Хороший анекдот должен заканчиваться смехом, но отличный анекдот тот, который после всеобщего смеха заканчивается чьим-нибудь замечанием: «а ведь по сути — не смешно, а очень даже грустно», после чего опять раздаётся смех, на этот раз понимающий. Вспоминается классическое: «Хорошему танцору ничто не мешает — жаль человека».

Февраль 18-го

Заметки

Александр Левинтов

Масленица в Цетинье
(этюд)

К вечеру задуло, со всех гор сразу. Наш городок лежит уютно между гор в котловине, уютно, пока не задует. Просто тупо — со всех сторон и очень сильно. С ног не сшибает, но зонтики у случайнейших прохожих просто выворачивает из рук — а ты не ходи по такой непогоде. Никто, собственно, и не ходит: меня, вот, зачем-то понесло, но у меня даже зонтика нет. и ещё вон ту неясную фигуру впереди, маленькую, хрупкую, нелепую. Небось чью-то бабулю понесло на подвиги и приключения на свою шею.

Оно бы всё ничего могло бы быть, если бы не вдобавок к ветру не шёл мелкий колючий дождь. Словом, промозгло всё до дрожи.

Я еле добрался до своего дома, забрался до своей квартиры на третьем этаже, держась за холоднющие железные перильца, иначе просто сдует на камни, что торчат внизу.

Тут так устроено, что горячую воду нагревать не меньше часа. Я разогрел свой ужин, уже осточертевший своим однообразием, хлопнул пару кофейных чашечек крепчайшей ракии, принял скудную почту: меня, наверно, уже все стали забывать.

Наконец-то нагрелась вода в душе. Я долго стоял под тёплыми, максимально сильными струями и даже представить себе не мог, как я выйду из-под них. А выходить надо — тепла в себе впрок не напасёшься. Мне бы сообразить нагреть свежее бельё на обогревателе, но — не сообразил. Залез под три одеяла и всё никак не мог согреться. Особенно зябли пальцы ног, просто задубели. Поэтому и заснуть никак не мог, всё кряхтел о собственной старости и остылости.

Всю ночь снился какой-то праздник, кажется, мой день рождения (так ведь у меня в сентябре), не сам праздник, а его радостное ожидание и стремление попасть на него тёмной лесной дорогой, в санях, в шумной и весёлой компании, едущей со мной на этот праздник. Мы все ждём от него чего-то необыкновенного, но нам всё время что-то мешает доехать, и мы с хохотом плутаем по тёмному ночному лесу.

Утром я проснулся от собственного оглушительного чиха и от праздника: всё ночь шёл густейший снегопад. В снегу потонуло всё, даже горы. Всё бело, чисто. Новорождённый мир. Бело-белое кино. Дома видны только ближние и из них — маленькие белые дракончики из труб, и все крыши из красной сочной черепицы теперь совсем белые и ещё более сочные. На перилах снегу — больше ладони, на корявых ветвях деревьев — мягкие увесистые пухлые подушки. А снег всё идёт и идёт, не переставая.

Я могу здесь кофе заваривать тремя способами: выбрал крепчайший вариант, итальянскую кофеварку. С нежным местным сыром и тягучим копчёным филе, всё ещё пахнущим дымом самодельной домашней коптилки. Славно! И очень легко и свободно, как во снах с полётами.

Вышел из дому, осторожно спускаясь по ступенькам, покрытым снегом выше башмаков, колея к дому пробита чьей-то машиной. Я вышел на дорогу. Ни одной машины. Далеко впереди шла фигура под развесёлым расписным по-летнему зонтиком, на который уже навалило целую шапку снегу.

Раздался детский весёлый смех, совсем-совсем детский, и я не понял, кто смеялся: та отдалённая фигура или что-то во мне.

Февраль в Цетинье

какие хляби! какие ливни!
что можно сгинуть,
и даже слышно:
срывает крыши
простой водою,
что хлещет свыше,
подобно вою
ветров разгулы
в любые румбы,
и горы сдуло
небесной румбой,
из дому нос лишь —
и в вмиг промокший
аж до скелета,
до завтра сохнуть,
ну, что ж, стихии,
гуляйте, черти,
мы все плохие,
мы все — отпеты,
буяньте в стонах
и корчах ночи,
мы пьём — со звоном
и что есть мочи

Самое мокрое место в Европе

проснулся я от грома, в феврале:
во мраке, как положено, блистали,
и сны и явь мешались в хрупкой мгле,
и с гор валились в молниях скрижали

когда б хотели вы освоить акварели
японских мастеров или ещё каких,
советую: в Цетинье прилетели
и наслаждайтесь, если вы не псих

отсюда виды… жаль, что их не видно,
здесь цепи гор… и их не видно то ж,
зато вино: привычно и прилично,
и к мясу подают крутой заточки нож

за окнами идёт весь день, не уставая,
мне скоро выходить, опять, увы, под дождь,
ещё бы пол-версты: мы были бы у рая,
не забрались… а здесь – не сохнущая дрожь

Цетинский рынок

Он, конечно, похож на рынки Будвы, Нови-Херцога, Бара, Подгорицы и других городов Черногории. Вроде бы всё то же самое: работает лишь раз в неделю (здесь — по пятницам), ничего дальнепривозного, всё только местное, в оторочке — промтоварные лавочки с вполне приличным барахлом, пара обжираловок на скорую руку, цены ниже плинтуса, но есть и заметные отличия.

Прежде всего — варварство, в живописном смысле этого слова. В Черногории разруб мяса вообще диковатый: огромными шматами и наотмашь, в любых направлениях, так, что найти привычную нам грудинку, краешек, шейку, голяшку довольно трудно. Это в универсамах. А на рынке… что сырое, что копчёное мясо, будто стая волков драла эту скотину или, не дай бог, львиный прайд. То, что коптят в больших фабричных сушарнях, выглядит вполне прилично: сюда свинина поступает в цивильном разрубе из Сербии или Голландии: окорока, грудина, корейка, карбонат, рульки, на рынке же… как заломал своего кабанчика, как зарубил его, сердешного, так и закоптил, самым примитивным образом: есть в этом нечто дикое и аппетитное.

Помимо копчёных хребтов и рёбер горами лежит домашний пшрут. Итальянская пармская ветчина, испанский хамон, немецкие мясные копчёности выглядели здесь бы немного балетно, как на пуантах. Тут же колбасы… есть — с крупным жиром, ещё неясно, чего тут больше — шпика или собственно мяса, есть откровенно из сала: как есть-то такое? И опять: не колбаса, а рванина какая-то. По нашим понятиям есть это нельзя, если чего-то с этим отрепьем ничего не делать, да это и не нарежешь толком. Впрочем, жареная на сковородке, с лучком и картошечкой, эта «колбаса» (а вдруг это действительно колбаса?!) очень аппетитна и хороша, особенно под местное красное вино, всеобщего любимца «Вранак», или ракию.

Кстати, она здесь продается в открытую, вместе с медами, домашними винами, гранатовыми и прочими соками домашнего изготовления (нет, всё-таки не изготовления — здесь гранаты, которых по осени полно и культурных, и одичавших, и просто диких — уйма, давят самым беспощадным образом). Цена — 6 евро за литр, но это — для молодёжных и взрослых экстремалов, чёрт знает, как это было сделано, а мне и без их экспериментов жить осталось недолго. Все жидкости — литровыми и более бутылками — не забалуешь.

Пробовать дают всё, и не миллиграммами, нарезают острейшими ножами, чтобы не так солоно казалось, но соль здесь, точно, не жалеют: отличный и надёжный консервант. Я решился на вяленый филей, абсолютно постный и не пересоленый. На рёбра не повёлся, всё-таки нет у меня львиной гривы или холодного волчьего взгляда, чтобы грызть их, зажав в передних когтистых лапах.

Так как ряды никак не специализированы, то можно лишь на глаз сказать: мясо — это треть рынка.

Ещё одна треть — сыры. Тут и знаменитый негушский сыр (Негуши всего в получасе езды по отвратительнейшей дороге и чуть вверх в горы), и сыр, приготовленный, кажется, в коровьем желудке, и прекрасные рассольные сыры, нежней и изысканней любой брынзы. Честно, купил пол-кило этого сыра и — не смог оторваться, а ведь пол-кило сыру — это чуть больше, чем фунт лиха. Помимо того, что сортов сыра — с полдюжины, так ведь у каждой хозяйки — со своей изюминкой. Но — дальше полутвёрдых сыров черногорцы не продвинулись, приезжайте сюда лет эдак через 200-300, когда здесь освоят технологии твёрдых сыров, побалуйте себя диковатым пармезаном или варварским грано падано, не пожалеете.

Последняя треть — растительная.

Несмотря на разгар февраля, очень много свежих салатов, сочных и манящих этой свежестью, привычные корнеплоды, свежая капуста, ну, конечно, перцы-помидоры, лук-чеснок, лавровый лист вениками, полно свежих и вяленых фруктов, среди которых выделяются манящей аппетитностью вяленые фиги. Много яблок и цитрусовых, айва, киви, невыразительный виноград, всё — отборное, в смысле — можешь отбирать и выбирать сам, лишь бы купил. Есть также соления, среди которых надо выделить квашеную вилками капусту — очень необычный засол.

Отдельным павильоном — рыба, есть даже живая, но вся — парная и свежая, от анчоусов до здоровенных карпов. Но как-то на рыбу в горах не тянет.

И, наконец, о нетленном: цены.

Я накупил на неделю (надеюсь, что на неделю) яблок, киви, копченый филей, сыр (вот, сыру теперь явно будет не хватать всю неделю), заплатил за свои три увесистых пакета около 10 евро, по-московски — 700 рублей, на такие деньги не то, что купить что-нибудь можно, из дому с такими лучше не выходить. Такси в городе в любой конец стоит 1 евро…

Прощание с Цетине

прощай, суровая долина,
и глыба Ловчена, прощай,
чей силуэт снегами стынет,
от мира охраняя край

я наработался — спасибо —
сквозь снегопады и дожди,
пусть мирно спят твои оливы,
меня, пожалуй, уж не жди

и в хлябях мыслей занебесных,
в восторгах найденных идей,
я здесь пропел немало песен
и часто лепетал: «налей!»

я был один, как и мечталось,
в себя погрязший до корней,
конечно, месяц — это мало
в потоке заурядных дней

Гастропутеводитель по Монтенегро

Этот текст написан в помощь тем, кто планирует, собирается или только намеревается побывать в этой небольшой, но любопытной стране, но не всем, а только тем, кто едет по соображениям поесть чего-нибудь вкусного и необычного, но по-европейски безопасного. Остальные могут не беспокоиться и не утруждать себя напрасным чтением.

Итак, начнём с самых общих и простых принципов местной кухни.

Это очень вкусно, реально вкусно.

Это очень дёшево, даже для американцев.

Это очень большие порции — их надо брать на двоих одну или забирать половину в доги-бек на ужин.

Черногорцы любят называть все вещи своими именами, а не общепризнанными. Иногда очень легко определить, что они имеют ввиду (славяне, всё-таки), например, хоботница — это осьминог или, по-европейски, октопус, а вот плескавница — это обыкновенный гамбургер, иногда, правда, очень большой гамбургер, во всю сковородку, на двоих, но это — гамбургер, и его надо есть шипящим, чувствуя себя некоторым образом Георгием Победоносцем, потому что осилить это чудовище дано не всякому.

Вся черногорская кухня делится на приморскую (рыба и морепродукты) и горную (грибы и мясо). Есть, разумеется, пограничная полоса, она проходит примерно в 5-6 улицах от моря и имеет неопределённо широкий фронт: вкрапления и ареалы средиземноморской кухни ярко выражены, например, у озера Скадар (Шкодер).

Приморская кухня заметно дороже, чем горная: не потому что рыба и морепродукты здесь дороги, а из-за пляжей. Пляжников во всём мире немилосердно обдирают и правильно делают: помыться можно и дома, а если вы хотите потемнеть, то перестаньте мыться. Хотят того пляжники или нет, но собой они откровенно загрязняют море, а Адриатика (по-местному Ядран) необыкновенно чист и предпочитает, чтоб здесь обитали морепродукты и рыбы, а не эти, безжаберные.

Говорят, что прибрежное дно Адриатики просто усеяно трепангами, но их никто не ловит и не готовит, пока. Это — золотое дно Черногории в будущем. Зато мидии, «пальчики» (ракушки мельче, но вкуснее мидий), устрицы и масса других ракушек — в изобилии и необыкновенной свежести, приготовленные в чесночном или томатном соусе — пальчики оближешь, если не умеешь пользоваться салфетками.

Самые забойные рыбные рестораны в Херцег-Нови, по Которскому заливу, в Будве, Баре, Улцине (это на границе с Албанией, албанцы, оказывается, прекрасные рыболовы, рыбовары-рыбожары и рыбоеды, что среди мусульман — нечасто). В Будве лучший рыбный ресторан — «Ядран», прямо у уреза воды, остальные ему в подмётки. Ну, ещё и ещё раз: Скадарское озеро, особенно очень эстетское место Плавница.

Избегайте пафосные рестораны. Например, «Старая мельница» в Которском заливе вас, конечно, накормит до отвалу, но приготовьтесь расстаться с сотней евро на двоих. В том же «Ядране» вы получите полный решпект за тридцатку. В забитом туристами Которе легко можно найти ресторанчик позамухрявистей, где вполне достойный обед на двоих обойдётся в двадцатку.

Мясная, горная Черногория — это прежде всего ягнятина. Ничего подобного, как ягнятина в ресторане на Чёрном озере я не едал. К шедеврам также относится Жаблик (городок на севере) и «Бельведер» по дороге из Цетинье в Подгорицу, древнюю Диоклетию, родину императора Диоклетиана. «Бельведер» рекомендуется ещё и потому, что он по дороге к Липовой пещере (или по дороге от неё, up to you), а также из-за прекрасных горных видов с ресторанной террасы. Единственное неудобство — он работает с апреля по октябрь. Кстати, на севере, в Жаблике, у Черного озера и у моста через знаменитый Тарский каньон подают прекрасно приготовленные белые грибы, в супе и жареные. Этих же белых вы можете взять в плен, живыми или сушёными, у местных бабушек по совершенно смехотворным для москвича ценам.

Быть в Монтенегро и не побывать в ресторане KOLE (просто «Коля»), просто неприлично. Ресторан расположен в самом центре Цетинье, там, где пешеходная улица становится проезжей, с видом на массив Ловчен, довлеющий и над Цетинской котловиной, над Негушем, и над побережьем от Тивата до Будвы, и на Котором.

В KOLE вы можете заказывать наугад всё, что угодно — не ошибётесь, за редчайшими исключениями, связанными именно с чрезмерным изобилием сыра. Но помните о размерах порций. При этом от цены размер порции не зависит: я как-то заказал местную версию гуляша (гуляш есть и в меню сам по себе, со спагетти). Огромная и глубочайшая тарелка этой вкуснятины стоила всего 4 евро. Приготовьтесь также к тому, что если вы закажете стейк, то учтивый официант вежливо поинтересуется, стейк из чего вы желаете: из говядины, телятины, свинины, баранины, козлятины (она чуть дороже ягнятины), курицы или лосося. И всё это — вкусно.

Отдельно о курах. Дело не только в том, что их превосходно и необычно готовят (например, голень распластана и без кости), но ещё и в том, что по бедности страны куры здесь — настоящие, без этих ваших генетических метаморфоз и пищевых добавок, без этого чёртова протеина.

Черногорцы любят мешать сыр с мясом, иногда даже молоко с мясом, что уж совсем не по-иудейски. Негушский сыр, которым тут все гордятся, ничего особенного из себя не представляет, а уж расплавленный с мясом — слишком калорийно, невпроворот. Тут много молочных эндемиков и экзотических смесей из молочных и кисло-молочных продуктов. Мне ничего из этого не глянулось, кроме нежнейшей и пикантнейшей брынзы (разумеется, она называется по-своему), но многим — нравится. Рискните и хоть раз попробуйте.

С салатами в Черногории всё в порядке: зелень растёт круглый год, вечно свежая. Но не пропустите кислену паприку и печену паприку — сладкий перец, мясистый, остренький, с ним можно своротить любую гору мяса. Средиземноморские салаты с морепродуктами также незабываемы.

Если вы страдаете сахарным диабетом, то десерты здесь я вам категорически не советую никакие и нигде: именно здесь наиболее заметно турецкое влияние и османская мания всё переслащивать.

А теперь — о напитках.

Кофе повсеместно очень хорош, особенно на албанских землях от Бара и дальше на юг. Особенно он хорош также в ресторанчиках при Старой Будве, прямо на пляже, ранним утром, во время шторма, после вчерашнего. Но, честно, он везде хорош. Цены пляшут от полтинника (в Ульчине) до 2.50 — в Будве. Всё равно это ничто по сравнению с Москвой.

Как хороша сербская минералка «Князь Милош»! Надо сказать, что все Балканы, особенно Далмация, это — карст, известняки со множеством выразительных солей, рай для любителей минералок, холодненьких и с газом.

Тут прекрасные фруктовые и ягодные чаи, очень натуральные и ароматные.

Но что я всё о безалкогольном?

Пиво здесь есть, конечно, в том числе и импортное, но люди предпочитают местное, из Никшича, бочковое, баночное и бутылочное. Пиво неплохое, выразительное. По качеству близко к прибалтийскому и польскому. Ради пива я бы сюда не поехал.

Местные вина, местных и общеевропейских сортов, не то, чтобы в изобилии, но есть. Основной район выращивания — вокруг Подгорицы. Вино здесь — явно не в национальных традициях и ни на что экспортное не претендует Есть VRANAK («Чёрное»), то, что называется, пить по Стендалю: красное по-чёрному. Неплохое и достаточно густое, выразительное красное вино, говорят, его даже Россия импортирует, ну, да Россия в винопитии, что Центрально-Африканская Республика на чемпионате мира по снежкам.

Так как местная кухня вкусна, но не изысканна, то и пить здесь вполне можно местные вина — они адекватны этой кухне, что такое консерванты, местные не знают, эти вина нужны для здоровья и аппетита, а вовсе не для причмокиваний и закатывания глаз: «а вот тут появляется нота чернослива и спелой вишни» — ни хрена тут не появляется, пьётся стаканами и бокалами, а не этими вашими принюхиваниями.

Очень хороша местная ракия, и казённая (фабричная) и самодельная, homemade.

Обычная цена — 10-12 евро за литруху, выпендрёжная — до 15, на базаре в открытую идёт всё тот же литр за 6 евро: ясен пень, не столько из винограда, сколько из сахара. Ракия заметно чище грузинской и вообще кавказской чачи, но также заметно сивушней итальянских грапп. По ночам и утрам головной боли не вызывает, если правильная. Крепость — от 40 до 70 градусов. В Москве я бы предпочёл хороший фруктовый шнапс из Тироля или Баварии, но мы ведь в Монтенегро, поэтому смело рекомендую местную ракию, прежде всего «Лозу». В ресторанах её подают непременно рюмками (40-50 г) по евро за каждую рюмку. То ли у меня рожа такая располагающая, то ли это действительно распространённая практика, но комплимент от заведения в форме рюмки ракии я здесь часто получал, как, впрочем, и в Греции… да и в Италии… я уж не говорю про Тироль… в России, правда, — ни разу за всю свою проклятую жизнь.

Словом, dobrodošli u Crnu Goru, добро пожаловать в Монтенегро!

Два марша

40-е годы 19 века.

В оперной Европе всё ещё господствуют итальянцы и французы, хотя австро-немецкая музыкальная школа уже дала миру Глюка (107 опер), Генделя (40 опер), Гайдна (24 оперы), Моцарта (18 опер) и Бетховена («Фиделио»).

Р. Вагнер, возвращаясь в 1842 году из Парижа в Дрезден, посещает в Тюрингском Лесу Вартбургский замок, где и задумывает оперу «Тангейзер».

Тремя годами ранее по дороге из Риги в Лондон композитора страшной бурей заносит во фьорды Норвегии. Потрясённый этим происшествием и вдохновлённый новеллой Г. Гейне «Мемуары господина фон Шнабелевопского», он пишет либретто «Летучего Голландца», которое весьма неохотно покупает директор парижской Гранд Опера. Местный, французский композитор Л. Дич пишет по этому тексту оперу, довольно вздорную и невыразительную, а Р. Вагнер ставит на Новый, 1843 год своего «Летучего Голландца» в Дрезденской опере — опера медленно, но завоёвывает европейские сцены.

«Тангейзер» также дебютирует в Дрездене в 1845 году и только спустя 16 лет ставится в Гранд Опера. Восторженный поклонник Р. Вагнера, баварский король Людвиг II воспроизводит «Грот Венеры» в своём замке Линдерхоф — выдающийся образец художественной безвкусицы. Но опера произвела сильное впечатление на европейскую публику, особенно вдохновляющий и радостный «Праздничный марш», подлинная жемчужина всей оперы, не уступающая по красоте и мелодичности Хору пилигримов и арии Вольфрама «Вечерняя Звезда».

И этот марш не даёт покою извечному сопернику и оппоненту Р. Вагнера, Дж. Верди.

В сочельник 1871 года, спустя фактически 27 лет, в новеньком оперном театре Каира проходит премьера «Аиды», приуроченная к торжественному открытию Суэцкого канала.

Открывается опера Победным (Фанфарным) маршем и сценой триумфального шествия египтян по случаю победы над эфиопами.

Всё тот же сюжет военного марша, всё тот же пафос, всё те же фанфары. Всё слишком похоже, хотя и не плагиат… Так похоже, что многие дилетанты и профаны путаются…

Да, музыка Верди безусловно популярней и гораздо чаще исполняется, нежели марш из «Тангейзера», да, «Аида» обставлена несравненно более пышно, чем, в общем-то, скромный «Тангейзер», но для меня она всё-таки вторична, при всей своей гениальности. Я люблю слушать оба марша, один за другим…

Реальность пространства: мир вещный, мир вещий, истинный мир (миф)

миф — рассказ об истинном

Реальность пространства — очевидная тавтология, ведь Ῥεα и есть пространство, точнее, богиня пространства, несчастная жена Хроноса (Χρόνος), бога времени, пожирателя всех своих детей.

В отличие от времени, которое мы и ощущаем и даже измеряем, которое мы заставляем двигаться (лететь, бежать, длиться, течь, идти, тащиться, даже стоять), расстояние неощутимо нами, не ухватываемо, мы подменяем пространство расстояниями и масштабами, кубатурой, за всем этим скрывается смутное представление о пространстве как о вместилище — чего угодно, но только не самого пространства.

Пространство загромождено для нас различными предметами, немотными и безмолвными.

До тех пор, пока не вспоминаем дочь пространства и времени, скромную богиню домашнего очага, Гестию, никогда не покидающую Олимп, но когда-то… Согласно «Кратилу», Гестия, богиня Истины, очаг мира и пра-Вселенная, сверх-капля, была раньше своих родителей. Мы до сих пор не можем объяснить себе причин и как произошёл Великий Взрыв, но нам утешительно знать, что мир в основе своей — Истина и истинен, что эта истина сначала распалась надвое, на пространство и время, потом на более конкретные истины — богов Земли, Луны, Солнца, Любви, Войны, Моря и так далее, потом на мелкие бессмертные осколки и дребезги полубогов, нимф, героев и, наконец, совсем эфемерные искры и искорки истины — нас.

И мы научились вопрошать загромождающие собой пространство предметы, и они стали отвечать нам, они стали вещами, ведь по-гречески вещь — ρεα, дитя пространства, его фрагмент. Тут сразу приходит на ум сильный антропный принцип космогенеза: этот мир устроен так и таким образом, чтобы человек присутствовал в нём с необходимостью.

«Вешь» отличается от предмета тем, что, помимо своей материальности, о которой говорит Платон (мир людей находится между миром вещей и миром идей), еще и «вещает», несет весть — отражение и слабую, полупрозрачную, полупризрачную тень идеи, некоторую истину о себе. Понять заключенную в вещи, а, точнее, за вещью, идею, суть этой вещи, можно, либо пристально изучая ее (взглядом, рассудком, разумом, инструментально) и историю возникновения вещи, либо… а вот тут-то никакое «либо» не проходит: включая ту или иную вещь в свой хозяйственный и деятельностный оборот, мы только усугубляем непонимание ее сути. Достаточно вспомнить Сталкера из «Пикника на обочине» братьев Стругацких: вынесенные из Зоны предметы вещами не являются, мы не понимаем их вести, а потому используем их самым варварским образом, явно не по назначению. И вещи начинают мстить и бесчинствовать, по Анаксагору, давая результаты и последствия непредсказуемые, порой противоположные ожидаемым.

Реальность — это овеществление мира, придание окружающим нас предметам голоса, подающего вести о себе. Понимание в реальности есть понимание вести, несомой внешним миром и его предметами.

Наша необходимость в Космосе — в нашей способности вопрошать предметный мир и тем распредмечивать его, расколдовывать его, делать его вещающим и вещим, говорящим о своей сути (суть — множественное число глагола «быть» в настоящем времени: я есмь, ты ести, он, она, оно есть, мы естми, вы естите, они суть), а не о видимости или кажимости. Суть есть множественность истин в настоящем, именно поэтому гуманитарное знание предполагает многоистинность всего и каждого.

Да, вещи — лишь тени истин и идей, да, мы прикованы цепями в пещере и видим только тени истин и идей, но…

Смысл нашего непреложного, нашего необходимого присутствия во Вселенной вовсе не в том, чтобы быть просто свидетелями, не в том, чтобы с целью или бесцельно вопрошать и ждать вещания нам о себе вещей, этого невнятного эхо идей и истин. Этого было бы достаточно для слабого антропного принципа космогенеза.

Вместе с нашим Навигатором мы создаём индукционный креативный контур, мы, как и Он, творим этот мир: мы также необходимы Ему, как и Он — нам — в процессе творения Пространства и пространств, Мира и миров. Предназначение человека — в творчестве, в искусстве познавания пространства и вещей, вмещающихся в нём, и в искусстве порождения пространства и вещей, вмещаемых нами в него.

Этих миров не так уж и много, ведь редко, кто из нас решается быть человеком, предпочитая оставаться промежуточной, переходной эволюционной формой между предгоминидом/приматом и человеком.

И вместе с тем: нам не дано пространство (Реа), оно загромождено вещами (реа) и потому не только не видимо и не осязаемо, но и немыслимо нами. Отгороженные от пространства, от реальности вещами, мы понимаем только вещи.

Впрочем, овнешнять можно всё, в том числе и себя: рефлексивно мы можем самоустраниться из себя и начать понимать себя как нечто внешне данное и вещающее о себе.

Понимание реализуется в вещах.

Но оно может также актуализироваться в действиях, процессуально, если действие или акт действия (логическая, логизированная и логистическая единица действия) распадается на процедуры и операции. И эта актуализация происходит не в реальном мире, не в мире вещей, а в мире наших действий, в действительности, либо опережая эти действия (проспективное понимание), либо параллельно этим действиям (актуальное понимание), либо вослед им (ретроспективное понимание).

Совместимы ли эти понимания? — разумеется. Их совместность и задает разнообразие структур понимания, а также «квантово-волновую» природу понимания и как ага-эффекта, и как процесса.

Еще итальянец Ансельм Кентерберийский в 11-ом веке доказал, что понимание невозможно, если нет относительно понимаемого цели, интереса, интенции, познавательной или деятельностной. Строго говоря, когнитивная и деятельностная функции взаимопереплетаемы: мы познаем ради действия (а не любопытства для), мы действуем, познавая. Интендирование (термин Ансельма), склонность человека, вектор его потенциального внимания определяет тип понимания.

Но понимание не есть творение. Творимо — в мышлении, которое и отделяет и выделяет нас из природы, строго говоря, различающей Добро и зло, совестливой, сознательной.

Само «мышление» в понятие «совести» не входит, но без совести и сознания мышление невозможно. Мышление, в отличие от совести и сознания, креативно, и только оно изо всех интеллехий человеческих креативно. Мы только в мышлении — со-творцы, по Образу Божию. Мы только в мышлении составляем с Ним индукционный контур, порождающий новые сущности, именно для этого мы и нужны ему, и существуем, пока можем творить или пока не создадим Навигатору замену себе, после чего можно спокойно раствориться и исчезнуть.

Да, мышление не оперирует и не выбирает между Добром и злом, да, мышлению не нужен нравственный императив, но для того, чтобы мышление не превратилось в своеволие или не стало орудием зла, нужна совесть, нужна как непрерывная связь с Навигатором, довлеющая над нами и нам не подчиненная.

С практической точки зрения это значит: технически нельзя быть творческой личностью и мыслителем, если игнорируешь выбор между Добром и злом, если не подчиняешься нравственному императиву, если не слышишь и заглушаешь в себе голос совести.

Нельзя технически и онтологически.

Таков исход мифа о пространстве.

Истоки русской ментальности

Мотаясь по разным местам и странам, я понял одну, достаточно банальную истину: благоденствие и благополучие народов не зависит от природно-климатических условий и естественных ресурсов, а определяется только двумя факторами: уровнем, а также качеством образования и трудолюбием людей.

И ещё одно наблюдение: не этнос формирует свой язык, но язык формирует тот или иной этнос и его ментальные особенности.

И яркий тому пример — слово «неделя». Этимология этого слова очевидна: от глагола «не делать».

У всех славян слово «неделя» означает воскресенье, выходной день, независимо от конфессии, что очень важно: недiля (украинский, православные и униаты), nedjelja (хорватский, католики), недеља (сербский, православные), nedelja (словенский, католики), нядзелю (белорусский, православные, униаты и католики), neděle (чешский, католики), неделя (болгарский, православные), недела (македонский, православные), nedel’a (словацкий, католики), u nedjelyu (боснийский, мусульмане), niedzila (польский, католики). «Неделя» же во всех славянских языках тождественна украинскому «тиждень», «семидневка».

И только в русском языке неделание занимает все семь дней, а не один. Кстати, у староверов слово «неделя» крайне редко употребительно и по частотности в несколько раз уступает «седьмице», что также наблюдалось и в старославянском языке: крестьянин вынужден работать без выходных, независимо от вероисповедания: поле, огород, скотина, семья и дом требуют ежедневных забот и работ.

Что могло повлиять на нетрудолюбивость именно русских?

Я бы выделил пять факторов, действовавших исторически неодновременно и потому наслаивавшиеся в истории русского народа:

— соседство и более или менее постоянные контакты с номадными народами Дикого Поля и Северного Кавказа, привыкшими не в produce economy (они и по сей день не включены в парадигму производящего хозяйства, если по большому счёту), а к gathering economy, примитивному собирательству и скотоводству. Грубо говоря, вековечная мечта русских — халява;

— двойное налогообложение, просуществовавшее с середины 13 века до конца 15 века, при этом после Куликовской битвы (1380) ордынское налогообложение заметно усилилось и увеличилось: плата податей и своим феодалам, и ордынцам естественно размывала мотивацию к трудолюбию;

— раскол русского православия, учинённый патриархом Никоном в середине 17 века; если староверы вынуждены были принять на себя аскезу трудолюбия (industria), то никониане сами себя обрекли на безделье из-за крайне небрежного нового перевода Евангелия и искажения сути христианства; именно в это время в ход пошли сказки-антиподы европейской сказке о Синдерелле — про Емелю и щучье веление, про Ивана-дурака, на которого счастье и богатство сваливаются чудом, а не трудом;

— отсутствие контактов с трудолюбивыми европейцами и евреями, враждебное отношение к тем и другим, презрение к их образу жизни и мысли: все остальные славянские народы такие контакты и отношения имели на протяжении веков;

— практически столетнее господство «коммунистической» идеологии, где практика откровенного рабства сопровождалась пропагандой неизбежности победы коммунизма, при котором труд перестанет быть обязанностью человека.

Что касается образования, то…

Согласно Ф. Броделю, 62% взрослого населения Германии к моменту распространения книгопечатания (только в этой стране к концу 15 века было более 50, а по другим источникам почти полтысячи типографий!) было грамотным. Последовавшая сразу за революцией книгопечатания Реформация М. Лютера и Ж. Кальвина была бы невозможна без массового распространения книг и повсеместной грамотности населения. Для сравнения: спустя более сотни лет после первой типографии и издания Библии Гутенбергом в 1455 году, в 1564 году Иван Федоров издаёт в Москве под покровительством и патронажем Ивана Грозного «Апостол» тиражом всего 1000 экземпляров и через год — «Часовник», после чего вынужден бежать из Москвы в Литву, навсегда.

В начале 19 века в рамках образовательной реформы Сперанского в России открывается три университета (Киевский, Казанский и Харьковский) в дополнение к трём, возникшим ранее (Дерптский, Московский, Петербургский) по прототипу прусских университетов, но в Германии к этому времени было уже более 200 университетов, российская же сеть за весь 19 век, золотой век образования в России, увеличилась всего до 17, что ничтожно, особенно, если сравнить территорию и численность населения этих двух стран.

20-ый век прошёл в России под знаком вытеснения образования из высших учебных заведений профессиональной подготовкой. Многомиллионные армии советских и российских врачей, учителей, инженеров и офицеров — это по большей части необразованные специалисты, мечтающие только о том, чтобы поменьше работать — побольше получать и исповедующие банальную истину «меньше знаешь — крепче спишь». Так сформировалась «неделя» как неделание и безделье всю седьмицу и, стало быть, всю жизнь.

А что бы вы хотели иметь в ходе такой истории?

Анекдот

Этимологический словарь английского языка (русскими я как-то перестал пользоваться, впрочем, сунул нос к Максу Фасмеру: там то же самое, только гораздо короче, а другие этимологические словарь вообще игнорируют это слово) объясняет это слово достаточно полно: «секретные или частные истории», поскольку произошло из древнегреческого an-(не) + ek (выход) + didonai (дать), а слитно — «не получившее выход». При этом Прокопиус ссылается на происхождение анекдота из неопубликованных мемуаров императора Юстиниана, где было полно придворных сплетен.

Но где-то и когда-то я читал, что изначальное значение «анекдота» — «несчастный случай», и это гораздо пикантней, поскольку сразу объясняет, почему лучшими специалистами по анекдотам являются евреи, представляющие собой по сути несчастный случай всего человечества, но не для человечества, а для самих себя. Впрочем, само по себе человечество — «несчастный случай» не только природы, но и самого Создателя.

Кстати, «несчастным случаем» является также родная сестра анекдота притча или, по-гречески, парабола (брошенное рядом). В этом смысле Евангелие («Благая весть») по сути своей есть сборник анекдотов/притч, рассказанных евреем по имени Иисус из Назарета, за что его, кажется и распяли (в вегетарианские времена Сталина давали всего лишь от 4 до 8 лет).

Рассказывая множество притч о том, чему подобно Царство Небесное (сеятелю, горчичному зерну, закваске, сокровищу, купцу, неводу…), Иисус учит: подобий много — суть одна, но она понимается по-разному каждым, кому что ближе и понятней из подобий. Не анекдот надо понимать, а то, чему он подобие.

Но и Ветхий Завет полон анекдотов и притч. Вот, к примеру, свидетельство И. Флавия из «Иудейских древностей», этого тщательного пересказа Библии образованным, но не просвещённым эллинам и римлянам (книга 8, глава 5) про царя Соломона, мудрейшего из смертных по сей, разумеется, самый несчастный день: «Он сочинил в стихах и в виде песен тысяч пять книг и три тысячи книг притчей и парабол: при виде каждого дерева, от иссопа до кедра, он умел сообщить какую-нибудь притчу, равным образом как и относительно всех диких зверей и ручных животных, рыб и птиц.»

Важно не знание — важно умение находить смысл в каждой вещи, то есть понимание её, то есть того, чему она подобна, и это то самое, что не вещно, а истинно. Притча или анекдот — своеобразное одухотворение окружающего мира, его осмысление. И это дано каждому (но не каждым исполняется), и это вменено каждому (но не всеми и не всегда берётся во исполнение и долг). На Страшном Суде нас, скорей всего, не будут спрашивать про Рабиновича, Чукчу или Василия Ивановича, но тех, кто не понимает анекдотов, уверен, просто и не допустят на этот Суд.

Ещё одним несомненным мастером анекдота был совсем даже не еврей, а скорее наоборот, скиф Эзоп, басни которого по жанру практически ничем не отличаются ни от ветхозаветных историй царя Соломона, ни от новозаветных — Иисуса.

Есть любители, считающие себя профессионалами в сортировке, классификации и типологии анекдотов, что кажется мне несколько бессмысленным занятием, потому что анекдот всегда должен быть уместным.

Вторым принципиальным свойством анекдота является то, что он требует собеседника или собеседников: вот, почему люди опытные начинают своё публичное выступление, как правило, с анекдота — это превращает молчаливую и безучастную аудиторию в ватагу собеседников. Меня иногда, правда, заносит, и я, начав с анекдота и почувствовав перед собой именно собеседников, не могу остановиться и так продолжаю сыпать анекдотами, пока не выйдет время и не прозвенит звонок.

Хороший анекдот должен заканчиваться смехом, и рассказчика, и слушателей, но отличный анекдот тот, который после всеобщего смеха заканчивается чьим-нибудь замечанием: «а ведь по сути — не смешно, а очень даже грустно», после чего опять раздаётся смех, на этот раз понимающий. Тут вспоминается классическое: «Хорошему танцору ничто не мешает — жаль человека».

Анекдот — это не просто рассказ, это — игра, performance, актёрство: вспомните Скомороха в исполнении Ролана Быкова в «Андрее Рублёве» (кстати, всю эту сцену придумал сам актёр). Ну, и, конечно, Аркадий Райкин, Михаил Жванецкий, Зиновий Гердт, Роман Карцев и Виктор Ильченко, множество других, почти сплошь евреи.

В анекдоте очень важна пауза, обычно в самом начале, после объявления темы, чтобы люди перебрали на стеллажах своей памяти всю известную им обойму анекдотов этой темы и оценили новизну анекдота, паузу выдерживают также перед кульминацией, для придания ей максимальной выразительности и законченности, но высший класс — пауза, когда анекдот уже кончился: все ждут, ждут, и тут кого-то осеняет — всё, можно смеяться. Конечно, это рискованно, но ведь любой анекдот рискован (вспомните Христа и сталинские «срока») по природе любого несчастного случая.

Конечно, существуют длинные анекдоты. Но они только кажутся такими, как, впрочем, все несчастья. Но анекдот всё-таки хорош своей краткостью. Выстрелил — и наповал.

Нельзя один и тот же анекдот рассказывать одинаково, анекдот — это всегда уникальное явление: меняетесь вы и ваше настроение, меняются собеседники (даже, если это одни и те же люди, но ведь они — люди и потому меняются не хуже вас), меняется ситуация компании, меняется внешняя социо-политическая или социо-культурная ситуация, наконец, меняется интонация времени, а в анекдоте интонация — всё.

И, наверно, последнее (хотя тут ничего последнего не бывает, чем и хорошие все несчастные случаи: они — не последние и впереди их — тьма-тьмущая): если бы так во всемирной истории случилось, что в ней — ни одного анекдота и ни одного еврея, люди всё равно придумали бы для себя и то и другое, потому что без этих несчастных случаев просто невыносимо скучно в этой бесконечной эволюции.

А совсем напоследок — анекдот, как мне кажется, вполне еврейский и советский:

Второе Пришествие

Христос, чтоб не создавать паники и ажиотажа, сойдя на Землю, устроился терапевтом в районную поликлинику.

Первый пациент — инвалид-колясочник.

Иисус: встань и иди!

Тот встаёт и идёт. В коридоре ждущие в очереди:

— Ну, как новый доктор?

— Как все: даже не послушал.

Серёженька и другие
(этюд-реплика)

Все три великих романа Л. Н. Толстого, «Война и мир», «Воскресение» и «Анна Каренина», случайно ли или по литературной прихоти автора, но названы не по содержанию, что, разумеется, не унижает величие и самого Льва Толстого, и его произведений.

«Война и мир» правильнее была бы названа «Война и мiр», поскольку проблемы мира в романе, в отличие от проблем и анатомии войны, по сути не рассматриваются. Мiр (общество) представлен в романе от представителей высшего света и двора до крестьянина Платона Каратаева. Мiрские проблемы, процессы и явления в романе равновесны проблемам войны, более того, отношение общества к войне, в том числе к войне 1812 года, представлено многоаспектно и исчерпывающим образом. Прошло два века, а российское общество так и не определилось в своём отношении к войне: с одной стороны — «мой милый, лишь бы не было войны» и «хотят ли русские войны» в двусмысленном исполнении военного хора, с другой — Россия остается, пожалуй самой агрессивной страной в мире, она — зачинщик двух мировых войн и непрерывно ведёт войны, как правило, на чужой, порой весьма далеко расположенной территории (Ангола, Эритрея, Вьетнам, Куба, Сирия), но также и с соседями (Япония, Финляндия, Прибалтика, Польша, Венгрия, Чехословакия, уже в наше время Грузия и Украина). Более того, идёт открытая пропаганда войны, героизация откровенных военных преступлений и преступников, охотно и даже восторженно поддерживаемая обществом. Рано или поздно, но не только российскому государству, но и российскому обществу предстоит отвечать перед человечеством за это. и единственный путь избежать этого ответа — уничтожение человечества.

Воскресение (по-гречески — Αναστάσεως Анастасис) — чудо, свершённое Иисусом по отношению к умершим: Он вывел из ада всех, начиная с последнего, попавшего туда, разбойника Гестаса, распятого вместе с Ним. Прощены и выведены были все, но только все мёртвые. Ранее Христос воскресил (вернул к жизни) бедного Лазаря. Воскрешение живых — задача непосильная даже для Него. И роман «Воскресение» -— вовсе не о воскресении Нехлюдова и Катюши Масловой, а об их Возвращении к вере и в человеческое состояние, возвращении мучительном для обоих и не факт, что успешном: Толстой оставляет их на пути возвращения, но ещё не возвратившимися, О том, что такое возвращение может и не состояться, роман А. Куприна «Яма». Но сама тема возвращения — мейнстрим русской литературы. Здесь достаточно упомянуть лишь путь возвращения Родиона Раскольникова и Сонечки Мармеладовой, Дмитрия Карамазова. Россия попыталась возвратиться в человеческое сообщество, к вере на границе 80-90 годов — и не смогла. Теперь уже точно видно, что не смогла, создав церковь гораздо более антихристианскую, нежели Общество воинствующих безбожников, создав вместо государственной машины преступную группировку невиданного доселе масштаба и всемогущества.

«Анна Каренина» — роман о несчастной любви, но не между Анной Карениной и Алексеем Вронским. В конце концов ей, за счет физических страданий, удалось как-то примирить двух своих мужей, смирившихся с ситуацией и утомлённых, один — вызывающим и возмутительным поведением жены, другой — её требовательностью, выходящей за рамки обыденности и совместного проживания. Оно бы так, вероятно, и шло дальше, от скандала к скандалу, от каприза к капризу, от позы к позе, пока не надоело бы всем троим и окружающим, если бы не Серёженька. Анна с отчаянием призналась себе, что лучше быть несчастной и мёртвой матерью, чем плохой, а она оказалась именно таковой. Любовь, не та, которой Анна предавалась с Алексеем, а charity, милосердие, которое обсуждал Андрей Рублёв в сцене отказа рисовать «Страшный Суд». Милосердие к малым и слабым сим, к слезинке одного замученного ребёнка — вот самая страшная проблема российского общества. Мы готовы под поезд, но только не милосердие, мы готовы на самое последнее самоутверждение, но не на самоотвержение. Достоевский научил этому всё человечество, кроме своих соотечественников. Страшно. Серёженька вырастет, станет взрослым, но в нём отразится вся трагедия, недосказанная Львом Толстым: он так и проживёт свою жизнь в недоумении, как могла так предательски поступить его мать и мать ли это. Тут невольно вспоминается пронзительный фильм «Серёжа» -— ведь история чуть не повторилась вновь! Эту травму материнского пренебрежения нами мы и несём в себе, а от недоумения до мизантропии — один шаг, и мы его, кажется, уже сделали, мы все — Серёженьки осиротевшие.

Изречения Лао цзы, придуманные мною

Всё мыслимое возможно, всё немыслимое возможно также.

Идущий против ветра — идёт, идущий по ветру не идёт сам.

Горизонт — всего лишь самообман, обман начинается, когда исчезает горизонт.

Вежливости надо учиться у эхо.

«Не безумен ли я?» — иногда спрашиваю я себя и тут же отвечаю: «нет, потому что спрашиваю об этом».

Солнцу не выпить моря, морю не выпить заходящее солнце — у каждого своя судьба.

Долго сидя на берегу реки, порой нам начинает казаться, что это мы уносимся на запад.

Все мы ходим под луной — это понятно, но зачем она ходит над нами?

Зачёркивая прошлое, мы вычёркиваем что-то из будущего.

Скромность — последняя из добродетелей, далее идут лишь пороки.

Добродетель — это и свершение Добра, и несвершение зла.

Ветер с юга приносит лихорадку, западный ветер несёт иссушение, с северным ветром приходит простуда, с востока ветер надувает бессонницу, в безветрии наступает безумие.

Вариации на литературные темы

Идут как-то по улице Атос, Портос и Радамес, а навстречу им — Фанфан-Тюльпан и Наф-Наф. Ну, остановились, поговорили, набили друг другу морды, да с тем мирно и разошлись. А чего им делить?

Да, Анна Каренина изменяла мужу, но не с Вронским же! А с Пьером Безуховым, человеком положительным, и к тому же женатым, что многое объясняет и извиняет обоих.

Если бы Монтекки и Капулетти были бы Гвельфами и Гибеллинами, пьеса У. Шекспира шла бы не утомительных пять актов, а только три, и покоцали бы всех, а не только этих двух молодых.

Вы думаете, отчего у нас такой бардак в сфере здравоохранения? — один за Нобелевками и Оскарами бегает, другой детективами увлёкся, трое, Антоша, Миша и Гриша, в театрах подрабатывают, один только честно вкалывает, так ведь он ветеринар, это по линии минсельхоза, а кто, я вас спрашиваю, вскрытиями будет заниматься, Пушкин, что ли? так его самого там…

Семь козлят (и все — козочки!) и семь гномов попали в американский микст и были переработаны на кантри-мюзикл «Семь невест для семи братьев». Партии посажённых родителей исполнили, естественно, Белоснежка и Серый Волк.

Нанял царь Салтан Балду в работники, а тот ему вместо Шемаханской Царицы Жар-Птицу приволок: Балда он и есть Балда. А Поп, между прочим, до потолка так и не допрыгнул, жив остался.

Братья Лаутензак и братья Карамазовы оказались братьями некоего Иосифа, а между собой — ни-ни. Вот семейка!

С Грушницким стрелялся Печорин, а посадили за это Достоевского, аккурат, напротив Кутафьевой башни, это при наших-то погодах и его неважном здоровье! Сидит, бедолага, и сам не знает, за что. Есть, от чего загрустить и впасть в задумчивость.

Вчера на Патриарших пионеры замучили какого-то кота. Куда милиция с полицией смотрят?

Продолжение