Инна Гумина: Натан

Loading

Он хотел заняться каким-то разделом математической логики и объяснял мне, тёмному человеку, что математика и логика стоят совсем рядом с философией. У него были какие-то идеи, которые я понимала довольно смутно. Само слово «философия» у меня вызывало ассоциации разве что с марксизмом-ленинизмом. Он явно имел в виду другое.

Натан

Инна Гумина

Инна ГуминаНатан появился у нас в доме где-то в 1945 году, в самом конце войны. Прямо с фронта. В обмотках и тяжелых армейских ботинках. Видавшая виды солдатская шинель висела на нем, как на вешалке. Мелко-мелко вьющиеся волосы неопределенно рыжеватого цвета торчали во все стороны, как проволока. На лице блуждала очень добрая и даже, мне показалось, веселая улыбка. Он не был похож на бравого солдата. Было ему тогда лет 19.

Откуда он вообще взялся?

Родителей Натана с моими тесно связывала давнишняя многолетняя дружба. Что-то я о них слышала еще в детстве, но в памяти остались только имена — Моисей и Мирьям.

Они были арестованы в 37 году. Моисея расстреляли, но это стало известно уже потом, после смерти Сталина. Мирьям, как жену врага народа, приговорили к 5 годам заключения с дальнейшим ограничением в правах — место жительства за 101 км от крупных городов. Во время войны моя мама и Мирьям как-то нашли друг друга и, на всякий случай, сообщили наш московский адрес ее сыну, находящемуся на фронте. После войны Мирьям поселилась в городе Юрьев Польский, больше 100 км от Москвы. Забегая вперед, скажу, что много позже обоих родителей полностью реабилитировали со стандартной формулировкой «за отсутствием состава преступления».

После ареста родителей Натан оказался в специализированном детдоме для ЧСИР (кто не в курсе — член семьи изменника родины) в Минской области. В 41 году, когда началась война, детдом эвакуировали. Ехали в теплушках с двухэтажными нарами и печкой-буржуйкой посредине — все мы тогда так эвакуировались. Поезда шли вне расписания, с остановками непредсказуемой продолжительности. Были сложности с водой, и Натана, как мальчика физически слабого и безответного, часто посылали за кипятком, если поезд останавливался у населенного пункта. Эшелон обстреливали с воздуха — это страшное дело, жуткое ощущение — спрятаться некуда. Пишу не понаслышке. В общем, вряд ли там было сладко. И на одной из остановок Натан решил сбежать на фронт. Без денег и документов. Направление определял просто по звуку канонады. Мотался по густым белорусским лесам, пока не добрался до линии фронта — тощий, голодный и грязный. Подробностей не знаю, но вскоре прибился к какой-то воинской части отступающей армии. Было ему тогда лет 16. Так и остался в этой части до конца войны. В детстве его обучали немецкому языку, он довольно прилично владел им, и его использовали как переводчика.

Потом он стал связистом. Работа, как он говорил, была очень простая. На фронтовой полосе не использовали беспроволочный телеграф. Если пропадала связь, то это означало, что где-то перебит проводок. Надо было подползти по-пластунски к месту разрыва и скрепить оборванные провода. Я спрашивала: «Натан, неужели не было страшно — в открытом месте, под пулями, под огнем?» Он говорил — да нет, я как-то не думал об этом, просто абстрагировался (это его точные слова), делал свою работу. Про него говорили, что он бесстрашный мальчишка, хотя и еврей. И как-то даже послали в разведку.

Историю про разведку я услышала от него самого, и рассказывал ее он чрезвычайно иронически. (Потом я много раз пересказывала этот эпизод разным людям, и в том числе уже взрослым его детям).

Ему точно объяснили, а может и показали по карте или по схеме, куда надо двигаться. И пояснили на словах: когда тропинка кончится, там будет небольшая полянка, на ней несколько деревьев, у большой сосны свернешь влево, потом … ну и т. д. Он напряг воображение и очень хорошо и четко представил себе и тропинку, и полянку, и большую сосну. Легко догадаться, что в реале всё выглядело совсем иначе. И, куда-то дважды свернув, он пошел напрямую к немцам. Всё это наблюдали в бинокль армейские перехватчики. Наверное, им было известно, что немцы делают с евреями, да еще с таким носом. Спасибо им, перехватили. Пару раз дали по шее этому дураку, но под трибунал не отдали.

Рассказы фронтовиков, прошедших через Европу, были довольно невнятны и состояли в основном из междометий. Из этих рассказов можно было понять, что жизнь в европейских странах сильно отличалась от нашей советской, и отнюдь не в худшую сторону. Но Натан рассказывал как-то совсем иначе, чем все остальные. Их воинская часть прошла через Болгарию, Польшу, Германию и не помню, где еще. Он рассказывал о разнице между этими странами, о том, как по-разному принимали части красной армии в каждой из этих стран, о различии жизненного уклада, которое просматривалась через войну и разруху. В общем — интересно рассказывал. Сразу же ощутилась его необычайная наблюдательность и глубина мышления. Умение внимательным и цепким взглядом увидеть и обобщить то, что «за кадром». О своей же фронтовой жизни рассказывал мало и неохотно — как, впрочем, и все остальные, вернувшиеся с фронта.

В то время фронтовиков во все вузы принимали вне конкурса и без вступительных экзаменов. Можно было выбрать любой престижный вуз, от международных отношений до кинематографии или востоковедения. Но он выбрал Философский факультет МГУ. Вряд ли этот выбор был случайным. Получил место в университетском общежитии на Стромынке, где было много фронтовиков с разных факультетов, хотя мало кто доучился до конца.

В Москве в то время было довольно голодно, продукты выдавались только по карточкам, и, даже при мизерных тогдашних нормах, не всегда можно было получить полноценные продукты. Потому что карточки еще надо было, как тогда говорили, отоварить. Конечно, в очереди — а как же иначе? Иной раз вместо хлеба выдавали тяжелое серое тесто, вместо мяса — яичный порошок или кильку в томате. Считалось деликатесом. До сих пор помню действительно прекрасный вкус яичного порошка. Едва ли Натан стоял в очереди. По своей студенческой карточке получал, что дают.

В Юрьеве Польском, где жила его мать, было полегче, там можно было купить молоко, яйца и даже сливочное масло без всяких карточек. И меня отправили к ней на недолгое время, как говорила моя мама, немного подкормить ребенка после тяжелой болезни. Эта поездка почему-то совсем выпала из памяти. Запомнила только, что возвращались оттуда мы вместе с Натаном. Билеты мы не достали, никаких вещей у нас не было -только небольшие вещмешки за плечами, вроде рюкзачков. Когда поезд трогался, мы, как и другие безбилетники, цеплялись за поручни уже закрытых вагонов и так, гроздями, висели на подножках до следующей станции. Когда поезд замедлял ход перед остановками, спрыгивали на ходу и бежали вдоль поезда, чтобы, когда он тронется, снова прицепиться к какой-нибудь подножке. Проводники и местная милиция в общем-то смотрели на это сквозь пальцы. Но всё же обстановка была довольно нервная.

Когда мы добрались до Москвы, то впервые за всю поездку посмотрели друг на друга, и довольно долго стояли и не могли унять совершенно сумасшедший хохот. Вроде истерики. Наверное, это была разрядка после напряженности поездки. Сказать, что мы были грязные — это ничего не сказать. Наши физиономии были густо покрыты сажей от паровозной пыли. Как будто слегка загримированные под негров. Помню, что мы шли пешком по Садовой от площади трех вокзалов, и я очень старалась не встречаться глазами с красноречивыми и недоуменными взглядами прохожих, как бы спрашивающих — и откуда вы взялись такие чумазые? Натан вряд ли замечал эти взгляды. Помню, что он что-то интересное рассказывал (а он всегда рассказывал интересно), но я слушала в полслуха и, конечно, не помню, о чем шла речь.

Мы очень подружились с Натаном. Обзавелись семьями, а потом и детьми. Его жена Элла как-то естественно влилась в нашу компанию. Она была, что называется, педагогом от Б-га, преподавала русский язык и литературу, а летом обычно выезжала с детьми в пионерлагерь. Она любила свою работу и своих учеников, охотно рассказывала о них, в каждом находила что-то особенное и не забывала, если надо, погладить по головке. Судя по количеству открыток и звонков в праздничные дни, дети отвечали ей полной взаимностью. К ней можно было обращаться с любыми «детскими» проблемами, она их расшивала легко и быстро и давала толковые советы, обычно ненавязчивые и деликатные.

Постепенно многие из нашей примерно одновозрастной компании стали заниматься наукой, а это неизбежно приводило к защите диссертации. Для получения научной степени надо было, кроме написания диссертации, сдать еще три экзамена — так называемый кандидатский минимум: специальность, иностранный язык и предмет, который для краткости назывался марксизм-ленинизм. Для многих этот экзамен был самым трудным. Так сложилось, что Натан всех нас, каждого в отдельности, терпеливо готовил к сдаче этого экзамена. Он хорошо знал характер и уровень требований, и не только потому, что первым из нас сдавал этот злополучный экзамен. Его однокурсники-философы и друзья по общежитию (как говорила Элла, собутыльники) сами принимали этот марксизм-ленинизм в разных вузах и НИИ. Некоторых из них я знала. Было заметно, что к Натану они относились чрезвычайно уважительно.

Натан точно знал, как надо отвечать на возможные вопросы, и, по мере необходимости, проводил с каждым как бы индивидуальные занятия. Особенно мне запомнилось одно такое занятие с моим мужем. Тот без конца его перебивал, и «занятие» переросло в спор, не имеющий конца, пока, наконец, у Натана не лопнуло терпение и он четко поставил вопрос: «Ты реши, чего ты хочешь — знать или сдать?»

А потом оказалось, что его философский диплом в тогдашней жизни вовсе не был востребован. И Натан вначале, год или больше, в какой-то школе (в порядке эксперимента!) преподавал логику. Параллельно учился в аспирантуре на кафедре логики. Помню, как он уморительно рассказывал, что у него с учениками только одна договоренность — чтобы они не трогали его руками. Элла от таких рассказов просто лезла на стенку, теряя чувство юмора. Натану же вообще был свойственен юмор, направленный на себя.

К сожалению, мало что осталось в памяти, только общее ощущение. Например, запомнилось. Когда у него родилась дочка и мы с мужем нашли, что она, семидневная, похожа на него, он рассмеялся и сказал: «Все новорожденные еврейские дети похожи на меня».

Потом Натан брался за любую работу, какую удавалось найти, в основном преподавательскую — от чтения лекций по политэкономии до преподавания математики в техникуме. За это время успел заочно закончить физмат пединститута, совмещая работу с учебой. Последние годы жизни работал в библиотеке общественных наук (ФБОН) на Воздвиженке, позднее переименованной в ИНИНОН. В Гугле нашла интересные воспоминания бывшего первого директора этой библиотеки доктора исторических наук Л. П. Делюсина. Цитирую: «В своё время ФБОН для многих людей из нашей интеллигенции стал чем-то вроде ссылки. В библиографический отдел как бы «ссылали» умных людей, которые не могли устроиться в другие институты. <…> Разрешалось туда принимать и евреев. Были среди сотрудников и такие, которых увольняли из институтов за какие-либо диссидентские мнения, но я их принимал на работу. И когда вместо меня назначали В. А. Виноградова, я просил его оставить всех тех, кого я взял. Чудесные, интересные люди работали там в моё время. Уникальная свободная среда».

Чем там занимался Натан, я не знаю, но помню, что его назначили заведовать каким-то отделом. Вот этого как раз ему и не надо бы. Административная работа очень его тяготила и изнуряла, и, как можно понять, подтачивала его отнюдь не богатырское здоровье. При его несобранности, неточности во времени и чрезвычайно мягком характере — ну какой из него начальник? Да еще в женском коллективе. Он прекрасно всё это понимал, огорчался и не видел выхода. Помню, в легком подпитии, очень грустно говорил моему мужу, что с работой не справляется, его «подчиненные» откровенно бездельничают, и он просто занимает чужое место. Он хотел заняться каким-то разделом математической логики и объяснял мне, тёмному человеку, что математика и логика стоят совсем рядом с философией. У него были какие-то идеи, которые я понимала довольно смутно. Даже само слово «философия» у меня вызывало ассоциации разве что с марксизмом-ленинизмом. Натан явно имел в виду что-то совсем другое. Но после неинтересной и неприятной работы, куда надо было ежедневно добираться больше часа с двумя пересадками (и часто стоя), а дома его ждали двое детей, которым тоже надо было уделить какое-то внимание — какая уж тут математика.

В сорок два года у него был первый инфаркт. В то время это был роковой диагноз, лечить его не умели. Умер он в сорок четыре года после четвертого инфаркта. Детдом, фронт, общежитие, невозможность обеспечить семью и работать по специальности — всё это, как известно, здоровья не прибавляет.

Его дочкам было тогда 10 и 13 лет. Сейчас обе они и трое внуков живут в Израиле.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Инна Гумина: Натан

  1. Вроде бы совершенно не закрученный, не изощренный, без суперлативов, рассказ, а как симпатичен его герой.

Добавить комментарий для Сильвия Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.