Инна Беленькая: «Камень, который отвергли строители….»

Loading

Если спросить, что объединяло Марра, Выготского и Фрейденберг, то, вне всякого сомнения, это была безграничная преданность науке.

«Камень, который отвергли строители….»

Инна Беленькая

В отечественной науке языкознания есть имена учёных, которые остаются в тени известных представительных имен, находятся в стороне, как бы на обочине столбовой дороги науки. Они мало востребованы и не занимают первые строчки в рейтинге по числу цитирования, несмотря на то, что с этими именами связаны научные разработки, которые освещают по-новому всю проблему мышления и речи. Я говорю о Н. Я Марре, Л. С. Выготском и О. М. Фрейденберг. Они прожили разные жизни, но разделили, можно сказать, одну и ту же научную судьбу: неприятие их работ официальной наукой при жизни (кроме Марра) и запрет на эти работы на долгие годы после смерти.

Н. В. Брагинская, исследовательница творческого наследия О. М. Фрейденберг, пишет: «Для меня остается неизжитым, эмоционально и интеллектуально интригующим, феномен неузнанности О. М. Фрейденберг при жизни, забвения ее после смерти, игнорирования коллегами и рядом с этим неисчерпанность для меня за столько лет смысла ее трудов и дней»[1]

Причина отверженности Марра в научной среде известна. При жизни и после смерти Н. Я. Марра называли гением, сравнивали с Коперником, Дарвином, Менделеевым; считали, что он создал науку о языке. А после выхода критической статьи Сталина и развернувшейся кампании против его учения о нем стали говорить как о шарлатане и вульгаризаторе науки. «Марризм» стало самым одиозным словом, вошедшим в обиход научных кругов как синоним вредного и чуждого в науке явления.

«Стиль Марра скорее напоминает камлание шамана, чем научные рассуждения», пишет профессор В. М. Алпатов. По мнению М. Носоновского, «на сегодня теория Марра считается псевдонаучной, наподобие лысенковщины в биологии».

Притом, как справедливо пишет Брагинская, «марризм был предан дважды анафеме — и официальной и неофициальной. В. М. Алпатов видит свою важнейшую задачу в том, чтобы не допустить «реабилитации» марризма заодно с прочими жертвами сталинских погромов. В среде профессиональных лингвистов едва ли когда-нибудь придет охота извлекать из его трудов здравые начала и оценивать его общие идеи, а когда новая компаративистика начинает на новых основаниях говорить о семито-картвельских параллелях, тех самых, что послужили некогда рождению яфетидологии, о Марре не вспоминают»[2]

То, что «не вспоминают», по-видимому, общая тенденция, характеризующая отношение к этим ученым. Имя Фрейденберг, если и упоминают в современной науке, то в контексте «ошибочных лингвистических построений Н. Я. Марра» (И. Д. Дьяконов). Исследования же ученого психолога Л. С. Выготского, его теория комплексного мышления, которая дает необходимый метод и подход к изучению древних языков и древнего словообразования, лингвистами вообще не принимается во внимание.

Не последнюю роль в этом играет провозглашенный около ста лет назад лозунг об автономии лингвистики, в силу чего лингвисты не считают необходимым привлечение смежных наук и специальностей к своим исследованиям.

Если спросить, что объединяло Марра, Выготского и Фрейденберг, то, вне всякого сомнения, это была безграничная преданность науке.

Марр был одержим наукой. О. М. Фрейденберг писала о своем учителе: «Где бы Марр ни находился — на улице, на заседании, на общественном собрании, за столом — он всюду работал мыслью над своим учением. Его голова была полна языковыми материалами, и он ошарашивал встречного знакомого, вываливая ему прямо без подготовки пригоршню слов и только за секунду перед этим вскрытых значений». Так что у нее невольно закрадывался вопрос: «Что видел во сне Марр? Неужели на несколько часов в сутки он переставал работать мыслью?» [3]

Его труды по этнографии, истории и археологии Кавказа представляют большую ценность и интерес, а некоторые научные трактаты, касающиеся языка, литературы и этнографии народов Кавказа, стали классическими. С Марром и вокруг него объединялась группа ученых, чьи интересы можно было бы охарактеризовать как культурологические.

Ему претил изоляционизм и сепаратизм лингвистов. Он считал необходимым привлечение смежных наук к лингвистике, объединение лингвистов с этнологами, археологами психологами, поскольку исследование языка с неизбежностью затрагивает целый ряд пограничных областей научного знания.

Л. С. Выготский оказал значительное влияние на отечественную и мировую психологию, а также на смежные науки — педагогику, дефектологию, языкознание, философию, психиатрию, пато— и нейропсихологи, искусствоведение. К слову, Выготский был другом Сергея Эйзенштейна и вместе с Лурия и Марром они начинали работу над ролью архаических слоев психики для языка искусства.

«Вспоминая о замыслах совместной работы с Выготским, Эйзенштейн впоследствии писал, что он очень любил «этого чУдного человека со странно подстриженными волосами. Они казались перманентно отраставшими после тифа или другой болезни, при которой бреют голову. Из под этих странно лежащих волос глядели в мир небесной ясности и прозрачности глаза одного из самых блестящих психологов нашего времени»[4]

Западными учеными труды Выготского приравнивались по значению к «расшифровке генетического кода», а по масштабам дарования его называли «Моцартом психологии». Научные заслуги Выготского прекрасно характеризует высказывание Вяч. Вс. Иванова, который писал, что, будучи на конференции в Женеве, посвященной 100-летию Выготского и Пиаже, он убедился, «насколько до сих пор мировая наука не поспевает за гением, умершим от туберкулеза в 1934 г. и потом многие годы бывшим под запретом у себя на родине» [5]

Начав заниматься наукой со студенческой скамьи, он не прекращал этих занятий ни на один день. Он занимался наукой в любой обстановке, в любых обстоятельствах, вкладывая в нее всю свою жизнь, все свои силы, забывая о еде, о собственном благополучии

Удивительные по своей деликатности воспоминания оставила о Выготском его дочь Выгодская Г. Л., видимо, унаследовавшая от своего отца такую же скромность. Она пишет: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не утрачивал он интереса к науке.

Я хочу ознакомить Вас, уважаемый читатель, с несколькими отрывками из его писем, которые, я надеюсь, убедят Вас в правомерности моего утверждения. Первые два письма были написаны во время острой вспышки туберкулеза, когда он был прикован к постели. Одному из своих учеников он пишет: «Я вот уже неделю [в больнице. — В. Г.] — в большой палате по 6 человек тяжелобольных, шум, крик, … койки стоят одна к другой без промежутка, как в казарме. К тому же чувствую себя физически мучительно, морально подавленным и угнетенным…» И, тем не менее, немного ниже он пишет: «Очень хочу знать, за что Вы беретесь сначала. Мне кажется (между нами), сейчас надо экспериментировать над превращением реакций… Надо экспериментировать на простейших формах, показать то, частным случаем чего является сублимация. А экспериментатор должен быть сыщиком, изобретателем, комбинатором, хитрецом, создателем ловушек, бесконечно гибким и смелым. Будьте здоровы. Ваш Л. В.»

Даже при мучительном самочувствии его не перестает интересовать работа товарища» [6]

Одна из слушательниц его лекций, А. И. Липкина, вспоминает, что студенты, чувствуя его величие, удивлялись тому, как он бедно одет. Лекции он читал в изрядно потёртом пальто, из-под которого виднелись дешёвые брюки, а на ногах (в суровом январе 1934 года) — лёгкие туфли. И это у тяжело больного туберкулёзом! На его лекции стекались слушатели из многих московских вузов. Обычно аудитория была переполнена и лекции слушали, стоя у окон. Прохаживаясь по аудитории, заложив руки за спину, высокий, стройный человек с удивительно лучистыми глазами и нездоровым румянцем на бледных щеках ровным, спокойным голосом знакомил слушателей, которые ловили каждое его слово, с новыми воззрениями на психический мир человека, которые для следующих поколений приобретут ценность классических»[7].

Без науки не мыслила своей жизни и Ольга Михайловна Фрейденберг. Лето и осень 1941 г. в блокадном Ленинграде, под разрывы артиллерийских снарядов, под канонады и свист бомб она продолжала писать. Даже, когда они с матерью пили одну воду с крошками хлеба и замерзали — «даже самовар нечем подогреть» — она садилась за стол писать, хотя голова отказывалась «варить» из-за «анемии мозга».

Фрейденберг тоже оказалась отверженной официальной наукой, в то время как в своих работах, она опередила время. Об этом свидетельствует рассказ Н. В. Брагинской. В 2008г. она была на международной конференции в Лиссабоне. На ней в пленарном заседании молодой блестящий ученый делал доклад об античном романе. В дискуссии Брагинская сказала, что «все это было высказано около 90 лет тому назад О. М. Фрейденберг в ее магистерской диссертации. Зал охнул»[8]

Фрейденберг была женщиной блестящего ума и широчайшего кругозора. В сфере ее интересов — лингвистика, история религии, фольклористика. Будучи филологом классиком, она пишет: «Мне не приходило в голову, что я литературовед. Область, которой я занималась одна и в Институте Марра, была семантология, но такой специальности не могло существовать» (из Послесловия Н. В. Брагинской к книге «Миф и литература древности»).

Ее работы по исследованию смысловой системы первичных человеческих стадий, мифологическому мышлению, архаической семантики и древнего словообразования не утратили значения и по сей день, и по сей день не оценены по достоинству. Одной из причин является то, что «над Фрейденберг тяготела причастность Марру, о которой и сейчас помнят больше, чем о ее открытиях», как пишет Н. В. Брагинская с горькой иронией. Коллеги по цеху легко могли квалифицировать ее новаторские работы как марристские бредни».

Жизнь Фрейденберг была поистине мученической, она прошла все круги ада: «Я видела биологию в глаза. Я жила при Сталине. Таких двух ужасов человек пережить не может… Мою жизнь вырвало с корнем» [9] Рядом с этими словами все слова блекнут.

И понимаешь Брагинскую, которой, видимо, стоило немало усилий, чтобы подобрать нужные слова: «В безвестности и для безвестности рос один из самых крупных умов первой половины ХХ века. Вот я и выговорила, набравшись храбрости, внятное мне определение и роли, и значения, и «специальности» Фрейденберг» (из Послесловия ко второму изданию книги «Миф и литература древности»).

Но помимо этого и Марра, и Выготского, и Фрейденберг связывала общность взглядов и научных интересов. Несмотря на то, что они работали независимо друг от друга и на разном материале, общность их интересов прослеживается и в их взглядах на проблему мышления и речи, и в той идее развития или «исторической перспективе» (Выготский), под углом которой и должны рассматриваться языковые явления. (Недаром, в свое время коллеги Выготского высказывали мысль о желательности его знакомства с Марром и не раз предлагали ему устроить с ним встречу. Но эта встреча так и не состоялась. Как полагают, препятствием к этому была скромность Выготского).

Проблема мышления и речи и до настоящего времени остается одной из самых важных научных проблем. Язык и мышление — взаимосвязанные явления, поэтому в центр своих исследований Выготский ставил вопрос об отношении мысли к слову.

Марр также настоятельно убеждал, что анализ языковых данных представляется нереальным без учета мышления, как сокровенного его содержания. «Язык неразлучен с мышлением», писал он.

Лингвистический элемент, по Марру, — это значимое слово, т. е. мысль в звуковом воплощении, а не звук.

Огромной заслугой Марра является то, что он по-новому подошел к учению о семантике, пониманию ее законов. В этом он видел «особую силу» своего учения. Он считал, что самая большая пропасть, которая отделяет доисторические языки от современных, заключается в семантике. В доисторические времена существовали не только иные значения, но совершенно другие основы словоупотребления. В этом он видел разительное отличие между двумя типами мышления и двумя различными языковыми системами.

«И как не приходить в ужас от открывшихся перспектив в связях слов, когда наибольшее отличие двух предметов мы характеризуем словами «как небо от земли», а первобытный человек «небо», «землю» да «подземный мир» называл одним звуковым словом», — писал Марр в столь свойственной ему эмоциональной манере.

Положения Марра об особенностях семантики доисторических языков сближает его с идеями Л. С. Выготского.

Согласно Выготскому, в основу подхода к проблеме должен быть положен метод семантического анализа, метод изучения словесного значения. Говоря о значении слова как «единицы слова и мысли», он указывал, что на каждой ступени языкового развития существует своя особая структура словесного значения. Значение слова не остается неизменным и постоянным.

По его выражению, «открытие непостоянства и неконстантности, изменчивости значений слов и их развития представляет собой главное и основное открытие, которое одно только и может вывести из тупика все учение о мышлении и речи».

По существу, эти постулаты ученых являются выражением системного подхода к языку.

Идеи о том, что язык представляет собой единое целое или систему, а не хаотичное скопление единиц, перечень слов и морфем, восходят к классику теоретического языкознания В. фон Гумбольдту (1767-1835). Гумбольдт считал необходимым внести закономерности в тот «беспорядочный хаос слов и правил, который мы по привычке именуем языком» [10]. По его утверждению, в языке нет ничего единичного, каждый факт языка надо рассматривать в его связях.

Научные воззрения на язык как систему, существование «имманентных», внутренних «тенденций» в языке окончательно сформировались в самостоятельную теорию к середине XX в. Основоположником системного метода в языкознании считается швейцарский ученый Ф. де Соссюр (1857-1913). В своей теории, изложенной в курсе «Общей лингвистики», он писал: «Язык есть система, все элементы которой образуют целое, а значимость одного элемента проистекает только из одновременного наличия прочих». В понимании Соссюра, каждый член системы определяется по связи его с другими лингвистическими элементами путем их сопоставления.

Если язык — сложная структура взаимосвязанных разнородных элементов, то естественным встает вопрос: в чем состоит тот «неясный и загадочный характер связей», который устанавливается между разными языковыми явлениями и характеризует словообразование? Этот вопрос ставил в своих исследованиях по развитию мышления и речи Л. С. Выготский. И хотя его слова относились к процессу образования понятий в мышлении ребенка, но общность проблемы в том, что нельзя подходить к исследованию этих связей, «игнорируя те функции, те интеллектуальные операции, те формы мышления, с помощью которых и устанавливаются подобные связи», как он писал.

Это созвучно словам Гумбольдта: «Человек, прежде всего, пытается обнаружить связь явлений в сфере мысли», и «надо всегда помнить, что царство форм — не единственная область, которую предстоит осмыслить языковеду».

Но вот эта «связь явлений в сфере мысли», роль мышления в структуре языка и образования его как системы — эти вопросы оставались в стороне теоретического языкознания, отдающего главенствующую роль фонетике, звуковым законам. Однако «язык есть не только звучание, но и мышление, да и не одно мышление, а накопление смен мышления, смен мировоззрения…» (Марр).

Очевидно, что мысль о внутренней связи между языковыми элементами и установлении закона, который был бы одинаково применим ко всем лингвистическим явлениям, проходит сквозной нитью в работах ученых прошлого. Но эти идеи были больше на уровне теоретических построений и интуитивных прозрений. И только в исследованиях Л. С. Выготского эти идеи получают научно-экспериментальную основу.

Исследование им онтогенеза мышления, процесса образования понятий показало, что для ранней ступени языкового развития характерно так называемое «мышление в комплексах» [11]. Его главное отличие — это способ обобщения, озадачивающий логическое мышление, но совершенно естественный для древнего дологического мышления. Выготский выделяет пять типов комплексного мышления, отличия которых — в характере семантических связей между словами, устанавливаемых древней языковой мыслью.

Гумбольдт также видел основную задачу языкознания в выяснении связей между словами или «распознавании связующих язык нитей». «Только таким образом, как он писал, можно проникнуть в словообразование, в эту «самую глубокую и загадочную сферу языка». В этом плане он придавал особое значение изучению древних языков, ибо, по его словам, «действительно первоначальный, чистый от чужеродных примесей язык на самом деле должен бы был сохранять в себе реально обнаруживаемую связность словарного состава» [12]

Теория комплексного мышления Выготского полностью приложима к исследованию древнего языкотворчества и словообразования. И в этом убеждает исследование иврита в аспекте «комплексного мышления».

Если сравнивать разные типы комплексного мышления с характером обобщения слов в иврите одноименным корнем, то нельзя не увидеть их явного соответствия друг другу, иначе говоря, корневые гнезда есть не что иное как «мышление в комплексах».

В свете этого получает объяснение и тот разброс значений, который характеризует входящие в корневые гнезда слова и так озадачивает лингвистов.

Изучение развития понятий как стержневого условия всякого мышления Выготский ставил в центр своих экспериментальных исследований. Его подход к этой проблеме в корне отличался от проводимых ранее работ. Ошибкой прежних исследователей было изучение понятий в статике, которое приводило к тому, что «самый продукт примитивного мышления в глазах исследователей приобретал «загадочный и неясный характер связей», по его выражению. Выготский исходил из идеи развития, которая предполагает изучение не «готового понятия, а самого процесса его образования».

Удивительно, как эти мысли Л. С. Выготского перекликаются с идеями и мыслями Фрейденберг.

В своей книге «Образ и понятие» она пишет о двух способах мышления: конкретном, чувственно-образном и понятийном. По Фрейденберг, разница между образом и понятием — это разница между конкретным и отвлеченным мышлением. Понятие требует отбора черт, отвлечения от предметности, понятия вызывают обобщение и качественную оценку. По ее утверждению, отвлеченные понятия на определенной стадии все вышли из образов и такой процесс универсален. Действительно, образ создает слово, слова не выдумываются, а происходят от других слов. Подтверждение этому — экспериментально-психологические исследования Выготского.

Но это не единственное сходство во взглядах Фрейденберг с Выготскоим. Во вступлении к книге она пишет: «Мифологический образ (предметное, чувственное мышление) и понятие (отвлеченное мышление) — два метода мировосприятия, исторически различные, имеющие свои датировки». «Понятие — категория историческая, как и все, из чего слагается мышление. Понятия также изменчивы, они не только по содержанию меняются, но меняются и структурно, по способности открывать более глубокие и более новые стороны и связи явлений».

Эта мысль об историческом развитии понятий является основополагающей в ее работе. Понятия не присущи искони человеку: «было время, когда понятий не было. Да, понятия имели свой момент возникновения. Они имели и имеют длинную и очень сложную историю»[13]

Нельзя не видеть, что эти мысли полностью согласуются со взглядами Выготского, который писал, что ошибкой прежних ученых было то, что понятия изучались в статике. Он считал необходимым изучать мышление и речь в «генетическом разрезе», ввести «историческую перспективу» в исследования.

В истории образования понятий главную роль она отводит метафоре, функция которой состояла в «перенесении» свойства одного предмета на какой-то другой предмет.

Но метафора не была готовой величиной и не создавалась сразу. Она имела свой исторический путь и процесс становления.

На самой ранней ступени человеческого сознания не было места ни для какой «переносности» значения с одного объекта на другой. Для первобытного сознания один предмет и есть другой», указывает Фрейденберг. Только тогда, когда мышление перестает быть отождествляющим и редуплицирующим, когда два тождественных смысла оказываются разорванными -только тогда метафоры становятся образными «перенесениями».

Особенно важным является ее вывод о том, что «под античным перенесением обязательно должно лежать былое генетическое тождество двух семантик — семантики того предмета, с которого «переносятся» черты, и семантики другого предмета, на который они переносятся», Оба эти члена должны были иметь одинаковую семантику, иначе переносные смыслы были не реальны. А это возможно только на базе мифологических образов.

Я остановилась на этих работах, потому что образование метафоры, эпитета, сравнения имеет прямое отношение к ивриту, к особенностям его словообразования. В свете идей Фрейденберг о семантическом тождестве, характеризующем мифологическое словотворчество, получает объяснение этимология тех групп однокоренных слов в иврите, в которых нашли отражение мифологические представления.

К своей последней работе «Образ и понятие» Ольга Михайловна Фрейденберг эпиграфом предпослала пронзительные строчки: «20.III.1954. Приходится начинать все с того же. С тюремных условий, в которых писалась эта работа. У меня нет права на научную книгу, а потому я писала на память. От научной мысли я изолирована. Ученики и друзья от меня отвернулись, аудитория отнята. В этих условиях я решила синтезировать свой 37-летний исследовательский опыт, чтобы на этом заглохнуть.

Прохожий! Помолись над этой работой за науку».

Ей хотелось быть услышанной. Но не ради тщеславия и честолюбия. Она волновалась за науку. В следующем году О. М. Фрейденберг не стало. А работа увидела свет почти четверть века спустя после ее смерти — в 1978г.

Но вот что странно, причины «мировой безвестности» Ольги Фрейденберг и, в целом, «присутствия/отсутствия русской гуманитарной науки в общеевропейском культурном пространстве» называет Н. В. Брагинская в своей проникнутой большой горечью статье, о которой выше упоминалось.

По мнению Брагинской, «русский любой профессии является представителем своей национальной культуры как «туземец» и интересен только в этом качестве». И такое в целом обывательское отношение к «русским» сохраняется по сей день и в самых образованных кругах европейских интеллектуалов.

«Мировая наука едва ли захочет заметить оригинального русского исследователя. Скорее всего, не захочет, пока ей не прикажут. Приказать ей может только ее же авторитет». Еще одну причину непризнания русских называет Брагинская — это традиционное неприятие миром слишком нового и слишком смелого.

И здесь все понятно. Непонятно другое. Почему в собственной стране Фрейденберг остается «неузнанной» и безвестной? Почему на имени Марра до сих пор лежит печать шарлатана и вульгаризатора науки, а Выготский, с точки зрения лингвистов, должен числиться по ведомству психологических наук? Но, надо надеяться, наступят другие времена.

И тогда будет все так, как сказано в Библии: «Камень, который отвергли строители, тот самый стал главою угла…».

Литература

  1. Брагинская Н. В. Послесловие ко второму изданию книги О. М. Фрейденберг «Миф и литература древности». Москва. Издательская фирма «Восточная литература» РАН 1998, с.744
  2. там же, с.747
  3. Фрейденберг О. М. Воспоминания о Н. Я. Марре // Восток—Запад. М., 1988
  4. Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 1. — . М.: Школа «Языки русской культуры», 1998, ISBN 5-7859-0073-415. Стр. 317
  5. там же, с.390 6. Выгодская Г. Л. Каким он был. voppsy.ru/journals_all/issues/1
  6. Слово о профессоре Л. С. Выготском — выдающемся отечественном психологе (к 115 летию со дня рождения) Петрюк П. Т., Иваников Ю. В. и др…psychiatry.ua/articles/paper380…
  7. Брагинская Н. В. Мировая безвестность: Ольга Фрейденберг об античном романе М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2009. — 40 с. — (Серия WP6 «Гуманитарные исследования»). — Препринт WP6/2009/05
  8. Переписка Бориса Пастернака. Сост. Е. В. Пастернак, Е. Б. Пастернак. М.: Изд. «Худ. лит.», 1990, с.213
  9. Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. — М.: «Прогресс», 2000, с. 70
  10. Выготский Л. С. Психология.— М.: Эксмо — Пресс, 2000, стр. 370
  11. Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. — М.: «Прогресс», 2000, с. 113
  12. Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. Москва. Издательская фирма «Восточная литература» РАН 1998, с. 225
Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Инна Беленькая: «Камень, который отвергли строители….»

  1. — Марр был великим мистификатором, прекрасно знающим, что не только кавказские, но и славянские и германские языки происходят от иврита! Бер — это בר — «сын, чистый, ЗЕРНО, поле»; Йон — это יון / Йон — Божий; Рош — это ראש / Rosh — «Царь, Бог, Главный»; Сал – סאל /Сал – 45/72 Имя Божье по Шем ха-мефораш или סלא / сулла // салэ — «ценность».
    Таким образом эти «выкрики» надо читать так: Сын пречистый — это поле, поприще, зерно, семя божье, ценность Бога. Возможно, что Марр не мог, как и Фасмер, открыто говорить о происхождение цивилизационных языков от семитских языков. Однако в 1952 году, уже после его смерти, во время антисемитской компании Сталин разгромил его школу, а его учеников — кого расстрелял, кого стёр в лагерную пыль. Сталин боялся, что раскроется его еврейское происхождение, ведь ДжуГаШвили — יהו גאה שבילי / Йау гаа швили — «Бог высокий, высший + потомок (роди (сядь — рожали сидя) мне)» .
    Слова «SAL, BER, YON, ROШ» можно принять за шутку или даже издевательство над теми, кто никогда в жизни не изучал Святой язык «иврит». Это можно перевести, как «сложил самое ценное в одну корзину. Это чистое зерно, сына он очистил, вылечил, сотворил. Это всё божественное, от Бога, который есть Главный и находится в Голове»

    И крики эти во выражению автора этих строк Андрея Самохина действительно ШАМАНСКИЕ — ведь שמענו /шаману — означает «Мы услышали». Кого? Б-га!

  2. Инна, в данном случае я вас полностью поддерживаю. Все сильно заформализировано, целые диссертации посвящены одному слову (например, слову «варяг») или смене ударения. Но это никак не приближает получение важных актуальных ответов. А воз и ныне там!

  3. Ася Крамер
    9 марта 2018 at 18:26
    Там, наверное, ещё что-то есть. — я привела только отрывок из книги. Я как раз не прочь поподробнее узнать — о его теории, и о других/
    _______________________________________
    Не знаю, Ася, что «там еще есть». По-моему, все там ясно и прозрачно — о мышлении ничего не говорится. Но это же чисто механистический подход к языку. Вообще, когда читаешь кого угодно, хоть Хомского, хоть Зализняка, хоть Дьяконова, то впечатление, что эти теории сходны в одном – в оскоплении науки. Простите за это слово, но другого не подберу. А разве это не так, если честно?
    Возьмите лекцию Зализняка «Об исторической лингвистике». Очень она показательна в этом плане. Приведу небольшой отрывок.
    «За последнюю тысячу лет английский язык изменился необычайно сильно. Если вы знаете современный английский язык, считает Зализняк, это почти ничего вам не даст для чтения английского текста Х в. Вы там только некоторые слова узнаете, не более того. Смысла текста вы не поймете; этот язык надо изучать как новый иностранный.
    И изменения эти, по крайней мере, в том, что касается фонетики языка, подчинены определенным закономерностям. Каким?
    Во-первых, отмечает Зализняк, почти все языки, во всяком случае, из известных нам, имеют тенденцию к постепенному сокращению длины слова
    В истории языков имеется масса примеров, когда слово имело конечную гласную, а теперь не имеет.
    Помимо первого принципа, что язык всегда меняется, продолжает Зализняк, имеется следующий, второй принцип.
    Принцип этот состоит в так называемой регулярности фонетических изменений.
    Т. е. если в каком-то слове в ходе истории языка, допустим, о без ударения изменяется в а, то это не может быть ограничено одним этим словом. Не бывает такого, чтобы в одном слове это произошло, а больше нигде не происходило; скажем, было произношение сОбака, а стало сАбака — именно в этом слове.
    Фонетические изменения не индивидуальны для какого-то одного слова или одного предложения, а если они происходят, то происходят в качестве регулярного изменения некоторой фонемы, которое охватывает уже все слова, где эта фонема встречается
    Это и есть фундаментальный принцип исторической лингвистики, по утверждению Зализняка. Его открытие было громадным скачком, примерно таким же по значимости, как открытие периодической системы элементов для химии, закона тяготения для физики и т. д.».
    И это об исторической(!) лингвистике! Как-будто закономерности мышления и языкотворчества , открытые Марром, Выготским и Фрейденберг, менее значимы. Он говорит о сокращении длины слов, о законе фонетических изменений, о том, что язык со временем так изменяется, что его невозможно понять. Но связывает это только с фонетикой и произношением. Но лингвистика же не исчерпывается этим. Про семантику он вообще не упоминает. Но это же обессмысливает его слова, что «смысла текста вы не поймете».
    И уж напоследок. Когда его спрашивают об эсперанто, может ли он привиться, то Зализняк проводит параллель с ивритом. «Пример Израиля показывает, что в принципе возможно создать такую социальную ситуацию, что новое поколение будет говорить на языке, который предложили, так сказать, из идеи и который не был языком родителей. Так что с этой точки зрения эсперанто в принципе могло бы и привиться –– дело здесь, очевидно, в другом». Но уж иврит никак нельзя назвать искусственным языком.

  4. Там, наверное, ещё что-то есть. — я привела только отрывок из книги. Я как раз не прочь поподробнее узнать — о его теории, и о других. Но конечно, пока прорывных открытий нет — истина назначается таковой с помощью консенсуса. И не только в лингвистике. Например, небесное тело Плутон договорились не считать планетой … методом голосования.

  5. Ася Крамер8 марта 2018 at 20:37
    Более того, функционирование языковой способности происходит оптимальным образом в определенный «критический период» умственного развития.
    Согласно этой теории, язык состоит из бесконечного числа интерпретируемых выражений. Эти выражения организуются с помощью грамматических правил и структур, количество которых как раз ограничено. Иными словами, говоря на языке, мы как будто орудуем кубиками Lego: разновидностей деталей не так и много, но они позволяют построить бесконечное количество конструкций. Мы не осознаём те алгоритмы, которые мы используем при генерации родной речи, пользуемся ими автоматически, и в этом — величайшая экономия наших мыслительных ресурсов. »
    _________________________________________
    Спасибо, Ася, за отклик. Теория Хомского меня никогда не увлекала. Кстати, я читала, что она сейчас вообще не котируется.
    «Ребёнок способен выучить любой язык лишь потому, что имеется фундаментальное соответствие между всеми человеческими языками, потому что «человек повсюду одинаков».
    Эта мысль не новая и не оригинальная.
    Про общность языковых явлений, которая «особенно бросается в глаза и основывается на генетическом родстве народов», еще Гумбольдт писал. И опять же он считал, что «расчленение языка на слова и правила – это лишь мертвый продукт научного анализа». Но именно это «расчленение» и составляет основную идею Хомского.
    «Кубики», конструктор Лего – все это чисто механический процесс. О мышлении Хомский ни гу-гу.
    И вы хотите сказать, что эта теория приближает нас к пониманию законов языкотворчества? На мой взгляд, она ни на йоту не приближает.

  6. Привет, Инна. Я не сильна в теории комплексного мышления, о которой вы все время говорите, но мне кажется вас больше может заинтересовать теория Хомского. По крайней мере, она в свое время завоевала умы и сердца всех мировых лингвистов.

    Вот отрывок из книги о Хомском:
    …Ребёнок способен выучить любой язык лишь потому, что имеется фундаментальное соответствие между всеми человеческими языками, потому что «человек повсюду одинаков». Более того, функционирование языковой способности происходит оптимальным образом в определенный «критический период» умственного развития.
     
    Хомский предложил радикально изменить наши представления о языке: он стал рассматривать его как часть генетической программы, заложенной в человеке.
    Так была создана теория «порождающей (генеративной) грамматики».
    Согласно этой теории, язык состоит из бесконечного числа интерпретируемых выражений. Эти выражения организуются с помощью грамматических правил и структур, количество которых как раз ограничено. Иными словами, говоря на языке, мы как будто орудуем кубиками Lego: разновидностей деталей не так и много, но они позволяют построить бесконечное количество конструкций. Мы не осознаём те алгоритмы, которые мы используем при генерации родной речи, пользуемся ими автоматически, и в этом — величайшая экономия наших мыслительных ресурсов. »

    Из-за его политического радикализма Хомского не особенно любят сейчас цитировать, но что он сказал — если вдуматься? Если язык — есть встроенный дар «природы» и мы им оперируем как кубиками Лего, то как это отличается об библейской версии: что языки можно смешать, как кубики, что вначале он был общим — некая базовая программа. А уж как там мыслил архаичный (или архаический) человек — дело второе.

  7. Шейнин Леонид7 марта 2018 at 20:00 | Permalink

    Рискую высказать свою догадку. Наверное Выготский имел расхождения и не хотел спорить с Марром. Особенно. если предположить, что тот не имел склонности слушать собеседника и вникать в ход его мыслей
    ________________________________
    Уважаемый Леонид, это никакая не догадка, а всего лишь Ваше предположение. И оно не имеет под собой никакой почвы, извините. Но Вы ничем не рискуете — сколько бы ни читала о Марре, везде один и тот же штамп — ничего нового. Возможно, Выготский не принял бы теорию Марра о четырех языковых элементах, если Вы это имеете в виду. Но об этом у него нет никакого упоминания.

  8. Уважаемый Михаил! Вижу, что эти имена Вам ничего не говорят. Да это и неудивительно, если вернуться к истории отечественного языкознания. Извините меня, но мне кажется, Вы не в курсе полемики, которая идет на этом Портале уже не один год, то затихая, то снова давая рецидив. А касается она следующего вопроса: можно ли говорить об особенностях древнего языкотворчества? И это имеет не просто теоретический интерес, а речь идет о словообразовании в иврите, его закономерностях. Не знаю, что Вы имеете в виду под «примерами», о которых говорите, но если Вы знаете иврит, то на примере иврита я могла бы рассказать об этих закономерностях.
    Почему-то распространено убеждение, что никакого древнего архаического словообразования нет. А поэтому иврит можно изучать как любой другой иностранный язык. Но так можно утверждать, если не учитывать нерасторжимой связи между языком и мышлением.
    Очевидно, что древнее мышление откладывало отпечаток на словообразование. И это не голословное утверждение. Откройте Марра, Выготского, Фрейденберг и Вы убедитесь в правоте этих положений. Но никто не не хочет их открывать. Вот что обидно.

  9. Неспециалисту, человеку, незнакомому с предметом трудно понять о чем речь. Наверно какие-нибудь примеры помогли бы помочь разобраться.

    1. 1) «При изучении наук примеры бывают не менее поучительны, нежели правила» (Ньютон)
      2) » эта встреча так и не состоялась. Как полагают, препятствием к этому была скромность Выготского» (.Инна Беленькая).
      Рискую высказать свою догадку. Наверное Выготский имел расхождения и не хотел спорить с Марром. Особенно. если предположить, что тот не имел склонности слушать собеседника и вникать в ход его мыслей
      lbsheynin@mail.ru

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.