильно, очень сильно!

  4. Зоя Мастер
    — Fri, 22 Feb 2013 18:09:14(CET)

    Изумительная проза. Это не «сестра таланта». Это — талант.
    ===
    Да. Чистая правда.

  5. Согласен с Соней и Самуилом. Замечательные рассказы. Словно вся жизнь Александра пронеслась перед нами в коротких, ослепительно-ярких, пронизанных сегодняшней мудростью картинках. Не воспоминания и умные мемуары в литературном стиле, а всплески энергии, точечные, живые зарисовки.Ничего лишнего. Талантливо и просто. Блеск!

  6. Вот эта да! Вот это «рассказы» у кого надо «рассказы».
    Земляк мой. Питерский.
    Пронзительно. До слез, просто до слез…

Обсуждение закрыто.