Венгерская кухня обжигающе остра, держится на свином сале и жире, паприке, баклажанах и помидорах, чужда всему рыбному и морскому, отличается обилием. На венгерской кухне можно долго продержаться, почти целый отпуск, но, если честно, через неделю потянет на что-нибудь своё или европейское.

Июнь 18-го

Заметки

Александр Левинтов

Жизнь на воде

На наших равнинных реках, что больших, что малых, жизнь неспешна, нетороплива, ленива, как и сами эти реки, патриархальна и по сути неизменна.

Жизнь начинается здесь ранним утром, ещё до того, как выплывет из-за хвойного боа солнце, если оно ещё выплывет сегодня. Туман жмётся и трётся о прибрежные тростники, утробно жирует вечно голодная щука, поплавок мой ойкнул, пошёл вбок и лёг — лещ. Он, короткогубый, не заглатывает, а мусолит моего червяка, жирного, навозного, вот я тебя! — и в небо взлетает упругая изогнутая килограммовая туша. С лещами разговор короток, как с белогвардейским офицером у стенки — в засол и на вяление, через неделю-другую с приглашением к пиву, когда балык станет полупрозрачным, а перья легко выдёргиваются из поджарого тела. Подшкурный жир так и течёт аж до локтей, легко и смачно обгладывается мясо с рёбер, а пока полежи, брат, на росистой осоке, отдышись, усни до рассолу.

Коровам непременно надо зайти в реку по брюхо и постоять так неопределённо долго: стихи они сочиняют, что ли? всем стадом?

Снизу затарахтела моторка, еле идёт — давно пора движок перебирать, да хозяин всё никак не просохнет, навигация в самом разгаре, а он, ирод, с утра уже нажрался, или это со вчерашнего никак причалить не может?

Тётя Маруся магáзин свой открыла, ждёт, может, сегодня хлеб подвезут. Магáзин её на самом юру, над дебаркадером, отовсюду виден, будто маяк. В магáзине редко чего бывает путного, за путным надо в райцентр плыть или ехать, там, правда, тоже ничего путного, всё путное где-то там, дальше, за райцентром, в какой-нибудь Америке, ещё неизвестно, существует ли она на самом деле.

Во, гуси поплюхались в воду. Хороший гусь — это почти ведро мяса, это такие шкварки, что ни одна свинья не сравнится, это потрох, жареный с гречневой кашей, это — шея, начинённая кусочками мяса и жира, зашитая мешочной иглой и зажаренная до шоколадного загара — плавайте, ребята, купайтесь, ныряйте за любимой тиной — ваше время ещё нескоро придёт.

Нефтебаржа сверху проходит мимо, на бункеровочную базу идёт, вот, где золотое дно, вот где соляру разворовывают всем миром. Осадка низкая — полна-полнёшенька солярой, ещё не разбодяженной.

А вон и пассажир бежит, уже разворачивается плавной дугой, красиво причаливая к нашему дебаркадеру.

— Отдать носовой! — будто лает радиорупор. Потом — кормовой, потом — громыхнут сходни и с борта повалит полузнакомый народ: опять день начался. С восьми, по расписанию. И чего людям на месте не сидится?

На поплавок села жирная стрекоза. В прибрежной песчаной отмели толкутся и резвятся пескариные мальки, оводы на охоту собрались — больше клёва не будет, пора сматываться. Сейчас ребятишки набегут, крапива по ним плачет.

После обеда вода устает течь. Плоская кучёвка, cumulus humilis, повисла в небе. В старицах и пойменных озерцах на другом берегу вода горячей парного молока. Караси ушли на дно, зарылись в тину, а тебе хорошо — лениво купаться в одиночестве и лежать нагишом на горячем песке, и ничего-ничего не хотеть: ни есть, ни пить, ни бабу, ни даже смотреть в небо. Просто, лежишь и млеешь, без единой извилины в мозгу, зная наверняка, что сейчас и время стоит и никуда не идёт, потому что даже ему сейчас идти некуда и не зачем. И это сейчас может тянуться и тянуться, пока не потянет тонкий ветерок — к вечеру.

Круизеры к нам не заходят, только проплывают гордо мимо, два раза в неделю — у нас и причала-то как такого нет, и смотреть у нас нечего: никто здесь не умер и не родился, мы только живём. Плавучий магáзин — раз в неделю, ну, это настоящий праздник слухов и сообщений: покупать и тут нечего, да и на хрен нам эти покупки, если деньги у нас два раза в месяц бывают? Кино привозят и другие напитки, ну, порой не без драк, конечно, но мирно, до кровавых соплей. Только однажды какого-то чужого чумового кокнули, камней по карманам насовали, да и спихнули в воду от греха подальше, сомов и раков кормить.

Я сижу на скамеечке у нашей избёнки, слушаю бортовую дискомузыку прошлого тысячелетия, бью на себе комаров, черви накопаны и заправлены конопляным маслом, завтра, думаю, на остров плыть, за щурятами, что-то давно не было жареных щурят.

В грозу

бездельем скручен,
а не делами,
под синей тучей
треплюсь с богами

о том, что было,
есть или будет,
как это мило:
о воле судеб

о том, что сено
опять взопрело,
о том, что мена
без денег зела

вздыхают боги,
но наливают:
«давайте вздрогнем
в прощанье маю»

чего ж не выпить
в такие хляби?
а дождик сыпет
и не ослабит

по кругу ходят
вино и темы,
богини ловят
украдкой семы

речей достойных,
не легковесных,
текущих стройно
с небес отвесных

«кончайте, братцы!» —
кричу богам я:
«не налакаться б
до панибратства

потери пульса
или бессмертья»
деревья ж гнутся
от междометий

грозы и грома,
порывов ветра,
как мне знакома
вся эта Терра

мы по последней —
рукой неверной:
уж вечереет,
пора, наверно…

Разговор под дождём

дождём посрывало зонты,
народ — в рассыпную скорей,
наш столик: лишь кофе и ты,
да хлопанье мокрых дверей

и наш разговор — ни о чём,
и наше пространство — нигде,
мы так редко бываем вдвоём,
реже, чем застреваем в беде

ты скажи, ты скажи, ты скажи:
мы ж теряем друг друга в годах,
и молчанье бывает — во лжи,
коль оно –затаившийся страх

мы теряем друзей и себя,
а взамен — угрызенья и сны,
дождь прошёл, облака теребя,
— до другой атмосферной волны…

Агния Львовна

Наша Таня громко плачет
Уронила в речку мячик.
Тише, Танечка, не плачь:
Не утонет в речке мяч.

Уронили Мишку на пол…

Идёт бычок, качается…

Спать пора, уснул бычок…

Эти и многие другие, дошколятские и пионерские стихи, мы помним, любим всю жизнь, шепчем детям, внукам и правнукам, читаем как колыбельное и снотворное.

И, конечно, помним — всё это написала Агния Львовна Барто.

Тихая и прилежная еврейская девочка, она получила хореографическое образование и даже танцевала, была страшно стеснительна, настолько, что, показав свои стихи Корнею Чуковскому, соврала, что их написал пятилетний мальчик.

С. Маршак был переводчиком, К. Чуковский — литературоведом, Д. Хармс — поэтом-обэриутом, С. Михалков — стукачом и драматургом, А. Барто — только детским поэтом, и потому ни на что не претендовала.

Официальное признание пришло неожиданно: она совершенно случайно начала заниматься поисками родственников детей, потерявшихся в войну. Это трудное, кропотливое, хлопотное дело увенчалось Ленинской премией, на которую она совсем не рассчитывала.

Жила она в Москве, в Измайлово, в доме № 17б по 7-ой Парковой (а, может, он числился №16б по 6-ой?), словом, за молочным магазином, в трёхэтажке, построенной пленными немцами — никакой мемориальной доски по этому поводу никто не устанавливал, да и дома те уже посносили. Жила тихо, скромно, уединённо, но, если просили соседи по дому, шла в домоуправление и выколачивала из этих бездельников и негодяев мелкий ремонт, смену сантехники, освежение газона или включение, наконец!, горячей воды. Себе она никогда ничего не просила, покорно ездила по школам и детдомам по разнарядке Массолита, называвшегося ССП, льготами старалась не пользоваться. Написала несколько сценариев для невыдающихся детских кинофильмов

Ушла тихо, в 75 лет, последние лет десять провдовствовав. Её именем ничто не названо и не увековечено.

Но стихи её живы и будут жить ещё долго. Внуки мои, живущие в Германии, семи и четырёх 4 лет, любят её стихи и, надеюсь, будут читать их моим правнукам.

Вот, казалось бы, и всё.

Нашёлся нечистоплотный негодяй, написавший о ней посмертный пасквиль, Юрий Израилевич Альперович, всю жизнь скрывавшийся под именем Юрия Ильича Дружникова. Он сам себя считал диссидентом, хотя был просто бесталанным журналистом и писателем. Преподавал в университете Дэвис (Калифорния) якобы современную русскую литературу, а на самом деле — самого себя, заставляя своих студентов покупать его книжки по 10 долларов за штуку и писать о них хвалебные эссе.

Одна его студентка, соседка, попросила меня написать такое эссе за неё. Это был тот самый омерзительный пасквиль, где несчастная поэтесса изображена сексуально распущенной супер-совковой стервой, партай-геноссе и т. д. Не знаю, как, но мне удалось высказать автору всё, что я о нём думаю, в выражениях, позволивших моей соседке сдать не то зачёт, не то экзамен по «современной русской литературе».

Умер Альперович в Москве, десять лет тому назад, в 2008 году. Бог ему судья.

Мы едем в оперу

Вообще-то мы довольно часто ходим в оперу. В Москве с десяток музыкальных театров, но мы предпочитаем Геликон-оперу. А тут решили посетить музыкальный центр имени Беллы Бартока в Будапеште: в Москве Вагнера ставят редко, а тут — «Летучий Голландец».

Взяли билеты по Интернету, там же заказали авиабилеты и отель. Теперь всё так просто…

По Будапешту

До спектакля оставалось ещё два дня, и мы использовали их в экскурсионных целях: купили билеты на двухдневный Open Tour и колесили по городу по всем имеющимся маршрутам, покатались на старом и новом метро, а на следующий день после спектакля ещё успели побарахтаться по Дунаю на каком-то изъезженном до состояния клячи корыте.

Будапешт очень похож на Вену, такой же прекрасный и ансамблевый, с похожей планировкой бульваров и улиц, с той же столичностью и помпезностью. Оба города в настоящее время заметно превышают размеры своих стран, сильно укороченных в ходе двух мировых войн: в Будапеште проживает 20% населения страны, в Вене — более четверти, что, конечно, ненормально для плотно заселенных стран.

Венгрия потеряла 2/3 своей территории: Закарпатье, северную часть Токайской долины, Трансильванию, по мелочи отдали чехам, сербам, хорватам и даже австрийцам.

Будапешт в ходе советских бомбардировок и артобстрелов пострадал даже больше, чем Вена, при этом эти разрушения были скорее актом отмщения, не объяснимым только военно-стратегическими соображениями: мост Маргет был взорван так, что погибло несколько сот мирных жителей.

В Вене очень нелепо смотрится памятник советским «освободителям», в Будапеште — ещё нелепее.

Прошлой весной мы балдели от венского Пратера и венского буйства сирени, этим летом — от парков и совершенно отвязных цветущих лип Будапешта. Отдыхать оба города любят и умеют.

Другие китайцы

В Будапеште довольно много китайцев, не так, конечно, как в Москве или Питере или даже в Риме, но много. И это совсем другие китайцы.

В Россию китайцы едут по профсоюзным путёвкам, почти на халяву, большими группами, ходят почти строем, одеты очень скромно и бедно, питаются только в подпольных китайских столовых, покупают только в китайских магазинах, слушают только китайских иллегальных экскурсоводов — и поделом нам: мы совсем не занимаемся маркетингом этого, самого мощного туристического потока. Сила струи — полтора миллиона в год, а ожидается 5 миллионов. Китайцы сами создали у нас всю необходимую им инфраструктуру. Считается, что каждый рядовой китаец должен раз в жизни увидеть Москву и Петербург — вот, они раз в жизни и смотрят в этих городах на себя, фоткаются и даже не думают посетить хотя бы ещё раз эти места. Китайский туризм в России подобен стрижке свиней: визгу много, а шерсти мало.

В Будапеште китайцы молодые, красивые, влюблённые, они ходят парочками, прекрасно и модно одетые, не фоткаются, а наслаждаются жизнью. На них приятно смотреть. Они знают, что надо увидеть, что посетить и где посидеть.

На Москву и Питер надвинулась и марширует терракотовая армия, по Будапешту расхаживает и гуляет императорский фарфор.

Кафе «Нью-Йорк»

Елисеевский гастроном — гимн купеческого размаха, кафе «Нью-Йорк» — имперская помпезность. Они очень похожи и указанные сословные различия сегодня во-многом уже стёрлись. Но вышколенность и чопорность персонала сохранились.

Кафе «Нью-Йорк» — европейски популярная площадка общения и демонстрации своих талантов среди писателей. Наверно, их тут полно: просто, писатели перестали быть властителями дум, эстафетную палочку у них вырвали те, кому и думать-то нечем — кутюрье, рок-рэп-певцы, футболисты и другие спортсмены, арт-тусовка. Сегодня любая дура с микрофоном имеет право учить всё прогрессивное человечество. Таковы издержки эгалитарного творчества и гегемонии креативного класса.

Меню в кафе, конечно, впечатляет, но кухня — вычурно-обыденная.

Надо ли говорить, что основное украшение интерьера — изящные и полупрозрачные китаяночки самых юных прелестей, так что европейским писателям есть, о чём поговорить между собой, решая судьбы и пути спасения человечества.

Венгерская кухня

Запоминаются последние завоеватели и разрушители. Гунны (хунцы — самоназвание китайцев, но нахлынули не они, а окитаяченные монголы, смешавшиеся по дороге с сибирскими, джунгарскими и северокавказскими народами) пришли в Европу одними из последних. Их вожди, братья Атилла и Буда, родом из Зауралья, из тех мест, где ныне возвышается стойбище Няксимволь, родина нынешнего московского мэра, отдалённого предка тех гуннов, что погнали перед собой обезумевших от ужаса несчастных готов аж до атлантического побережья.

Судя по всему, гунны действительно были впечатляюще страшны чисто внешне и необычайно грубы в отношении перепуганных европейцев.

Мансийские корни в венграх хранятся не только в самых древних словах, но и в основополагающих принципах кухни.

Кочевники, зауральские предмадьяры, угра, представители gathering economy (экономика собирательства) сочетали мясо и дикоросы. Опустившись на благодатную дунайскую равнину у других гор, карпатских, они переняли у местного населения земледелие, а с ним злаки, каши и тому подобное. Браки с вождями соседних племен и народов непрерывно обогащали венгерскую кухню: баварская принцесса и баварцы научили их к выпечке, французы — к супам и соусам, итальянцы — к винам и салатам, окрестные славяне: поляки, чехи, словаки, сербы, хорваты — к фруктам, овощам и ягодам. Турки отбирали у порабощённых венгров всё мясо, и тем пришлось переходить на свинину, но зато турки приучили их к перцу, баклажанам, кофе, табаку, пряностям и сладостям.

Торговля и войны, эти отвратительные извращения всемирной истории, вместе с тем приводили к культурному обмену и культурному обогащению народов, в частности, к их подключению к общечеловеческому столу.

Венгерская кухня обжигающе остра, держится на свином сале и жире, паприке, баклажанах и помидорах, чужда всему рыбному и морскому, отличается обилием и легко узнаваемой вторичностью относительно соседей, австро-немецких и балканских, прежде всего.

На венгерской кухне можно долго продержаться, почти целый отпуск, но, если честно, через неделю потянет на что-нибудь своё или европейское.

Следы господств

Австрийское присутствие в Будапеште очень заметно, и архитектурное, и градостроительное, и музыкальное, и, говоря вообще, культурное и религиозное (и тут и там кальвинизм сильно замешен с католицизмом). Присутствие, но не господство — всё-таки венгры были в Австро-Венгрии титульной нацией, в отличие от чехов, словаков, украинцев, поляков, балканских славян.

Но два ига в истории Венгрии прослеживаются весьма отчётливо — турецкое и советское.

И тех и других стараются не вспоминать вообще и тщательно вычёркивают из памяти и быта, но — невытравимо.

К природной жуликоватости и вороватости венгров (это у них ещё от Няксимволя) оба ига заметно добавили своего.

От турок осталась пестрятинка и многоцветье, советское таится в необъяснимой жестокости и жёсткости.

Нас не любят, пожалуй, как нигде — даже в Польше, Чехии и Прибалтике нет такой откровенной ненависти, разве что в Галиции сопоставима с венгерской. Тем более непонятна тяга нынешнего руководства страны к путинизму, явлению гораздо более омерзительному, чем совдепия, поскольку замешано на совсем уж откровенной алчности.

Теперь, по прошествии тридцати лет, яснее понимаешь всю нелепость советской оккупации Восточной Европы, колоний заметно более развитых, нежели метрополия, интеллектуально более развитых.

По числу нобелеантов в абсолютном выражении Россия-СССР-РФ (22) уступает многим:

США — 325
Великобритания — 113
Германия — 91
Франция — 56
Швеция — 30
Япония — 25
Швейцария — 23

Но относительно всего населения мы несомненно уступаем также Нидерландам (19), Италии (16), Дании (14), Австрии (13), Израилю (11), Канаде (11), Норвегии (10), ЮАР (8), Польше (7) и даже Венгрии (4). Мы обгоняем Китай и Индию, но это, судя по всему, недолго продлится. От стран старой цивилизации мы будем отставать всё больше и больше: очень уж не любят у нас умных и талантливых.

Кошмар советского ига рассеивается и забывается: русский язык уже никем не вспоминается и не упоминается, и даже не слышится.

Другие достопримечательности

Я всё более превращаюсь в недвижимость, а потому мне многое становится недоступным. Из всех свобод путешествующего в моём распоряжении в полной мере осталась лишь свобода слова, которой и приходится наслаждаться. Надо, кстати, заметить, что этой свободы в мире остаётся всё меньше, несмотря и даже именно благодаря Интернетам и прочим мобильникам: сегодня Достоевский давно бы уже гнил в тюрьме самой демократической страны мира за свой экстремистский и шовинистический «Дневник писателя».

В Будапеште замечательный крытый Центральный рынок.

Вокруг него обретаются афро-венгры, любимая работа которых — стоять и ни черта не делать хоть за какие-нибудь деньги или даже без денег (впрочем, афро-чукчи точно таковы же).

Венгры гордятся своим алкоголем, особенно токайскими винами: то, что они поставляли в СССР, было откровенной дрянью, сегодня токайское вино действительно «король вин — вино королей». Местная фруктовая самогонка «палинка» очень хороша, но непомерно и неправомерно дороже фруктовых шнапсов Баварии и Австрии, а о скромной черногорской «Лозе», армянских фруктовках, украинском самогоне, грузинской чаче и даже итальянской граппе лучше не вспоминать. По ценам и крепости (50° отнюдь не Цельсия и даже не Фаренгейта) «палинка» может тягаться только с экзотическим «полугарком», производимом в Польше и Восточной Пруссии.

Очень популярен ликёр/бальзам «Уникум», употребляется чаще как дижестив, нежели как аперитив. Жаль, что мне он строго запрещён к употреблению — купил лишь в качестве сувенира.

Вагнер как событие

Да, стоило мучится по самолетам, аэропортам, автобусам и кабакам, терпеть тридцатиградусную жару, когда в родной Москве по ночам — до нуля, жрать гуляши, паприкаши и прочие шницели, хлебать токайские и грушёвые или айвовые «палинки» -— ради «Летучего Голландца». И чувствовать себя этим самым Летучим Голландцем, уже сильно постаревшим и потрепанным, уже готовым спускаться в лапы Сатаны. И думать, прихлёбывая местное шампанское: «куда бы ещё рвануть?»

О наших чувствах

Ваня, привет! Давно не писал тебе. Не знаю, как ты, а я соскучился по письмам тебе: ну, да, тебе это не дано понять, ведь ты их прочитаешь нескоро, но зато все разом. И на тебя, наверно, нахлынут мысли и чувства. Вот об этом, о чувствах, я и пишу это письмо.

Этих чувств всего пять: зрение, слух, вкус, осязание и обоняние.

Говорят, 80 или даже 90% всей внешней информации мы воспринимаем зрительно, скорей всего, так оно и есть. На слух мы воспринимаем ещё 5-10%, ведь, например, слова и мысли мы не только видим, читая их, но и слышим в разговоре между собой и ещё неизвестно, слова и мысли мы чаще слышим или видим? Когда-то я очень много читал и не любил общаться и разговаривать с другими людьми, особенно взрослыми (похоже, это сейчас происходит и с тобой) -тогда я, конечно, все слова и мысли получал зрением, глазами. Сейчас я уже гораздо меньше читаю, но зато я много общаюсь с людьми и слушаю много музыки: теперь мир входит в меня звуковым образом.

А знаешь, что мы впускаем в себя из внешнего мира? -только то, что нам интересно. Точнее, наоборот: интересное — это то, что мы впускаем в себя из внешнего мира. А всё неинтересное мы пропускаем мимо ушей, не видим и не слышим, не чувствуем и оно для нас вообще не существует. Но только вот, что здесь интересно: если наш внутренний мир — крохотный, сжатый, плоский, то нам ничего и не интересно. И потому и внешний наш мир оказывается крохотным, сжатым, плоским. И он, конечно же, неинтересен, да и мы сами становимся никому неинтересными. Поэтому, если тебе что-то становится неинтересным, обрати внимание прежде всего на себя: не скукоживаешься ли ты сам? Я иногда шучу: «чтобы получить образование, надо быть образованным» — всем нравится эта шутка, потому что это так и есть. И я очень рад, что ты — человек образованный, много читаешь и много знаешь, много путешествуешь и тебя многое интересует: спорт, и география, и астрономия, и техника, и музыка, и история, и естествознание, и минералогия. Раз ты образованный человек, значит, ты можешь получить и широкое, и глубокое образование, а не плоское и узкое. Посмотри — и русское слово «образование» и немецкое «das Bildung» говорят нам одно и то же: образованный человек — картинен, скульптурен, на него приятно и интересно смотреть, с ним приятно и интересно общаться.

Очень часто слух и зрение работают одновременно, например, в кино, в театре или когда мы с тобой слушаем музыку и одновременно смотрим клип. И нам многое становится более понятным, когда зрение и слух работают вместе. Учёные, занимающиеся рекламой, выяснили:

70% людей запоминают и сразу могут воспроизвести аудио-рекламу, например, по радио, но только 10% из них могут воспроизвести это же через три дня. Видео-рекламу в газетах, журналах, на улице запоминают и сразу могут воспроизвести 72% людей, практически столько же, сколько и аудио-рекламу, но через три дня воспроизвести могут уже 20%, а сочетание аудио-видео-рекламы даёт потрясающие результаты: её сразу запоминают 81% людей, а через три дня — аж 65%! Потрясающий эффект! Вот, почему так много рекламы по телевизору, вот, почему она так дорого стоит, и вот, почему я сам смотрю телевизор очень мало и только те каналы, где нет рекламы, и тебе советую делать то же самое.

Все чувства, как ты уже понял, у человека могут развиваться: у художника и охотника развивается и становится зорче зрение, у музыканта, певца и того, кто их слушает, развивается слух, у едока развивается вкус.

Со вкусом много интересного связано.

У голодного человека, у того, кто вечно голоден, недоедает, никакого вкуса нет: он готов есть всё подряд. И человечество тысячелетиями борется с голодом, с тем, чтобы люди не были голодны и у них появился вкус. Потому что вкус, как и образование, развивается только у тех, кто уже имеет вкус и образование. Чем меньше на Земле будет голодных, тем больше будет людей со вкусом, тем более равной будет жизнь в обществе, а, стало быть, и само общество будет спокойней, богаче и разнообразней.

Вот, мы опять столкнулись с этим словом — «образ». Грамотны должны быть все, и более или менее одинаково грамотны. А вот образование должно быть очень разным, чтобы люди не смотрели друг на друга как в зеркало, а были интересны друг другу. Тем мы и отличаемся от муравьёв, пчёл, саранчи, селёдок и других стайных существ: мы различаем друг друга не только внешне, но и внутренне, мы отличаемся друг от друга образовательно, мы — разнообразны.

У дегустаторов очень тонкий вкус: они различают недоступные нам нюансы вкуса. Но эта тонкость достигается не только в ходе накапливающегося опыта, но и за счёт строжайших ограничений: дегустаторам духов запрещено курить, дегустаторам вина и чая — пользоваться духами и одеколонами, а также курить, дегустаторам табака — пить кофе и чай. И так далее.

Мы с тобой — не дегустаторы. Но мы любим жизнь и любим жить, поэтому стараемся иметь тонкий вкус, а, главное, ценить сочетание вкусов: с кофе хорошо сочетается во вкусе с шоколадом, сливками, молоком, сладостями, потому что он сам по себе горчит, сосиски хорошо сочетаются с горчицей, потому что сами по себе довольно пресные и монотонные, картошка фри очень хороша с кетчупом, придающим ей остринку, котлеты хороши с картофельным пюре и спагетти — и так далее.

Во вкусе важно не только знать эти устойчивые, веками формируемые сочетания, но и знать, почему они формируются в разных культурах и у разных народов. Я, например, не люблю соус барбекью, да мне его и нельзя из-за сахарного диабета, но я знаю, как эта традиция родилась у американских ковбоев:

Осенью они гнали стада бычков из Техаса, Канзаса и других штатов Великой Равнины туда, где жило большинство людей, в Новую Англию. Железных дорог ещё не было, и скот шёл своим ходом, не спеша, пощипывая траву, поэтому стада доходили только до Чикаго, где были огромные знаменитые скотобойни. Ковбои на ночь разбивали немудрящий лагерь, разводили костры, резали бычка и жарили его на костре. Но ведь зараз его не съешь, поэтому куски мяса перед обжаркой намазывали смесью соли, перца, помидоров и мёда. Мёд — отличный консервант, и мясо благодаря мёду не портилось несколько дней.

Во многих жарких странах люди хорошо освоили это свойство мёда: в Китае, в Индии, в Мексике, на Ближнем Востоке.

Вкус позволяет нам самим придумывать и разнообразить свою еду и своё питьё, если, конечно, у нас хороший вкус, высокообразованный вкус. Знаменитые повара, виноделы, парфюмеры знамениты не тем, что хорошо знают многие рецепты, но прежде всего тем, что придумывают новое, обогащая тем всё человечество. И благодарное человечество бережно хранит память о них: о Коко Шанель, Доне Периньоне, Вдове Клико, Александре Егорове, месье Оливье, Строганове, мюнхенских монахах августинцах и францисканцах, о многих и многих других.

Понятие «вкус» мы давно уже перенесли на другие стороны жизни, не только не аду и питьё. Мы часто говорим: «у него хороший вкус — он хорошо и красиво одевается», «у поэта или писателя хороший вкус и стиль», «эта женщина шикарно подбирает украшения к своему наряду». Вкус стал синонимом меры, стиля, даже культуры.

На ощупь, осязанием мы познаём очень немногое, но зато память осязания очень цепкая.

Когда тебе было всего три года ты обжёгся в Зеефельде о гриль. Шрам от ожога у тебя держался около года. Сейчас ты уже, наверно, не помнишь этот эпизод, но твоя кожа твёрдо запомнила: трогать горячее нельзя! И она теперь будет помнить это всю жизнь!

Из всех наших чувств мы, как ни странно, более всего ценим обоняние, наверно, потому, что оно у нас самое неразвитое.

Человек различает около трёх тысяч запахов, собака — более трёх миллионов. Мы в тысячу раз беднее собак в мире запахов!

А ещё потому, что мы очень ценим в себе непредсказуемость, случайность, спонтанность. Наверно, это происходит ещё и потому, что запахи невоспроизводимы сознательно.

Для нас самым надежным проводником в мир спонтанных воспоминаний является обоняние: запах свежескошенного сена, горящей, точнее — загорающейся бересты, сырого свежеиспеченного черного хлеба, горящей осенней листвы бросают в сладость неожиданных и сладких воспоминаний. Я бы отнес сюда и запах распаренного березового веника, запах коровы и парного молока.

После этого вступления мне хотелось бы выделить не одну — пять ролей спонтанных воспоминаний в моей жизни.

Первая: спонтанные воспоминания -толчки творчества. Что может быть спонтанней молнии? А ведь именно от Зевса и Мнемозины, богини памяти, рождены были музы. Однажды в Америке, а я прожил в этой стране почти 9 лет, я совершенно неожиданно увидел в одном парке крапиву. До того я расспрашивал знакомых мне американцев об этом растении, но они только недоумевали. Я уже, было, решил, в Калифорнии она не водится, и надо же — целые заросли! И тут же стало рождаться:

Когда поля освободятся от снегов
и ветры шалые с пустых небес повеют,
я тихо за город, из зарослей домов
уйду и вдруг, на время, подобрею.

Когда еще — ни птиц, ни соловьев,
и только лед сошел в холодных струях,
я оторвусь от суеты и снов,
по перелескам солнечным кочуя.

Нарву крапивы, колкой и мохнатой,
она земною горечью полна,
и щи сварю, как матушка когда-то:
картошка, соль, крапива и вода.

Пусть детство ленинградское вернется,
рахит, цинга, бесплатный рыбий жир;
и боль в висках так трепетно сожмется,
и просветлеет под слезою мир.

И я в слезах тоски по мёртвым милым
забудусь и запутаюсь, как в сеть;
и за оградою расчищенной могилы
крапива памяти всё будет зеленеть.

Второе: прорыв из эмоций в сантименты. Благодаря Фрейду мы знаем, что есть сознание и подсознание. Но точно также в сфере чувств есть экспликативные эмоции, выплескиваемые вовне, и потаённые импликативные сантименты, хранимые глубоко внутри нас. Наверно, входов в интимный мир переживаний много, но один из них несомненен — спонтанные воспоминания. И надо быть бесконечно благодарным за наводнения, погружающие нас в сантименты и выбивающие из нас слезу или поток слез, умиление.

Третье: глотки свободы. Пользуясь понятием Мартина Хайдеггера, мы все в поставе, в суете обязанностей и расписаний, Еще больше мы суетимся по поводу будущего, что уж совсем неправильно и не по-христиански. И вдруг, неожиданно, «средь шумного бала, случайно» к нам приходит воспоминание — и мы — свободны! Мы входим в забытый мир как в храм, благоговейно и никуда не опаздывая. Мы вырываемся из постава, из яростной злобы дня и предаёмся плавному течению воспоминаний…

Четвёртое: укоры совести. В ночи и средь бела дня нас вдруг обдаст жаром горючих воспоминаний о свершённом нами зле — мы знаем, что ничего уже не исправить и не поправить — тем горячее наше раскаяние, тем глубже осознание своей греховности, тем больше шансов признать своё несовершенство. Укоры совести — немногое, за что мы можем цепляться, как за спасение, но именно они приходят чаще спонтанно, чем сознательно, по крайней мере, у меня.

Пятое: онтологический синтез. При всей малости мира ароматов и наших спонтанных воспоминаний именно они и позволяют нам увидеть мир целостным, приобретать образ и изображение мира.

Только благодаря спонтанным воспоминаниям, приходящим поперек или вспять нашему уму-разуму, формируется и поддерживается целостное и внутренне непротиворечивое представление о мире, хотя и сотканное редкими и небрежными стежками.

Я знаю, Ваня, настанет день — и ты неожиданно для себя столкнёшься с запахом, который поначалу покажется тебе забытым, но ты вспомнишь его, вспомнишь всё, что с ним было связано, и на глаза навернутся слёзы, и ты заплачешь — от счастья.

Отъезд

поезд тронулся, мягко и вкрадчиво,
жизнь поплыла безвозвратно мимо,
мимо дамы с прокуренным мальчиком,
мимо психушки им. Россолимо

что-то ёкнуло и оборвалось,
внутренний мир чуть мигнул, икая,
кроме закуски, которой малость,
всплыла поллитровка, увы, не «токая»

соседка, нахмурясь: «попрошу вас выйти»
у неё макияж и, наверно, пижама,
а мне пора бы уже и выпить,
освободясь от душевного хлама

пошли огороды в шесть соток, заборы,
поехали дачи, коттеджи и дали,
уже не родные, коль отданы ворам
за то, что когда-то всех обокрали

глазницы бараков чуть теплятся жизнью,
трепещет над чьей-то конторой вымпел,
небо подёрнулось в сумерках синью,
проехав перрон, я немедленно выпил

Приезд

утро такое, что спать бы и спать,
в туалет мочегонная очередь,
полка вагонная — нет, не кровать,
да и что снилось, конечно, не исповедь

а за окном проплывают дома,
скоро вокзал и перрон неухоженный,
а позади — неудачный роман,
на первой странице начáтый и брошенный

в жёсткой щетине наставшего дня
ворох сует, предстоящих и пыльных,
жизнь, поднимаясь с рассветного дна,
будет опять целый день многорыльна

кто-то встречает, надеясь на чудо,
нет, не меня — никому я не нужен:
толстый таксист, краснобай и паскуда,
голос пропит или просто простужен

я на корявых спускаюсь в метро,
кончен поход по родимому краю,
больше не будет встреч и ветров,
лиц и улыбок, которых не знаю…

Сгоряча

Все самозванцы начинают всемирную историю с себя.

— У меня душа молодая, только третье тело донашивает.
— С чего ты взял, что третье?
— Ну, не четвёртое же!

Проходит лето и лета,
И ты давно уже не та…
Прошла зима, пройдёт и лето,
И я — другой, уже не этот.

«Всё вроде бы ничего, но макияж уже не поправишь» — думала она, когда снаружи начали заколачивать гроб.

Коровы не потеют, чтобы масло было несолёным.

Я себя чувствую, и это — уже неплохо.

О современном офисном, медицинском и образовательном сообществе — полумосковская четверть-интеллигенция.

Кругом столько мерзавцев, что негодяи стали не то, чтобы редкостью, но как-то утеряли свою доминанту в обществе, и только подонки ещё удерживают свои позиции.

Куксимордия и мерехлюндия — вот, что делает нашу жизнь неинтересной для нас, а нас самих неинтересными для жизни и окружающего мира.

В принципе, я сделал всё, что мог, и добился всего, чего хотел, и теперь мне остаётся только почивать на нарах, не покладая зубов на полку.

Правда заключается в том, что вокруг все лгут; ложь от вранья отличается тем, что она корыстна.

В вагоне метро:
— Давайте, поменяемся с вами местами.
— Зачем?
— Да тут какой-то пакет подозрительный, похоже, это бомба, у вас, я смотрю ноги старые, больные, всё равно скоро ампутировать, а мои — молодые, здоровые, красивые, жалко как-то.

— Я занимаюсь недвижимостью.
— Риэлтор?
— Зачем риэлтор? Я — патологоанатом.

Скоро при посадке в самолёт ничего такого не понадобится: провёл пальцем по дисплею — и проходи на борт, а ещё лет через пять достаточно будет просто плюнуть в экран.

Интеллигент — носильщик интеллекта, интеллектуал — насильник интеллекта.

— Приезжай: у меня флакон коллекционного тройного одеколона припрятан и початая бутылка шампанского от позапрошлогоднего Нового года осталась.

Продолжение