Александр Левинтов: Июнь 18-го. Продолжение

Loading

Культура эволюционирует и развивается за счет шедевров, возникающих время от времени в социуме и становящихся эталонами и нормами для последующих генераций. При этом, смена норм вовсе не означает уничтожения или забвения предыдущих — по принципу уникальности шедевров.

Июнь 18-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

О городе

Человеку не просто хочется жить в облюбованном им и красивейшим для него месте — ему не хочется покидать это место: весь день трудиться в поле, чтобы наслаждаться красотой окружающего мира, только вымотавшись до упаду? Не лучше ли найти занятие себе поближе к дому, а того лучше — не выходя из него? И человек начинает искать себе такое занятие и ремесло, чтобы пребывать в красоте и одновременно обеспечивать себе и своей семье достойное существование.

В античные времена, согласно Цицерону, плата за труд для свободного человека была позорна. Но после того, как император Каракала дал гражданские права всем проживающим в пределах вала Адриана и других римских лимесов, включая британские и африканские территории, ситуация резко изменилась — начался расцвет ремёсел «не отходя от дома».

Не ремесленники стали создавать города, а города — ремёсла и ремесленников: das Stadtluft macht frei («воздух города делает свободным» — достаточно было продержаться в городе один год и один день — и ты становишься свободным человеком — от феодала, долгов, свершённого преступления, семейной обузы). Индивидуализм сельского образа жизни сменился духом коллективизма и коммуникации. Этому же стала способствовать и торговля как межгородская коммуникация и коммуникация между селом и городом. Село потянулось в город с коммерческими и коммуникационными целями, но, главное, ради красоты городских храмов и видов. Город стал привлекателен именно этими двумя основаниями: красотой и свободой.

Эта традиция пошла с Шампани: всплески торговли, ярмарки, стали приурочиваться к местным соборным праздникам в городах. Окрашенная святостью красота стала растекаться по всему хинтерланду каждого города, превратилась в диалог паломничества и коммерции.

Ситуация ещё раз сделала принципиальный исторический галс в 16-ом веке. Труд стал наёмным и получил меру в виде зарплаты. А труженик приобрёл чувство собственного достоинства и стал личностью, что получило общественное признание, адекватное этому чувству. Город сделал из человека Человека.

Но эти же рыночная экономика и протестантская этика сыграли в нашей цивилизации две очень грустные шутки:

— аскеза скромности и пуританской строгости превратила города в унылые однообразные ряды домов, Манхеттен и Черёмушки, в спальные цеха при промышленных производствах, соц. городки, даже, если речь идёт о кап. странах, в конструктивисткие высоко функциональные кварталы баухаус, римские районы времен Муссолини, современный Мумбай;

— наёмность труда привела к машинизации и впоследствии технологизации производств, где каждый отвечает только за свою операцию, но не за законченный продукт, что в свою очередь привело замену тружеников служащими, зарабатывающими исключительно почасовым, а не попродуктным образом: городская жизнь приобрела монотонность маятника.

Пространство и время современных городов стали в равной степени ритмичными, монотонными и неинтересными до тошноты. И никакие креативные ухищрения не привлекай, всё равно получается московское Сити или Сколково, где человеку неуютно от заданности и неумолимой причинности деятельности, как в муравейнике или пчелином улье. Человек в современном городе потерял свою спонтанность, уникальность и самодостаточность.

Современный город-человейник сделал человека насекомым, планктоном, сельдяным косяком, массово и синхронно реагирующим на внешние вторжения акул ли, дельфинов ли, политических проектов ли, футбольных матчей ли.

Что сделаем мы со своими городами и что они в отместку или с благодарностью сделают с нами?

Анфилада

Не важно, как велико или скромно жильё людей прошлого, одна деталь повторяется повсеместно: каждая комната имеет две, три, а то и четыре двери, а вместе они составляют анфилады: это и в роскошных дворцах: Зимнем, Версальском, Букингемском, Лувре, Прадо, Эскуриале, Уффици, Дожей, в скромном доме Достоевского или доме декабриста Якушкина, последнего, кто получил свободу, в Ялуторовске.

Как правило, все эти сооружения имели окна на все четыре стороны и открыты всем ветрам (русское «окно» этимологически связано с «оком», видом изнутри дома, английское «window» — с «ветром» дующим в дом извне).

Помнится, когда я брёл по анфиладе из 16 сообщающихся комнат Якушкина и слушал рассказ советской экскурсоводши о страданиях персонажа событий на Болотной (Сенатской) 1825 года, меня не отпускала завистливая мысль о своей кооперативной однушке у метро Беляево.

Если дом имел два этажа, один этаж представлял собой бизнес, например, лабаз или магазин, либо внизу жил хозяин, а этаж выше — сдаваемый в аренду: так жил Достоевский в Старой Руссе, на втором этаже. Сам писатель спал и работал в самой маленькой угловой комнате, кажется, вовсе без окна, во всяком случае, сидя за своим крохотным столиком, он упирался взглядом в угол.

И такое расположение комнат и помещений, такая планировка создавали некий замкнутый, бесконечный не только в пространстве, но и во времени круг, путь, жизненный путь, своеобразный герменевтический круг Шляейрмахера, из которого не надо и не хочется выходить.

Многие из этих домов стали музеями — сама идея такого дома ориентирована на бессмертие и увековечивание живущего или живших здесь. Отец Сергий Булгаков так и определял хозяйство как деятельностный круг, призванный преодолевать смертность своего хозяина, своего игемона.

Мы теперь живём в тупиках. Нам важно иметь в комнате всего одну дверь, чтобы, при нужде, было удобно запираться и укрываться от внешнего мира, отстреливаться и держать оборону.

Я как-то был в доме своего товарища и коллеги Сергея Артоболевского, племянника знаменитого академика Артоболевского, которому и досталась в 50-е эта восьмикомнатная квартира (изначально она была четырёхкомнатной). Представьте себе огромный, в 20 квадратных метров, холл, а из него ведут двери: одна входная, одна на кухню, а остальные — в крохотные, по 7-8 метров каждая, жилые комнаты-кельи. Вдобавок ко всему, практически каждое окно загорожено от внешнего мира чьей-нибудь скульптурной жопой не то из железобетона, не то из гипса.

Неанфиладность, тупиковость нынешнего жилья порождает нашу одноразовость.

Также, кстати, устроен и Интернет: у него нет бесконечности и стройности музея, это всё сплошные гипертекстовые тупички. И наше сознание постепенно за сто с небольшим лет, переформатируется на эту схему, подсказывающую нам нашу смертность, конечность и тупиковость: тут дважды в одно место не попадёшь!

Новое и неизвестное начинает нас пугать, мы ориентируемся не на входы, а на выходы, как на атомных электростанциях: из-за секретности указатели никогда не говорят о том, куда ты движешься -только, куда бежать в случае аварии.

Что же делать в столь горестной ситуации?

Выход фактически один: необходимо в рефлексии выстраивать анфиладу своего пути или пути предшествующей тебе эпохи, жизни, ситуации. Если надо, прорубать в глухих стенах проломы, проходы и двери, искать общесвязующие нити и не впадать в бродилки в потёмках собственного сознания и Интернета.

Как-то… где-то… что-то…

дождь идет походкой тихой
невпопад и как-то мимо,
шлёпает по лужам лихо,
я впадаю в неподвижность

тучи, горы — всё так серо
и до тошноты обычно,
не затрачивая нервы,
я впадаю в неподвижность

где-то бродит новолунье
высоко в ночном затишье,
там и ангелы уснули,
я впадаю в неподвижность

что оставлю я на свете?
или я, возможно, лишний?
что-то шепчут струи Леты,
я впадаю в неподвижность

Одиночество в ритмах латинос

одиночество в ритмах латинос
(то танго, то румба, то самба),
под ветрá и блуждающий минус,
в свете часто мигающей лампы

коротаю свои вечера
непривычно и трезво,
даже сурово, как никогда,
а от того ни спешно-ни резво

мысли текут — попреки ожиданьям —
явно не в сторону воспоминаний,
тихо, спокойно, к морю фантазий
без романтизма и ветренных пассий

я засыпаю как каменею
в топоте танго и прочих мелодий,
сны будто тени по тёмным аллеям,
шорохом тихим к последней свободе

Природа и сладкие муки творчества

Писатель — профессия, наиболее предрасположенная к суициду. Это доказывается и статистически и работой Г. Чхартишвили «Писатель и самоубийство». Она потому и суицидальна, что писатель как бы повторяет ход Творца, творя свой виртуальный антропогенез, населяя свой вымышленный мир вымышленными людьми.

Можно выделить четыре этапа формирования писателя в процессе его самопознания:

— на первом человек описывает себя и свою жизнь (вот почему в эмиграции, например, многие становятся «писателями», публикуют свои воспоминания — у них возникает потребность самоописания в условиях острого дефицита общения и коммуникации, они боятся потерять себя);

— на втором он начинает сочинять себя и свою жизнь (совсем как в эмигрантском анекдоте — в Централ Парке в Нью-Йорке новая собачка подбегает к другим: «это я здесь — такса, а в СССР я была доберман-пинчером»)

— на третьем он начинает укрываться и прятаться за своими персонажами, которые — сам автор и есть, только зашифрованный, замаскированный и декорированный;

— наконец, собственно писатель осуществляет акт антропогенеза и выпускает в виртуальную жизнь персонажи, которые действуют, чувствуют и мыслят независимо от него, он подлинно умирает в них, в каждом произведении. Он проживает их жизни, он порождает их и умирает с ними — но это неважно. Важно, что он только тогда и становится писателем, когда умирает — в них. Он вынужден занять позицию Бога, святотатственно и отчаянно, но это чревато оказаться на краю собственной жизни. Творчество — одновременно и самоубийство и самопознание.

И потому писать, говорить, делать — для меня это практически одно и то же — надо таким образом, как будто это в последний раз в твоей жизни и одновременно — это последние слова человечества.

Эвристика и творчество — на качелях креативной деятельности

Креативная деятельность есть, прежде всего, порождение чего-то нового. Всякая человеческая деятельность есть нечто подсмотренное у природы и пародирующее природу, но мы настолько дерзки, что пародируем и Креатора.

Продукты и результаты креативной деятельности ориентированы на социо-культурный мир, хотя в большинстве случаев и не достигают его, уходя в глубь столов и долгих ящиков, умирая задолго до смерти своих создателей. Те из них, результатов и продуктов, что приобретают цену, становятся товарами. Порой путь от продукта до товара занимает годы, десятки и сотни лет. В строгом соответствии с принципом time is money, чем дольше этот путь, тем выше цена.

Гораздо интереснее вопрос, откуда приходят эти креативные продукты, результаты и товары, а, следовательно, и что является их ресурсами.

И тут появляется первое, самое фундаментальное разделение.

Ресурсом креативной деятельности может быть образование и стоящая за ним культура. Такая креативная деятельность может быть названа творчеством и рассматриваться как важнейшее звено воспроизводственного процесса социо-культурной трансляции. Новое порождается в культуре и уходит в нее, осаждается в ее сокровищнице.

Но возможен и другой источник и другой ресурс: его называют Пустотой, воображением, универсумально-духовным пространством — когда у Иосифа Бродского на суде спросили, откуда он решил, что он поэт, ответ был нерешительный, но единственный: «наверно, от Бога». И этот процесс — эвристика.

Как правило в креативном процессе всегда присутствуют обе эти струи — творческая и эвристическая, в разной пропорции и в разных соотношениях. И, если и есть муки творчества, то они — в этом раздрае, в этом противоречии: страшно оказаться лишь продолжением культурной традиции, быть вторичным или даже третичным подражателем, но так же страшно быть бармалеем и изобретателем велосипеда.

Я долго мучился этой дилеммой, пока не понял нечто вполне банальное: каждая цивилизация когда-то начиналась со своего Откровения. Цивилизацию, к которой принадлежу я, принято называть иудо-христианской: музыка, поэзия, живопись, литература, все формы и жанры креативной деятельности в рамках этой цивилизации — интерпретации, толкования и комментарии к Библии, не более того. Просто иногда мы, минуя и проскакивая пласты и недра культуры, прорываемся сразу и непосредственно к Первоисточнику и слышим в себе непосредственный голос, называя этот неописуемый процесс эвристикой. Мы все вторичны относительно этого источника и чаще всего — троичны, десятеричны, стоичны и так далее. Даже в большевистских лозунгах полно цитат из Священного Писания.

Понимание и наитие — две формы существования вдохновения

П. И. Чайковский удивлялся, когда кто-нибудь жаловался на отсутствие вдохновения и открыто называл их лентяями: из самого композитора музыка буквально «пёрла», и он только и успевал ее записывать. Вдохновение — достаток сил, чтобы успевать за собственными замыслами и тем, что из тебя «прёт». Отсутствие вдохновения — самая обычная немощь, достигающая тебя в болезни, старости, переутомлении, в болоте суеты.

Вдохновение (в дословном переводе с греческого «плюновение», которое совершил Бог по отношению к «брению» будущего Адама) дается нам вместе с душой и есть тот самый талант, зарывать который в землю — величайший грех. То, что тебе дано, над тем и трудись.

Дается же вдохновение двояко: либо пониманием, либо по наитию. Понимание как процесс, по Шляейрмахеру, есть хождение по кругу понимаемого, терпеливое и пытливое, есть самоуглубление в культурные слои и пласты, всё глубже и глубже, бездонно. И на этом пути по герменевтическому кругу открываются изумительные, завораживающие картины понимания -только успевай фиксировать на холсте, в словах, красками, нотами…

Наитие — прорыв к истинному, озарение, вспышка, та искра Божия, что посещает далеко не всякого, но никогда случайно.

Если у меня и было что по наитию, то обнаруживалось это постфактум, в изумлении: «откуда это?». А вот так, чтобы хлопнуть себя по лбу: «эврика!» — никогда. Если честно, побаиваюсь я принятия решений «по наитию» (а даже слово в стихотворной строчке — своеобразное решение) — они очень близки тем, что «по пьяни». Идущие на такие решения обычно уверены в своей харизме с таким же упорством, с каким я уверен в отсутствии харизмы у них. Как правило, это просто дурь, густо замешанная на лености ума.

Подключение интеллехии человека к внешним «навигаторам» может проходить по-разному. Очень важно, на что настраиваешься: на интеллехию понимания или на «и понеслась!», «шашки наголо!», обкурившись и наглотавшись.

Творчество по Платону и Аристотелю: и преступление и созидание

Платон считал, и весьма справедливо, всякое творчество, всякую креативную деятельность поэзисом и преступлением — преступлением существующих норм и канонов.

В онтологии Платона абсолютно совершенной была лишь Первокапля, Гестия (=Истина). Большой взрыв и всё последующее за ним — лишь развал этого совершенства: боги — осколки истины, гении — тени богов, люди — смертные воплощения гениев и богов, замешанные на прахе и глине, тьфу. И потому любая инновация, любое нововведение и любое творение — удаление от элиты первоформы, продолжение осквернения былого совершенства, все поэты, безответственные и безнравственные демиурги, должны обливаться всеобщим презрением и находиться на самой нижней социальной ступени, где-то между людьми и собаками.

Аристотель рассматривал творчество как занятие, несущее в самом себе удовлетворение, но, в отличие от пьянства, не являющееся добровольным безумием. Само мышление, в силу его спекулятивности, можно рассматривать как творчество, как соприкосновение и проникновение в мир идей, самый прекрасный и соблазнительный из миров.

Эта точка зрения мне гораздо милее, и я действительно, никогда не испытываю никаких мук творчества, находя это занятие наиболее удовлетворительным, хотя Аристотеля с его косноязычием — недолюбливаю.

Искусство и мастерство

Представители всех народов Севера, промышляющих охотой — прирожденные художники: острый глаз и твердая рука тому ресурс. Большинство умственно отсталых прекрасно поют, лепят и рисуют — это им в компенсацию за дебилитет.

Есть огромное число одаренных от природы к шахматам, математике, наукам и искусствам (их не меньше, чем природно предрасположенных к безумию, пьянству, воровству и разврату, более того, эти два вида предрасположенностей часто умещаются в одной личности) .

Искусства заложены в нас, и мы либо окружающие нас довольно рано распознаем этот зов, der Ruf.

Мастерство дается трудом и с трудом. Иногда и вовсе не дается: пивные и подворотни полны подмастерьями, подпасками и теми, кто на подхвате.

Искусство — это способ проживания и освоения мира, мастерство — уровень этого проживания и освоения. Не зря ведь английское mastering — освоение, степень присвоенности себе мира.

Если на одну доску поставить искусство, а на другую — деятельность, то мастерство окажется тем, что расположено между ними, мастерство есть сплав искусства и деятельности.

Я не уверен, что достиг мастерства хоть в чем-нибудь, но совершенно точно убежден, что живу в искусстве — и как потребитель мира и как его создатель.

Виртуозность и шедевральность — два смысла призвания

Призвание — калька с немецкого Beruf. Призвание сменило в нашем языке господствовавшие до того, до конца 19 века, «поприще», «стезю» и «ниву». Призвание имеет два основных смысла: призвание как профессия и призвание как служение Богу.

Применительно к теме о природе креативной деятельности эта дуальность представлена шедевральностью и виртуозностью.

Виртуозность (духовная честность) — совершенная часть культуры, признаваемая не как достигнутый уровень мастерства и деятельности, а как вдохновенная открытость и распахнутость культуре силам внесоциальным, вневременным, но сугубо локальным, заостренным на место снисхождения Духа. Имеется точная пространственная определенность установления первой скинии первосвященником Малхицедеком на скале, превратившей город язычников Салем в священный Иерусалим. Столь же определенна гора Синай, на которой дан был Моисею Завет. С топографической подробностью описан Завет Христа, но до сих пор мы теряемся в его датировке. Пифия Апполона могла вещать только в Дельфах (и мы знаем. что случилось с Кассандрой, решившей изменить Апполону и Дельфам). Перемещение виртуознозсти в пространстве почти невозможно, но мы легко согласны смещать ее во времени, потому что для бессмертной вечности точная датировка смешна.

Виртуозность речи ветхозаветных пророков асоциальна — никто не внял этим пророчествам (как почти никто — 93 из 96! –, если верить Геродоту, не понял пророчеств Дельфийского оракула) — они уместны, но несвоевременны. Эта удивительное свойство виртуозности культуры связано с тайной антропогенеза.

Если допустить предположение о том, что человек произошел от совести (эту идею из разных подходов, но на едином основании обсуждают В. Лефевр, Ю. Бородай, А. Левинтов), то, помимо некоторой биодной составляющей этого процесса, например, идеи о том, что духовный выбор пал на племя приматов, противоестественное и обязанное погибнуть в эволюции за счет внутривидовой резни (вся история человечества — непрекращающая внутривидовая резня и борьба, что непременно должно было бы закончиться еще в первом акте человеческой комедии бесславным фиаско) имело место вмешательство сил, самоназвавшихся Отеческими, духовными, сил, “пригвоздивших” страсти обреченных на вымирание биоидов к местам выхода виртуозных откровений — дерево Будды, Сион, Нагорный берег Генисаретского озера в районе деревни Капернаум.

По сути, мощнейшие виртуозные опусы стали не только источниками дальнейших культурных интерпретаций (“способов обработки земли”), но и местами духовного закрепощения и укрощения земных страстей и стихий, геомансии. Недаром к основным “укротителям” этих потоков планетарной энергии относятся такие античные герои как Персей и такие христианские суперавторитеты как Дева, Св. Михаил и Св. Георгий.

Условной мерой виртуозности является канон — признание Боговдохновенности. Виртуозность меряется в универсумально-духовном пространстве, доступном всем, но достигаемым немногими.

Виртуозность, с точки зрения социума, потребляющего культуру, есть вмененная истинность, вмененная через виртуоза, честно и вдохновенно транслирующего истину. Отсюда — ощущение чуда при соприкосновении с виртуозностью (чудо, согласно теологической традиции, — кратчайший и наиболее естественный путь от истины к человеку). Потрясенные вмененной нам истиной, мы прежде всего оцениваем виртуоза как транслятора духовности (“божественная игра”, “нечеловеческая сила”, “сверхъестественное воздействие”, “дьявольское исполнение” и т. п.).

Шедевральность (уникальное мастерство) подчеркивает социальность культуры. Шедеврами (“главными произведениями”) назывались в средневековой Италии выпускные работы подмастерьев, признанные мастерами и мэтрами цеха одновременно и мàстерскими (по умению) и непохожими на все предыдущие работы. Культура эволюционирует и развивается за счет шедевров, возникающих время от времени в социуме и становящихся эталонами и нормами для последующих генераций. При этом, смена норм вовсе не означает уничтожения или забвения предыдущих — по принципу уникальности шедевров. Кажется, еще никому не приходило в голову прятать в запасники, уценивать или выбрасывать шедевры Ренессанса на том основании, что появились шедевры импрессионизма (впрочем, в первые годы советской власти большевики по преступной дешевке распродавали шедевры Эрмитажа и других музеев в ожидании расцвета новой, пролетарской культуры, но это исключение носило воинствующий антикультурный, классовый, социально-политический характер; нынешние действуют чуть хитрее — воруют из музеев подлинники, заменяя их копиями).

Шедевральность культуры измеряется обычно классом: числом последователей и подражателей, фронтом ссылок и интерпретаций, школой и учениками, шлейфом критики и т. п. Шедевральность, в отличие от виртуозности, формируется в социо-культурном пространстве.

Принцип шедевральности, присущий культуре, имеет в науке ограниченную область действия. Здесь смена парадигм с неизбежностью приводит к устареванию знаний, признанию их неверными и подлежащими списанию (так было с Птоломеевской астрономией, алхимией, теплородом). Наука сохраняет предыдущие знания не в силу их истинности, а только в той мере, в какой сама наука является частью культуры. Следствием этого является требование к любой научной работе быть шедевром (требование не только новизны, но также обоснованности и доказуемости этого нового), что превратило науку в грозное средство прогресса человечества.

Как ни странно, но для меня виртуозность более привлекательна и маняща, наверно, из-за природной лености.

Законченность и неудовлетворенность: от Создателя до Бахтина

При сотворении мира Креатор несколько раз удовлетворенно говорит: «и это хорошо», имея в виду под «это» и проект мироздания и его реализацию. У меня вообще есть подозрение, что сначала была написана Библия, поскольку «в начале было Слово», а уж потом пошло и продолжается до сих пор, и до Страшного Суда, воплощение. В Слове была достигнута полная законченность творения, по Платону, да и по моему слабому разумению. А далее…

А далее — редко кому удается воскликнуть: «Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!»

Я, например, ничем из написанного мною недоволен и знаю — пройдет день-два и этим текстом буду недоволен и неудовлетворен. Моя бы воля — ни одной строки своей из рук не выпустил бы.

Человек вообще так устроен.

В «Творчестве Рабле» М. Бахтин утверждает, что человек не только несовершенен, но и остро переживает свое несовершенство и несовершенство трудов своих, а как перестает переживать это, так и умирает, не физически, а как человек, выпадает из рода человеческого и превращается в биоида, тварь Божию.

Креативная деятельность: совершенство или развитие?

Развитие — прежде всего появление чего-то онтологически нового. Путь совершенствования более кропотлив и не связан с новизной. Развитие акторно, совершенствование процессуально. Развитие чревато своими последствиями — совершенствование безопасно. Креативная деятельность, связанная с развитием, принесла нам не только комфорт и новые возможности, но и неисчислимые беды. Развитие тесно связано с прогрессом, совершенство — с каноном и традицией. Символом развития является верстак, символом совершенствования — гончарный круг. Развитие ведет нас в будущее, совершенствование — к истокам и началам.

Что до меня, то я давно уже с большим подозрением отношусь к развитию и не бужу это лихо, пока оно тихо.

Ветшаю помаленьку, прости Господи.

Эвристический деятель и творческая личность

В этом креативном дуэте безусловным запевалой является творческая личная. Человек творческий, homo creaticus, отдает своему любимому занятию всю свою жизнь, энергию, все силы, всего себя, не требуя ничего взамен и благодаря Бога за ниспосланный дар. Эвристик обеспокоен признанием и применением своего открытия, ему непременно надо получить патент и внедрить, впендюрить, впежить неблагодарному человечеству свою мухорайку, подтолкнуть и без того безумный прогресс и оставить свой след — лампочкой Эдисона, винтом Архимеда или лучом Рентгена. Он — деятель…

Творческая личность нередко пренебрегает своим авторством: сколько песен, текстов и картин живут безымянными. Интеллектуальная собственность творца возникает только тогда, когда плод его творчества берется другими. Интернет переполнен текстами, которые никто, кроме их авторов, ни разу не видел.

Природа творчества — в природе человека, поскольку он по образу Божию, но он же — и по подобию Его, он же — не только творец, но и тварь, и многие предпочитают всю жизнь оставаться тварями: так безопасней, спокойней. Но спросится с нас именно это: что ты сделал с данным тебе талантом? По образу мы омоусианны и непохожи друг на друга, по подобию — омиусианны, из одного стручка.

Мы, к своему несчастью, но спасению, несовершенны. И несовершенны наши творения, они, воплощения, всегда хуже замыслов. Это толкает нас на всё новые и новые попытки в надежде достичь Того, Кто, завершив своё творение, сказал «И это хорошо». Эти наши муки творчества, если они искренни, всегда сладки, ведь в них мы соприкасаемся со своим Навигатором и соавтором, который водит нашей рукой и нашей мыслью.

Воспоминание

холод опустевших слов,
взгляд — чужой, не значит ничего,
от немого вида твоего
я уйти — и навсегда! — готов

брызг солёных пригоршня — прибой
чайки надрываются — и пусть,
разорвалось небо надо мной,
уводя в пустой, ненужный путь

пустота — и даже не горчит,
просто я теперь совсем один,
затерявшись в темноте ночи,
одинокая звезда-полынь

ты ушла — навылет, чуть смеясь,
полная надежд и суеты,
в подлости своей меня виня,
зачеркнув, что было до черты

вот, тому прошло уж двадцать лет,
я остался жив — тебе назло?
и остался только горький след,
мне ж с твоим уходом повезло

Во снах

мой друг, не торопись проснуться —
сны прекрасны:
они просты, доверчивы, напрасны,
а жизнь пройдёт — и не успеешь оглянуться

не выходи из солнечного сна:
такие дважды
приходят далеко не каждым,
испей свои желания до дна

до смерти так недолго от рожденья,
спеши не видеть,
чтоб не охладеть,
поскольку жизнь — всего лишь отраженья

Гуманистическое/гуманитарное образование
(10 предварительных тезисов)

Долгое общение с Рене Декартом и прогрессивно слабеющая память приучили меня прежде, чем начинать какое-нибудь занятие любого масштаба и продолжительности, рекрутировать уже имеющиеся соображения и предположения по предстоящему вопросу: вполне возможно, ни одна из этих идей никогда и не пригодится, но мыслительный аппарат от этой предварительной работы немного разогревается, мобилизуется и включается, главное же заключается в том, что это упражнение является тестом на коммуникативность с будущими коллегами: мысль, не порождающая чужую мысль, мыслью не является.

Здесь не надо разворачивать доказательства и подтверждения, важно лишь зажигание, а акселератор — может и не понадобится…

1. Гуманитарное знание и, следовательно, образование строится на идее многоистинности, версиальности, на том, что «суть» есть множественное число глагола «быть» в третьем лице настоящего времени. Только в математике 2+2=4, в жизни же две лисички и два зайчика обычно равны двум лисичкам, а у людей один мальчик + одна девочка не сразу, но через сорок недель, оборачивается тремя.

2. В отличие от естественных наук, в гуманитарной сфере важна универсальность, а не избирательность принципов, при этом принципы, имея ценностную начинку, являются негативистскими установками, запрещающими, а не разрешающими те или иные действия или деятельности. Только в качестве примера: «не верь в видимое, но лишь в незримое» (В. Набоков: «люби лишь то, что призрачно и мнимо…»).

3. Гуманитарное образование направлено не во благо, а к Добру. Благо — чисто языческое лукавство, смесь Добра и пользы. Христианское Добро бесполезно и «не зачем», оно само по себе, но возникает лишь там, где возникает зло. Антиподом же блага является вред.

4. Нравственный императив И. Канта становится, таким образом, краеугольным основанием гуманитарного образования.

5. Гуманитарное образование герменевтично, оно опирается не на знания, а на понимание, следственно на разработку и пользование понятиями и смыслами, как ядрами понятий. Гуманитарное образование есть долгий, бесконечный путь по герменевтическому кругу Шляйермахера, где важна совместность пути, а не лидерство.

6. Из этого тезиса вытекает принципиальная несовершенность и незавершенность гуманитарного образования, отсутствие монополии кого бы то ни было на конечность и законченность понимания и знания.

7. Гуманитарное образование означает отказ от дробности и особности индивидуума как биоида. Гуманитарно образованный человек растворен в культуре до потери своего Я и границ этого Я.

8. Гуманитарное образование — эгалитарно креативно, поскольку каждому дан талант, и спасение каждого на Последнем Суде в том, что каждый сделал со своим талантом. Человек начинает понимать своё предназначение в ходе гуманитарного образования, на которое он имеет право.

9. Творчество немыслимо без свободы, понимаемой не по-вольтеровски н социально: свобода, согласно С. Кьеркъегору, возникает и возрастает по мере погружения в себя, в свой внутренний мир, в своё одиночество и уединение.

10. Гуманитарное образование дарит право на любовь: романтику и charity, на достижение не подобия, но образа Творца в любви.

Встреча

закрой глаза и поцелуй меня —
как будто не было мучительных столетий
невстреч, неожиданий, немучений —
их не было. И песнями звеня,

меж нами не неслись конями годы,
мы никогда не тратили себя
на поиски. И память теребя,
не вспоминали ссоры и невзгоды

любимая и любящая, вновь
мы траектории своих судеб содвинем,
мы прозвучим опять друг другу гимном
несбывшихся, но пережитых снов

ещё не нам поют колокола,
и забывать не нас с тобою стали,
мы, как когда-то, встретимся в начале…
не мы ещё — лишь пепел и зола…

Человек из будущего

Я — человек из будущего: мне в настоящем как-то не нравится, не уютно, а в прошлое — уж лучше в петлю, чем в прошлое, старое, страшное, вонючее, черно-белое, нищенское: хоть в сталинские времена, хоть в царские, хоть в пещерные. Нет, только не в прошлое! А в настоящем ничего настоящего нет, одна зыбкость и неустойчивость с неопределённостью. Настоящее — это всю мою жизнь нечто болезненное, вплоть до умирания. Уже восьмой десяток лет только и делаю в настоящем, что умираю. Сколько раз уже бывало: идёшь по улице — навстречу старинный знакомый, которого давно не видел: «да ты живой?! А мне говорили, что давно умер/утонул/сгорел/сорвался в горах/убит/казнён/проигран на зоне». Ну, с горя и напьёшься с этим знакомым, либо в одиночку, не чокаясь, я вообще за себя всё чаще пью, не чокаясь, потому как не с кем. Но это неприятие прошлого и настоящего позволяет мне жить будущим и в будущем, быть уверенным в нём. Всю жизнь эти врачи говорят мне, что я не жилец, да я и сам это вижу, а потому мне охота видеть и знать, что там будет, когда я, наконец, умру. И это острое и пристальное желание видеть то, чего не увижу придало зоркости моему взгляду в будущее и презрительной уверенности в оценке настоящего. Разумеется, моё будущее на самом деле — веер будущих. Я ясно вижу и мертвенную, замершую в ядерной зиме планету после атомно-ракетно-космической войны, развязанной потерявшей разум и совесть Россией, и Россию, скинувшую с себя кошмар чекистской бесстыжей власти, встающую в общий ряд цивилизации, людей, увидевших, наконец, что и они могут жить по-человечески, и все промежуточные варианты будущего, ведь и прошлое, и настоящее у нормального человека тоже множественны и вариативны. Впрочем, омертвевшая планета — не самое мрачное будущее. Куда вероятней и мрачнее, если на земле выживут и вылезут спустя необходимый срок отъявленные негодяи и мерзавцы, потомки путиных — ведь в истории человечества всегда выживало худшее: после изгнания из Рая в живых остался Каин, а не Авель, после Потопа хамов и антисемитов оказалось гораздо больше, чем семитов и потомков Иафета, в последней войне погибли лучшие, а по тылам и в штабах отсидели худшие. Живя в будущем и будущим, я довольно уверенно говорю тем, кто врывается ко мне из настоящего, что ждёт их: так ещё двенадцатилетним пацаном, Давидом, я узрел неминуемую гибель коммунистического Голиафа, а в 1984 году публично предрёк скорую гибель СССР, в 1996 году предсказал нового президента РФ как самого агрессивного из возможных, а в самом начале нулевых, ещё не вернувшись в Россию, опубликовал уверенность, что власть в стране захвачена на десятилетия. Путь мой в настоящем исчерпан, почти до конца. Память обо мне начнёт стираться прижизненно, поскольку творческая смерть настанет раньше биологической. Не дай Бог, конечно, но, если этот период между двумя смертями затянется более, чем на год, я уйду полном забытьи и забвении, поскольку затянувшееся настоящее превратит всё в тлен, суету и затеи ветренные.

Настанет утро

настанет утро — без меня:
недоумение, утрата
и пустота, собой звеня,
ошеломительней набата

тяжёлых действий суета
и вой в подушку безнадёжный,
унынье, горесть и беда,
и день — глухой, пустопорожний

я уж сейчас корю себя
за эту чёрную страницу,
и за других допрежь скорбя —
мне тяжело и мне не спится

пусть ночь темна и непроглядна,
пусть сожалений — через край,
договоримся, утро, ладно? —
ты без меня не наставай.

Диагноз

боль сместилась на Запад,
слава богу, поговорить не с кем,
аммиачно-удушливый запах
становится аргументом веским:

ты безнадежно болен,
просто старостью — не болезнью,
ты надоел уже стольким,
что многие считают тебя вещью:

ветошью, грязной и пыльной,
времени нет убрать и выбросить,
ты сам собою давно уже ссыльный
на помойку, без рисайкла и выбора…

мужаться нечем и не обабишься,
скоро с копыт окончательно свалишься

Пенсионер по расписанию
(фельетон)

В универсаме «Пятерочка» я набрал немного скромных товаров и на кассе, вместе с кредиткой протянул свою социальную карточку москвича в надежде и уверенности на микроскопическую скидку.

— Скидка только до часу дня — сердито отшвырнула кассирша.

«Странно» — подумал я: «а после часу я уже не пенсионер?» и побрёл в соседний сам-бери, «Биллу»:

— У нас скидка по выходным не действует.

«Чёрт с вами и вашими тремя льготными процентами» решил я и пошёл в баню: не идти же в конце концов на три буквы. В бане, я знал, для нашего брата 50-процентная скидка. Это серьёзно.

— Скидка только три дня в неделю до двух часов дня, — отрезала банная кассирша. Платить 10% месячной пенсии за два часа парного удовольствия я как-то не решился.

В трамвае на привычных передних местах для пенсионеров, инвалидов, беременных и детей появилась свежая трафаретка:

УСТУПАТЬ МЕСТА С 10:00 ДО 16:00

А до и после того, стало быть, нас будут сгонять с насиженных мест.

Милосердие строго по расписанию соблюдают аптеки и гаишники, ремонтные мастерские и пункты проката, парикмахерские, книжные магазины, кафе и рестораны, даже дорожные знаки действуют в определённые часы и дни иначе. А вот таксисты игнорируют — оно и понятно: сел в одно время, а приехал по этим чёртовым пробкам совсем в другое, совсем по другому тарифу.

Я так предполагаю, этот бизнес будет развиваться и дальше:

Морги и кладбища будут работать для пенсионеров вне очереди, но только по будням.

Бог или батюшка будет прощать нам наши пенсионерские прегрешения от заутрени до вечери, исключая двунадесятые праздники, задаром, а в указанные дни — на общих основаниях, по сто рувлёв за каждое прегрешение.

По средам всем пенсионерам разрешат быть евреями, праздновать в этот день субботу и пить христианскую кровь.

Импланты по ночам пенсионерам будут вставлять в пасть за пол-цены, но, правда, и жевать такие импланты смогут только по ночам.

В это же время суток все общественные туалеты будут для пенсионеров бесплатными, а также Мавзолей, где можно будет не только постоять, но и полежать.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Александр Левинтов: Июнь 18-го. Продолжение

  1. Интересный материал «Природа и сладкие муки творчества». Его надо бы опубликовать отдельно в расширенном виде. Кое-что здесь для меня ново, в частности, терминология. То, что я всегда называл творчеством, здесь «эвристика». Почему перерабатывание культуры в культуру следует называть творчеством, ведь сам Творец (если он есть, в чём я, как атеист, не уверен) занимался «эвристикой». Кто ввёл такую терминологию? Признана ли она в научных кругах?

    Идея о том, что вся наша культура заключается в перерабатывании Торы / Библии — это то, против чего я всегда восставал. Мне эта идея не нравится. В зубах навязло. Хочется чего-то новенького.

    Темпы производства культуры нарастают (сейчас почти каждый — писатель) и накопилась огромная культурная масса. Поэтому творить в рамках культуры (например, базируясь на предшествующих произведениях) становится всё более естественным. В этом один из источников постмодернизма.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.