Роман Казак-Барский

Наталья

Наталья, громадная, как першерон, поповская дочка, сбежавшая в 32-м году от высылки и голода, обрушившегося, как цунами на украинские села, работала разнорабочей в стройуправлении. Она одна из первых получила в первом этаже новой пятиэтажки отдельную двухкомнатную квартиру на себя и мужа. Поскольку на дворе была середина 50-х, случай редкий. Народ был счастлив получить хотя бы комнату в коммуналке, и объяснялся этот случай тем, что, во-первых, Наталья была, по квалификации партийно-профсоюзного руководства, самым что ни на есть пролетариатом, которого вечно не хватало на стройках, во-вторых, она среди строителей и водителей слыла грубиянкой, могла за себя постоять, обложив «незлым тыхым словом» любого хама, приложиться громадным кулаком к скуле обидчика или зубоскала, защищая честь свою и своего «чоловика» Сашкá, работавшего в том же стройуправлении сварщиком. Начальство побаивалось её языка и старалось «оделить» дефицитными благами при очередном распределении, включая в списки, подтверждающие «заботу» о рабочем классе.

Говорила Наталья басом. Одевалась по-сельски, аккуратно повязывая голову белым, в горошек, платком.

Сашкó, явно моложе своей супруги лет на десять, а то и больше, небольшого роста, щуплый, с седеющими вихрами и роскошными казацкими усами, как у Тараса Бульбы, по субботам обычно возвращался с работы, едва держась на ногах. Его хилый организм с трудом боролся с алкоголем, который в него влили по случаю окончания рабочей недели. Наталья алкогольное перепитие не терпела и по-своему «воспитывала» супруга. Когда тот появлялся на пороге, трезвоня и стуча в дверь, Наталья демонстративно не отворяла её.

Через десять минут весь подъезд знал, что Сашко пришел с работы, а не «загулял» где-нибудь на стороне. Видимо Наталья преследовала именно эту цель и вела себя, как Одарка в опере «Запорожец за Дунаем». Я выходил на площадку, забирал Сашка к себе и укладывал на раскладушке в коридоре. Он не сопротивлялся, не скандалил, принимая эту нехитрую игру.

Минут через двадцать раздавался звонок. С порога Наталья «выбачалася за чоловика», брала его нежно в охапку и несла «до дому». Иногда я помогал ей. Большая синяя металлическая кровать с никелированными шарами на спинках была заранее разобрана. Бережно раздев супруга, Наталья водружала его на кровати среди перин и многочисленных разнокалиберных подушек. Сашко сопел в усы, извергая ядовитый дух перегоревшего самогона. Наталья заботливо укрывала его, ворча проклятия в адрес «чортовых босяков» из его бригады «знову перепойивших» её Сашка.

— Йому ж нэззя стикы пыты, бо вин кволый, а ти бугаи нэ розумиють.

Потом она благодарила меня за помощь, справлялась о здоровье моей бабки, которую она уважала и выделяла из всех соседей в то время, когда бабка еще жила в этом доме.

Странная это была приязнь бывшей, хоть и не «шляхетной» дамы имперской столицы и бывшей крестьянки, превратившейся в показательного советского пролетария. Может быть, она видела в ней землячку. Наталья «москальский» язык не признавала и «розмовляла» только украинской «мовою» на певучем полтавском диалекте, родном языке Яновского-Гоголя, сотворившего Великую Русскую Литературу. Бабка без труда переходила на украинский, усвоенный еще в бытность замужем за моим дедом. Уж и не знаю, какие у них были общие темы, однако в каждый религиозный праздник, будь то иудейский или православный, Наталья поздравляла бабку, непременно угощая на пасху куличом и крашеными яйцами. Наталья регулярно посещала храм в женском Покровском монастыре, основанном матерью последнего императора, сохраненном советской властью за особые заслуги в деле излечения раненых красноармейцев во время войны в оккупированном городе. Все монашки и мать-игуменья её знали и считали своей постоянной прихожанкой.

Как-то узнав, что я собрал себе телевизор, Наталья попросила меня, «щоб подывывся на ту кляту коробку, бо вона мыготыть, а нэ показуе». На столе рядом с приемником я обнаружил толстенную потрепанную книгу. Её страницы толстой желтоватой бумаги с засаленными загнутыми углами были засеяны старославянским текстом, на котором до сих пор в храмах правили службу и читали молитвы. Обложки у книги не было.

Наладив контакт в ламповой панели и убедившись, что на экране появилось изображение, я попросил разрешения посмотреть книгу.

— Та дывысь. Це — Евангелие. Там про Исуса Хрыста.

— Вы читаете эту книгу?

— Чытаю… Мэнэ батько навчив… Вин був пип, царство йому нэбэснэ… мучэнык вид совецькой влады… Нэ дойихав до Сыбиру. Помер дорогою… Перед смертю наказав, щоб я повернулася в Украйину… Алэ щоб нэ йихала в нашэ сэло… — «Голодранци нэ дадуть тоби життя… Йидь у мисто… Знайды жыдив… Воны тоби допоможуть… Цэ Божый народ. Бога нашого и маты його воны народылы…» — И благословыв мэнэ…

* * *

Наталья росла сиротой. Попадья при родах не справилась со своим естеством. Крупный плод, под стать своему отцу, порвал её, и повитуха не смогла спасти мать. Плод оказался женского пола, орал как паровоз на «зализныци», требуя сиськи и внимания к себе. Повитуха заметила, что девочка здоровая и выйдет из неё если не монастырская экономка, то ямщицкая стряпуха на почтовой станции Лазаря Кацмана. Отцу Афанасию (так звали молодого папашу) пришлось нанять кормилицу-няньку. Горпына, подрядившаяся в помощницы отцу, лелеяла далеко идущие планы. На подворье у батюшки жевала сенцо молодая буренка, хрупал овес гнедой меринок, хрюкал кабанчик, бродила всякая домашняя птица во главе с носатым уродом по имени Индюк, да и габариты у батюшки были весьма обнадёживающими. Всё было бы хорошо, но сначала случилась Гражданская война, а потом пошло-поехало… К тому времени Наталья вымахала в рослую девку, и хоть едва ей перевалило за первый десяток, внешне смотрелась она на засидевшуюся невесту.

«Комсомолиты и большаки» с ружьями, приходившие с продотрядами за харчами для каких-то неведомых «пролетаев» были, обычными разбойниками-грабителями. Правда, батюшку они не трогали, ибо за его хозяйством числился только Храм с мышами. Горпына продолжала приглядывать за поповским хозяйством, пока её не сманили красные казачки Примака бить «москалив, жыдив та ляхив». Однако боевой путь у неё был недолгий. Спервоначалу она не без удовольствия «прошла всеобщую любовь» имени товарища Александры Коллонтай, но потом, по неосторожности дав не тому, кому надо, вывела из строя целый взвод во главе с командиром красных конников, заразив их дурной болезнью. И её не поставили к стенке, как последнюю вражину мирового пролетариата, учтя рабоче-крестьянское происхождение. «Всеобщую любовь» товарища Александры Коллонтай отменили как ошибку, заменив всеобщим воздержанием. Ввиду хворого состояния бывшей красной казачки Горпыны, могущей заразить не только его семью, но все село, отец Афанасий отстранил её от своего дома и предал анафеме в первую же воскресную службу как посланницу Сатаны и дьяволицу. В следующий приезд комсомолитов и большаков Горпыну все же поставили к стенке бывшие товарищи, получившие кроме зерна и чудную «венерину» болезнь… Как раз, как побили красные белых и замирились с поляками, лелея свой следующий поход за свободой для пролетариев всех стран, батюшка Афанасий съездил в паломничество на пароходе в Святую Землю.

А потом… потом — наступила индустриализация с коллективизацией. И батюшку с семьёй как враждебный элемент отправили в Сибирь на поселение.

* * *

Киевское предместье Демиевка, прислонившееся к опушке Голосиевского леса с одной стороны, к Батыевой горе — с другой, издавна было заселено еврейской голытьбой — ремесленниками, извозчиками-балагулами, мелкими торговцами. В конце XIX-го века губернаторы отселили сюда, подальше от центра, славных киевских весёлых девушек, о жизни которых поведал миру Александр Куприн. Потому и место это хоть и считалось злачным, но весёлым. Во времена народных волнений и революционных катаклизмов погромщики не смели туда появляться, получая организованный отпор…

Жестянщику Гершу Бруку и его жене Фейге Бог не дал детей. Над ними подтрунивала вся Демиевка. А биндюжник Хаим Бугай даже предлагал свою помощь. Герш исправно молился, но чуда рождения наследника не случалось. Рэб Арье Варшавский, брат знаменитого лубенского ребе Иосифа, успокаивал Герша: «У Бога, наверное, другие планы относительно тебя».

В годы гражданской войны и революций петлюровцы, деникинцы, большевики с поляками, прибавили еврейской крови в божьих закромах. Не обошли стороной погромы и Киев с его предместьями. Тихо было только при немцах. Строгие были. Не терпели беспорядков. Расстреляли десяток босяков-мародёров, отловили полсотни баб на Еврейском базаре, дали в руки швабры и жидкое зелёное мыло, и заставили выдраить заплеванный и засраный вокзал (стыдно было принимать на грязном вокзале командование гарнизоном!), прошли парадом по Крещатику. Все поняли — в городе будет порядок. Но и у них случилась революция. В город вернулись большевики. Отстреляли всех, кто носил форменные фуражки (инженеров, студентов, гимназистов), украинские сорочки-вышиванки и объявили о скором пришествии рая по имени «коммунизм». Герш теперь работал на кондитерской фабрике. И даже записался в профсоюз.

Как-то на собрании, обсуждался вопрос — чьё имя присвоить фабрике. Уже все артели и фабрики в городе назначили себе революционных покровителей — своих и иностранных — Клару Цеткин и Друга Народа Марата, Ленина и товарища Ворошилова. Только кондитерская фабрика не выбрала себе такового. Поскольку ни товарищ Сталин, ни товарищ Куйбышев не прослыли сладкоежками, Герш предложил дать фабрике имя товарища Карла Маркса, который хоть и не знал, что такое «киевский торт», но все же был «нашим человеком», как Иисус Христос. Его предложение приняли…

Время шло. Первую пятилетку выполнили досрочно. Ребе Варшавского, как и попа Феодосия, сослали на Соловки. Церковь и синагогу закрыли, а Бог все еще не раскрыл свои планы относительно Герша.

Серым ноябрьским утром, слякотным и холодным, Фейга вышла из дому во двор к местам общего пользования. У входных дверей она обнаружила… В общем, это было что-то большое, в потрепанном сельском одеянии и разбитых чоботах. Это «что-то» еще подавало признаки жизни. Фейга не удивилась. Каждый день с утра гицели ездили по городу и собирали на улицах трупы крестьян, прорвавшихся через красноармейские заслоны в город, в надежде найти хоть что-нибудь из еды. Не всем это удавалось. Трупы несчастных бывших кормильцев Европы складывали на телеги, везли на Батыеву гору и за кладбищем забрасывали землей в наскоро отрытых ямах. У кладбищенских могильщиков работы стало невпроворот. Потому эти ханыги подряжали копать ямы голодных беглецов. Истощенные, они часто падали в голодный обморок и их засыпали в ямах вместе с трупами…

Фейга позвала на помощь Герша. Раздев и обмыв свою «находку», Фейга обнаружила, что это скелет молодой женщины. При ней была котомка, в которой, кроме старой потрёпанной книги, ничего не было. На шее, на тонком шерстяном шнурке, висел деревянный крестик с распятием…

* * *

Кто знает, может быть, нереализованный материнский инстинкт взорвал Фейгу. Она стала выхаживать этот полутруп. Герш не возражал. Он помнил слова ребе Арье о Божьем Промысле… В конце концов, там, где кушают двое, всегда найдется кусок для третьего.

Наталья — так звали женщину, быстро поправилась. Поблагодарив Бруков за помощь, она спросила, не найдется ли где-нибудь для неё работы. Герш заметил, что для поповны, сбежавшей с этапа, ничего, кроме ссылки на строительство Беломорско-Балтийского канала, эта пролетарская диктатура предложить не сможет: «Живи пока у нас. Места хватает. Мы тебя запишем в домовую книгу, и ты сможешь устроиться на какую-нибудь работу, где не спрашивают, кем ты была до революции, и не боролась ли ты с советской властью»?

— Послушай, Герш, что это ты записал в Домовую книгу Наталью Кульчицкую? Она кто тебе, родственница? — спросил участковый милиционер.

— Все люди родственники. А что тебе не нравится в её имени? Все знают, что ты — Петр, бывший Пейсах, а теперь даже не иудей, а большевик. А фамилия Кульчицкая ни чем не хуже Бродского или Урицкого. Она — не Голопупенко и не Перебийнис. Очень даже хорошая фамилия.

Учитывая, что Наталья пошла работать на стройку, о чем ему представлена была справка, милиционер Пётр, бывший Пейсах, дал себя убедить Гершу, что новая жиличка не представляет опасности для советской власти. Доносы же на соседей на Демеевке писать было не принято.

Когда столицу Украинской Советской Социалистической республики перенесли из Харькова в Киев, вскорости все население новой столицы было паспортизовано. А поскольку паспорта оформлялись со слов паспортизуемых, то и получила Наталья Кульчицкая, украинка, уроженка села Монастырщина Лубенского уезда Полтавской области, 1912 года рождения, новенький паспорт с пропиской в доме Бруков по улице Совской в городе Киеве.

Работы для строителей прибавилось. В новую столицу переехали многочисленные советские чиновники и работники республиканских партийных органов. И всех их нужно было расселить в центре города, чтобы не болтались они по трамваям, добираясь к своим столам в управлениях и комитетах. Срочно надстраивались старые доходные дома, уродуя фасады своей «экономной» казарменной кладкой. Строить новые дома денег не было. Деньги нужны были для строительства новых заводов, металлургических комбинатов и электростанций, которые смогут вооружить Рабоче-Крестьянскую Красную Армию и Красный Флот для освобождения от ига капитала трудящихся всех стран. Только для очень больших начальников построили роскошные дома на Липках, в самом аристократическом районе города. Правда, недолго они прожили в своих прекрасных новых квартирах. Товарищ Сталин усердно строил социализм в отдельно взятой стране, и всех, кто мог бы сомневаться в правильности выбранного им пути, считал врагами народа и беспощадно их «отстранял» от власти и от жизни. Семьи врагов поехали в Сибирь строить новые заводы и рубить лес, а их детки — в детские дома, где из них готовили бойцов невидимого фронта.

У стройуправления, где работала Наталья, было много работы. Она была на хорошем счету, так как не пила водку, не прогуливала и считалась даже ударницей. Зарабатывала хорошо. Часть денег Наталья оставляла себе на приданое, часть отдавала в семью. Всю женскую работу по дому Наталья делала с Фейгой. Их роскошные борщи и рыба-фиш, выловленная в Совских прудах, могли бы украсить меню самой изысканной ресторации.

Но… война подкралась на мягких лапках, хотя её и ждали каждый час.

Когда ранним воскресным утром бомбы упали на завод, что за Владимирским базаром, совсем рядом с Демиевкой, никто эти разрывы не принял всерьёз. — «Опять устроили учения… Не дадут выспаться даже в выходной день трудовому человеку…»

Днем по радио выступил товарищ Молотов… а через неделю сообщили, что Красная Армия оставила столицу Белоруссии город Минск и ведёт тяжелые бои на Украине в районе Ровно и Дубно…

«Я же говорил, что этому погромщику нельзя верить!» — заметил Герш после того, как товарищ Сталин обратился к своим подданным, как побирушка в вагоне пригородного поезда: «Дорогие братья и сестры…»

Окопы, противотанковые рвы и доты на западных окраинах города не помогли. Теплым утром бабьего лета Красная Армия тихо ушла из города, взорвав за собой мосты через Днепр.

Немцы не торопились. Не спеша, как в 18-м году, они въехали на своих машинах в город. Повесили на Бессарабке против Крытого рынка несколько мародеров. Грабежи складов, магазинов и квартир успевших эвакуироваться горожан, тут же прекратились. Потом… потом начали взрываться дома, и пожар на Крещатике и прилегающих улицах пылал целую неделю. Слухи пошли, что это дело рук жидов. Правда, некоторые горожане не были уверены в этом. Немцы разминировали тысячелетний храм Софии, здание Университета и белый куб Педагогического музея на Владимирской. Девятисотлетний Успенский собор в Лавре – не успели… Ящики, вагоны динамита… Откуда этот арсенал взрывчатки мог оказаться у киевских жидов?..

Приказ всем жидам города Киева и окрестностей — собраться 29-го сентября с документами и ценностями на углу улиц Мельниковской и Дохтуровской у Еврейского кладбища был строгий. За неисполнение — расстрел!..

Это были совсем другие немцы, не те, что в 18-м году…

Путь от Димиевки до Дохтуровской улицы долог, через весь город.

Трамваи не ходят. Их вагоны брошены на улицах без призора. Электричества нет. Лошадей у демиевских «балагул» давно национализировали, ещё при Советах, а последних «мобилизовала» Красная Армия.

— Наверное, нас вывезут из города куда-нибудь… — рассуждала Фейга, — Я даже не знаю, как ты дойдешь. У тебя же больные ноги. Это ведь так далеко. У больницы Бродского…

— Никуда эти бандюги нас не повезут. Мы — на пороге у Бога…

— Типун тебе на язык! Ты же простой жестянщик… В милиции не служил, как Пейсах, в большевиках тоже не был… Всё же немцы — культурный народ…

— Культурный народ не выбирает себе в вожди погромщика и бандита…

Фейга собрала узелок со сменой белья. Из ценных вещей положила две старинные серебряные чарочки, оставшиеся от пасхального сервиза. Столовое серебро было снесено в Торгсин ещё в 33-м году в обмен на муку и постное масло. Приготовила тёплое пальто для Герша и тёплый платок для себя. Наталья тоже собрала узелок. Аккуратно завязала в платок мятые червонцы с портретом Ленина и горсть мелочи.

— А куда ты собралась, Наталья? — спросила Фейга.

— Я пиду з вамы…

— Хорошо… Проводишь нас. А зачем собрала узелок?

— Я ж кажу, пиду з вамы. Нехай зи мною будэ, як и з вамы.

— Не дури. Тебе туда не нужно. Ты же не еврейка. И в паспорте у тебя написано, что ты украинка. И к тому же христианка… Я знаю, что ты каждый вечер перед сном Богу молишься…

— Батько казалы, що Хрыстос, наш Бог — то любов и шана одын до одного… вы далы мэни кусок хлиба, колы й у самых не було. Тому я пиду з вамы…

— Как хочешь, только ничего хорошего нас не ждёт.

Утро 29-го сентября 41-го года было тихое. Туман висел над речкой Лыбидь. Тонкие нити паутины плавали в воздухе, обещая тёплый погожий день ранней осени. Вышли из дому в шесть часов. Фейга закрыла дверь на замок и положила ключ в условленное место над притолокой. На улице уже были редкие прохожие, нагруженные узлами и чемоданами. Некоторые везли коляски и вели за руку детей, на ручных тележках везли калек и стариков. Все шли в одну сторону. Евреи города, законопослушные граждане, исполняли комендантский приказ. Они не знали, что их ждет впереди. Бруки шли через Ямскую и Жилянскую, через Еврейский базар и Дмитровскую к Мельниковской, где отдельные ручейки еврейского горя, вытекавшие из прилегавших улиц, слились в широкую реку. Тысячи людей, как на первомайской демонстрации, шли к старинному еврейскому кладбищу по мостовой длинной Львовской и Мельниковской, обтекая мертвые трамвайные вагоны, не добравшиеся до депо на Лукьяновке.

Железнодорожная ветка, брошенная ещё до Первой войны от Поста Волынского по Дегтяревской к казармам Луцкого пехотного полка, вселяла надежду, что их вывезут куда-нибудь за пределы города.

Солнце медленно взбиралось к зениту. Тепло. Светило только что пересекло точку осеннего равноденствия… Обратного пути нет.

На подходе к кладбищу — первая застава. Немцы и хлопцы из Буковинского куреня. Некоторые одеты в форму вермахта, некоторые — в красноармейскую, но без знаков различия и звёзд на командирских фуражках и пилотках. Вероятно, добровольцы из пленных. Офицер тщательно проверяет документы. Супруг-ариец в смешанных браках может выйти из строя и остаться, дети — нет. Нюрнбергский Закон строг.

Наталья молча подала свой паспорт.

— Ты чого сюды прыйшла? Гэть, дура, щоб я тэбэ не бачив… — и вернул ей паспорт.

Наталья не была членом смешанной семьи…

Они молча обнялись…

Громадный овраг, своими ветвями-истоками начинавшийся за кладбищем, был идеальным местом для отработки технологии уничтожения больших масс людей с помощью автоматического стрелкового оружия. В нем можно было похоронить миллион врагов Рейха… Нет, это был не экспромт, а хорошо продуманная, спланированная и организованная операция.

Ещё два дня остатки киевских евреев добивались в пригородном овраге, имя которого вскорости стало известно всему миру. Освенцим, Майданек, Треблинка, Бабий Яр, и тысячи больших и малых оврагов и противотанковых рвов стали Голгофой восточноевропейских евреев.

Уцелевших ослушников, прятавшихся у друзей и знакомых, быстро выловили и отправили в Бабий Яр вместе с их благодетелями. Профессия шантажиста-рэкетира стала популярной. Не брезговали доносами и бывшие друзья, соседи и просто знакомые. И делали это они с энтузиазмом холопов, желающих выслужиться перед хозяином. В Киеве пережили оккупацию меньше евреев, чем в Берлине — нацизм…

К исповеди Наталья пошла в только что открывшийся на Демиевке храм. Старенький попик, чудом избежавший ретивых комсомольцев-богоборцев, первым делом осведомился, крещена ли Наталья. Она показала нательный крест.

— Откуда у тебя этот крестик? — спросил попик.

— Цэ батько мэни подарував, колы повернувся з прощи.

— Хто був твий батько?

— Пип. Цэй хрэстык вин освятыв у Храми Гроба Господня… В Ерусалыми.

Поп внимательно выслушал Наталью.

— Ты — справжна хрыстыянка. Робы и дали по совисти…

Фермы небрежно взорванного моста упали в воду так, что по ним можно было перебраться на левый берег. Слухи о большом лагере военнопленных красноармейцев за Дарницей облетел город, как лесной пожар. Киевские солдатки потянулись в Дарницу отыскать или узнать что-нибудь о своих близких.

Окружив на левом берегу Днепра остатки Юго-Западного фронта, Клейст с Гудерианом были в растерянности — у них не хватало сил блокировать в котле такую массу окруженных советских войск. В еще большей растерянности было командование Юго-Западного фронта. Потеряв управление и средства боевого питания, армии фронта превратились в стадо. Под командованием полковника Баграмяна только несколько тысяч человек спокойно ушли из окружения. Остальные, побросав умершую без горючего и боеприпасов боевую технику и оружие, разошлись — кто по домам, кто — в плен. В плен попало более полумиллиона красноармейцев. Даже генералы-командующие армиями. А на правом берегу, под Уманью, в Беларуси и Прибалтике… Немцы ожидали, что будет много пленных, но что столько — вряд ли. Где их разместить? Как охранять? — Это был прокол Верховного командования вермахта при планировании операции «Барбаросса».

Уйти из плена и окружения тогда, летом и ранней осенью 41-го не составляло труда. И кто хотел, тот ушел. Оставшиеся стали медленно умирать от голода, ран, не имея даже возможности укрыться от холодного осеннего дождя в наскоро огороженных колючей проволокой зонах.

Наталья обменяла на рынке эмалированное ведро на четверть самогонки и два фунта сала. Собрала узелок и отправилась в Дарницу. Бабы киевские и из близлежащих сел ходили вдоль колючей проволоки, разыскивая своих мужей, братьев и просто знакомых, соседей. Полупьяная охрана за взятку самогоном и салом разрешала забрать домой этих доходяг, едва державшихся на ногах от голода и запущенных ран. Кто их считал?

Наталья долго ходила вдоль проволоки, пока не присмотрела маленького худенького чернявенького солдатика.

— Як тэбэ клычуть?

— Саша… Александр…

— Сашкó, значыть… Я тэбэ забэру…

— Так я ж…

— Пидэш зи мною… Я скажу, що ты мий чоловик. Зрозумив?

Как на невольничьем рынке, Наталья за четверть самогонки и кусок сала выбрала себе мужа…

После взрывов, пожаров немцы выселили из центральных районов города всех жителей на окраины, оставив только тех, кто работал на предприятиях и в учреждениях Городской управы. Через месяц немцы успешно завершили операцию подавления подпольных диверсионных групп, укомплектованных райкомами и горкомом необученными энтузиастами, ставшую легкой добычей гестапо.

Освободившееся жильё ушедших в Бабий Яр и эвакуированных горожан в окраинных районах, быстро заняли новые жильцы.

Наталья с Сашком переселились в другой конец города. Житейская практичность подсказала ей, что уйти нужно туда, где тебя никто не знает и не сможет засвидетельствовать, что не было у неё до войны «чоловика». Новое жильё Наталья присмотрела на Борщаговке, за Политехническим институтом, в верховьях Лыбеди, где на самом берегу, у старой дубравы, можно было разбить огородик. Её большая, ширококостая крестьянская стать, нарочитая грубость, бас профундо и громадные кулаки внушали к ней если не уважение, то страх новых соседей. Маленький, чернявенький молоденький мужичок, конечно, не гармонировал с мощной фигурой «жинки», но… кто знает, может по мужской части он очень резвый.

Кормились они огородом и тем, что Наталья выменивала в ближних селах за носильные вещи и посуду, которая особо ценилась. Себе и Сашку она «справила» бумаги, свидетельствующие, что работают они в артели по пошиву зимних рукавиц для вермахта. Такие справки освобождали их от угона на работы в Рейх.

К октябрьским праздникам 43-го немцы также тихо, как пришли, уехали по Брест-Литовскому шоссе в сторону Житомира.

У Сашка не было документов. Полевой военкомат, перед которым была поставлена задача срочно обеспечить пополнение в поредевшие дивизии, понесшие громадные потери при форсировании Днепра и в боях на Лютежском плацдарме севернее Киева, не усмотрел в нём дезертира. Внешне, в 41-м он вряд ли был призывного возраста. Это спасло его от штрафбата.

Сашко выжил и победил. В последних боях за Прагу был ранен и после излечения комиссован. На его груди была медаль «За отвагу», орден «Отечественной войны» и медали «За взятие Берлина», «За освобождение Праги» и «За победу над фашистской Германией». Немало для рядового пехоты, сумевшего уцелеть в боях 43-45-го. Он уже знал, что все его родные погибли…

Ненастным ноябрьским вечером 45-го в дверь к Наталье постучали. На пороге в куцей шинели стоял Сашко…

* * *

Умерла Наталья внезапно, как праведница, не хворая, дожив до глубокой старости.

Бывший сосед, долгое время проживший рядом — я пришел проститься с ней. Только что ушел поп, разошлись соседи и знакомые. На завтра должны были состояться похороны. Сашко сидел рядом с гробом, прижавшись щекой к большой руке Натальи. Я взял его под руку и подвел к столу. Мы выпили по чарке за упокой души Натальи. Дед Сашко долгим, совершенно трезвым взглядом, посмотрел на меня.

— Моё настоящее имя Александр Аронович Коростышевский…

— Наталья знала?

— Знала. Она мне жизнь спасла тогда, в 41-м… И в оккупацию…

* * *

Каждую субботу Сашко ходил в синагогу и в храм Покрова в женском монастыре, заказывал заупокойную молитву…

— Бог у нас один, — говорил он, — может, Он услышит?..