В хоре я только открывал рот, но не пел. Она вызвала меня к инструменту: «Пой один». Я запел. — «Мальчик, я ставлю тебе четвёрку по пению, прямо сразу в аттестат, только ты больше ко мне на уроки пения не приходи».

Январь 18-го

Заметки

Александр Левинтов

Война крыс и людей

Творчество — это достройка в себе того, что не может найти связи с внешним миром и другими людьми.

Я понял это, когда читал записи, оставленные 10-летним мальчиком, умершим от голода и одиночества в осаждённом городе, более уже несуществующем.

Оставшись один, он не стал вести дневник своих страданий — он сочинял сказку, страшную и саму по себе и тем, что была такой же страшной, как и мир, окруживший этого мальчика. Рукопись хорошо сохранилась и почти не имеет купюр.

Вот она.

Когда наш город оказался в окружении, начался голод. Мы ели всё. Сначала мы ели всё растительное, я даже пробовал грызть ножки стула, но сломал передний зуб. Как я позавидовал бобрам, ведь для них ножка стула — семечки, вкусные семечки. Я ехал мух, тараканов, пауков, даже клопов, хотя там совсем нечего есть, одна кровь, но потом исчезли все они: либо ушли из города совсем, либо мы их всех сожрали, я не знаю. Кошек и собак мы точно всех сожрали. И воробьёв, ворон и голубей. Человек, когда голоден, изловчится поймать всё, что угодно.

Мы этого не знали, но, оказывается, где-то под городом, в секретных подвалах, хранилось зерно на случай блокады или голода — на наш случай. Но сначала власти держали это зерно как резерв, а потом… а потом они решили, что это — резерв для них, только для них. И в эти подвалы никого не пускали и сделали стены совершенно герметичными, из прочной стали, чтобы даже вражеские бомбы не могли туда проникнуть. И они не проникали, хотя враг знал, где расположены эти подземные склады и ожесточённо бомбил именно их.

Но туда проникли крысы. Может быть, они проникли туда ещё до того, как стены были обшиты бомбонепробиваемой бронёй. И так как зерна там был несметно много, крысы стали размножаться. Мы — вымирать, а они — размножаться. И они размножились в невероятных количествах, поэтому зерно они прикончили — быстрей, чем рассчитывали власти или враги, да эти власти и не знали, что в складах хозяйничают крысы.

И крысы стали жрать друг друга.

И люди наверху стали жрать друг друга: кто сильней, тот поедал слабого и от этого становился сильней, а слабых становилось всё меньше.

Когда власти узнали о том, что в городе царит людоедство, они испугались и решили хоть немного приоткрыть подземные склады.

Но когда люди открыли эти склады, то зерна там вовсе никакого не оказалось, но оттуда бросились в разные стороны крысы, голодные и перепуганные собственном крысоедством.

Вот тогда и началась война между людьми и крысами.

Крысы нападали на маленьких и на спящих. Питаясь человечиной, он становились умными как люди. А люди ловили крыс — капканами, петлями, устраивая ловушки и западни. Люди стали есть крыс и становились от этого такими же злыми и беспощадными, как крысы. Чем больше людей пожирали крысы, тем больше они стали походить на людей: повадками, поведением, образом мыслей. И чем больше людей питалось крысами, тем больше становилось людей, похожих на крыс: повадками. Поведением, образом мыслей. И уже было невозможно отличить человека от крысы, а крысу от человека. Ты думаешь: «это человек», а это — крыса. Ты думаешь: «вот, крыса», а перед тобой — человек, такой же умный как и ты, всё понимающий и такой же, как ты голодный.

И скоро стало непонятно, кто с кем воюет: все вокруг и люди, и крысы одновременно, поэтому нападать стали друг на друга, не разбираясь, кто есть кто: все из одного мяса, наполовину из человечьего, наполовину из крысиного.

Один крысиный человек, а, может, это была человеческая крыса, решил захватить власть в городе. Он собрал вокруг себя самых отчаянных негодяев, самых жестоких и кровожадных. Он так запугал их, что они стали его верными помощниками и слугами, ради него способными и готовыми на любое злодейство. А, может, он им пообещал что-то несметное?

И эти отчаянные головорезы стали наводить ужасные порядки.

Они рассадили людей и крыс по клеткам, так, чтобы никто не мог выбраться из этих клеток на свободу, потому что все оказались связанными цепями друг с другом внутри каждой клетки.

В первой клетке сидели самые крупные и сильные человеко-крысы, во второй — послабей и помельче и так до последней, где были связаны между собой самые слабые, хилые и больные. Первые выделяли ежедневно одну жертву для этих негодяев и их вожака. Вторые каждый день выделяли из себя одного для питания обитателей первой клетки, третьи — для питания второй — и так до последней. А в последнюю доставлялся тот, кого удалось отловить из оставшихся на воле — они где-то прятались, но их понемногу отлавливали и скармливали в последней клетке.

Так в городе настал мир и порядок, ужасный мир и ужасный порядок.

Мне очень страшно и от страху я придумал эту страшную сказку, но теперь я уже не знаю, я её придумал или оно так всё и есть на самом деле.

Читая эту сказку, я знал, что мальчика она не спасла, да разве она может спасти? Я понял, что своей сказкой он себя не спас, не мог спасти, но он, кажется, спас в себе человека, а это гораздо важнее: благодаря ему я теперь читаю эту сказку, а без того мальчика ничего человеческого в людях бы не осталось. Спасибо ему.

И ещё я понял: творчество — это от безысходности, недаром же оно связано с агоном, отсутствием углов, укрытий и выходов.

Жизнь изменяется к лучшему
(фельетон)

Вспомните, как ужасна и неудобна была жизнь раньше.

Захочешь попить пивка с друзьями (а хотелось частенько, можно даже сказать — всегда, хотя само по себе это пиво было поганым, к тому же разбавленным и недолитым, крепко недолитым) — и стоишь два-три часа в очереди в пивняк, которых на всю Москву было всего штук двадцать (сейчас на каждой улице по стольку же), да ещё на входе швейцару рублишко суёшь, а ведь рублишко — это больше, чем четыре кружки пива!

А теперь этих пивных. Да и плевать на них, если не хочешь платить лишнее: пиво там кусачее. Захотел попить пивка с друзьями, берёте билеты стоимостью по пол-кружки пива каждый и балдеете: кроме вас в зале никого.

Или с девушкой.

Раньше это была проблема: надо где-то презервативы достать, не наши, с нашими делать нечего, а импортные, настоящие, и надо хату искать, друзей упрашивать (не жену же — её не упросишь), а теперь — идёшь с ней в библиотеку, и там — в тишине и полном безлюдьи, в любом зале, в любой позе, хоть весь рабочий день.

С девкой, правда, в библиотеку не пойдёшь — у неё читательского билета нет, с такой шалашовкой -только в кино.

Впрочем, можно и в сауну. Раньше в баню ходили только пить, а теперь — бильярд, стриптиз, спальни. Пять тысяч в час, и девка столько же. Если на шестерых, то очень демократично получается, заодно и помыться успеешь, и попариться, если охота. Но обычно — неохота и некогда, надо ж ещё успеть и напиться.

Раньше такси поймать, особенно, если в Ясенево или Бирюлево, — проблема. А теперь такси хоть большой поваренной ложкой ешь: позвонил, он подъехал, вы встали. Пока в пробке постоишь часа два-три, сюжетов на пару «Анн Карениных» наберёшь, все последние новости обсудишь, и те, что по первому каналу, и по НТВ, и даже по Рен-ТВ. И все прогнозы на всё составишь, например, кто победит на очередных президентских выборах.

Раньше за «Так говорит Заратустра» или за Мандельштама пять строгого давали, а теперь — около 300 рублей и забирай хоть вязанками. И ещё — собрания сочинений: ведь по ночам по подъездам и подворотням дежурили, переклички устраивали, а теперь — самые знаменитые по улицам бегают и умоляют взять, с автографом и всё такое — и никто не берёт: ставить эти книги некуда, читать — неохота, дарить друзьям — опасно, можно ведь и сдачу получить какой-нибудь другой знаменитостью.

А театры?

Попробуй, раньше на опере пять часов отсидеть, все шесть действий актов. А теперь — сорок минут, вот и вся «Аида» до копеечки. У Шекспира в «Гамлете» аж пять актов было, а теперь пять пьес Шекспира одновременно — и без антракта!

Нет, жить решительно стало и лучше, и интересней. А что нас ждёт в светлом будущем — аж дух захватывает!

Партийная загробная жизнь

Как известно, все советские коммунисты были убеждёнными и воинствующими атеистами, в отличие от нынешних коммунистов-капиталистов, мечущих кресты на всех перекрёстках, читающих, если грамотность позволяет, Карнеги и двухстраничный «Краткий курс истории КПРФ».

Те, советские коммунисты, свято верили в то, что коммунизмом и закончится человеческая история, что за коммунизмом, после него, уже ничего не может быть, что он наступит навсегда. Это убеждение не могло не породить тайной, но всеобщей мысли и мечты о загробной жизни: «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», стало быть, он будет доступен всем, но первыми в него войдут, конечно же. коммунисты, массовые партийные праведники, регулярно платящие партвзносы, посещающие все партсобрания и голосующие только «за» генеральную линию партии, какой бы извилистой она ни была.

И по ночам, а. может, засыпая у себя в кабинете или личном автомобиле, ненароком погрузившись в сон на партсобрании, они не могли не видеть в своих легкокрылых сновидениях эту вечную блаженную жизнь при коммунизме.

Как же они представляли её себе?

Современная наука научилась вскрывать и расшифровывать эти погребённые картины сознания — на массовом уровне. Вот некоторые, наиболее типичные и распространённые представления.

Пайки и продовольственные заказы повышенной дефицитности будут у всех членов партии. Там будет и гречка, и сосиски, и печень трески, и баклажанная, и даже красная икра, и растворимый кофе, и этот, как его, такой длинный — балык. У беспартийных тоже будут пайки — как же может быть иначе в безклассовом обществе? — но пожиже и пореже, не раз в неделю, а, скажем, вместо аванса и получки, потому что ни при коммунизме, ни в загробной жизни по типу коммунизма никаких денег не будет.

Партсобрания будут проходить под мелодии и ритмы зарубежной эстрады, и в прениях можно будет танцевать буги-вуги, фокстрот и даже рок-н-ролл. Сами собрания будут проходить либо на средиземноморских пляжах либо в повышенном разряде Центральных бань, с кабинетами, шашлыками и в шикарных двуспальных простынях.

В загробной партийной жизни уже не надо быть скромным в быту и морально устойчивым: наконец-то можно будет нескромно пить и морально разлагаться поперёк семьи и брака.

Загробный демократический централизм позволит спокойно проводить критику снизу и наконец сказать начистоту начальству в лицо, что оно такое и куда ему следует идти. И за это никому ничего не будет!

И вернутся все партвзносы! Не просто вернутся, а с 2%-ной годовой прибылью. Они будут возвращаться, как и уходили, ежемесячно и накапливаться на сберкнижках на чёрный день, которого уже никогда не будет: представляете, какие суммы там накопятся?

Все деревья будут в цвету, а плодоносить будут корнеплоды, потому что все эти цитрусовые и прочие тропические — вредно, а морковка и свёкла — полезно. Или нет. лучше так — деревья в цвету, а на грядках благодаря нашим замечательным селекционерам будут расти и плодоносить ананасы, фиги-финики, манго, изюм киш-миш без косточек и папайя, знать бы ещё что это такое.

В школах отменят физику, математику и другие умственные наказания и больше не будут ими мучить детей и их родителей: только физкультура, пение и труд: выжигать, пилить лобзиком и сколачивать табуретки, а девочкам — вышивать гладью и белорусским крестом

Перерыва на обед не будет — будет один сплошной обед, на белых скатертях, а на скатертях — огромные вазы с хлебом, чёрным и белым, а в солонках — соль, а в перечницах — перец, а ещё — горчица, хрен, уксус, постное немашинное масло, к ложкам и вилкам — ножи, а в сахарницах полно сахару, в компоте — не только изюм и яблоки, и никаких мух — ни в борще, ни в котлетах!

После обеда и до следующего обеда — тихий час: можно спать, а можно и просто прикорнуть, вздремнуть и помечтать — не о том, что будет, потому что будет только то, что уже есть, а о том, чего уже никогда не будет: партвзысканий, войны и борьбы за мир.

Экскурсия по загородному домику президента

Этот загородный домик уже заброшен президентом, который, собственно, ни разу здесь не был, как-то не довелось: тут ни стерхов, ни галер, ни тигров здесь не водится. Поэтому охрана снята почти полностью, осталось только два батальона спецназа, одна танковая бригада ГРУ и космические силы ПВО. Видите, даже экскурсии разрешены, если, конечно, у вас есть допуск к сов. секретной информации. Кстати, у всех есть допуск? Все прошли проверку на КПП? А на втором КПП? А на третьем? Ну, тогда — по бронетранспортёрам и поехали: от этих ворот до домика двадцать километров глухим искусственным лесом. Держите документы и пригласительные билеты поблизости — впереди ещё три проверки на дорогах.

… Итак, мы приехали. На микрорайон направо не обращайте внимания — это гаражи и хозяйственные постройки, налево также не надо смотреть — здесь располагается охрана, явки, пыточные и прочие тренажёры. А вот и сам домик: три этажа правого крыла занимают полтора гектара, столько же — левого, но четыре этажа, центральный блок гораздо компактней — всего один гектар, чтобы подчеркнуть эту доминанту в одиннадцать этажей.

По желанию хозяина, в восточном крыле картины, вывезенные из Эрмитажа, в западном — из Третьяковки, а в центральном — Русского музея. Разумеется, все — подлинники: копии и репродукции висят в музеях. В подвале висят Литвиненко, Политковская и другие, мумифицированные, конечно. Узнаёте? Пойдёмте дальше, к эскалаторам.

Все стены дворца, как видите, обиты обоями из стодолларовых купюр и поверх обоев украшены гигантскими гобеленами из тех же купюр. На каждом этаже по четыре туалета, вы даже не представляете себе, какой засранец наш президент. Золотой унитаз с подогревом омывается ароматизированным под «Шанель №5» высокооктановым бензином А-99.99. Посмотрите налево — из окон открывается дивный зимний пейзаж, он вывезен из Швейцарии. Поставки снега и льда со склонов Юнгфрау и Эгера — ежедневные, самолётами. Направо — сафаридром, фрагмент знаменитого национального парка Серенгети. Мы обменяли его на дюжину комплексов «Искандер» у недружественного нам кенийского правительства. Здесь приходится поддерживать африканскую жару круглый год, на что расходуется вся энергия Саяно-Шушенской ГЭС.

А вот и столовая.

Наш президент ведёт очень диетический образ жизни. В этом бассейне — самки каспийских осетров. Чёрную икру сдаивают только на утренней зорьке, не более килограмма, и только на завтрак — к обеду она уже теряет свою свежесть.

Любимое утреннее блюдо президента — омлет из соловьиных яиц под пение этих самых соловьёв. Помимо диетичности, это так сексапильно, не правда ли?

Серебро, которое вы видите на столе, украдено, простите, подарено инками ещё до испанских конкистадоров. Подарено, разумеется, не нам лично, а дружественному народу ацтеков, но ведь среди ацтеков было много наших разведчиков и контрразведчиков.

Вход в будуар строго запрещён, даже по партийным и дипломатическим спецпропускам: никто не должен знать, с кем спит наш президент и может ли он вообще спать — он бдит за всех нас.

Наша экскурсия подходит к концу. Сейчас мы пройдём в фильтрационный лагерь, где вы обязаны пройти проверку на вшивость и другие характеристики, и через год вы, после подписки о неразглашении и невыезде — свободные люди и можете жить на поселении, но не южнее 67-ой параллели.

Благодарю за внимание! Вопросы здесь задаю только я.

Смыслы образования и критерии образованности

Однажды Александра Моисеевича Пятигорского спросили на лекции:

— А зачем нужно образование?

Профессор взмахнул руками от вечно переполняющих его эмоций:

— А ни за чем!

Образование, действительно, ни за чем: оно представляет собой вполне самодостаточную ценность, поскольку означает включённость человека в культуру, а, следственно, меру человеческого в человеке, не вытесняющего из человека его природность и биологичность, а ложащегося рядом, как рядом лежит в человеке его социальность, смертность, хозяйственность и многие другие ипостаси.

Образование всегда незакончено, даже самое высшее. Более того, чем человек образованнее, тем с большей охотой он наращивает своё образование — и в этом, наверно, основной смысл образования — оно требует самоё себя. Чтобы получить образование, его надо иметь — этот парадокс более всего заметен в первом классе: образованный ребёнок подобно губке жадно впитывает всё новое, необразованный полон апатии и равнодушия, он будто спит, и разбудить его — сложная задача.

Начитанность, культурность, осведомлённость, воспитанность, разборчивость, утончённость, вкус, стиль — всё это, конечно, критерии образованности, как и такие вещи, как красочность и логичность речи, словарный запас, низкочастотность лексикона, цитаты, аллюзии и выразительные средства коммуникации, не обязательно вербальные.

Профессиональная подготовка затачивает нас на рынок труда и в деятельность. Все эти знания-навыки-умения и компетенции есть всего лишь качества нас как товара. Даже не товара — продукта. Представьте себе высококвалифицированную машинистку сегодня: кому она нужна? Кому может сегодня понадобиться метранпаж? кочегар? прачка? мытарь? партийный агитатор и пропагандист, комиссар? Кому завтра понадобится школьный учитель? переводчик? таксист? закройщик? — это всё уже никому не нужные продукты, бесполезные ископаемые, погребённые профессии.

Не только профессии, но и критерии их оценки весьма динамичны, поскольку требования к профессиям довольно быстро меняются.

Образованность не всегда заметна, так как обращена на субъекта образования, на его мироощущение и осознание самого себя. На образованности денег не сделаешь и её на рынке труда не продашь. Чаще всего даже сертификат образованности не предъявишь, ведь в наших дипломах указывается специальность или профессия, а вовсе не уровень и характер образованности.

Из образования пиджак не пошьёшь и на хлеб его не намажешь — оно бескорыстно и находит удовлетворение в самом себе, точнее — неудовлетворённость, неутолённость.

И тут важно, что оно совершенно необязательно непременно должно расширяться: талмудисты, монахи и отшельники порой углубляются в короткий фрагмент Священного текста и образовываются вглубь смыслов этого фрагмента.

Я вот, что стал понимать:

Образование — это работа со своим внутренним миром, прежде всего. Не копание в своих эмоциях и прочих соплях, а порой кропотливая работа по огранке, росписи, раскопкам, обогащению бедной породы нашего интеллекта.

Образование — это наш интеллектуальный и духовный капитал, который капитализируется, но странным образом — бескорыстно. Образование, в отличие от профессиональной подготовки, не продажно и не стремится к ликвидности, оно может раздаваться, нередко — щедро раздаваться, но не продаваться: тут Сократ прав, глубоко прав: он и при жизни ни копейки не брал со своих учеников, он и с нас не берет, так как ни одной строки нам не оставил. И бессовестно поступают наживающиеся на Сократе и сократах, а таких, увы, предостаточно.

Можно даже так сказать: критерием уровня образования является бескорыстие — делящийся своим образованием с другими (а не торгующий им) и есть образованный человек (а не образованец, прости Господи). Когда мы начинаем понимать, что образование — взято нами, но не наше, что мы лишь носители и диспетчеры данного нам в аренду образования, мы под укорами и бичами совести становимся бескорыстными — и чувствуем от этого одновременно и сильное облегчение, и ответственность образовываться всё дальше и дальше, чтобы быть всё ближе и ближе к человеку по понятию «человек».

Мир, в котором мы живём
(письмо внуку Ване)

Ваня, помнишь мысль Шерлока Холмса, которой заканчивается рассказ про пляшущих человечков? -то, что изобретено одним человеком, может быть понято другим. По-моему, очень правильная и хорошая мысль. И мне кажется, я знаю, в чём тут дело.

Мы оба с тобой любим хорошую музыку.

Откуда она взялась? Как музыкант находит эти мелодии? эту гармонию? — мерно и ритмично дышит человек, мерно и ритмично дышит океан, всё остальное в мире звуков хаотично. И человек с недоумением думал: неужели я — единственное существо, обладающее ритмом? А потом, когда он впервые вышел к берегу моря и услышал прибой, он почувствовал, что не одинок, что он — не Гадкий Утёнок, а часть природы, и у него есть Друг, море. Греческое слово «раз» означает «прибой». Представляю, как этот грек сидел на берегу моря, бесконечно повторяя за прибоем: «раз… раз… раз…» и наслаждаясь вечностью мира, жизни, моря, себя самого, нашедшего эту единицу вечности: «раз».

Музыка — это гармония. И придуманная одним человеком, она внятна и понятна другому человеку. Музыка живёт в нас (ведь мы порой её напеваем, а музыканты могут точно воспроизводить сочинённое давно-давно) и вместе с тем она заполняет собой весь мир, всё пространство, весь эфир. Композитор же умеет извлекать из мира звуков гармонию, как это делал Штраус в фильме «Большой вальс», помнишь?

Вообще-то, Гармония у древних греков была второстепенной богиней. У неё даже муж был — смертный человек. А вот у индусов она называлась Пустота, невыносимо прекрасная, сияющая, ослепительная в прямом смысле этого слова, ни на что не похожая. Из неё, из гармоничной Пустоты, появилось всё: и боги, и люди, и вещи, и слова, и идеи. И туда же они пропадают.

И что замечательно: музыкальная Гармония, Гармония небесных сфер действительно первична, это уже из неё сыплются и вываливаются конкретные звуки, стуки, шорохи, громы, буханья и уханья, щебетания и шипения. А композитор восстанавливает музыкальную красоту и гармонию, возвращает нам космический порядок. Особенно это слышно у Баха, который так изумительно сочетается со съёмками спутника-телескопа Хаббл.

И поэзия — возвращение словам небесной гармонии. Мне кажется, людей приучили к поэзии молитвы: первые люди между собой разговаривали в основном криками, короткими как крики зверей. Но к своим богам они обращались, стараясь говорить тихо и в такт своему дыханию — от того и поэзия такая ритмичная. И они старались молиться, пусть негромко, но самыми лучшими, самыми редкими и драгоценными словами, вот почему поэзия так красива и легко сочетается с музыкой: в опере, в песне, в церковном пении.

Нам нравятся стихи, даже, если мы не знаем языка, на котором они написаны — и это роднит поэзию и музыку, ведь мы хорошо понимаем и русскую, и немецкую, и итальянскую, и французскую, и любую другую музыку, и нам вовсе не надо знать для этого языки этих народов.

Точно также мы можем с тобой рассуждать о живописи, скульптуре, архитектуре: кто б мы ни были, нам понятна красота во всех её проявлениях, её космическая природа.

Человек — очень сложный прибор, таких на Земле больше нет: казалось бы, одними и теми же органами мы можем делать очень разное: мы можем смотреть, как многие другие существа, но мы можем также видеть, что больше уже никому не дано. Великий греческий философ Сократ говорил, что человек — очеловец, он очами (глазами) улавливает мир и удерживает его в своём воображении. Человек может слышать, а может и слушать, то есть понимать и запоминать слышимое. И так — во всём: мы воспринимаем мир и физически, как все остальные, и интеллектуально, как никто.

Знаешь, я окончательно поверил в Бога, когда однажды ночью попал в пустыню Негев. Надо мной открылась такая красота звёздного неба, что никто, кроме Бога, не мог бы создать. Я был в невероятном восторге, а где-то рядом охотились змеи (змеи охотятся, в основном, ночью), которые, конечно тоже смотрели на звёзды, но они их не видели: мне очень жаль змей, не знающих восторга от узнавания в звёздном небе Бога.

А теперь самое сложное и самое интересное.

Человеческий мозг — самая сложная и самая важная деталь в человеке. Мы им чувствуем и мы им думаем. Но мыслим мы не им. Тот единый и прекрасный мир, о котором мы с тобой говорим, ещё и разумен. Мыслит он. Знаменитый психолог Владимир Лефевр даже написал такую книгу: Космический субъект», где математически дано его описание. Лефевр даже утверждает, что когда-то Космический Субъект или Космические Субъекты произвели корректировку всего мироздания, и теперь Добро и зло не равны между собой, что Добра — больше, соотношение Добра и зла равно золотому сечению (оно ещё называется число Фидия, в честь знаменитого афинского архитектора и скульптора Фидия):

Ф = 1.62

Это значит, что Добра в мире 62%, а зла -только 38%. Это очень важно, потому что на этой пропорции строится человеческая совесть: в 62% мы стремимся к Добру, как мы его понимаем.

Ты никогда не думал, зачем человеку совесть? Мышлению, к которому мы скоро вернёмся, совесть не нужна, но она не позволяет мыслить зло и ради зла, мышление отказывается это делать.

Мышление, как музыка, заполняет собою весь мир. Каждый из нас волен подключиться к нему или не подключаться. Мы мыслим словами — ты можем мыслить и на немецком языке, и на русском, но это почти ничего не значит, ведь логика, на которой строится мышление, равнодушна к языкам.

Да, мышление не оперирует и не выбирает между Добром и злом, да, мышлению не нужен нравственный императив, но для того, чтобы мышление не превратилось в своеволие или не стало орудием зла, нужна совесть, нужна непрерывная связь с Богом, довлеющая над нами и нам не подчиненная.

мышление не оперирует и не выбирает между Добром и злом, да, мышлению не нужен нравственный императив, но для того, чтобы мышление не превратилось в своеволие или не стало орудием зла, нужна совесть, нужна непрерывная связь с Богом, довлеющая над нами и нам не подчиненная.

Вот, например, простая логика: если А больше Б, то Б меньше А — это одинаково понимают и маленький ребёнок, и совсем старый старик, и немец, и русский, и африканец, и сегодня и две тысячи лет тому назад. Законы логики, такие простые и ясные, известны и понятны всем.

Благодаря тому, что мир так чудесно устроен, так един, красив, гармоничен и разумен, то, что изобретено одним человеком, может быть понято другим — Шерлок Холмс, конечно, совершенно прав.

Надеюсь, я тебя сегодня не очень утомил своими размышлениями.

Про музыку

Здравствуй, Ваня!

Давай поговорим о музыке, не вообще о музыке, а о музыке в жизни человека, в моей жизни.

Этого, совершенно точно, не знает никто, потому что моя мама умерла, уже давно-давно, 45 лет тому назад, а я всю жизнь промолчал об этом.

Когда я учился в первом классе (дело было в городе Тамбове, в те годы грязном и бандитском), мама как-то сказала: «давай, купим тебе скрипку, и ты будешь учиться музыке». Тогда музыку можно было услышать только по радио: телевизоров ещё не было, не было и магнитофонов, патефоны были огромной редкостью, а музыкальная жизнь Тамбова была близка к абсолютному нулю и очень затхлой: кроме военной музыки, ничего другого не было. Именно в эти годы в Тамбове умер военный музыкант Илья Шатров, автор знаменитого вальса «На сопках Манчжурии», умер от беспробудной тоски и такого же беспробудного пьянства.

И я горячо загорелся идеей скрипки и стал мечтать, как буду играть на ней, а она будет плакать у меня на плече.

Но какая скрипка? — Жили мы, едва-едва сводя концы с концами: пять человек детей, от 12 до 2 лет, их одеть-обуть и накормить надо, а работает только папа, да ещё он помогает своим престарелым родителям. А любая, даже самая простая скрипка — это четверть его зарплаты. А ведь надо ещё платить за учение, покупать ноты и нотную бумагу…

И я терпеливо ждал, когда у нас чудом появятся лишние деньги — с неба, что ли? Но я очень хотел научиться играть на скрипке. И об этом никто не догадывался, даже мама.

Наверно, это хорошо, что ничего из этого не вышло: у скрипача должен быть абсолютный слух, а у нас в роду все немного глуховаты, в том числе, конечно, и я. Не говоря уже про голос. В третьем классе, уже в Москве, на уроке пения кто-то из ребят (мы тогда учились мальчики отдельно, девочки отдельно, в разных школах) выдал меня учительнице: в хоре я только открывал рот, но не пел. Она вызвала меня к инструменту:

— Пой один.

Я запел.

— Мальчик, я ставлю тебе четвёрку по пению, прямо сразу в аттестат, только ты больше ко мне на уроки пения не приходи.

В пятом классе история повторилась, но уже на уроке черчения:

— Мальчик, я ставлю тебе четвёрку по черчению в аттестат, только ты на мои уроки больше не приходи.

Ещё хуже дело было с рисованием, но это уже совсем другая история.

А музыкальная имела своё продолжение.

В классе у меня был друг. Вовка Сойфер, а его отец был инвалидом войны. Его звали Соломоном, и он лежал, не вставая, в кровати, и слушал по радио музыку. Он очень любил оперную музыку и приучил нас слушать её, разбираться в операх и голосах, в сюжетах и либретто. Мы знали тогдашний оперный репертуар наизусть весь — и басовый, и колоратурный, и даже хоровой.

А уже в последнем классе школы я заработал себе на проигрыватель «Волна», круглый, салатового цвета, постепенно накупил коллекцию пластинок и слушал музыку — часами и ночами, тихо-тихо, чтобы никому не мешать.

Об этом моём увлечении никто из моих друзей-одноклассников не знал — засмеяли бы. А в коллекции у меня был Бетховен, почти все сонаты, Лист, Шопен, Сен-Санс, Люка, Григ, Рахманинов, Вагнер, Брамс, Скрябин — это была, в основном, романтическая или героическая музыка. И я знал её наизусть всю, потому что слушал каждый день, по многу раз.

А ещё я ходил на музыкальные концерты — в Консерваторию, институт Гнесиных, дом Учёных. Я предпочитал фортепьянную и симфоническую музыку. Помню, как меня потрясли медные духовые во вступлении к третьему акту «Лоэнгрина» Вагнера. Дело было в зале института Гнесиных, очень маленьком для такой музыки, я сидел близко к оркестру, и был просто потрясён этой мощью, физически потрясён.

И, конечно, я очень любил балет и оперу. Билеты где-нибудь на жуткой верхотуре и за колонной стоили три рубля, столько же стоил литр молока или две пачки мороженого. Я, конечно, старался найти пустое место в партере или амфитеатре, очень часто это были первые ряды партера, очень дорогие, и я наслаждался ещё и этим — по дешёвке сидел как заправский аристократ.

Петь я не умел, но очень любил. Я мог ночи напролёт гулять по своему родному Измайлову, напевая все песни и мелодии, какие знал. Когда поёшь только себе, то поёшь правильно, по крайней мере, тебе самому кажется, что ты поёшь правильно, потому что ты слышишь музыку не ушами, а памятью.

Я приучил себя работать под музыку, иногда слушая одну и ту же понравившуюся мелодию по многу раз. Первое время бабушка Галя дивилась: как можно двадцать раз подряд слушать одно и то же. Потом перестала удивляться, наверно, устала. А мне музыка нисколько не мешает писать, думать, сочинять.

Один мой знакомый композитор, Давид Финко, он живёт в Америке, в Филадельфии, попросил меня как-то написать либретто к опере о Марии Башкирцевой, была такая русская художница в Париже, она умерла очень рано, и в неё был влюблён знаменитый французский писатель Мопассан. Потом по его просьбе я написал ещё несколько либретто к операм и балетам — музыку Давид так и не написал ни к одному из них, но мне было интересно это делать, ведь под свои стихи и сцены я слышал свою музыку, записывать которую, разумеется, не умею. Ещё я писал тексты про Финко и других композиторов — ему эти тексты очень нравились. Мне -тоже. Я люблю сочинять про художников, музыкантов, композиторов: хочется понять, как они это всё делают?

Вот так прошла вся моя музыкальная жизнь.

Я искренне рад, что ты и Соня так рано познакомились с музыкой и полюбили её. Музыка — великое украшение и утешение жизни и даже способ её существования. И у каждого своя история музыкальной жизни, бедная или богатая — как получится, потому что в жизни почти всё, оказывается, как получится.

Послевоенная вобла

В послевоенном Ленинграде была только вобла холодного копчения. Как и лещ — каленого темно-коричневого колера. Стоила она четыре с полтиной сталинскими и была доступна почти всем, ну, разве, дворникам, сторожам, нянечкам и техничкам, получавшим от 270 до 320 рублей в месяц, это было дороговато, а наш отец, в капитанском звании, получал 640 минус партвзносы и папиросы, да ещё минус два оклада в год на заём, мама, начиная с меня, третьего, за трёх младших какие-то деньги получала, короче — на воблу хватало.

Была копчёная вобла запашистой до одурения — когда мы потом, в 51-ом, уехали из Ленинграда в тамбовский гарнизон, там впервые познакомились с вяленой воблой, неказистой, вертлявой и совсем недушистой.

Я думаю, почему в Ленинграде воблу коптили? — а где там вялить-то? Солнце, считай, круглый год не бывает, одна сплошная сырость. Конечно, копчёная вобла не такая лёжкая, как вяленая, но мы ей залёживаться и не давали.

Ели её чаще всего с отварной картошкой. Родителям — хвост и голову, нам — середку, поделенную мамой с миллиметровой точностью. Папе всегда голова доставалась, с перьями. Я, честно, завидовал и мечтал: вот, вырасту большой, и голова, и перья моими будут.

Икру делили поровну между всеми, если, конечно, она была. Если не было — делили тощие воблины молоки.

Никто не ел суп из воблы?

У нас в семье воблу для супа чистили от шкуры и ломтяли, так, чтобы каждому хватило по куску. А соседи, люди не вполне интеллигентными, варили суп из нечищеной воблы, прямо с чешуёй, чтоб наваристей было. Вот, что чаду давало, на всю нашу коридорную систему, хоть святых выноси. Впрочем, святых во всём доме не было ни у кого, может, только в каких-тайных и секретных семейных заводях, среди писем и документов о наградах. По этим документам, помнится, много чего полагалось фронтовикам, но ничего такого не было: живы — и уже хорошо.

Суп заправлялся репчатым луком, цельной морковью, пшёнкой и картошкой, негусто. Некоторые из соседей обжаривали лук и морковку на сковородке, на рыбьем жире (мы и не знали, что другие жиры, оказывается, бывают). Мама непременно запускала в самом конце варки один лавровый листик и одну горошину чёрного перца и, кажется, совсем не солила — зачем?

Любое горячее сытно уже тем, что горячее.

И мы наворачивали с присущей нам скоростью.

У мамы была фиолетовая книга «Блюда французской кухни», ещё довоенная. Суп из воблы у нас назывался буйабес, название не очень аппетитное, ну, так ведь и суп этот — явно не щи, особенно в исполнении соседей.

Сейчас я этот буйабес, пожалуй, есть не буду, но вот тем, кто громче всех кричит о Победе и прочих подвигах советского народа, очень рекомендую — отрезвляющее блюдо.

Попурри на селёдошные темы

Селёдка по-саратовски

Была когда-то на улице Горького (Тверской) в Москве, неподалёку от Белорусского (Александровского) вокзала трёхэтажная еврейская гостиница с рестораном. Естественно, это заведение при Сталине прикрыли, а гостиницу переименовали в «Академическую», но от этого евреев меньше не стало, потому что все учёные тогда были евреями, а все евреи — учёными, ну, или скрипачами, что с точки зрения шахтёра или целинника, одно и то же.

Позже гостиницу перевели на Октябрьскую, бывшую Калужскую, площадь, а ресторан назвали «Якорь»: в Москве было всего три рыбных ресторана: он, «Русалка» в саду Эрмитаж и «Океан» на ВДНХ, ранее ВСХВ, ныне ВВЦ, где-то у чёрта на рогах, на острове пруда, к тому же дорогущий.

Но еврейский дух здесь остался.

И жив он был прежде всего в селёдке по-саратовски, Саратов же всегда был еврейской столицей Поволжья, потому что здесь есть хорошие университет и театр.

Выглядит это так: селедочка нарезается самым мелким образом и располагается на селёдочнице мелкого размера, между филейчиками укладываются также тончайшей нарезки зелёные яблоки, всё это усыпается ажуром из белого репчатого лука, смачивается яблочным уксусом и припорашивается чёрным, тонкого помола перцем. Хлеб должен быть белым, свежим и высококачественным. Если селёдочница действительно маленькая, то вполне достаточно 100 граммов, если средняя — придётся наливать стакан и опорожнять его в два-три приёма.

Олюторская селёдка х/к

Не уверен, но, кажется, она же — прибыловская (по островам Прибылова). Когда-то мы ловили эту селёдку, невзирая на её государственную принадлежность. Теперь с этим у нас строго: мы себе не можем позволить рыбу в Америке, в нашей бывшей Аляске. Теперь мы эту селёдку, перекрестив на языческий лад, ловим у берегов Камчатки.

Так как эта селёдка отличается рекордной жирностью (до 46%!), до нас она доходит почти исключительно в холодно-копчёном виде.

Какая же это ароматная прелесть! Я понять уже более века не могу, ну, почему за Уралом копчёная рыба такая духовитая, специфически духовитая, одуряюще духовитая, не рыба, а конопля какая-то,

Коптят её уже потрошёную, иначе не довезёшь, но представляю, какое амбре от нечищенной — хоть святых выноси. Такая рыба требует всего твёрдого и крепкого: крепкого желудка, крепкого здоровья, крепких нервов, крепких напитков — водка слабовата будет.

Конечно, олюторская селедка вполне самодостаточна, но… досталась мне как-то неразделанная, а в ней икра… зачем любая другая, если есть такая?

Тонкой нарезки, неошкуренная, она сразу привлечёт к себе глаза, носы, рты и все прочие внутренние и внешние органы ваших гостей, но — надолго её не хватит, если вы не предложите к ней гарнир: отварую, в мундирах, картошку или винегрет.

Залом каспийский х/к

Супертяжёлая весовая категория. Сейчас, конечно, сильно измельчал, ведь был когда-то толщиной с кисть взрослого мужика. Залом потому и назван заломом, что в бочку не вмещался, приходилось его заламывать. Я конечно, таких не видал, но моя матушка в детстве, во времена благословенного нэпа, видала. Я же видал, как заламывают в бочке чавычу? Зрелище не для слабонервных.

По запашистости залом уступает прибыловской, а также дунайской, сосьвинской селёдке (тугунку) и омулю, но отстает от них всего лишь на пол-корпуса.

Скумбрия х/к свежеворованная

То, что мы называем скумбрией, во всём остальном мире — макрель. Говорят, что макрель крупнее скумбрии, но это говорят те, кто видел обех только на прилавках.

Макрель питается анчоусами (килькой) и сардинами, просто за счёт того, что более скоростная рыба, макрелью питаются тунцы, марлины, дельфины, акулы — потому что ещё скороходней, а также морские львы и пеликаны. Но это всё — из сферы экологии и пищевых цепочек. Всеми этими водоплавающими рыбами питаемся мы.

У скумбрии есть одна особенность: чем она свежей, тем закусочней.

Было это в доме смотрителя маяка строящегося в Григорьевском лимане под Одессой морского порта. Май 1979 года — порт ещё только строится и даже ещё не называется Южным, но погрузо-разгрузочные работы уже идут полным ходом, в основном, на плаву. Маяк ещё не работает и даже не построен, но зарплату смотритель уже получает — Одесса.

Мы сидим под ласковым солнышком во дворе его домика. Редиска и лучок с грядки, красное домашнее вино и скумбрия холодного копчения, свежеворованная: жена смотрителя работает на рыбокомбинате и им разрешено воровать в день не более одного хвоста. На всех рыбокомбинатах СССР работали рыбачки и начальники и нигде — рыбаки и начальницы.

А в Одессе всё ворованное. По всей стране никакого кофе — а у них дефицитнейший быстрорастворимый из Индии «своровано до таможни». Нигде и никогда я не встречал копчёную китятину, но вся Одесса балуется ею, напрямую сворованную с флотилии «Слава». Это как-то грело одесситов и наполняло их сердца и желудки гордостью, хотя очень справедлив был анекдот на эту тему:

Приехал одессит в командировку в Москву, отметил в понедельник командировочное — и по магазинам. В пятницу приходит отметить убытие:

— Хорошо у вас в Москве — Мосрыба, Мосмясо, Мосмебель, а у нас в Одессе — Адерыба? Адемясо? Адемебель? А в Николаеве — Нирыба, Нимясо, Нимебель. Ну, про Херсон я вообще молчу…