«Как вы думаете, — спросил Бёля Воннегут, — какая самая опасная черта в немецком характере?» — «Мы люди послушные», — ответил тот. А когда диалог закончился и отключили камеру, Бёль в приватной беседе признался Воннегуту: соседи презирают его за то, что он все это помнит. Дескать, давно пора забыть.

Рассказы

Игорь Лерман

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Старик подошел к окну, распахнул ставни и так стоял какое-то время вдыхая пряный запах тихой летней ночи пока сын не окликнул его: — Что не спишь, отец? Шел бы спать, поздно уже. Он обернулся, посмотрел на сына, проговорил: — Не спится вот. Дружка своего фронтового вспомнил, что инженером в нашем полку служил. В последнее время часто почему-то именно его вспоминаю. Даже ночью снится: говорим с ним о чем-то, долго так говорим, а проснусь поутру — и ни слова из разговора того долгого вспомнить не могу. — А ты расскажи мне о нем, — предложил сын.

Познакомились мы летом 43-го, — начал отец свой рассказ. — Когда я, закончив курсы военных переводчиков, прибыл в полк. Какой он был из себя? Помнится, стройный, красивый офицер лет 30-ти. Военный инженер, он командовал саперной группой, которая всегда сопровождала разведку. Ну а я, переводчик, по службе напрямую был связан с разведчиками. Мы как-то сразу подружились, несмотря на разницу в возрасте. Он — человек со специальностью, да и боевой опыт уже имел. Я же мальчик восемнадцатилетний, необстрелянный. Но он не драл нос до горы, не поучал. Скорее наоборот: помогал, чем мог, советовал. Вот, например, такой случай: приказал мне начштаба идти с группой разведчиков за языком. Ползем, значит. Темнота — глаз выколи. Вдруг вижу — немец лежит. Недалеко так, даже рассмотреть можно — в шинели, в каске… Ну я, понятное дело, с перепугу пальнул в него из автомата, а мой немец-то и не шелохнулся: мертвец оказался…В труп я, выходит, очередь всадил. Вот конфуз-то…Тут такая заворуха началась, в перестрелке разведчик погиб. И все из-за моей-то глупости. Ведь это я своим выстрелом дурацким и себя, и разведчиков выдал…Ну, вернулись в полк, я инженеру, дружку-то своему, и говорю: так и так, видишь, мол, что натворил; человек из-за меня погиб… А он мне отвечает: главное, братка, языка добыли — значит, задание выполнили. А что разведчик погиб — так помирать на войне, как известно, дело служивое. На то она и война. Еще случай. Это уже во время затишья было. Сидим, значит, своей теплой компанией, болтаем за жизнь, кушаем. Водочка наркомовская на столе. Ну и сыграл «подогрев» свою злую шутку. Стали мы под пьяный-то глаз обсуждать военную операцию по форсированию Днепра. Тогда эта тема в зубах уже завязла — так часто муссировали ее на политзанятиях. Вот тут-то инженер и разложил все по полочкам: и о планировании, и о потерях огромных, невосполнимых. Аккуратно так изложил, обстоятельно — почти как на политзанятиях. Вот только с точностью до наоборот…

А через какое-то время вызывают меня в Особый отдел: так, мол, и так, товарищ лейтенант, комсорг спецподразделений, в партию заявление подали, а в пораженческих разговорах участвуете. Не сигнализируете куда надо — значит, сочувствуете пораженцам-то, заодно с ними.

Пока капитан этот, особист, говорил, я внимание обратил на бумагу, что на столе у него лежала. Донос написал на меня кто-то. Хотелось мне почерк рассмотреть — может, по почерку узнал бы мерзавца. Но далековато от меня лежала эта бумага…

Капитан заметил, куда я смотрю, бумагу в стол свой спрятал и говорит мне, правда, другим уже тоном: ладно, мол, парень, бумаге этой хода я не дам. Но ты все же смотри: поаккуратнее друзей-то себе выбирай. Я, мол, прежде чем тебя к себе вызвать, личное дело дружка твоего, инженера, внимательно изучил: из семьи раскулаченных он, репрессированных. Смекаешь?…

Сказал так — и отпустил меня с миром.

Старик помолчал немного, потом посмотрев в глаза сыну проговорил: Знаешь, я не держу зла на капитана этого. Он по должности своей обязан был реагировать. И в данной ситуации как раз человеком оказался: слово свое сдержал, не дал ходу доносу.

Инженеру я, конечно, обо всем рассказал. Мы как раз сидели вдвоем, обедали. Он выслушал внимательно, не перебивая, потом встал, огляделся так, и говорит: там, мол, почту подвезли. Пойду посмотрю, может, мне письмо есть. А ты давай, заканчивай трапезу, да тоже подходи. Потом договорим…

И не договорили мы: немецкий снаряд угодил аккурат в гущу людей, разбиравших почту. Прямое попадание…

Штабисты погибли. Те, у кого на войне больше всех шансов выжить. Да и дружок-то мой попал под раздачу…

Старик замолчал, еще раз, будто старую кинопленку, прокручивая в памяти пережитое. Сын не тревожил его, давая возможность собраться с мыслями. Потом отец первым нарушил тяготившее обоих молчание:

— Инженер еще был жив, когда я подбежал к нему. Мне даже показалось, что он узнал меня и пытается что-то сказать, судорожно хватая воздух побелевшими, обескровленными губами. Но я не разобрал его слов. А вскоре он замолчал навсегда…

У отца в глазах заблестели слезы. Он говорил, с трудом подбирая слова:

— Столько лет прошло. Многое стерлось в памяти, ушло безвозвратно. А его помню, будто было вчера. Ведь мы с ним больше года топали вместе. А год на войне — знаешь, это очень много. Из таких передряг живыми выбирались…И патронов уже не было, ящиками от снарядов били немцев в рукопашной. 90 человек — все, что осталось от полка. Можешь себе представить? И погибнуть так по-дурацки, от какого-то клятого шального снаряда…Да и что он сказать-то мне хотел перед смертью? К сожалению, теперь этого никто уже никогда не узнает…

ПРОГУЛКА ПО МЮНХЕНУ

Присядем, что ли, на дорожку? Этот обычай всегда соблюдался в нашей семье. Вот опять мы летим на свидание со старушкой Европой. Первая остановка — Будапешт, а дальше — Венгрия, Словакия, Австрия, Германия… Я не буду утомлять вас обилием путевых впечатлений — их хватит на целую книгу, а я намерен написать короткий рассказ. Потому скажу только: после прогулки по Венскому лесу, солнечного зеленого Зальцбурга, маленьких уютных городков Баварских Альп главный город Баварии Мюнхен показался мне мрачноватым и неприветливым. И все же, когда после плановой экскурсии наш неутомимый гид предложил вечернюю прогулку по городу, мы с радостью согласились. Благо метро находилось буквально в двух шагах от нашей гостиницы.

Спустившись в метро, мы доехали до Мариенплац — центральной площади города и, полюбовавшись еще раз на знаменитые куранты Новой городской ратуши, пошли гулять по притихшим вечерним улицам.

— Обратите внимание на этот дом, — говорил наш гид, указывая мимоходом на мрачноватое приземистое здание. Хотя смотреть, по большому счету, было не на что: дом как дом, грязновато-серого цвета с черными дырами окон. — Никакой архитектурной ценности этот дом не представляет, — продолжал экскурсовод свой рассказ. — А «знаменито» сие сооружение, пожалуй, лишь тем, что это единственный дом, построенный по проекту Гитлера…

Однако, прогулка продолжается. И я про себя отмечаю, что Мюнхен довольно уютный, зеленый, хорошо спланированный город. Мы проходим маленький ухоженный лесок прямо в центре города, гуляем по уютному городскому парку.

Вскоре гид привел меня и моих спутников к довольно необычному памятнику, по форме больше напоминавшему склеп. На десяти каменных прямоугольных колоннах, стоящих попарно, покоится массивная каменная плита. С торца, между двумя передними колоннами — лестница, ведущая вниз, к своеобразному саркофагу: на невысоком каменном надгробии лежит отлитый из металла солдат, в шинели и традиционной немецкой каске. Лежит на спине, обеими руками прижимая к себе винтовку. Выбитая на колонне надпись говорит о том, что сей монумент был воздвигнут в 1924-м году, еще во времена Веймарской республики, в память о немецких солдатах, погибших в 1-ю Мировую войну. И уже позже, после 2-й Мировой, была выбита другая надпись, в память о погибших на фронте и при бомбежках. Вдруг меня, как ножом, пронзает мысль: что же я делаю здесь, в этом склепе, рядом с железным покойником? Что меня здесь держит?! Нет, скорее наверх, на воздух! Благо, и мои спутники уже собрались двигаться дальше. По дороге гид продолжает свой рассказ о Мюнхене: как этот город красив и уютен, пригоден для жилья… Но мои мысли совсем о другом: я не хотел бы здесь жить, рядом с памятником-склепом и серым домом с черными окнами-бойницами, который построен по проекту Гитлера. Я не хочу ходить по тем улицам, где когда-то маршировали штурмовики… Хотя стоп: ведь по этим же улицам когда-то давно гулял Андерсен. Здесь любил бывать Генрих Гейне. И разве мог великий немецкий поэт подумать тогда, что его книги когда-нибудь будут сжигать в этом городе… Я вспомнил лицо старого немца, одиноко сидевшего на скамейке в мюнхенском парке. Мне оно показалось знакомым: такое же одутловатое, морщинистое лицо, такие же глаза уставшего от жизни человека были у немецкого писателя Генриха Бёля (во время войны рядового пехоты Вермахта).

Курт Воннегут (во время войны рядовой американской пехоты) написал книгу с характерным названием: Судьбы хуже смерти. Эта книга начинается эпизодом: в 1973-м году, будучи в Стокгольме на конгрессе ПЕН-клуба, автор рассказал своему коллеге и другу Генриху Бёлю историю о немце, который прострелил себе бедро, чтобы не попасть на Восточный фронт. Немцу не повезло: рана затянулась еще до того, как его доставили в госпиталь. Дело шло к трибуналу и расстрелу, но Красная Армия освободила госпиталь и незадачливый членовредитель попал в плен. Бёль отшутился тогда: стрелять надо было, приставив к телу буханку хлеба. Тогда не остается следов. Затем Бёль заговорил серьезно, как после войны французские писатели Сартр и Камю приставали к немцам: вы должны рассказать, как все было. В 1984-м, за год до смерти, Бёль пригласил Воннегута поучаствовать с ним в диалоге: что значит быть немцем. Диалог записывало телевидение Би-Би-Си. — Как вы думаете, — спросил Бёля Воннегут, — какая самая опасная черта в немецком характере? — Мы люди послушные, — ответил тот. А когда диалог закончился и отключили камеру, Бёль в приватной беседе признался Воннегуту: соседи презирают его за то, что он все это помнит. Дескать, давно пора забыть.

Бёль прожил 67 лет, к концу жизни едва мог передвигаться на костылях. — Ох, Курт, как все скверно, как скверно, — были последние слова, сказанные Белем своему другу Воннегуту на этой земле. Я еще многое вспомнил и о многом передумал во время той относительно недолгой прогулки по тихим вечерним мюнхенским улицам.

Я вспомнил памятник жертвам Холокоста в Братиславе: вылитые из металла две вертикальные плиты, на которых с трудом разбирается еврейская символика, напоминают собой сожженные скрижали Ветхого Завета. Вокруг — куски искореженного металла. Изготовленная из металлических прутьев звезда Давида венчает конструкцию. А внизу, на постаменте, одно слово — на словацком и иврите: помни! Это наша память. И никуда нам от нее не деться.

ДЕД И ВНУК

Шахматная партия была в полном разгаре, когда в дверь позвонили.

— Кто там? — поинтересовался отец.

— Алик выйдет на улицу? — спросил детский голос.

— Выйду, но попозже! — крикнул из комнаты Алик. Партию он решил закончить. Иначе дедушка обидится.

— Тебе, конечно, сейчас хочется во двор, к приятелям, сынок? — деликатно спрашивает дед.

— Нет, сначала доиграем! -тоном, не терпящим возражений, отвечает Алик.

— И все таки хочется во двор, скажи честно.— Сдвинув очки на кончик носа, дед с лукавинкой смотрит на внука.

— Ну да, мне бы хотелось, — деду в тон отвечает Алик.

Старик выжидает какое-то время, потом, все также хитровато из-под очков поглядывая на внука, делает очередной ход…

— Тебе мат, — говорит дед и добавляет:

— Теперь можешь идти во двор к приятелям.

— Да, дедушка, конечно, классно играет, — рассуждал Алик. — В нашем четвертом «А» ему равных нет. Но ничего, когда-нибудь я его все равно выиграю…

Они очень дружили, дед и внук. Старик любил лес, особенно ранней осенью и иногда, дождавшись, когда внук заканчивал уроки, приглашал его на лесную прогулку.

Вот они гуляют вдоль озера и, проходя мимо лодочной станции, Алик вспоминает как этим летом отец учил его управляться с веслами. Тогда здесь было шумно, многолюдно.

А сейчас лес молчал. Только слышно, как легкий ветерок шевелит верхушки деревьев, будто шепчет им что-то или играет в какую-то свою, лишь ему известную игру.

Обычно старик не любил говорить о прошлом. Но тут ему захотелось рассказать внуку как во время войны, в 1943-м году, вместе со своим закадычным другом Исааком он был направлен в артиллерийское училище. Исаак, сугубо штатский человек, не захотел быть офицером, попросился на фронт и вскоре погиб.

— А я закончил училище и остался жив, — говорил старик внуку. — И теперь это моя боль на всю жизнь. Зачем я оставил его? Ведь останься я с ним, может, Исаак был бы жив…

Как-то старик подарил Алику книгу: «Дикая собака Динго» Рувима Фраермана.

— Рувим Фраерман хороший писатель, — сказал он, отдавая внуку подарок. — Читай на здоровье.

Дед когда-то преподавал русскую словесность, знал много презабавных историй. Рассказывал их сочно, с удовольствием, иногда чуть разыгрывая внука.

Вот и сейчас, говоря о Фраермане, он будто невзначай читает эти строчки:

В небесах, над всей Вселенной,
Вечной жалостью томим,
Зрит небритый, вдохновенный,
Всепрощающий Рувим…

— Это ты прямо сейчас, сам придумал? — спросил удивленный Алик.

— Не сам и не сейчас, — тут же парирует дед. — Это Гайдар написал. Они ведь дружили. А когда-то была веселая поэма, о всех писателях Детского издательства. Поэма давно затерялась где-то, забылась; только эти строчки остались…

Алик подрос, появились другие интересы, они все меньше общались. А дед тихо старел, появились болячки, все чаще беспокоило сердце. Потом деда не стало…

Говорят: время лечит. Но боль утраты со временем почему-то ощущалась все больше.

Дома Алик не находил себе места: все напоминало о потере. Как-то снял с полки любимую книгу — дедовский подарок, попытался читать и не смог: слезы теплыми струйками потекли из глаз. — Я так любил тебя, дедушка. Ты учил меня играть в шахматы, любить книги и лес. Ты учил меня быть добрым. А теперь тебя нет… И вместе со стариком навсегда уходило от Алика его детство.

ЧАСЫ

— Сколько там на твоих швейцарских, отец? Старик вынул из кармана часы, привычным нажатием кнопки открыл крышку. Потом, внимательно посмотрев на сына, проговорил:

— Эти часы со мной уже очень много лет. Знаешь ли, откуда они у меня? Я ведь никогда и никому до сих пор не рассказывал об этом.

— Ну так расскажи, — тут же предложил сын.

— Было это весной 45-го, — начал старик свой рассказ. — Полк, где я служил тогда военным переводчиком, находился уже в Германии. Вызывает меня как-то к себе командир и говорит:

— Противник живой силой примерно 300 человек взят нами в клещи. Сопротивление не имеет смысла. Можно, конечно, начать артподготовку и уничтожить их всех к чертовой матери… Но не хочу лишней крови. Устал я от нее…

Комполка, кадровый офицер, немолодой уже человек, помолчал немного и, посмотрев на меня воспаленными, усталыми глазами, проговорил:

— Потому, как говорится, слушай боевой приказ: пойдешь парламентером. Предложишь сдаться. Всем гарантируем жизнь. А не согласятся — сам понимаешь… И уже не по-уставному, а как-то по-домашнему, по-отечески, добавил:

— Только смотри там поаккуратнее, осторожнее, сынок.

У немцев старшим по званию оказался пожилой, худощавый майор, эсэсовец. Старый служака, он понимал всю бессмысленность сопротивления, но…

— Среди нас есть эсэсовцы, — отвечал немец. — Которых вы, как известно, в плен не берете. Нам так и так погибать…

— А выход есть, — немного подумав, сказал я. — Вы переодеваетесь в форму военнослужащих Вермахта и спокойно сдаетесь в плен. А о том, что вы эсэсовцы, я буду молчать. Слово офицера.

Майор внимательно посмотрел мне в глаза, потом ответил коротко:

— Хорошо.

И дальше события развивались уже по его сценарию. В результате, противник численностью 300 человек организованно сдался в плен. А когда все было кончено, майор подошел ко мне, протянул вот эти часы и сказал:

— Хорошие часы, швейцарские. В плену у меня их все равно отберут. Так что возьмите на память.

Тогда я снял с руки свои, старенькие, видавшие виды часы и, протянув их немцу, сказал:

— В таком случае, давайте меняться.

Тонкие губы майора тронула улыбка:

— Это как раз то, что мне сейчас надо.

— А часы таки действительно оказались хорошие, — закончил свой рассказ старик. — И, как тебе известно, по сей день еще служат мне, своему новому хозяину.

Потом он замолчал и так сидел какое-то время, еще раз прокручивая в памяти пережитое. Сын тоже молчал, не желая тревожить старика.

— А знаешь, — первым нарушил молчание отец. — Возьми эти часы себе, на память. Пусть они теперь тебе послужат. Потом продолжил:

— Вот ты историк, 3-м Рейхом занимаешься. Стало быть, в Германии бываешь… Майора этого, эсэсовца, я думаю, давно уже нет на свете. Он ведь тогда уже, в 45-м, был пожилым человеком. Но ведь осталась семья: дети, внуки… А значит и память… Может, будет оказия, найдешь их там, часы эти передашь…

Старик замолчал. Потом, внимательно посмотрев в глаза сыну, проговорил:

— Да ты не слушай. Это я так, разговорился по-стариковски. В конце концов, они затеяли эту войну, и им с этим жить.

— Знаешь, я тоже хочу тебе кое-что сказать, — отвечал сын, принимая подарок. — Я ведь почему выбрал себе такую специализацию — история 3-го Рейха? Хочу знать: откуда на немцев свалилось все это… И не дай нам Бог, чтобы это когда-нибудь еще повторилось…