Зоя Мастер: Кишинёвские рассказы. Четыре времени года

Loading

Зоя Мастер

Кишинёвские рассказы
Четыре времени года 

Она появилась ниоткуда. Накануне, в сумерках, перед воротами соседнего двора стоял грузовик с торчащими из-под брезента ножками стульев. Но моросящий, жалящий дождь разогнал всех по домам. А сегодня солнце купалось в прозрачном утреннем воздухе, соперничая в желтизне с ещё живыми, упругими листьями, на которые, задрав голову, смотрела девочка. В красном пальто на кокетке, в завязанной под подбородком малиновой фетровой шапочке, в красных ботинках и клеёнчатой красной сумочкой через плечо, она была похожа на случайный мазок лета, неведомо как занесенный в этот осенний день.

Увидев нас, девочка улыбнулась и, сделав шаг навстречу, сказала:

— Меня зовут Алла. Мы теперь будем здесь жить.

— Надо же, — хмыкнул Вадик, — откуда ты такая взялась? Ну, вылитая Красная Шапочка. А в сумке, небось, пирожки для бабушки.

Он медленно обошел вокруг девочки, и с каждым шагом её лицо заливалось краской — от нежно-розового оттенка до почти бордового — пока щеки стали неотличимы от пальто.

— А сумочку дашь поносить? — не выдержала Галя, всё это время нежно поглаживавшая её золоченую пряжку.

Скользнув вспотевшими пальцами вдоль тонкого глянцевого ремешка, Алла молча стащила сумку с плеча и сунула в руки расплывшейся в улыбке Гале. Мы пошли вниз по улице к парку, поддевая ногами первые засохшие листья, сбитые вчерашним дождем, и, сглаживая неуклюжесть знакомства, болтали ни о чём и обо всём.

В парке играл духовой оркестр, закрывая летний сезон старинными вальсами. Мы уселись на зеленые деревянные скамейки, продолжая перебрасываться ничего не значащими фразами, пока медная, покачивающаяся мелодия «Амурских волн» полностью не слилась с медью кружащихся листьев, смутив нас своей совершенной красотой. Музыкантам было холодно. Покрасневшими пальцами, они торопились нажимать на клапаны, словно подталкивая, ускоряя мерное течение вальса. Ракушка сцены оставалась последним напоминанием о лете, и, сопровождаемые торжественной грустью звучащего минора, мы побежали к уже пустому фонтану, охраняемому устало лежащими на постаментах львами. Мы привычно вскарабкались на их отполированные до блеска спины. Но Алла осталась стоять внизу и лишь махнула рукой, когда Галя подвинулась ближе к мраморной гриве, освобождая ей место.

— А, неохота, — небрежно сказала она, глядя на Вадика, и ни с того, ни с сего добавила, — вообще-то я, когда вырасту, поеду в Индию, как мой папа. Там, в сумке, у меня кое-что есть. Если хотите, покажу.

До сумерек, на скамейке в дальней аллее парка мы разглядывали диковинные заморские амулеты и талисманы, сделанные из зуба акулы мако, вымершей сорок миллионов лет назад, когтя медведя, отгоняющего злых духов, и слушали истории, которые Алла рассказывала без устали. Оказавшись в центре внимания, наслаждаясь нашим неподдельным любопытством и восхищением, она преобразилась на глазах. Она так увлеченно рассказывала о джунглях, о привычках животных, о растениях-людоедах, о древних полуразрушенных городах и спрятанных в них сокровищах, что даже Вадик временно сменил свой обычный насмешливый тон на нормальный и внимательно слушал, лишь изредка репликами перебивая эмоциональный рассказ нашей новой подружки.

— И ты не боишься?— спросила я.

— Чего?— не поняла Алла.

— Ну, диких зверей, змей, пауков.

— А, это, — небрежно ответила она. Если ты по-настоящему любишь животных, они это чувствуют и не тронут тебя.

Ну, это ты загнула, — засомневался Вадик, — Звери есть звери, и никто не знает, что у них на уме. Это ты книжек начиталась, где всё —по справедливости. А вот мой отец говорит, что про настоящую жизнь никто правду не пишет.

Видно было, что Алла хотела возразить, но что-то её остановило. Она только искоса на него взглянула, потом сняла свою шапочку, тряхнула головой, закрепив волосы красной заколкой, и сказала: «Наверное, ты прав. Ты же старше и больше знаешь». Так началась их странная, неравноправная дружба, которую мы все наблюдали, впрочем, не особенно вникая в тонкости их отношений. Постепенно я поняла, почему Алла старалась не замечать его язвительных шуток, почему терпела, когда он снисходительно позволял ей идти вместе в школу, но переставал замечать, как только появлялись его одноклассники. Заслышав голос Вадика, Алла тут же выходила на улицу, пытаясь привлечь его внимание. Она никогда не подходила к нему первая, а просто прогуливалась невдалеке или стояла, припечатавшись к красным железным воротам, ненавязчиво ожидая быть им замеченной, пока надежда не исчезала вместе с ранними зимними сумерками, обволакивающими город влажным, серым покрывалом.

Иногда мы собирались у Аллы дома, в их просторной, красиво обставленной квартире. В отличие от всех нас, у Аллы даже была своя, пусть очень небольшая, со срезанным углом, комната. Но сидели мы обычно на кухне, за огромным, покрытым клетчатой скатертью, столом. Там было теплее и уютнее всего, особенно, когда пахло свежеиспеченным яблочным пирогом или печеньем, которое мы незаметно для себя поедали, разглядывая тома «Жизни животных» Брема. В такие посиделочные дни, случавшиеся в непогоду, нам неосознанно хотелось тепла и покоя. Наверное, поэтому становилось лень спорить и выяснять отношения. Гораздо приятнее было забраться на высокую тахту с висящими вдоль её окантовки зелеными шелковыми кисточками и, разморившись от свежезаваренного, душистого чая, перешептываться, развалившись среди бархатных подушек.

В тот зимний промозглый день, за Вадиком неожиданно зашла его мама, тетя Сима. «Вадик у вас?» — спросила она с порога. Вадик проворно слез с дивана и, не попрощавшись, пошел к двери. Он, как и мы, моментально уловил предстоящие неприятности, ещё не зная, в чём конкретно они заключались. Наши подозрения только укрепились после того, как тетя Сима нетерпеливо и раздраженно схватив Вадика за воротник натянутого лишь по локоть пальто, вытолкала его на улицу. «Знаешь, — прошептала Алла, — ты тоже иди. Позвони, скажи, что там случилось. Хоть я думаю, это из-за дневника. Он прятал его в пне».

Так и оказалось. Вадика сдал его старший брат, обнаруживший присыпанный сгнившими листьями запасной дневник, когда собрался спрятать свой. Мы с Вадиком жили через стенку и поневоле были в курсе всех шумных событий, случавшихся в наших семьях. Например, моих еженедельных мучений по поводу мытья головы. Вообще, наша квартира была похожа на поезд. Когда-то, ещё до войны, весь одноэтажный дом принадлежал нашей семье, точнее, сестре моей бабушки, которая вместе с мужем держала галантерейный магазин, позже ставший причиной их ареста. Семью бабушки уплотнили и вместо одного хорошего частного дома сделали четыре бестолковые квартиры. Наша — занимала палочку от несимметричной буквы «П» и оттого была лишена какого-либо зигзага или поворота. Чугунная ванна стояла в кухне. Воду грели в больших рябых кастрюлях, а затем кипяток смешивали с холодной водой. В банные дни кухню старались хорошо прогреть и потому растапливали печку сильнее обычного, чтобы её тепла хватило не только на купание, но и мытьё головы с последующим мучительным расчесыванием волос. Дождевая вода, смешанная с кипятком, поливание из ковшика — то нестерпимо горячо, то холодно — и это жуткое банное мыло, разъедавшее глаза и склеивавшее мои длинные кудрявые волосы. Запах уксуса, которым их ополаскивали — для блеска — и репейного масла, которым смазывали. А главное, расчески, застревавшие и ломавшиеся, выдергивающие запутанные в узелки тонкие прядки волос. И мои вопли, оглашающие двор. Соседи к ним привыкли. И только Вадик слегка сочувствовал мне.

— Чё, опять тебе башку мыли? — лениво спрашивал он поутру, глядя на моё всё ещё зареванное, опухшее лицо.

— Тёть Лёль, — обращался он к моей маме, — чё вы, вообще налысо её не пострижете? Вот меня постригли, так и голове легко, и мыло экономим.

Мы оба были домашними детьми в том смысле, что до школы не ходили в садик. Меня воспитывала бабушка, Вадика — его мама, белошвейка. На нейлоне, шелке и хлопке она вышивала необычайной красоты школьные воротнички. Утро в нашем дворе обычно начиналось со стрекотания её швейной машинки, стоявшей на подоконнике распахнутого окна. Затем раздавалось тарахтенье трехколесной машины дяди Сени, вадикиного папы — он собирался на работу. «Таратайка», как её называли соседи, в лучшем случае, заводилась с третьей попытки, в худшем — не заводилась вообще, и в обоих — производила массу шума и вони. Но, несмотря на свою ущербность, всё же это была машина, средство передвижения, облегчавшее жизнь вернувшемуся с фронта одноногому инвалиду, каким был дядя Сеня. Наконец, пукая сизыми выхлопами, таратайка выезжала со двора, и тетя Сима закрывала за ней красные железные ворота под ворчливые визги тети Лизы, нашей соседки слева, проклинавшей и машину, и загаженный ею воздух, и едва начавшийся день. Зимой двор стихал. Закрытые, заклеенные изнутри бумагой и переложенные шариками ваты, окна не впускали в тепло квартиры городские шумы, но тонкие стены не могли заглушить то, что за ними происходило. Как и в этот раз, когда Вадику попало по полной программе за подделанные отметки и подписи.

— Ну что, лупят его, — доложила я. И, чтобы прервать обреченное молчание на другом конце провода, добавила: « Ты не переживай. Обычно это продолжается недолго».

— А он что?

— Орет, конечно.

Через пару минут Алла перезвонила.

— Ну, что?

— Дядя Сеня стучит костылем.

— По Вадику? — едва выдохнула Алла.

— Ты что! По стенке, конечно. Кричит, если ещё раз такое случится, сдаст в детдом.

— Ужас. А сейчас?

— А сейчас тетя Сима гремит посудой и плохо слышно, но можно разобрать… Подожди. А, вот. Все дети как дети, а он — чудовище, потому что только дети, которые хотят угробить своих родителей и остаться сиротами, такое вытворяют. И если он не хочет учиться, то будет чистить чужие ботинки всю жизнь.

— А Вадик что?

— Вадик орет, что Сашка — гад и своё получит.

— Хорошо тебе, — позавидовала Алла, всё слышно.

Ночью выпал снег. Глядя на разрисованные морозом окна, на кошку, осторожно прокладывавшую следы через заснеженный двор, легко верилось в наступающий Новый год. Но нетронутая тишина первого утра зимних каникул длилась недолго, безжалостно разбитая на осколки воплями тети Лизы.

— Сима, чем вы кормите ваших детей, что они часами не вылезают из уборной?

В розовой байковой ночной рубахе, выглядывающей из-под каракулевой шубы, в съехавшем набок сером пуховом платке и войлочных тапках, она стояла возле деревянной будки, служившей общественным туалетом для двух из четырёх квартир нашего двора. Семьи тети Симы и тети Лизы оказались жертвами «умелого» разделения дома, в результате которого их квартиры остались «без удобств».

— Если через пять минут ваш Саша оттуда не вылезет, я вылью этот горшок точно перед вашей дверью. И вы меня знаете. Я слов на ветер не бросаю, особенно на таком морозе, — распалялась тетя Лиза.

— Оставьте его в покое, Лиза. У вас что, никогда поноса не было? Что вы носитесь со своим горшком и портите свежий воздух?

Эта перепалка обещала быть долгой, но тут со скрипом открылась дверь, из которой вывалился бледный, полуживой Сашка. Зацепившись за волочащийся по снегу подол тети Лизиной рубахи, он грохнулся лицом в снег, потянув её за собой. С громким криком: «Яша-а-а!», она растянулась рядом с Сашей, а между ними, уничтожая непорочную белизну снега, растекалось содержимое горшка. Милейший, безропотный, и почти всегда бессловесный, дядя Яша, примчавшийся на крики своей жены, попытался её приподнять. Но она заорала: «Идиот! Сначала подбери тапки! Что же я, по-твоему, босыми ногами на снег стану?!»

К этому времени, все жильцы нашего двора уже проснулись и, открыв форточки, активно выражали свои не самые грустные эмоции. Но громче всего был слышен смех Вадика, и это явно насторожило тетю Симу. Она нехорошо сощурила глаза и, пораженная догадкой, закричала: « Во-о-от что ты такой хороший с утра! Слышите, чай нам с отцом заварил, а Сашке молока налил. Ты что в то молоко подсыпал, паразит? Он же твой брат родной!» Тетя Сима кинулась к крыльцу, на котором пританцовывал Вадик, но он опередил её и, как был, в резиновых сапогах на босу ногу, пронесся мимо, к воротам, выкрикивая на ходу: «Смерть предателям!» Костыль, запущенный дядей Сеней ему вслед, вспахал следы сапог и с тупым стуком врезался в закрывшиеся за спиной Вадика ворота.

Торопливо покончив с завтраком, я помчалась к Алке, чтобы в деталях описать всё, что произошло час назад. Она слушала, не перебивая. Только иногда хихикала, мотала головой или прижимала руки к груди, замирая от восторга, как если бы слушала рассказ о подвигах Геракла, а не соседского мальчишки, каким Вадик был в моих глазах. Но в её — он был героем. Вскарабкаться на верх кирпичной стенки, чтобы нарвать яблок из соседнего двора, сбросить залетевший на крышу воланчик, достать с дерева застрявшую кошку — всё это было ей недоступно по причине врожденной боязни высоты. Именно поэтому, как Алла призналась позже, она и не залезла на мраморного паркового льва. Превосходство Вадика было полным и безоговорочным не по той причине, что он был на год старше, хорошо знал арифметику и в свои восемь лет уже имел какой-то разряд по шахматам, а из-за его гораздо большего знания реальной жизни — той уличной, конфликтной и непредсказуемой, а также из-за отчаянности, на мой взгляд, граничащей с глупостью. Алла очень старалась преодолеть свою слабость, и когда никого из ребят не оказывалось поблизости, пыталась покорить какое-нибудь развесистое низкорослое дерево, но выше первой развилки ей вскарабкаться не удавалось. Один взгляд вниз, и её лицо заливала белая маска страха, руки слабели, и она кулем валилась на землю, хотя в принципе, в так сказать, земных условиях, была довольно ловкой и подвижной. А из-за обычных качелей-лодок она едва не оказалась в скорой помощи. Все видели, как отец нёс её на руках из парка, где она попробовала покачаться. Она даже не помнила, как потеряла сознание, как чужие люди положили её на песок и разыскали родителей, сидевших неподалеку в кафе.

— Видите, оказывается я не трусиха, — оправдывалась она после того случая, — просто у меня неправильный вестибулярный аппарат.

— Да ладно, не переживай,— неожиданно успокоил Вадик.— Ну, не будешь космонавтом. Только и всего. Может, я тоже в твою Индию смотаюсь, если ничего лучше после школы не придумаю. Так если надо будет куда залезть, рассчитывай на меня. А ты по земле ходи и всё записывай, главное, чтоб не забыть. Потом книжку умную напишешь, и моё имя поставить не забудь.

Да, иногда Вадик был способен на подобное благородство, и эти редкие проблески снисходительности запоминались Алкой навсегда, словно резинкой вытирая насмешки и обиды.

С наступлением весны мы с Аллой ходили в школу уже вдвоём. Галка перевелась в другую школу, где её мать преподавала язык и литературу.

К тому же, четыре раза в неделю она теперь посещала секцию легкой атлетики. Галя всегда была самой быстроногой среди нас, даже мальчишки опасались с ней соревноваться. Когда она бежала, резко и сильно отталкиваясь от земли, её пятки касались поясницы. Как-то во время пробежки в магазин, её заметил тренер со стадиона «Динамо» и, с трудом догнав, ту же пригласил в секцию, пообещав сделать олимпийской чемпионкой. Вадик теперь нас и вовсе не замечал — у него появились новые друзья, пятиклассники, а с ними — новые привычки и интересы.

И хотя среди них, приблатненных, горластых, ещё не подростков, но уже не детей, он выглядел неубедительно, его стремление во всём походить на них было очевидным. Так же, как они, он постоянно что-то высвистывал, шел, подергивая плечами, с подвешенным на ремне портфелем и оглядывал старшеклассниц в укороченных юбках с перенятой у своих друзей ухмылкой — медленно, снизу вверх, выдавая затем одобрительные или насмешливые реплики. Он очень хотел вырваться из детства, как из тесных ботинок, не дающих свободы передвижения и замедляющих бег, — туда, во взрослую, настоящую жизнь. Поэтому маленькие хитрости, способствующие замазыванию досадных пробелов домашнего воспитания, были заранее оправданы. Как и в тот майский солнечный, но явно сумрачный для Аллы день, когда впервые пошатнулась её безоговорочная вера в Вадика и в себя…

В глубине нашего двора, за беседкой, обвитой виноградом, стояли вытянутые в унылый серый ряд сараи. В зависимости от времени года, там хранили дрова, ведра, лопаты и всякий хлам. Вот туда-то Вадик и позвал Аллу, обещая показать ей что-то такое, что держал в секрете от всех, но доверит только ей. Для начала, он действительно дал ей подержать заморскую монетку, после чего попросил поднять юбку, пообещав показать за это какую-то редкость то ли из музея, то ли ещё откуда-то. Обалдевшая Алла задрала платье, выставив на обозрение хлопчатобумажные трусы по 25 копеек пара.

— Ну, где сокровища? — не выдержала она.

— Вот если спустишь их, тогда посмотрим.

— А ты? — не сдавалась Алла.

— Ну, ладно, я тоже, — заверил взрослеющий на глазах Вадик.

Алла приспустила трусы и намедленно потребовала: « Теперь твоя очередь».

— Что я, дурак, что ли! — расхохотался Вадик и вышел из-за беседки. Где его и остановил отец Аллы, заинтригованный странным шумом у сараев. Увидев ревущую от обиды Аллу, он потребовал объяснений, которые и получил от обманутой дочери. Собственно, к Вадику он всегда относился довольно настороженно, но такого явно не ожидал. Развернувшись на 180 градусов, он почти бегом направился к тете Симе, мирно строчившей на машинке и из-за её равномерного стрекотания не подозревавшей о том, что происходило в трех метрах от её распахнутого окна.

— Чему вы учите своих детей, Сима! — заорал он над её головой, пересказав в подробностях то, что узнал от Аллы и то, что увидел сам. — Что вы за мать, если в восемь лет, ваш сын уже ведет себя, как урка? И если он заглядывает под юбки во втором классе, то, что с ним будет в десятом?

— Успокойтесь, Володя, — попробовала отшутиться раздосадованная тетя Сима, — он же ребенок, мальчик. Ему интересно.

— Ах, ему интересно! — вконец разъярился дядя Володя. — Так подымите свою юбку и покажите всё, что его интересует!

— Ябеда я последняя, — причитала Алла, утирая слезы своими темно-рыжими кудрями. — Теперь Вадика точно отправят в детский дом. И будет он сиротой при живых родителях. И всё из-за меня.

Но её предсказаниям не суждено было осуществиться. Вечером того же злосчастного дня, на спор слезая по водосточной трубе со второго этажа из квартиры одного из своих новых друзей, Вадик сорвался вниз и, сломав руку, оказался в больнице. Так что утреннее происшествие было забыто, и все соседи, включая дядю Володю, бросились искать, кто «врачей, которым можно верить», кто черную икру, кто импортные таблетки для восстановления нервной системы тети Симы.

А потом наступило лето, дождливое и прохладное. Липы расцвели позже обычного, но влага длинных светлых вечеров только усиливала их аромат. А днем город был пропитан запахом вишневых компотов, жареного перца и печеных баклажан. В августе поспела слива, и в каждом дворе на костре в больших чанах с вьющимися над ними осами, варилось, булькая и стреляя по сторонам, повидло.

Двор жил своей жизнью, время от времени вздрагивая от скандалов, расслабляясь после не менее бурных примирений и только иногда погружаясь в дрёму и безделье. Тот воскресный полдень как раз и был таким ленивым и сонным, когда даже воздух казался неподвижным и тяжелым, как молочная пенка.

Внезапно эта зыбкая тишина была нарушена сидящим на крыше Вадиком.

— Гляньте! Там, на улице, за Алкой гонится курица!

Отметив про себя зарифмованность сообщения, мы с Галкой выскочили из беседки и помчались за Вадиком, который непонятно когда успел скатиться с крыши и выбежать за ворота. Вдоль пустынной улицы, пригнув голову, бежала Алла. От её развевающегося красного платья и подошв красных туфель рябило в глазах. То же самое, видимо, испытывала разозленная курица, на бреющем полете летевшая над головой бегущей, отчаянно размахивающей руками, Аллы. При этом курица угрожающе кудахтала и заглушала писк, издаваемый выбившейся из сил Аллой.

Вся эта картина выглядела так нелепо, что мы непроизвольно подавились смехом и долго не могли остановиться, пока не увидели, как курица клюнула Аллу, распоров рукав-фонарик её красного, в горошек, платья. Та остановилась и присела, беспомощно накрыв голову руками. Опомнившись, мы посмотрели друг на друга. Галка схватила валявшуюся под липой ветку и, включив третью скорость, помчалась наперерез курице. Я оглянулась. Согнувшись от хохота, Вадик стонал, тыча прыгающим пальцем в то, что происходило напротив. Подобрав какой-то более-менее крупный камень, я побежала за Галкой, и вдвоем мы отогнали взбесившуюся курицу, которая, даже сидя в траве, продолжала издавать мерзкие, воинственные звуки. Алла медленно выпрямилась и побелевшими губами прошептала: «Спасибо». Она перевела взгляд на противоположную сторону улицы, туда, где окруженный сбежавшимися к этому времени мальчишками, стоял Вадик.

— Ой, спасибо, спасли мою жизнь, — хватаясь за голову, кривлялся он, — с курицей справиться не может, а ещё в джунгли она поедет! С крыши на чердак она поедет! Хотя нет, какой чердак, она же и высоты боится! Вестибулярный аппарат у неё неправильный! Да она просто трусиха. Трусиха и врунья!

— Не слушай его, — завелась Галка, — эта зловредная птица просто выжила из ума, а ты ей попалась на пути. Да ещё во всём красном. Скажу деду Мирче, чтоб её первую на бульон пустил. Вот развел кур, так мало, что весь двор загадили, теперь на людей бросаются.

— Оставь, Галя, — безучастным голосом сказала Алла. — Он прав. Я боюсь высоты, насекомых и даже кур, которые и летать-то не умеют. И мой папа вовсе не в экспедиции, а по торговле в Индию ездит. Так что я действительно трусиха и врунья. Но только ты, — она подошла вплотную к Вадику, — тоже не герой.

А в октябре Алла уехала. Её отца перевели в Ленинград. Из дома выносили мебель, а мы помогали упаковывать и таскать в грузовик книги, карты, маски и все те диковинные вещицы, которые часами разглядывали во время зимних чаепитий. Алла повесила Галке на плечо красную сумочку, и та молча прижалась подбородком к лаковому ремешку.

Высунувшись из кабины, Алла помахала рукой и резко отвернулась. На влажный асфальт, присыпанный ржавыми листьями, упала отстегнувшаяся красная заколка. Грузовик нерешительно тронулся с места. С зажатой в руке заколкой, Вадик прошел несколько шагов и протянул её Алле. Но она смотрела вперед, в новое время года, где уже не было ни нас, ни её, прежней.

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Зоя Мастер: Кишинёвские рассказы. Четыре времени года

  1. Неплохо написано… А на стадионе «Динамо» в Кишинёве ещё мой отец тренировался, да и я позже.

  2. Теплый, уютный рассказ.

Обсуждение закрыто.