Сейчас Самозванца занимал вопрос — что преподнести невесте в день венчания? Перебрав украшения и несколько раз откладывая в сторону ценнейшую брошь, Дмитрий все же решил — игра стоит свеч: эта девушка, которую он полюбил, хотя видел совсем немного, должна принести ему удачу!
Брошь Марины Мнишек
Ирина Лехерзак
В замке польского воеводы Ежи Мнишека и его супруги Ядвиги Тарло стояли суматоха и столпотворение. Через пару дней должен приехать посланник новоявленного русского царя Дмитрия с особой миссией — совершить обряд обручения монарха с их дочерью Мариной. Делаться это будет per procura, через представителя, коим и является окольничий Афанасий Власьев.
То, что ей, семнадцатилетней шляхетке, поручена особая, великая честь — стать русской царицей, льстило Марине, хотя связывать свою жизнь с сомнительной личностью (по слухам, чуть ли не беглым монахом), к тому же весьма некрасивым, — все это совсем не радовало… Однако под напором ксендзов и папского нунция, а также родителей, многого ожидавших от предстоящего брака, Марина уступила и дала согласие, выразив готовность послужить интересам Речи Посполитой и католической церкви.
Чего греха таить, жених не был желанным, но будущая власть над такой страной, как Русь, пышная жизнь царствующей особы, в дар которой были обещаны не только деньги и бриллианты, но и города Псков и Новгород, к тому же, право сохранения католической веры, — все это примирило Марину с предстоящим и даже ласкало душу…
…Лжедмитрий сидел перед раскрытым сундуком, полным драгоценных каменьев разной величины и именования. Отборные адаманты, яхонты — красные и лазоревые, смарагды и другие самоцветы, вставленные в золотые оправы перстней, браслетов и серег, длинные нити жемчужных ожерелий и гранатовые диадемы наполняли сокровищницу. Эти минуты доставляли новому правителю Руси неимоверное наслаждение. На лице царя блуждала счастливая улыбка, когда он перебирал искусно ограненные адаманты чистейшей воды, к которым имел особую слабость.
Истинным венцом всей этой роскоши была брошь, от которой Лжедмитрий не мог отвести взгляда и с восторгом готов был бесконечно разглядывать. Брошь не отличалась величиной, но была восхитительно изящна и совершенно необычайна из-за своих редчайшей расцветки адамантов.
Сейчас Самозванца занимал вопрос — что преподнести невесте в день венчания? Перебрав украшения и несколько раз откладывая в сторону ценнейшую брошь, Дмитрий все же решил — игра стоит свеч: эта девушка, которую он полюбил, хотя видел совсем немного, должна принести ему удачу!
…В день венчания и коронации Марины, Лжедмитрий преподнес ей свой подарок со словами:
— Теперь, русская царица Мария Юрьевна, в твоих руках мое сердце и это драгоценное сокровище — ни с чем несравнимая брошь!
Действительно, брошь, лежавшая на ладони Марины, была божественно красива: овальной формы, с тончайшим, прихотливым золотым плетением, а на платиновой постели покоились разноцветные крупные адаманты. Она поражала своим изяществом. В центре красовался редчайший черный адамант величиной с лесной орех, вокруг которого в разные стороны, на фоне алмазной крошки, расходились, словно лучи, граненые голубые адаманты. Обрамлял брошь венок из более мелких адамантов чередующихся розовых оттенков.
— Спасибо, мой царь! В ответ я могу отдать тебе свою преданность! — сказала Марина.
— О, — склонился к ее уху Лжедмитрий, — это то, что мне среди этих шакалов необходимо!
…Вокруг царствующей пары с помпой отмечающей свое бракосочетание шли полные непонимания пересуды. Ну как было не удивляться, если оба отказались ходить, как положено, в баню! «Как можно жить без оной?» — недоумевали ближние бояре и даже прислуживавшая челядь. Ну, что за мытье в бочках, по цареву приказу установленных рядом с опочивальнями, в новых только отстроенных Лжедмитрием деревянных дворцах царя и царицы?
Коробило бояр и то, что и Самозванец, и молодая шляхетка, наводнившая по приезде Москву поляками и немцами, пренебрегая обычным правилом, после обильного обеда не ложились спать, а предпочитали конные прогулки…
Ровно неделю длилось празднество и пиршество по случаю царского венчания. И ровно столько же времени хватило не дремавшему боярину Василию Шуйскому подготовить заговор…
…Марина расположилась в кресле под высоким раскидистым дубом, росшим во дворе ее теперешнего жилья на окраине Ярославля, где Василий Шуйский поселил всех Мнишеков. Надеясь отвлечься от грустных дум, Марина занялась вышивкой гладью. Несмотря на летнее утро, из-за отсутствия на небе солнца, спрятавшегося где-то за облаками, на дворе стояла сумеречная мгла, которая соответствовала состоянию и настроению низвергнутой царицы. Марина ощущала нервный озноб во всем теле, но не из-за погоды, а от положения пленницы и неизвестности своей дальнейшей участи. После всего случившегося от Шуйского в любой момент можно ожидать продолжения подлости и насилия…
Гордую польку бесило и оскорбляло ее бессилие, к тому же нитки на вышивке ровно не ложились, и это еще прибавляло раздражения. Но вскоре выплывшее из-за туч солнце, озарив все вокруг, принесло и свое тепло. Развеялась утренняя прохлада, стало даже жарко. Марина была вынуждена снять накидку, скрепленную брошью. С этой драгоценной вещицей, единственной оставшейся от всех свадебных даров, отобранных Шуйским, она теперь не расставалась.
Отстегнув брошь, и в который раз полюбовавшись ею, Марина вместе с накидкой отложила ее в сторону, принимая у подошедшей служанки-польки поднос утреннего кофея с французскими булочками. К русским кренделям, как и другим местным «яствам» Марина не притрагивалась (еще до свадьбы, желая ей угодить, Лжедмитрий вызвал из Польши повара). Невольно на Марину нахлынули воспоминания.
…Тот злосчастный день тоже начинался с привычного кофея со сливками. Светало. Ей не спалось, и Марина успела сделать лишь один глоток, как услыхала звук тревожного набата, разорвавший утреннюю тишину.
Страшно вспомнить ту ужасную резню, учиненную разъяренным ворвавшимся людом, натравленным боярскими подстрекателями. Воистину, это утро было продолжением французской Варфоломеевской ночи! Даже не верится в чудо, случившееся с нею, — как смогла среди потоков крови уцелеть, неузнанная чернью…
Этот день лишил ее всего. Но ни смерть мужа, ни участь вдовы, Марину не трогали. Ее существование отравляли крах надежд и звание низложенной царицы, которое будет преследовать теперь повсюду. Марина ела хрустящий рогалик, а гордыня страдала, разъедала душу, в которой накапливались твердость и жестокость… Поглощенная своими думами, она ничего вокруг не замечала — ни кошки, ластящейся к ее ногам, ни стрекочущей пары сорок, снующей поблизости.
Ушла служанка, унося остатки кофе, мимо прошел кто-то из челяди, поодаль двое из дворни пилили засохшее дерево. Подошедший отец оторвал Марину от размышлений:
— Зайдем, доця, в дом, есть о чем поговорить… Русские, как будто, замышляют отправить нас, наконец, в Польшу!
Марина поднялась и уже собиралась следовать за отцом, прихватив накидку, как вдруг хватилась броши. Драгоценности не было ни на накидке, ни рядом, ни под креслом… Сердце зашлось от сознания — брошь похитили!
— Пся крев! — истерично кричала Марина. — Брошь, моя любимая брошь украдена! — она рвала и метала, полная злобы и негодования. — Воры! Уроды! Варвары! Быдло!
Затем наступила лютая расправа не только над теми, кто был рядом или вблизи, но и над всяким, кто попадал под руку… Марина пришла в неистовство. Глядя на ее почерневший лик, челядь крестилась — ведьма, истинно ведьма…
Служанку, принесшую завтрак, забили батогами — она единственная была рядом с ясновельможной госпожой и могла позариться на драгоценность. Но брошь как сквозь землю провалилась… Мучительству подверглись и пилившие дерево мужики, а потом каждому отрезали ухо и клеймили железом. Но те твердили одно: рядом с хозяйкой не стояли и ничего не только не брали, но и не видели, и вообще, не понимают, за что их пытают. Кнуты и розги получила и челядь, которая была призвана на поиски: авось кто-то из них обнаружил пропажу да утаил…
Но, как и трон, брошь уплыла из рук гордой Марины Мнишек, ненадолго познавшей вкус царской жизни, но сумевшей по-царски расправиться с подозреваемыми ею в воровстве…
…Прошло более двух столетий. Город Ярославль разросся и на окраине, где некогда стоял деревянный терем, в котором томилась гордая полька, волею судьбы занесенная в русские просторы на роль сиюминутной царицы, выросли добротные, двухэтажные, каменные купеческие дома.
…Федор Михеев, дворник одного из таких домов был раздосадован. Прогремевшая вчера гроза на две части расколола высоченный толстый дуб, росший посреди двора. Слава Богу, что дерево приняло на себя гнев неба, и молния попала в него, не убив никого. Жаль, конечно, но придется спилить — на радость жильцам флигеля, которые давно жалуются на темноту в окнах из-за дерева… И Федор, позвав сына, направился выполнять нелегкую работу.
Вскоре в кухню, где хлопотала мать, вбежал возбужденный Ванька с криком:
— Мамка, мамка, батя клад нашел!
— Ну да… Дохлую мышь под лавкой? Какой еще клад?
— Золотой, с алмазами, ух! А вот и он, тятька.
Федор зашел, счастливо улыбающийся, весь красный и потный, то ли от работы, то ли от свалившейся удачи. И действительно, случилось нежданное чудо, то, о чем и не мечталось — в расщелине, оставленной молнией, оказался поистине клад.
— Лишь только мы, я с Ванькой, начали пилить ствол, как зубья наткнулись на какую-то преграду… — стал рассказывать Федор жене, страдающей от любопытства и горящей нетерпением увидеть находку.
Но муж не спешил демонстрировать сокровища, обнаруженные в дубе, явно желая насладиться воспоминаниями о случившемся. Не торопясь, он продолжал рассказ, как испугался тогда испортить пилу.
— Даже непотребно выругался! — подсказал Ванька, чувствовавший себя сопричастным к великому событию.
Отец шикнул на него — мол, не вмешивайся, когда вещаю! Думая, что виной всему гвоздь, Федор прекратил работу и стал рукой искать его на ощупь. Но причиной оказался не гвоздь, а цепь, покрытая налипшей трухой и чем-то похожим на закаменевший птичий помет, однако в некоторых местах сверкнувшая золотым отливом. Обрадованный находкой, Федор принялся отчищать ее от грязи и вскоре убедился — действительно, цепь была золотая.
— Так, где она, покажи! — не удержалась Маруся.
— Погоди, дай доскажу! Это только начало!
— А что, там еще что-то было? — снова зашлась она от любопытства.
— То-то и оно! Стал я опять шуровать и нашел сережку, тоже золотую, и тоже покрытую какой-то нечистью.
— А красивая сережка-то?
— Цыц! Нетерплячая баба! Ну, стал искать я вторую, а нашел лишь какие-то стекляшки, да чуть палец не порезал…
— Да, вот, занозу загнал… — снова вмешался сын. — А я вытащил ее зубами! — похвастался Ванька.
— Ну, люди, ну, человеки! Так и не дают до конца самое интересное преподнесть! Богатеями станем, вот что, мать!
— Так не тяни! Что еще гроза принесла нам?
— Искал я вторую сережку, а вытащил колечко, все в зелени, как листва дубовая. И все, думал, более ничего. Мы даже опять принялись пилить. И снова на что-то пила наткнулась… Оказалось, какая-то каменюка с налипшими перьями. Хотел отбросить ее и продолжить пилить, ан что-то подсказало — тяжеловат-то камешек… Дай, думаю, разобью, — вдруг сережка там? Только разбить не удалось. Едва начал, а кусок дерьма, что налип, и отскочил…
— На сережке-то? — радостно вскричала жена. — Так что, обе есть?
— Ой… Нет второй сережки! Но держи подол шире! Там брошь оказалась, да какая! Ал-маз-ная!
— Брошь?
— Ей Бог, сейчас сама увидишь! Хотя еще грязные каменья эти, но сверкают, горят.
И Федор выложил на стол найденные богатства, предварительно велев сыну проверить, хорошо ли заперта дверь.
Два дня он тщательно оттирал и отмывал сокровища от налипшей на них грязи, трухи, птичьего пуха и помета.
— Откуда в дубе очутилось такое богатство? — недоумевала жена. — Неужели в дупле кто-то схоронил?
— Дура, в дубе не было дупла! Но не все ль нам равно, как клад в дуб попал? Главное — нам подфартило! Знаю, богатеями станем — сто рублев, не меньше, возьму за одну эту штуковину!
Старания Федора были не напрасны. Брошь сверкала роскошными бриллиантами, как новенькая. Правда то, что самый большой камень отчего-то почернел, немного опечалило дворника, но все же оставались отливавшие голубизной или легким розоватым оттенком другие алмазы. Он так старался, что даже медное колечко засверкало, словно золотое, которое таковым Федор и посчитал.
Взяв свои сокровища, на третий день, сразу же после утренней молитвы в церкви, где была зажжена свеча в знак благодарности за находку и с пожеланием благополучной продажи, Федор отправился к ювелиру.
Отложив в сторону все остальное, ювелир долго, молча, разглядывал брошь через стекляшку, которую установил на глазу. Этим своим молчанием, истомив всю душу Федора, он спросил:
— А сколько ты за эту вещицу просишь, мил человек?
— Сто рублев! — рубанул Федор и испугался: а вдруг насмешит он этой цифирью ювелира и тот даже и половины не даст?
Но, к радости дворника, ювелир не стал торговаться.
— Погуляй, я сейчас принесу деньги! — сказал он Федору и вышел.
Тут до продавца дошло: раз не торговался, — значит, вещь стоящая и можно будет за нее еще больше отхватить! И Федор тут же поскорее ушел, в надежде попытать счастья в другом месте.
…А в это время в гости к родне заглянул свояк, приехавший на базар из ближайшей деревни. Жена Федора, Маруся, потчуя гостя, не задумываясь, поделилась новостью о находке:
— Брошь алмазная, вся сверкает! Цепь, колечко и сережка, правда, одна, — сплошь золотые! — хвасталась она. — Федя сказал, что за это добро не менее ста рублей можно взять. Отправился к ювелиру, вот-вот вернуться должон.
Тут свояк внезапно заторопился.
— Да ты куда, Нил? Не доел… Что, уйдешь, так и не повидавши Федю? Он, я тебе сказала, вот-вот на пороге будет. Чего заспешил, обмыть же надо будет продажу находки!
— Мария, в следующий раз обмоем, а сейчас мне пора. Еще кой-куда надо заехать да засветло домой успеть…
Как Маруся родственника не уговаривала, тот не послушался и убежал. «Как на пожар торопился…» — подумала она, когда за свояком закрылась дверь.
Впрыгнув в возок, Нил стал с ожесточением понукать и нахлестывать коня, чтоб шибче бежал. Завернув за угол и проехав квартал, он остановил свой экипаж вблизи часовенки, поставив его рядом с несколькими другими возами. Сам же, прихватив мешок, вернулся к только недавно покинутому им дому. Голову сверлила одна мысль — как войти во двор незамеченным и не столкнуться, не приведи Господь, с Федькиным Ванькой… Нил не шел, а почти бежал, боясь, как бы за время его отлучки не вернулся Федор и не испортил этим задуманное…
Шутка ли -такие деньжищи сами в руки плывут! Нельзя упустить такую удачу. Правда, грех на душу ляжет, да и свояка жаль, но — была не была, где наша не пропадала! Грехом больше, грехом меньше, там разберемся. Свечку пудовую в отмол поставим. Главное теперь — спрятаться, войдя во двор, в намеченном им укромном местечке, и не упустить возвращения сродственника.
Отогнав эти мешавшие затеянному делу мысли, Нил быстро юркнул и притаился в глубине под лестницей черного хода, ведущего к дворницкой, и стал ждать.
А вот и Федор показался в воротах…
Набросив мешок на голову свояка и удушив того железными ручищами деревенского молотобойца, Нил даже удивился своей сноровке в таком деле и тому, как все быстро произошло…
Убийца обшарил карманы своей жертвы, но вожделенных денег, кроме полтинника и полушки, не нашел. Лишь на груди Федора он заметил висевший на шнурке узелок, — по-видимому, завязанную в тряпицу находку. Сорвав узелок, Нил выскочил из укрытия (благо во дворе кроме двух незнакомых пацанят никого не было), и быстрым шагом направился к своему возку…
Едва выбравшись за город, он не удержался, остановил коня и развернул тряпицу. Нил даже ахнул, увидав эту красоту, которую держал в руках. Но, что с ней делать? Продавать сейчас нельзя… Да и вообще, следует затаиться и схоронить все где-нибудь, покуда не стихнет шум, который поднимется из-за гибели Федора и пропажи ожидаемых Марусей денег. Главное — избавиться сейчас от улик и выбросить подальше отсюда мешок и тряпицу. Самое лучшее — утопить в реке, решил кузнец, что и сделал, дав большой круг. На крутом берегу он сунул в мешок большой камень и тряпку и что есть мочи кинул их в воду подальше.
Вернувшись домой, Нил ошарашил свою Марфу приказом, чтобы немедля выгребла уголья из печи, в которой томились щи, и не закрывала ее устье заслонкой.
— Пусть стынет, буду печь перекладывать!
— Нил, ты что, белены объелся? Что надумал? Зачем рушить хорошую печь?
— Ну, пошла—поехала! Не твоего, бабьего, ума дело! Делай, что говорю!
— Да ты бы с дороги отдышался, да рассказал, как, да что там, в Ярославле деется. К сестре-то заходил?
— Дай щи, да выгребай уголья!
— Заходил, спрашиваю? — не унималась Марфа.
— Ну да, велела Мария кланяться. Федьку не видел — куда-то, деловой, ушел. А ты попроворней работай, хочу сегодня же засветло начать перекладывать печь.
— А что за спешка?
— А то, что не за горами зима, а печь эта плохо избу греет, все тепло в трубу вылетает! Вот знакомый печник и надоумил меня, что сделать надо. Делов-то на пару часов, всю махину рушить не придется. А спешу — пока не запямятовал. Да подай каких тряпок, что не жаль для этого дела.
— Каких еще тряпок? Тряпье-то зачем?
— А руки, что в глине да саже будут, чем прикажешь вытирать? Не о портки же?
И, вскоре, отправив жену к сватье за брагой, которой та славилась, сам он принялся за работу. Оторвав от тряпки небольшой кусок, и еще раз полюбовавшись брошью, Нил тщательно завернул ее, добавив остальное золото, и замуровал в печь, вынув несколько кирпичей и сделав тайник под лежанкой. Затем он водрузил кирпичи на место.
Нил уже вымыл руки, окончив работу, когда вернулась с брагой Марфа, наговорившись вволю со сватьей. Недаром к той отправил Нил жену — знал, что пока всех не переберут эти кумушки, Марфа домой не вернется, и он сможет, не торопясь, сделать свое дело. И сейчас он с большим удовольствием выпил принесенную брагу.
…Начавшаяся вскоре холера покосила в деревне много люда. Среди них оказался и Нил, так и не успевший разбогатеть…
Прошло еще почти два столетия…
Скромный молодой инженер Иван Степанович Иванов неожиданно разбогател, женившись на дочери заведующего магазином, который вручил новоиспеченному зятю довольно крупную сумму денег с наказом истратить их с толком.
На семейном совете было решено приобрести в ближайшей деревеньке домик. Пойдут дети — будет для них отличная дача.
Купленный участок был невелик, как и совсем ветхая, хотя и крытая черепицей, изба. Кроме горницы, посреди которой громоздилась русская печь, занимавшая большое пространство, в развалюхе были еще две спаленки-клетушки. Но на первое время достаточно и этого, — решили молодожены, — а в будущем отстроим более современную дачу на месте хибары.
У хозяйственного Ивана Степановича руки чесались — хотелось внести что-то свое в приобретение и он решил, наняв помощника, разломать эту громоздкую и совершенно ненужную печь, а вместо нее сложить небольшую плиту, отгородив ее стеною, и получить таким образом кухоньку и еще одну, довольно приличную комнату.
Задумано — сделано, и в первый же выходной они с нанятым печником приступили к работе, которая неожиданно принесла сюрприз. Вслед за вынутым кирпичом к ногам работника упало что-то, завернутое в полуистлевшую от времени тряпку, из которой выпало колечко, покатившееся по полу. Но на него не обратили внимания, так как в развернувшейся тряпице перед их изумленными взорами предстала сказочной красоты брошь, сверкающая алмазами.
Обрадованный работник схватил ее, но не тут-то было. Иванов перехватил его руку:
— А ну, клади на место! Ишь, какой прыткий на чужое!
— Какое чужое? Клад-то вместе нашли! Он — мой, такой же, как и твой!
— А кто хозяин дома, ты, брат, забыл? — не сказал, а проревел возмущенный Иван Степанович, готовый чуть ли не зубами защищать свое добро, но, все же, немного поостыл, увидав, как звереют глаза у помощника. Лицо того побагровело и сжались огромные кулачищи.
Предчувствуя потасовку, если не что-то похуже, Иванов решил пойти на хитрость:
— Поостынь и послушай.
— Чего слушать-то? Идем, продадим — и пополам! — предложил печник. — Вдвоем нашли, я по-честному говорю.
— Эх, дурачина! Продать-то мы продадим, а затем долго на нарах посидим, поминая этот клад.
— А за что? — с недоверием и полный недоумения спросил инженера работник.
— А про государство родное ты забыл? Все клады подлежат сдаче, а кто утаит -тому отсидка за нарушение закона.
— Ишь ты, а не врешь?
— Хочешь убедиться? Позову я сейчас нашего участкового, пусть разъяснит.
— Это Захарыча, что ли?
— Ну да, его. Милиционера, блюстителя власти.
— Постой, Степаныч. А если участкового взять в долю?
— Да троим и загреметь за решетку. Нет, я на такое не согласен! Бери золотую цепь, она явно немало стоит, серьгу и поищи колечко — небось, тоже золотое. А я возьму эти стекляшки. Им там может и цена — ноль без палочки, кто знает… Стекла хорошо обтесали, вот и блестят. А золота тут меньше, чем в цепи. Поверь, этой заколке грош цена. Я бы лучше цепь себе взял, ее и продать легче. Но хочется молодой жене сделать подарок — пусть красуется. Твоя-то, старая наверно? Ей уж никакая заколка не поможет…
— Моя-то старая, но стекляшки, скорей всего, непростые…
— Сомневаешься? Ну, как знаешь. Или делай, как я говорю, или зову участкового! Рисковать годами жизни из-за клада не хочу, пусть государство забирает…
Уломав с большим трудом подручного и поразмыслив, Иванов все же и сам решил не рисковать: неровен час, проговорится этот мужик -тогда неприятностей не оберешься… Да и продавать такую вещь опасно, а лучше, действительно, сдать находку, и получить, как говорят, полцены, которая, наверняка, немалая.
В Ярославле он решил не обращаться, боясь огласки: узнают родня и друзья о крупной сумме, с неба свалившейся, и полезут с просьбами — одолжи да купи… Нет, уж лучше все дельце обтяпать в Москве.
И Иван Степанович, взяв пару дней отпуска, отправился в столицу. Полный радужных мыслей, молодой инженер прибыл на Ярославский вокзал и уже через десяток минут втиснулся в вагон переполненного спешащим людом метро. На руке у него в подаренной женой кожаной барсетке надежно была спрятана заветная вещица. Доехав до центра (где как не в центре должно быть главное милицейское управление, куда он собирался обратиться), Иван Степанович еле вылез, а скорее был вынесен толпой из вагона. И тут он обнаружил, что на запястье по-прежнему покоилась ручка от сумочки, но ее самой не было… Аккуратно срезанная барсетка, а вместе с ней и найденное сокровище, исчезли…
Оглушенный потерей, весь в переживаниях, ощущая горький комок в горле, инженер Иванов вышел из метро на площади трех вокзалов и направился, не разбирая дороги, к Ярославскому вокзалу. Идя по кромке тротуара, он внезапно оступился и тут же угодил под мчавшийся грузовик…
…Серьезному подмосковному авторитету Яшке Кнуту доложили, что к нему рвется знакомый пацаненок. В это время Яшка обдумывал, как устроить примерный кипеж своему конкуренту, такому же пахану Лавру Сороке, осмелившемуся положить глаз на его, Яшкины, владения и уже не раз снимавшему с них пенки. Один выход — завтрашняя стрелка, но такая, чтоб с падлой покончить раз и навсегда.
— Какой пацан? Чего надо? — зло спросил Яшка прервавшего его думы оруженосца Муху. — Какого дьявола врываешься, видишь — занят!
— Да божится этот шкет, Васька-щипач, что интересное тебе притаранил. — Хотел я посмотреть мура или как, а он, сявка, уперся: «Не для твоих моргал, — говорит, — цацка, а только достойна Кнута!»
— Ну, хрен с тобой, веди!
Когда косоглазый воришка с победным видом выложил на стол свой улов, — а это была она, бриллиантовая брошь, — Яшка от такой красоты потерял дар речи.
— Где тиснул? В музее, что ли?
— Где взял, там уж нет! — расхохотался довольный Васька. — Ну, как, угодил? Нравится?
Дрожащими руками, не поймешь, от вчера выпитого, или скорее от алчности и боязни, что такая прелесть вдруг уплывет из рук, Кнут поскорей сунул сокровище себе за пазуху, в потайной карман, под крик испугавшегося мальчишки:
— Эге-ге-ге! Сначала, Яков Ильич, расчет! — закричал косой.
— Цыц, сученок! Какой расчет? Подарок принес — спасибо!
— Ты что, Яшка? Я же только тебе… — готовый разрыдаться запричитал воришка.
— Ха-ха! Да пошутил я, не очкуй! По-царски награжу! Зови Гришку-Муху.
А вошедшему Яшка, подмигнув, сказал:
— Если кто обидит пацана — сразу ко мне! А сейчас дай ему десяток бумаженций и гони в шею!
— Яков Ильич, ну пожалуйста… — захныкал юный щипач. — Она стоит дороже!
— Кончай шакалить! Ты, гаденыш, еще торговаться вздумал? Забыл, с кем базар ведешь? Заткни хавальник! Все, пшел!
Затем, заперев дверь, Яшка наконец-то вынул свое приобретение и уже один на один остался с сокровищем. Он глядел на фантастическую брошь, сияющую в электрическом свете, и не мог отвести от нее жадного взора.
И тут, когда Кнут любовался брошью, его осенило: завтра на стрелке надо устроить Лавру такой же искрящийся фейерверк! Спрятав брошь опять на груди, он позвал Муху:
— Значит так, Гришка. За МКАДом и известным тебе кладбищем, Сороке готовим встречу. Ночью закладываем, сам знаешь что, а чтоб запомнили — добавим петарды. Будет им сабантуй с моим праздничным салютом.
— Кнут, ты как всегда гениален! — воскликнул подобострастно Муха. — Это будет не стрелка, а пирушка — пальчики оближешь!
— Все, пшел! Выполняй! Значит на завтра, на девятнадцать ноль-ноль, готовим им подарочный набор! — довольный своей выдумкой расхохотался Яшка, пребывая в чудесном расположении духа. Шутка ли — сегодня он стал обладателем невероятной броши, а завтра, разделавшись с Сорокой, станет еще и хозяином положения в районе!
…Как и договорились, заранее выехав, Яшка Кнут на своем навороченном внедорожнике с кавалькадой машин отправился к назначенному месту, надеясь лицезреть сюрприз, уготованный сопернику.
С другой стороны на стрелку отправилась и банда Сороки. Однако, зная коварный характер Кнута, тертый калач Лавр отрядил на условленную точку небольшую группу своих ухарей — разведать, что и как, а сам, вместе с остальными, немного поотстал. И как только там, за кладбищем раздались оглушительные взрывы, сопровождавшиеся фейерверком, Лавр бросился вдогонку за повернувшим из-за неудачной расправы Яшкой и его соратниками. Начались пальба и погоня.
Яшка гнал джип, выжимая из него все, на что тот, при всей его мощности, был способен. Взлетев на мост, водитель не справился с управлением, с разгона врезался в ограждение и, проломив его, свалился в реку…
Через два часа машину подняли, но Кнута в ней не оказалось. Лишь к утру был выловлен его труп.
…Брошь исчезла, быть может, навсегда, завершив этим проклятие Марины Мнишек, которое она бросила в сердцах, крикнув:
— Да будет проклят тот, чьи руки коснутся моего украденного сокровища!
Всплывет ли когда-либо из небытия эта бриллиантовая брошь, или канула в вечность — кто знает…
Домодедово, 2017 г.
