Генрих Шмеркин: Еврей Борисович. Отрывок из романа «Кент Бабилон»

Loading

Генрих Шмеркин

Еврей Борисович
Отрывок из романа «Кент Бабилон»
Иллюстрации Ольги Чикиной

Два других отрывка – см. в «Заметках по еврейской истории»  №3/2011, №7/2011)  

Глава 131

Знойным июньским полуднем одна тысяча девятьсот семьдесят первого года, когда раскалённый ослепительный шар в линялом харьковском небе достиг своего апофигея – на трамвайной остановке «Госпром» высадился странный десант. Трое молодых людей – с продолговатыми чемоданчиками, в черных костюмах, белых рубашках и красных бабочках – не спеша прошли в примыкающий к трамвайной остановке скверик и расселись по назначенным им свыше скамейкам. Один из десантников занял скамейку под номером шесть, если считать от газетного киоска в направлении Военной Академии, второй сел на четвёртую, третий – на одиннадцатую. Все трое дымили сигаретами и, с деланным безразличием, поглядывали друг на друга. В чемоданчике у каждого лежал сакс-тенор и нотный листочек со «Школьным вальсом» в тональности ре-минор. Не знаю, как двум другим коллегам, но мне (третьим был я) такой расклад душу не грел. В черно-костюмных своих двойниках я сходу унюхал соперников. Было ясно: отгул взят напрасно.

…Антрепренёр позвонил утром, 2 дня назад.

– Тебя. Похоже, какой-то аферист, – шепнул отец, передавая мне трубку.

– Это Сева? Я вас категорически приветствую, – запела мембрана. – С вами говорит Юрий Борисович Вальсон, импресарио эстрадных оркестров.

– Очень приятно, – ответил я, слегка кривя душой (фамилию Вальсон я уже слышал от Варежки).

– Надеюсь, вы разрешите задать вам один нескромный вопрос?

– Сочту за честь, маэстро.

– Вопрос, действительно, нескромен, ибо предлагаемое мной вознаграждение, при всём желании, трудно назвать скромным. Итак, не хотите ли вы, Сева, отыграть выпускной школьный бал – двадцать шестого числа, за двадцать пять рублей наличными деньгами?

Сладкий голос пел птиценогой морской сиреной, завлекающей моряков в опасные, гибельные места. В какой школе состоится бал – голос не сообщал. Двадцать шестого ровно в двенадцать мне надлежало явиться в скверик у Госпрома – с саксофоном, в чёрном костюме, белой рубашке и красной бабочке. Я должен был отсчитать четвёртую, именно четвёртую – от газетного киоска – скамейку, сесть на неё и, не обращая внимания ни на что, ожидать появления импресарио.

В тот день наш «фойерный» оркестр был свободен. И я, конечно же, дал «добро». Двадцать пять рублей за вечер! Это были сумасшедшие деньги.

…Шестую – от газетного киоска – скамейку занимал Коля Тапочников, саксофонист из оркестра Маркиза. Одиннадцатую – Тёма Сичкин, работающий телефонистом в НИИ Монокристалл и специализирующийся, в основном, на халтурах.

Ровно в 12 часов 5 минут по московскому времени к киоску пружинящей походкой подошёл средней упитанности высоколобый старик с библейской бородой. Он приобрёл у киоскёра вчерашнюю «Правду» за три копейки, после чего неторопливо направился к трамвайной остановке, косясь в сторону скамеек. Через несколько минут старик затерялся в толпе.

…Сзади, из-за куста сирени, прижавшегося к моей скамейке, – послышалось:

– Не оборачивайтесь, это я. Сидите тихо и слушайте внимательно…

Раздалось шуршание веток.

– Молчите, не оглядывайтесь. Вы Сева? Если да, почешите затылок. Если нет, поднимите левую ногу.

Я был слегка озадачен, но, в конце концов, сообразил, что от меня требуется. И начал натирать ладонью затылок, что означало «Да, меня зовут Сева».

– Справа от вас сидит саксофонист Сичкин. Надеюсь, вы знакомы? – продолжал голос. – Не оборачивайтесь, за вами следят. Если знакомы, засуньте правую руку в карман. Если нет, привстаньте и снова сядьте.

Я полез в карман пиджака, чем сообщил невидимому собеседнику: саксофонист Сичкин мне доподлинно известен.

– Как человек порядочный, я надеюсь, в свою очередь, на вашу порядочность и прошу отвечать с предельной откровенностью. Разговор наш строго конфиденциальный. Не приходилось ли вам слышать от Сичкина нелицеприятные отзывы о евреях и, в частности, обо мне? Если приходилось, хлопните себя по карману. Если нет, то почешите локоть.

Я почесался.

– А знаком ли вам тип в бабочке, сидящий через скамейку от вас? Если знаком, прикоснитесь к левому уху. Если нет, просвистите «Чижика-пыжика».

Далее последовал ещё ряд вопросов, а я только посвистывал, подёргивался и почёсывался в ответ.

– У вас есть при себе часы? – продолжал голос. – Если да, сожмите руку в локте. Если нет, – просто поднимите.

Я подал знак, что часами располагаю.

– Отлично – пропел невидимка. – А теперь не двигайтесь с места в течение получаса. Что бы ни произошло. И помните, – за вами следят.

Через несколько минут начал почёсываться, посвистывать и совершать странные движения мой коллега Тапочников. Потом настал черёд Сичкина. После того, как Сичкин перестал почёсываться, подпрыгивать и хлопать себя по затылку, из кустов донеслось заговорщицкое:

– Через шесть минут, Сева, – ровно через шесть минут, не позже и не раньше! – вставайте и спокойно, не торопясь, идите к Госпрому, к четвёртому подъезду. Зайдёте в вестибюль, подниметесь на лифте на седьмой этаж. Справа – мужской туалет. Я буду вас ждать. Ещё раз: четвёртый подъезд, седьмой этаж, туалет, до встречи.

Ровно через шесть минут я поднялся со скамейки и неторопливым прогулочным шагом, под любопытствующие взгляды Сичкина и Тапочникова, направился к Госпрому. Было ясно: душой они со мной.

…В госпромовском туалете, у закрашенного белилами окна, меня ждал одетый в чёрный костюм, респектабельный высоколобый мужчина с лукавым прищуром. В руке он держал газету «Правда». Из кармана брюк высоколобого высовывался клок библейской бороды. Это был Юрий Борисович.

Глава 132

– Следует-соблюдать-конспирацию-здесь-кто-то-есть-здравствуйте-очень-приятно-делайте-вид-что-моете-руки-нас-могут-подслушивать-хвоста-за-вами-нет?! – прижав палец к губам и указывая взглядом на одну из кабинок, прошептал респектабельный.

Я отрицательно мотнул головой, – в знак того, что слежки за собой не обнаружил. Затем поставил свой тенор на мраморный подоконник, подошёл к раковине, и, в соответствии с полученной только что инструкцией, принялся тупо мыть руки.

Пока я драил ладони краеугольным куском казённого мыла, респектабельный встал рядом и, включив для звукомаскировки электросушилку, погнавшую нам в ноги струю горячего воздуха, зашипел мне в ухо, мелким помолом:

– Курить-я-очень-хочу-курить. У-вас-не-найдётся-закурить?!

Намыленными пальцами я выудил из кармана пачку «Примы» и протянул её респектабельному.

Раздался шум спускаемой воды, из кабинки вышел мужик в нарукавниках. Вальсон отскочил в сторону, демонстрируя полнейшую непри­част­ность ко мне и к копеечным моим сигаретам. Одарив нас гадливым, всепонимающим взглядом, мужик покинул явочный ватерклозет.

– Ну, вот, теперь горизонт чист, спичек я тоже не захватил, – с обаятельной улыбкой прогудел Юрий Борисович.

Я чиркнул зажигалкой. Вальсон запыхтел сигаретой. Щурясь от благодатного табачного дыма, импресарио протянул мне руку:

– Ну что ж, Сева, теперь здравствуйте окончательно и бесповоротно!

После паузы, вызванной церемонно-выспренным рукопожатием, Юрий Борисович зазвучал вновь:

– Не подумайте, ради бога, что я мог вас подвести, что имел хотя бы каплю сомнения в отношении вашей персоны. Вы должны понять. Я руковожу солидным коллективом и вынужден страховаться. Иногда договариваешься с людьми, они говорят тебе «да», «железно», и в результате никто не приходит, а из-за этого может пострадать реноме – и твоё, и всего оркестра. Поэтому в нашем деле лучше переборщить, чем недоборщить.

Респектабельный на мгновение замолчал, старательно гася бычок о каблук.

– Что ж, я, наверно, попрошу вас выдать мне ещё одну, традиционную, – с этими словами Юрий Борисович начал нетерпеливо сучить пальцами с ухоженными ногтями.

Оказалось, под «традиционной» имеется в виду сигарета.

Я снова протянул Вальсону свою «Приму».

– Если возражений не будет, я возьму парочку. Не курил с самого утра, – пропел импресарио, перекладывая жменю сигарет в свой серебряный портсигар.

Портсигар Юрия Борисовича, как Ноев ковчег, был набит разносортными пассажирами. Здесь были и «Opal», и «Север», и «Белый мор».

– Оставайтесь здесь, я должен убегать, – заявил вдруг новый знакомец, – а вас заберёт мой человек.

Нагудев, надымив и наобещав, сладкоголосая Сирена мигом пропала. Я остался в срамной каморке с забеленным окном – у выщербленной эмалированной раковины, сильно смахивающей на разбитое корыто.

Глава 133

Я понял, что дело моё швах. Импресарио развёл нас троих, как последних идиотов, – по местам общественного пользования. Когда бледная моя надежда, возлежа на печальном своём одре, уже диктовала последние распоряжения, дверь отворилась, и в туалет вошёл худощавый мужичок с впалыми щеками. На нём был чёрный костюм и красная бабочка, в руках – аккордеонный футляр.

Смерив меня насмешливым взглядом, мужик деловито осведомился:

– Скажите, здесь случайно не продаётся славянский шкаф?

– Вы угадали, – ответил я. – Славянский шкаф продаётся именно здесь, и уже, наверно, минут сорок.

– Тогда бери шкварку, и погнали! – сказал вальсоновский связной, и мы пустились в путь.

По дороге человек с футляром рассказал, что у него язва, что ему скоро сороковник, что фамилия его – Твердохлябьев, а зовут Витей – в честь деда-большевика, закончившего свои дни в Вятлаге. Когда мы подошли к скверу, ни Сичкина, ни Тапочникова уже не было.

…В трамвае Витя выложил, что у него «Запорожец» самой первой модели и однокомнатный кооператив на Павловом Поле, на последнем, пятом, этаже без лифта. И что он легко делает стойку на голове – под любым алкогольным градусом. Что гараж купил, хрен знает, где, аж на Диканёвке. Зато почти «шаровиссимо», потому что один дедок взял и скоропостижно воткнул, а детям приспичило продать. Но бегать каждый раз, как мудаку, с Павлова Поля на Диканёвку – кайф ниже среднего. Поэтому сегодня он не на тачке, а «пешкодралом».

И что собирает Витя на «Жигули» – шестую модель, что неженат, и никогда женатым не был, и что к нему ходит чувиха – на 17 лет моложе его.

Что любимые его писатели – Хемингуэй, Чехов, Аксёнов и Зощенко, а работает он «мэнээсом» в ПромстройНИИпроекте. И работа у него клёвая, потому что он ни хрена не делает, а только поёт и варит кофе. И что числится Витя в лаборатории, где испытывают напряжённый бетон, и что «ломать – не строить», а кофе он варит в «проветривания» – на весь институт, и такого кофе «сам иранский шах не пробовал». Потому что, когда вскипело, добавляет гречишный мёд, который привозит из села матушка, – в пропорции одна ложка на ведро.

А поёт он – в те же «проветривания», по всему НИИ, по всем лабораториям, и гастроли у него расписаны на квартал вперёд. А проветривания в их конторе – полчаса минимум. И шарашит Витя – под свои кофеи и гармазон – Высоцкого, Окуджаву, Визбора и Галича. Зато потом – публика вламывает, как голова профессора Доуэля, а у Вити полнейший кочум. И он – либо читает любимых писателей, либо херачит, за хорошие бабки, курсовые вечерникам. И что сегодня у него – операция «Тени исчезают в полдень», и отгула он не брал.

А прошлым летом он съездил на своём «Запорожце» с чувихой в город Ейск, на Азовское море. И была клёвая погода – ни одного дождя за целый месяц. И жили они у одной бабки в курятнике – по колу с рыла, и завтракали каждое утро на свежем воздухе. И всякий раз, когда они с чувихой завтракали, прибегал бабкин пёс Лурик – маленький такой кобелёк, усаживался под столом и нагло ждал куска сардельки или ветчинки. И что хрен у кобелька стоял постоянно, и поэтому Вите было охренительно не в жилу перед чувихой. Не за кобелька, а за себя. Потому что, во-первых, у Вити эти дела обстоят не так оптимистично. А во-вторых, хрен у этого самого Лурика – раза в два меньше, чем у Вити, и это притом, что сам Витя – больше пса раз в десять. Нехорошая получается пропорция. И что пса этого он, в конце концов, отвадил, нафаршировав сардельку тетрациклином, и что бычков азовских наловил и навялил столько, что они с чувихой берляют их до сих пор с картошкой – вместо селёдки.

От Твердохлябьева я также узнал, что импресарио Юрий Борисович Вальсон – редкостный гондон, шаромыжник и аферюга. И Твердохлябьев знает его со школы, и эта падла уже тогда лямзила у одноклассников портфели и зимние шапки. А теперь этот мудак заведует рентгенотделением 1-й горбольницы, сватает оркестры на свадьбы и похороны, печатает свои стихи в журнале «Юность» и клепсает всё, что хреново лежит.

И что набарывает Юрий Борисович по-чёрному, и что Вадик Федотов из «Юбилейного» расхерачил ему об башку тромбон, купленный в «Берёзке» за 400 чеков… И что башка у Вальсона варит не хуже, чем у международного гроссмейстера, хотя иногда Юра делает ошибки, непростительные и перворазряднику. И, если энергию этого ублюдка использовать в мирных целях, – то Красноярскую и Саяно-Шушенскую ГРЭС можно было бы законсервировать.

И ещё одна головокружительная гипотеза Твердохлябьева: «В одном миллилитре крови Вальсона содержится 5 тонн дерьма…»

Глава 134

Далее последовал краткий экскурс в экономику.

СССР – страна отсталая, потому что Западу от неё ничего не нужно, кроме природных ресурсов. И жениться надо только на сельских, потому что сельские не тратятся на шмотки и клёво солят помидорчики. И на жратву у него уходит по минимуму. А по максимуму он хавает на свадьбах. И что им открыта формула преуспевания в условиях социализма: нужно постоянно находиться «на гребне дефицита». И поэтому подумывает Витя тоже переходить на ионику, только она ему, сучара, пока не по зубам, потому что стоит под полштуки. И на «жигуль» он откладывает со свадебных бабок, а на шкварку – с «курсовых». А свадьбы он лабает у Вальсона, в кабаке «Харьков», по червонцу каждая, и дома у него над кроватью висит агитпунктовский плакат:

До выборов осталось … дней!

Только «дней» он переделал на «свадеб», а «до выборов» – на «до жигулей».

Получилось:

До жигулей осталось … свадеб!

И в настоящее время плакатик выглядит так:

До жигулей осталось 92 свадеб!

И что до ионики ему остаётся всего 7 курсовых. И я, если не хочу сосать лапу, тоже должен переходить в «ионычи». Или в «гитарасты». Потому что ещё год-полтора, – и духопёры будут сушить вёсла. И что Вальсону с его оркестром тоже скоро крышка, и вообще именно сегодня Вальсон велел Вите сгонять за нотариусом. И ехать осталось совсем недолго, минут через пятнадцать будем на месте.

Глава 135

Трамвай растворил двери, и мы ступили на красную раскалённую планету. Залитая солнцем улица, мощённая кирпичом, вела к школе №120.

Оказалось, лабаем мы сегодня втроём: Витя, я и какой-то нотариус. Правда, будет ещё и Вальсон со скрипочкой, но Вальсон не в счёт.

Пока шли, Витя успел обрисовать ситуацию с Чичияном.

Этого мифического Чичияна в глаза никто не видел. Но бабки ему собирали реальные. И относил ему бабки Вальсон, в исполком. Потому что Чичиян – инспектор ресторанных оркестров. И, если ему не носить, отдаст точку другим. И чуваки уже задолбались сбрасываться. И вот недавно, на одной жирной мясокомбинатовской хасене, подхиливает к Вальсону один гость. И заявляет, что с ним хочет побеседовать некий Чичиян. Юрий Борисович побледнел – и как заорёт: «Не может такого быть! Провокация! Нет никакого…» Потом скумекал, что прокололся, и говорит чувакам: «Чичиян сюда никогда не придёт! Я ему всё, что требуется, в исполком отношу!». И тут подваливает какой-то пейсатый чувачок в полосатой рубашенции и говорит: «Здравствуйте товарищи! Я – Ефим Моисеевич Чичиян из горисполкома. Кто тут у вас Юрий Борисович Вальсон?!». И ксиву издали показывает. У Вальсона – в зобу дыханье спёрло. Тут выходит к этому чувачку сексофонист наш, теперь уже бывший, Яша Подбарский, и говорит: «А чего это вы, товарищ Чичиян, к нам вдруг самолично пожаловали? Мы ж аккурат в прошлую субботу вам по червончику на итальянские мокасины скидывались. Или вам Юра ничего не передавал?!». «Не знаю, – отвечает Чичиян, – лично мне никто ничего не передавал, а бабки нужны позарез, жена послезавтра именинница, сами понимаете, хочется, чтоб всё было красиво». Вальсон – как язык проглотил. А Чичиян: «Что-то вы, Юрий Борисович, начали относиться к своим обязанностям без должного рвения. Придётся вас от этой миссии отстранить. А “всё, что требуется”, теперь пусть мне носит товарищ… Как ваша фамилия? Подбарский? Очень хорошо. Вот товарищ Подбарский этим и займётся с завтрашнего дня…»

А шутку эту с Вальсоном сыграл Яшка Подбарский и один Яшкин приятель, экспедитор с мясокомбината. И теперь – как не бывало того Чичияна, и никто уже ни на что не собирает. А у Подбарского огромнейшая лажа. Занимался лет пять назад фотоволыной, а сейчас получил повестку в прокуратуру.

…Мы миновали скверик со смертельно белым пионером-горнистом в гипсовом галстуке, и зашли в ворота школы. Витя сопроводил меня «в зал для актов», а сам поехал за нотариусом.

Глава 136

А вскоре Твердохлябьев привёл самого Ройзмана.

Это был самый что ни на есть Георгий Абрамович Ройзман, зоркоокий старец с орлиным вывертом головы, губами стрелочкой и темно-коричневыми крашеными волосами. Терять доверие к ещё не залитым собственным глазам не было оснований. Консерваторский профессор, легендарный харьковский трубач, записи которого хранятся в золотом советском симфофонде, латался у Вальсона выпускными вечерами…

– А где нотариус? – спросил я.

– Скоро увидишь, – ответил Твердохлябьев.

Нас (мэтра, Витю и меня) усадили прямо на сцене, позади президиума. В противоположном конце зала, вдоль стены, стояли столы с закусоном. Начали ровно в семь. Пока выпускников напутствовала директриса, Твердохлябьев продолжил. У Вальсона сегодня не один «выпускняк», а целых 12 штук, потому что Юра обувщик от бога, и «в лапти может обуть полпланеты всей». За пару месяцев до выпускных он открывает телефонную книгу и начинает обзванивать школы. И втемяшивает директрисам, что музыкантов клевей, чем у него, им не найти. И эти лоханки ведутся на его понты и соглашаются на любую цену. А через год, естественно, звонит следующим двенадцати. И такая операция у него называется – «Блок». То ли потому что «Двенадцать», то ли потому что заказы набирает блоками. И все выпускняки обламываются на один день, поэтому Юра нанимает 12 оркестров, всё равно каких, лишь бы башлей с них состричь побольше. И страшно бздит, что ОБХСС пронюхает, что заправляет этим гешефтом одно и то же лицо, и возьмёт это лицо за жопу. И конспирация у него зверская, поэтому представляется Юра везде по-разному. То он Аркадий Михайлович Донской, то Теймураз Ашотович Валиев, то Борис Юрьевич Вольферзон…

«…уда бы ни разметала вас судьба, помните…

…зательно всем поступать в институты, многие станут к станкам, сядут за штурвалы бульдозе…

…жизнь прожить – не поле перей…

…оминайте родную школу, вашу первую учительницу, ваш первый звонок и, главное…» – доносились до нас обрывки директорской речи.

– А недавно этот Рихард Зорге что-то напутал в своих явках-паролях и позвонил в школу, где его уже знают, – продолжал Витя, – так чувиха-директорша сказала, что навела о нём справки и написала письмо в «Красное знамя»…

«…Выпускниками нашей 120-й школы являются такие известные люди, как Владимир Владимирович Данилин, ныне директор шарико-подшипникого, Леонид Анатольевич Колтун, вратарь футбольной команды «Металлист», Алла Валерьевна Пуковицкая…» – директриса вдруг осеклась и перепугано зыркнула в нашу сторону. Витя закочумал. Директриса прошипела:

– Товарищи! Как же мы без гимна?!

– Кайнэ паник, сейчас врежем в лучшем виде! – сложив ладони рупором, заверил Витя директрису.

– Поздно, – просвистела та.

– Леди энд джентльмены, – рявкнул Твердохлябьев, поднимаясь со стула, – дозвольте встрять, оркестр дико извиняется!

Директриса закашлялась и села.

– Разрешите торжественное собрание, посвящённое, ясное дело, чему, – с этими словами Витя бросился распотроховывать свой гармазон, – считать открытым!

И возопил:

«А-а-а-а!
Союз нерушимый республик свободных
Тадам трададам лататам трам-пам-пам!
Да здравствует созданный волей народных
Тадам парарам тададам лададам!»

Народ восставал со стульев. Я лихорадочно расчехлял сакс. Ко второму куплету – мелодию государственного псалма уже выводила труба самого Ройзмана в тандеме с моим «Weltklang’ом», а Витя, склонив голову набок, нещадно давил аккордеонные клавиши.

Директриса начала вручать аттестаты (90 выпускников, – по 3 туша на душу населения).

Затем – после «…разрешите торжественную часть считать закрытой…» – гимн УССР. Концерта самодеятельности не было.

Выпускники набросились на фуршет. Родительская хозрота выносила стулья, готовя зал под танцульки. Делалось это исключительно под мою дудку.

Пока мы с Витей исполняли киношные шлягерочки типа «Вот и стали мы на фиг взрослей», Ройзман сидел с отсутствующим видом и ничего не играл.

– Ты хотел видеть нотариуса? – толкнул меня в бок Твердохлябьев. – Это и есть нотариус. Без нот ни шагу.

Как только зал был освобождён от стульев, мы завели шарманку «Школьного вальса». Выпускной бал начался…

Так, в два смычка с Твердохлябьевым, мы пролабали ещё полчаса – пока не прибежал запыхавшийся Вальсон. Импресарио явился без скрипки, но с акушерским саквояжем. Из саквояжа он вытащил стопку нот для профессора и какое-то швейное изделие из брезента.

Импресарио велел нам «сделать» албанское танго, а сам по­мчался приглашать директрису. Это была ещё не старая дама, с куполообразной причёской, в строгом вечернем платье с отложным воротником.

Ройзман по уши ушёл в ноты.

…Мы пропахали часа два без перерыва, Ройзман внезапно пропал…

В подвале, у раздевалки, завязалась потасовка. Родительский наряд, призванный не пропускать чужаков, разбился на два подразделения. Одно – осталось стоять в оцеплении, другое устремилось в подвал – давать отпор проникшим в школу хулиганам. Был объявлен перерыв. Мы с Витей засосали шарового шампусика и двинули в «ателье мод» на первом этаже.

…На мокром плиточном полу мальчикового туалета – стояла директриса в длинном панбархатном платье и пытливо смотрела на мэтра.

Ройзман с приспущенными штанами восседал на сантехническом возвышении и гордо, словно горный орёл, позыркивал на директрису сверху вниз. В руке профессора был зажат кусок газеты «Ленинская смена».

– Извините, вы – музыкант? – спрашивала директриса.

– Разрешите представиться. Георгий Абрамович Ройзман, профессор консерватории, – отвечал мэтр.

– Очень приятно. Екатерина Петровна Свеженцева, директор школы. Мне необходимо с вами переговорить.

– Я весь превратился в слух, – поддерживал разговор Ройзман.

– Скажите, профессор, сюда не проникали посторонние? – продолжала Екатерина Петровна.

– Проникали, – отвечал с постамента Георгий Абрамович.

– Сколько человек?

Ройзман прищурился и почесал затылок:

– Где-то пять, а может, шесть,

– И как они проникли?

– Очень просто. Сначала зашёл один ваш ученик. Высокий такой, – привстав, вытянул руку Ройзман, – с серебряным перстнем.

– Так… Значит, снова Гусев…

– Вот. Этот ваш Гусев достал из кармана гвоздодёр…

– Понятно. Повытаскивал из рамы гвозди, открыл окно и запустил своих великовозрастных дружков! – продолжила Екатерина Петровна, с укоризной глядя на Георгия Абрамовича.

– Именно так, – качнулся в знак согласия Ройзман.

– И вы, видя это безобразие, даже не попытались этому воспрепятствовать?

– А при чём тут я? – бросил мэтр надменный взгляд на директрису. – Я музыкант!

…Было раннее утро, уже рассвело. Мы вышли из школы и направились к трамвайной остановке.

Импресарио тащил неизвестно откуда взявшийся контрабас в брезентовом чехле.

– Ну, как, Георгий Абрамович, не очень устали? – позёвывая, осведомился импресарио у нотариуса.

– Нет, – улыбнулся мэтр, – вот только глаза, глаза. Хорошо бы ноты писать покрупнее…

– Аркадий Михайлович! – раздался женский голос.

– Хорошо, я скажу переписчику, чтобы писал крупней…

– Аркадий Михайлович! Аркадий Михайлович! – послышалось вновь.

– Он берёт по пятьдесят копеек за лист, ему даже выгодней…

– Аркадий Михайлович, постойте!

Юрий Борисович встрепенулся: «Это меня!», обернулся и крикнул:

– Да, Екатерина Петровна!

– Аркадий Михайлович, что вы сделали с договором?! – директриса ковыляла за нами на своих высоких каблуках.

– Клянусь-ничего-честное-слово-а-что-случилось?

– Аркадий Михайлович, вы расписались не своей фамилией! Записались как товарищ Донской, а расписались «Вальс».

«Моим настоящим отцом был не муж моей матери Михаил Донской, а Вальсоплясов, академик Вальсоплясов, её старая любовь… Мама призналась мне перед смертью… Договор я подписывал месяц назад. Следовательно, она умерла недавно. Позавчера… От страшной жары…» – бормотал конспиратор, задрав голову и прикрыв глаза. Он зашторил вспыхнувшее лицо резиновой улыбкой, прислонил к забору контрабас, и с криком: «Екатерина Петровна, я сейчас всё объясню!» устремился навстречу директрисе.

Контрабас покачнулся, отделился от забора и встал – как Ванька-Встанька.

– Во даёт! – сказал профессор Ройзман.

Твердохлябьев подошёл к контрабасу и задрал брезентовую «юбку» чехла. Вместо контрабаса – из-под брезента показалась невысокая цветочная кадка с надписью «Шк. 120, инв. номер 536». Из кадкипроизрастал пальмовый ствол.

С тех пор мы не говорили: «Вальсон слямзил». Мы говорили: «Вальсон спальмировал».

Глава 137

А сейчас – из травансов, «стравленных» мне Вадиком Стравинским, барабанистом эстрадного ансамбля «На весёлой волне».

Приезжаем с концертом в совхоз. В винодельческий. Директор просит – надо бы с торжественной частью. Из Симферополя грамоты пришли, нужно вручить. Составляем допсоглашение на 60 руб. Плюс ведро вина.

Вино молодое. По жаре пошло, как сок. Завели нас в какой-то сарай, там уже народ. На сцену усадили, и – «разрешите считать открытым!». Врезаем гимн. Трудящиеся встают. Солирует Раф, а он засосал больше всех. Запев сыграл нормально. Дошёл до припева, седьмой такт: «партия Ленина, сила народная». Жмёт пальцем на «фа», губами попадает на «ре». И вырулить обратно, по киру, уже не может. Короче, сносит его в какую-то неимовернейшую импровизуху. Глазки закатил, ножкой притопывает, плечиком подёргивает. Вместо «нас к торжеству коммунизма ведёт» – полный каданс, или «Когда святые маршируют»! Тут один колхозник, из шибко, видать, идейных, на сцену выскакивает, и давай у Рафика трубу выковыривать. А Раф ему – трубой, по башке его трудовой! Раструб себе покоцал и сливной вентилёк. А труба итальянская, ручной работы, стоит как «жигуль»…

И, что характерно, не помнит чувак ничего, такой кирнющий был. До сих не верит. Думает, мы его разыгрываем. Не может такого быть, говорит. Я десять лет на кусковой оттрубил. У меня, говорит, этот гимн – в молоке матери уже! Меня, говорит, среди ночи подними…

На следующее утро вызывает Рафа парторг наш, Васька Пышняк: «Как же это вы, Рафаил Натанович, могли в государственном гимне налажать, святыню нашу осквернить?!»

А Раф ему: «Не мог я святыню осквернить, мне ваш гимн сыграть – что два пальца обоссать».

Глава 138

В фойерном оркестре я имел постоянную головную боль из-за пропусков в институте. Головная боль улетучилась, как только я переметнулся в ансамбль к врачу.

Рентгенолог Вальсон (то, что доктор прописал!) снабжал меня всамделишными медицинскими справками – «…Капелюшник Савелий Львович с 19.00 до 21.00 проходил сеанс радонотерапии с применением радоновых ванн, выдана для представления в деканат харьковского института инженеров коммунального строительства…»

Играли мы в ресторане «Харьков», в Большом банкетном зале.

Это был чисто инженерный оркестрик, ни в какое сравнение с фойерным джазом не идущий. Но башлял Юрий Борисович вдвое больше.

Песен в «рупортуаре» Юрия Борисовича было, как кот наплакал. Немного из Вертинского, Магомаева, Бернеса… Певец он был, скорей, не кабацкий, а филармонический («филармонист» поёт 10–15 песен, но «на ура»; «кабачник» поёт, как попало, зато поёт всё).

Говорят, Козёл на корпоративах требует, – чтоб под его сакс не танцевали. Но публика танцует, и Козёл психует по-страшному. И даже бросает лабать.

Вальсон у чайников прав не качает. Он захочет – и будут слушать, замерев. А может запеть так, что запляшет и академик. Каждый раз, когда этот Пальмиро заводит «Темнеет дорога приморского сада», меня прошибает…

Глава 139

«ЕЩЁ ОДИН ЭКСТРАСЕНС? Недавно в одном
из залов Харькова врачеватель Валенсий
продемонстрировал удивительную способность
притягивать металлические предметы.
Негодующие официанты извлекли из его
карманов четырнадцать мельхиоровых вилок».
                                               Из газет

Танцевальное отделение закончилось. Картина маслом и копчёной колбасой: «Хлебосольные хозяева приглашают музыкантов к свадебному столу».

Осанна тебе, читатель, – добравшийся до этих строк!

Обещать за твой подвиг дармовую выпивку, как один мой знакомый, не могу. Но расскажу одну быль.

Исидор Ильич Интриллигатор (живший в полуподвале, на Гоголя – в доме, где зарезали шмэнщика Рашхана) руководил духовым кружком на канатной фабрике.

Работать Исидор умел, и на смотрах его орлы всегда брали первые места. Но когда от Интриллигатора потребовался журнал репетиций, оказалось, что Исидор его не ведёт.

«Не знаю, делайте, что хотите, но чтоб к завтрему журнал был заполнен, – заявила культорганизатор Дарья Яковлевна Кочевряева, – ина­че будут крупные неприятности. К нам едет комиссия из управления канатных дорог».

Интриллигатор пришёл домой, сварил себе полведра кофе, откупорил «Лиманского» бутылку и засел за писательство:

«Такого-то числа, месяца, года. Композитор М.И. Глинка, Вальс-фантазия, работа с медной группой, оттачивание унисона валторн, трубачам указано на излишнее форсирование звука».

«Такого-то, марш Губарева, соло басов, работа с тубами и с «секундой».

Писал-писал, вспоминал-вспоминал… На часах за полночь. Погнал, что попало:

«Такого-то, композитор П.И. Чайковский – фантазии на темы песен Великой Отечественной войны. Композитору Чайковскому П.И. указано на недопустимость трели «ля-си-бемоль». Выписано направление на курсы повышения квалификации».

«Такого-то, композитор Пуччини – в нетрезвом состоянии матерно выражался в общественном месте. Требовал возвращения рутины на подмостки, провёл в квартиру газ без разрешения Харэнерго, помойные вёдра выливает на проезжую часть улицы. На замечания дирижёра не реагировал, сломал ножку от рояля и смычок от первой скрипки. Доставлен в подрайон по улице 1-й Конной Армии».

«Такого-то, композитор Франц Легар. Задержан на Благовещенском рынке при попытке сбыта спиртных напитков непромышленного сочинения. Изъято диезов на сумму 100 рублей и пачка фальшивых накладных в количестве 12 штук. При личном досмотре обнаружена записка от тов. Бондарчука, председателя народного контроля, доводящегося тов. Легару двоюродным братом. Отпущен, проведена разъяснительная работа, товар возвращён владельцу».

«Такого-то, обсуждали финал 9-й симфонии Л.В. Бетховена. При­сутствовали: Басюк (флейта, бульдозерист), Петров (фагот, экскаваторщик), Сидоров (литавры, крановщик), Пришли у выводу: можно было сочинить и поталантливей».

Заколебался Исидор придумывать. Стал записывать всё, что ему известно:

«Вчера у нас в гастрономе давали колбасный сыр. А в овощном на Экономической – картошку и патиссоны. Трамвайную остановку перенесли к зубной больнице. Начальник волочильного цеха Баженов перетрахал всех уборщиц. Бригада «Кому-нести-чего-куда». Люся Корнакова редкая сука. Мясо подорожало на полтора рубля. Йес-йес – обэхээс. В человеке всё должно быть прекрасно. А вокруг – мертвецы с косами. Просыпаюсь утром рано – нет Луиса Корвалана. Вчера Леонид Ильич Брежнев принял германского посла за английского…»

«Такого-то. “Василий Иванович, белого привезли!” – “Да ты что, Петька?! Сколько ящиков?!”»…

«“Алло! Прачечная?” – “Херачечная! Это управление культуры!”»…

…К утру управился. Примчался в профком, отдал журнал Дарье, а сам – домой, отсыпаться. На следующее утро является:

– Ну, как?

– Всё нормально, – говорит Дарья Яковлевна и возвращает Исидору журнал.

– Читали? – спрашивает Интриллигатор.

– Конечно, читали.

– И вы, и комиссия?

– И я, и комиссия.

– И что?

– Работа признана удовлетворительной

– Я никому ничего не должен?

– Никому. А что?

– А просто вот, – говорит Интриллигатор и раскрывает журнал как раз посерединке. И пальчиком в страницу тычет. Читайте, мол, Дарья Яковлевна.

И та заглядывает, и её взору предстаёт: «Внимание! Тому, кто дочитает всю эту х…йню до этого места, выкатываю ящик коньяка!».

И Дарья Яковлевна, вместо того чтобы возмутиться подобной выходкой, начинает требовать с Исидора Ильича ящик коньяка, хотя прочитала эту х…ню, только когда её в эту х…ню носом ткнули.

Так что не жди от меня, читатель, никаких приманок, никаких алкоголических посулов.

Иной отчаявшийся соискатель, возможно, даже испытает дискомфорт, – увидев, как музыканты жрут и пьют на полнейшую халяву.

Мало того! Будучи эрудированным специалистом, этот высокообр…

До чего ненавижу слово – «эрудированный»! Как сказала жена профессора Грейсмана: «Есенина я поэтом не считаю. Мне кажется, для поэта он был недостаточно эрудирован».

Так вот. Эрудированному специалисту, самостоятельно освоившему весь спектр логических элементов на транзисторной базе, а затем унифицированную блочную систему регулирования на интегральных микросхемах – в родном его бюро, – поляну за такие подвиги никто не накроет. А тут – необразованные дилетанты, выучившие десяток-другой примитивных мелодий, и что ни вечер – выпивка рекой, закуска ураганом…

Прости меня, эрудированный читатель! Но слово не воробей. И хозяева, как я уже сказал, запускают музыкантов за свадебный стол. Музыканты запивают шаровую водку шаровым шампанским (снова прости!), расхватывают юркими музыкальными пальчиками куски шаровой курятины, бастурмы, расстегайчики, помидоры, плюшки…

Шаровым холодцом (тут эрудированному специалисту должно полегчать) – лабухи не затариваются. Руками его не наберёшь, а мельхиоровые ножи-вилки у лабухов на корню реквизирует их шеф.

Лабушиный шеф одет в синий клубный пиджак с широкими рукавами.

Хорошенько подкрепившись (извини опять!), он вдруг хватается за голову и говорит как бы сам себе: «Слова, я должен повторить слова». Маэстро встаёт из-за стола и, не отрывая пальцев от одухотворённого чела, перемещается к своему портфелю, стоящему за усилителем. Вальсон склоняется над портфелем, погружает в него обе руки (шурх-шурх-шурх-шурх! – не запеленгованная мельхиоровая эскадра выскальзывает из Юриных рукавов на дно портфеля), извлекает из портфельца записную книжку с текстами и, заглядывая в неё, начинает проникновенно напевать:

«Благодарю тебя

За то, что по судьбе-э прошла,

За то, что для другого сбудешься…

Благодарю тебя

За то, что со мной была,

Ещё за то, что не забудешься-а-а…»

Незатейливая эта песенка переворачивает мне душу. Я вижу тёмное небо, изъязвленное звёздами, мятущееся море, пустующий теннисный корт, я вижу Женю…

Челкашин таращится на Юрия Борисовича и ржёт в кулак.

Глава 140

Свадьба идёт на коду.

Гости доплясывают последние коленца, хозяева затаривают сумки уцелевшим холодцом.

Роковая развязка является в лице Полумилки (так за факт недостачи женского обаяния называет Твердохлябьев официантку Милку).

Полумилка пересчитывает посуду.

– Не хватает пяти вилок и пяти ножей, – сообщает она хозяевам.

– Не может такого быть, – удивляются хозяева и приступают к изысканиям. Ищут под тарелками, салатницами, среди объедков и испачканных салфеток. Отодвигают тяжёлые дубовые стулья, заглядывают под столы.

– Не знаю, не знаю, – говорит Полумилка.

– Ну, как же, как же? – продолжают удивляться хозяева. – Наши гости такого не могли…

– Все так говорят, – пожимает плечами Полумилка. – И каждый раз приборов недосчитываемся! Ежели желаете, пересчитайте.

Хозяева пересчитывают, возмущаются и раскошеливаются.

«Город ворюг», – повторяет про себя Полумилка.

…Зачем Вальсону столько мельхиора?! Тайна, покрытая никелем.

Аспирант Коля Челкашин, в бытность свою студентом, играл в институтском ансамбле.

Пела у них Жанна из Алушты, второкурсница с «нормально открытым» (так называют системщики то, что открыто при отсутствии какого-либо внешнего воздействия) ртом. Жила в общаге на Строительной. И Коля раскатал на неё губищу.

Расписались. Родила Жанна сына. С которым и свалила к себе Алушту. Кинула и Колю, и телемеханику. Поёт теперь в кабаке на морском бережочке – зимой каталам, летом отпускникам-сопляжникам. На солнышке греется…

А Коля, как поженились, занял бабки в рост – у Лёни Шифоньера – и отгрохал 3-комнатный кооператив, в котором кукует теперь один. И до сих пор с Лёней расквитаться не может.

Как говорит мой единоутробный сыночек Митька: «У каждого вменяемого человека должно быть две губозакаточные машинки. Одна стационарная, вторая – портативная, чтоб с собой носить».

Живёт аспирант по принципу «ни дня без бутылки».

С каждой свадьбы Челкашин кассирует две поллитры. Одну выкушивает за столом, вторую пальмирует «на вынос».

Отчуждение очередной бутылки у свадебного стола зовётся у Коли «Операция ОЙ». Выпив и закусив, Челкашин пересаживается на свободное место, поближе к виновникам торжества, – где ещё есть не откупоренные флаконы.

«Ой, ой, люстра падает…» – кричит Коля, нацелив взгляд в потолок.

Публика дружно вскидывает очи в гору, а Коля изящным движением руки перемещает бутылку со стола во внутренний карман пиджака.

Когда взгляды гостей снова падают на Колю, он уже жуёт простой, как правда, пирожок с картошкой. «Мне показалось…» – смущённо улыбаясь, сообщает он.

Распознать бутылку на богатырской Колиной груди – всё равно, что заметить с самолёта Асю Давидовну Грейсман, прячущуюся под грибком присредиземноморского каталонского пляжа.

– Думаешь, я ничего не вижу? – говорит Коле Вальсон. – Мягко говоря, это не совсем порядочно. Давай так: одну – себе, вторую – мне.

– Если каждый второй батл отдавать вам, Юрий Борисович, – культурно интересуется аспирант, – то что прикажете мне делать дома? Газеты читать?

Глава 141

И наш доктор пальмирует у Коли пальму первенства. Он упреждает аспиранта, и с криком: «Ой, люстра падает!» – свинчивает со стола запечатанную поллитру.

«У ней такая маленькая грудь…» – заводит нехорошую песню гнусавый жлоб, усёкший эту докторскую манипуляцию.

– Юра, это пахнет плагиатом, – цедит сквозь зубы аспирант. – В лучшем случае, компиляцией.

Тем временем жлоб, погладив Вальсона по выпуклости, вздымающейся под пиджаком, начинает покрывать её поцелуями.

«Я пригорну тебе до свого серденька, а воно палке, як жар…» – выдаёт жлобяра, облапив Юрия Борисовича и забираясь ему за пазуху. После непродолжительной борьбы жлоб извлекает на свет ничем не прикрытую, колыхающуюся бутылку.

– Это я не себе, это меня девочки попросили, – лепечет перепуганный Юра.

Жлоб срывает бескозырку с бутыльца, скомпилированного было Вальсоном и распределяет репатриированную жидкость по фужерам…

На следующей свадьбе маэстро интеллигентно, двумя пальчиками, снимает со стола поллитровку и, буркнув себе под нос: «Пойду, открою», удаляется в сторону кухни, – словно для откупоривания бутылки требуется рожковый ключ на 26, электробур или сантехническая попка.

Глаза его невинны, словно девичье: «Ты у меня первый…»

Минуту спустя он появляется снова, с открытой бутылкой: «Вот… девочки открыли»…

Увидав такое сальто-мортале, хозяйка хватает рюмку и бежит к нам:

– Юврей Борисович, я хочу з вами випити!

Именно «Юврей», а не «Юрий». И просит Юру налить.

– Может, лучше вина? – не теряет надежды Юра.

– Навіщо мені то вино? – недобро усмехается хозяйка. – Водка – молодка, вино – говно!

И наливает себе из Юриной бутылки:

– Ваше здоров’я, Юврей Борисович!

Она опрокидывает стопку, кривится, утирается рукавом блузки:

– Ой, гірка, гірка проклятуща!

Вальсон не верит ни ушам, ни глазам своим…

– Гірко! – негромко объявляет «хозяйка свадьбы». – Гірко мені від вашого обдурювання, Юврей Борисович.

– А в чём, собственно, дело? – строит непонимающие глазки Юра.

– Юврей Борисович, – смеётся хозяйка. – То ж не горілка! То ж вода! Хто вам сюди замість горілки воду налив?!

– Какая вода, какая не водка, почему вы…

– Юврей Борисович! – объявляет на весь зал хозяйка. – А я бачила, що ви зробили! Несіть нашу горілку взад!

У Коли тоже случился однажды прокол.

Залил Коля, по обыкновению, глаза, крикнул: «Ой, смотрите, люстра…» – и привычно отправил бутылку за пазуху. Но забыл Коля по киру, что на дворе – середина июля, и пришёл он не в пиджаке, а в гэдээровской рубахе навыпуск. И вылетела из Коли бутылка, как фугаска из немецко-фашистского бомбардировщика, и грохнулась, подлая, на пол, и покатилась по чьим-то ногам – под испуганные взгляды гостей и торжествующие косяки импресарио…

Глава 142

Накрапывает мелкий дождик. Поэт-эмигрант Григорий Тарантул совершает привычную прогулку перед сном. По пустынной Линденштрассе, мимо гаражей и старенькой кирхи, мимо облезлого особняка с готической башенкой…

«Яумм!» – внезапно слышит Тарантул сквозь дождь.

Гриша оглядывается, замедляет шаг.

«Яумм, яумм!» – продолжает звать кто-то.

Тарантул останавливается. На газоне, в тусклом свете фонаря, застыла грузная мужская фигура.

Интеллигентное лицо, ироничная улыбка. Светлая кожаная куртка. Зелёная, сужающаяся книзу юбка до земли.

«Неужели шотландец? А ведь, судя по кожаной куртке, – земляк, из Союза. И что делает он здесь – под окном, без зонта, один в вечернем сумраке?» – вопрошает себя Григорий.

Фигура по-прежнему неподвижна, и только чувственные, с изломом, губы шевелятся на ветру. Но какая нужда, какой зигзаг судьбы заставили соотечественника нацепить эту дурацкую юбку?!

Глаза незнакомца обращены к Григорию.

«Яумм!» – слышится призывное контральто.

Тарантул подходит ближе. С диким криком «Мя-умм!», прямо с крыши на фигуру сваливается здоровенный рыжий котяра.

Голова незнакомца слетает с плеч и, с лязгом, скатывается к ногам Григория.

Мешковатое туловище, покачнувшись, отламывается от ног и шмякается в лужу.

Тарантул цепенеет: одетые в длинную зелёную юбку ноги, оставшиеся от незнакомца, продолжают, как ни в чём не бывало, стоять на газоне.

Кот деловито отряхивается и удаляется в сторону гаражей.

Григорий присматривается. Перед ним – не юбка, а зелёный бачок для пищевых отходов. Валяющееся в луже туловище – пластиковый мешок с упаковками из-под продуктов. Голова – узелок с пустыми консервными банками. Короче, мусор, который так тщательно сортируют местные жители.

«Как удачно сложилось! Как повезло мне на этот раз! – расцветает в улыбке Григорий. – А ведь обычно знакомишься, обмениваешься телефонами, вместе бражничаешь, выворачиваешь душу наизнанку, и только после этого замечаешь, что перед тобой – куча мусора…»

Глава 143

Сваты затевают одаривание, наш спаянный коллектив вываливает на перекур.

– Взял сегодня жирнющую халтуру, – докладывает аспирант.

– Что за халтура? – интересуется зам. начальника планового отдела ЮЖГИПРОГАЗ’а, кандидат наук Алексей Константинович Очкасов (ударные, бэк-вокал).

– Ой, не поверите, чуваки! – говорит Коля. – Приходит на кафедру один завмаг. И просит сварганить такую штуку. У чувака сестра парализована, лежит целыми днями одна. И нужно такое устройство. Кто-то приходит. Звонит в дверь. Чувиха спрашивает через микрофон: «Кто там?». Тот, кто пришёл, отвечает – тоже через микрофон. Это, мол, я. Ваша мама пришла, молочка принесла. Чувиха жмёт на кнопку. И замок отпирается. Чувак за такую штуку любые бабки даёт. Задача ясна?

– Да, ну и что? – спрашивает Очкасов.

– Чуваки, я же говорю, не поверите! – продолжает Коля. – Наши науковцы говорят: «Такое сделать невозможно!».

– И сколько ты ему загадал?

– Тыщу колов, за неделю отобью…

– У нас не коллектив, а банда хапуг, – подходит Еврей Борисович. – С Челкашиным во главе.

– Традиционную? – спрашивает Коля и протягивает боссу пару сигарет.

– Как будет угодно, – берёт курево Вальсон, поигрывая желваками.

Импресарио отходит к окну, в конец коридора.

– Теперь моя очередь веселить публику – объявляет Твердохлябьев.

Глава 144

Поглядывая в сторону дымящего (едва не написал – дымящегося!) Еврея Борисовича, Витя рассказывает:

– Кто помнит, чуваки, три года назад ящики с минералкой стояли спокойно себе на кухне. Пока этим делом не занялся Вальсон и не спальмировал свою первую бутылку. На следующий день этот мудак рассказывал: «Представляете, прихожу домой, ставлю бутылку в холодильник, утром наливаю стаканчик… Просто кайф! Шипит, пузырится!» Будто никогда газировки холодной не пробовал. И тогда Яша Подбарский сказал: «Скоро наш Пальмиро допальмируется до того, что будет пустые бутылки пальмировать!» И вот, чуваки, предсказание сбылось! Официантки унюхали, что водичку кто-то пальмирует, и стали её запирать. А пустую тару, по-прежнему, на кухне держали. Мол, какой мудак польстится на двенадцатикопеечные бутылки?! А вчера, чуваки, я наблюдал такой номер. Это была импровизация, до которой не доплюнуть ни Козлу, ни самому Мюнхгаузену! Итак, ахтунг-ахтунг! Пиляет наш Еврей Борисович после работы на выход. С пузатым таким портфелем. Пришёл с худющим, уходит с пузатым! И догоняет его Полумилка: «Юра, что у тебя в портфеле?». «Ничего», – говорит Юра. А Полумилка его по портфелю клешнёй, так нежненько – стук! А оттуда – бздынь, грюк! «А ну, – говорит, – открывай на хрен портфель!». А Вальсон мычит, я, мол-де, сильно тороплюсь. Тогда Полумилка высмыкивает у него портфель. И начинает вытаскивать из этого хитрожопого портфеля стеклотару. В глазах немой вопрос: «Откеля бутылки, из лесу, вестимо?». И тут, чуваки, это был просто блеск! Слушайте, какую импровизацию выдаёт этот Пальмиро (Витя закатывает глаза и начинает перебирать пальцами, будто поливает на саксе): «О, Мила! Как подумать ты могла? Иль я на карамболь такой способен? Сегодня я из дома выходил, сюда на свадьбу, впрочем, как обычно… А Инночка, супружница моя, сказала вдруг: “Тебя, мой друг, прошу я! Сдай наконец бутылки, дорогой! Держать мне негде эту стеклотару!”. Я говорю: “Мне нужно уходить. Я тороплюсь, уже ведь полшестого!”. “Вот по пути и сдашь!” – сказала Инна. И я бутылки эти взял с собою».

И говорит всё, чуваки, этот мудак тихонько, себе под нос, и глаза закатывает, будто в любви объясняется или на саксе с богом разговаривает: «Деваться некуда. Беру бутылки эти. Иду в приёмный пункт у Гипростали. Но пункт закрыт. Что делать мне, что делать? Иду я в гаст­роном с названьем “Спутник”. Но там закрыто тоже, к сожаленью. На Отакара топаю – закрыто. Как поступить? Выбрасывать их жалко! И я с бутылками пришёл сюда на свадьбу!».

Юрик выдал импровизуху, и довольный. Что нигде не облажался, что всё слепилось, в гармонию попало… А Полумилка – возьми ему и поверь. И как заорёт: «Так это ты, сука, у меня минералку лямзишь?!»

«О, Мила, что, ты, право, говоришь? Сама ведь видишь, – нет воды в портфеле! К чему ты клонишь, милая моя?! В бутылках нет воды. Они – пустые!» – продолжает метать бисер Вальсон.

«Ах ты, сука, – говорит Полумилка, – на этих бутылках, которые ты, говоришь, из дому притащил, стоит штамп “Харьковский трест столовых и ресторанов, ресторан Харьков”».

И как отоварит его портфелем по спиняке! А из портфельчика на пол – мельхиорчик, друг за дружкой!

«Ага, – кричит, – вот куда приборы всю дорогу деваются, ворюга ты багдадская!»

– И что потом? – спрашивает барабанист.

– А потом – суп с котом! – говорит Твердохлябьев. – К Тофику она его потащила.

– К Тофику нестрашно, – щурится сквозь очки плановик-газовик. – С Тофиком Вальсон – Вась-Вась, отмажется.

– И я тоже, – подключается Коля. – Пришёл вчера чуть раньше. И тут Еврей Борисович. Из кухни. Спальмировал полкапустины, картошину и бурачок. И рад, аж до потолка подпрыгивает… Инне, говорит, отнесу, пусть борщ сварит, давно борщичка не ели украинского!

– И я, – встревает Очкасов, – прохожу мимо…

– Сева, можно тебя на минуточку? – из табачного дыма возникает силуэт Еврея Борисовича.

Очкасов затыкается.

Компания разбредается – кто куда.

Вальсон уводит меня в конец коридора.

– Что, какие-то антисемитские разговоры? – осведомляется Юрий Борисович.

– Нет.

– Твердохлябьев про меня рассказывал?

– Нет.

– Про Чичияна?

– Про какого Чичияна?

– Ну, ладно. Про Подбарского?

– Нет.

Еврей Борисович толкает меня в бок: мимо проходят Твердохлябьев и Очкасов.

– Смотри, Сева! Голосовые колонки, самопальные, под «Регент», по 60 рублей, полметра на метр, – импровизирует Вальсон. Он рубит ладонями воздух, очерчивая контуры приплетённых только что колонок. – А ты какие хочешь? Такие или покомпактней?

– Приблизительно такие же, – отвечаю.

Твердохлябьев с Очкасовым прошли. Еврей Борисович возвращается к прерванному разговору.

– Он рассказывал про контролёра?

– Про контролёра?

– Про такси?

– Про какое такси?

– Про портфель?

– Про какой?

– А что он сейчас рассказывал?

– Анекдот. Приходит грузин к гинекологу и спрашивает: «Ты Машке спиральку ставил?»…

– Старый анекдот. Ему полвека.

– Какие полвека? Спиральки появились только-только.

– Это не имеет значения. Украдено из Декамерона.

«Насчёт “украдено” – кто б говорил…» – думаю.

И отвечаю:

– Возможно.

– Сева, мы с тобой евреи.

Факты вещь упрямая.

– Да, Юрий Борисович.

– И должны держаться друг за друга, как никто другой.

– Могли б и не говорить, Юрий Борисович.

– А я и не говорю. Я просто спрашиваю: о чём они говорили?

– Юрий Борисович, я же сказал…

– Сева, как ты думаешь? Мне легко обеспечивать твоё алиби? Я рискую своим добрым именем, заваливаю твой дебильный деканат липовыми справками, что ты по вечерам лечишься, а не колымишь в этом занюханном трактире… Я спрашиваю: что вам рассказывал Твердохлябьев?

– Чесно слово, Юрий Борисович…

– Ладно. Диплом когда получаешь?

– Через семь месяцев.

– Семь месяцев пролетят, как ночь перед казнью. Ищи себе замену.

– Зачем?

– Тебя же в армию загребут.

– Не загребут, у меня белый билет. В мирное время не годен, по двум статьям.

– Ты серьёзно болен?

– Ничем я не болен, – ляпаю, как последний клинический идиот.

– А статьи?

– Статьи – от кого надо, статьи. Тётка моя покойная в военкомате работала. И знала всех врачей, – подтверждаю я только что названный диагноз.

– И что за болячки тебе назначили?

– Хронический вывих бедра и плоскостопие, – докладываю кормильцу и поильцу.

…В следующий перекур ко мне подбегает Твердохлябьев:

– Чувак, хочешь что-то покажу?

Мы выходим из коридора и попадаем в холл гостиницы. У окна, беседуют импресарио и плановик-барабанист. Увидев нас, Еврей Борисович оживляется и начинает рубить ладонями воздух:

– Колонка вот такая, ревербератор шестьдесят на шестьдесят, усилитель миниатюрный – в портфель помещается… А у тебя?..

Глава 145

                       «Я б целовал Ваш дивный лоб – взахлёб!
                       Взглянуть с томленьем Вам в глаза?! Я – за!
                       И любоваться статью ног – я б мог.
                       Излом прелестных Ваших губ – мне люб.
                       Его б хотел я лицезреть и впредь.
                       Но целиком увидеть Вас – я пас…»
            С.К.

Под тентом булочной пьют Kaffee четыре пожилые фрау.

В сквере у биргартена четыре девчонки играют в футбол…

Ну, не было никакой Четвёртой, Алекс! Слышишь?! Хоть раком свистни, хоть разгадай тайну египетских пирамид, а не было!

Старый анекдот. Райкомовскую шестёрку вызывает второй секретарь. И спрашивает: «Хочешь быть третьим?». «Конечно», – раскатывает губу шестёрка. «Тогда держи два рубля, – говорит второй, – добавишь ещё один, и дуй за бутылкой!».

Ладно, не буду, и привет мне от Укореневского…

…Очередной праздник двух любящих сердец близится к шаблонному завершению. Туалет заблёван, Вальсон поёт «Свадьбу», хозяева ищут мельхиор.

На эстраду запрыгивает сочногубая тёлка с редкими вьющимися волосами. И кричит мне на ухо – сквозь Лёшины барабаны и Витин аккордеон:

– Эй, саксофон, чего-нибудь пишущего не найдётся?

Даю ей свой шарик, тёлка исчезает.

…Свадьбэлла отгремела, – сижу на сцене, протираю шкварку.

Подходит дама «бальзамовского возраста»:

– Вот ваша ручка. Спасибо.

– Пожалуйста.

– Вы запомнили девушку, которая её брала?

– Да.

– Вам от неё записка:

«Челодой моловек, Вы мне понравились. Мой телефон 22–26–12».

Естественно, звоню. А хулюшки? Евгения Михайловна – далеко, и уже второй год, как «другому отдана». И вообще…

Зовут сочногубую – Юдифь. Окончила строительный институт, работает в Харгазе. Живёт на Гоголя – с папой, мамой и сестричкой. А прописана у дедушки, на Набережной. У дедушки бесплатный проездной. Сутра он залазит в 34-й автобус, садится на заднее сидение и наматывает круги по городу. Врачи прописали ему побольше двигаться. Вот он и «двигается»…

В первый же свободный вечер приглашаю даму в кино, на «Лусию».

Последний сеанс. Естественно, последний ряд…

Фильм на испанском, с русскими титрами. Титры рассказывают: «Писатель пишет книгу, – о том, как встретил однажды незнакомую женщину и возлюбил её. Другая женщина (её зовут Лусия) любит писателя – за то, что он так хорошо это описал. Писателю предстоит сделать выбор: что лучше – безудержный секс с Еленой, которую он больше не увидит, или более понятная и спокойная близость с Лусией, которая его любит…».

Писателю снится: он скачет к Елене на коне… Мне б его заботы! Через три месяца защита, а у меня ещё конь не валялся… На экране – любовь. Чёрно-белое мельканье, стоны, музыка, безудержный ритм… Забрасываю руку на спинку кресла, обнимаю Юдифь №3 для начала за плечико. Спускаюсь ниже…

Писатель, поглядывая на нас, торопливо стучит на машинке. «Она тебе нравится?» – спрашиваю себя. Диалога не выходит. «Или не нравится? А ведь позвонил! Свиданье назначил! Надеешься воплотить? Плоть-во-плоть?!».

Глава 146

                       «…С днём рожденья поздравит
                       И, наверно, оставит
                       Нам в подарок пятьсот ничего…»
                       Песня из мультика про Крокодила Гену

Марину я повстречал, когда играл в команде Вальсона. Это был чисто инженерский «джаз» под управлением врача-рентгенолога. В тот день мы шарашили еврейскую свадьбэллу – под кодовым названием «Не мылься – бриться не будешь». Как поётся в песне:

«Широкой этой свадьбе было
Водки мало,
И хлеба было мало, и еды…»

Музыкантам – ни копья сверху. Официантам – ни крохотулечки не слямзь. Каждый шманделик селёдки на учёте. Короче – Страшный Суд, а не свадьба. Плюс – певичка новая в тот день пробовалась – Диана Лещ. Не знали мы, что дни наши в оркестре сочтены, что Вальсон других клезмеров начал искать.

…Никак не могли нас на той свадьбэлле покормить. «Ребята, всё в порядке. Уже хлеб режут». И так – почти всю свадьбу. Эта фраза потом крылатой стала. Если сказали тебе: «Уже хлеб режут», значит, всё – можешь не надеяться…

Мы тоже ребята непростые. Учёные. Никаких им песенок. Одни инструменталы. «На сопках Манчжурии», «На семи ветрах», «Шербургские зонтики»… Наконец принесли берлиоз. На шесть рыл – тарелку картошки и огурец. Аспирант Челкашин спрашивает у приставленных:

– А выпить?

– Сейчас принесём, – говорят приставленные.

И приносят – бутылку самой элементарной, колхозной самогонки. Челкашин им:

– А вина?

– А зачем, – они говорят, – вина? Мы ж целую бутылку другого дали.

– У нас певица другого не пьёт. Она только вино употребляет, – говорит Коля Челкашин (на самом деле, вино, конечно, для нас).

– А у вас что, – спрашивают приставленные, – есть певица?

– Да! – говорит аспирант. – Вот она сидит.

– Как она сидит, – заявляют хором приставленные, – мы отлично видим. Но мы что-то не слышим, как она поёт.

– Ещё услышите, – заверяет Коля, – у нас всё по программе.

– Ладно, – говорят приставленные, – сейчас обеспечим.

И минуты через две приносят рюмку розового вина, грамм, наверное, двадцать пять.

– Что ж вы всего рюмашечку принесли? – чуть не падает со стула Коля.

– А вы что? Вино стаканами пьёте? – спрашивают у Дианы.

– Нет, глотками, – опускает глаза артистка.

Стыдно им, видать, стало, и принесли они бутылку вина. А рюмочку ту несчастную, с двадцатью пятью каплями, забрали. Вот как сложно всё происходило. Ну, выпили мы, по ложке картошки сберляли. Про бабки хозяева не заикаются. Мне перед чуваками неудобно. Не чужие мне люди всё-таки гуляют. Соплеменники. Сопле-мэны…

Аспирант-электронщик говорит:

– До чего ж ненавижу я эти еврейские свадьбы! Вечно делают из себя казанских сирот! Будто последний ботинок без соли доедают!

Приставленные подходят, просят сыграть что-нибудь еврейское. И что им слабать за такое угощение?! И Коля спел «Я люблю тебя, жизнь» композитора Эдуарда Колмановского, натурального еврея, между прочим.

Потом Вальсон говорит:

– Ладно, хрен с ними. Давайте «Хаву Нагилу». Чтоб не было вони.

Зарядили «Хаву». После третьего припева у меня проигрыш. Вступаю. С упреждением, как обычно – с затакта. Чтоб выход на импровизацию получился, чтоб простор был. Хотя импровизы у меня, как говорится, – свиреп-ширпотреб. Бесамэ-вымученные. Но пипл хавает. К шеф-повару жаловаться не бегал ещё никто.

Выдул я пару тактов, и – как отрезало. Какой там проигрыш, когда «в зобу дыханье спёрло»? В зале – колдунья, царица-лебедь, жар-птица! – в платьице салатном и в туфлях на платформах. Такой вот салат. Красотища – звериная. Точёный подбородок. Шея – как вылепленная. Вздёрнутый носик… Пир во время чумы. И – глаза, главное – глаза…

Твердохлябьев видит, что у меня лажа, так он проигрыш подхватил, вышивает на гармазоне бисером, на меня смотрит – смеётся: «Что, чувак? Сперма в голову ударила, да?!». А у меня саксофон на бок съехал, я, как дурак, на неё вылупился, а она это видит, и тоже смеётся, и подмаргивает, как самая настоящая королева Марго.

Не было её с самого начала. Опоздала королева часа на три. По-царски.

За стол прошла. Ей тарелку с глазуньей подают. Персонально. Кстати, это единственная в моей жизни свадьба, на которой гостям вместо мясных блюд – яичницу впарили. Села Марго рядом с двумя дамами, на неё похожими. Но те не такие. Пожилые уже.

…Диана Лещ отдыхает. Бабок не несут – значит, никаких им певиц, никакого завода. Твердохлябьев инструменталы гоняет. А я – словно окаменел со своим саксом. Как пионер с горном. Или девушка с веслом.

Подходит свидетельница (потом кузиной её оказалась). Просит сыграть крокодила Гену. Про бабки речь не идёт. Аспирант говорит: «Это невозможно. У нас в программе такого нет».

А та: «Ну, пожалуйста, я вас очень прошу!».

И тут встреваю я: «Вот он, я – крокодил Гена, собственной персоной!».

Она: «Не может такого быть!».

Я: «Точно!».

Она: «Так что, сыграете?».

Я: «Конечно, сыграем».

Это называется – «мы пахали».

И продолжаю: «Только познакомьте меня за это с во-он той девушкой, которая яичницу ест».

Она говорит: «Хорошо, нет проблем. Считайте, уже познакомила».

Аспирант мне: «Чувак, а башлять кто будет?».

Я спрашиваю: «А сколько надо?».

Аспирант говорит: «Что ты шлангом прикидываешься? Как обычно, червонец. Тем более – что сегодня полный голяк».

Вынимаю червонец. «Вот, – говорю, – возьми свой червонец. Подавись. А теперь давай “Крокодила”». Челкашин бабки взял – не моргнул. Твердохлябьев вступление сыграл. Диана запела. Голос у Дианы – низкий, бархатный. Для «Крокодила» не подходит никак. Свидетельница с какой-то тёткой танцевать побежала.

И тут почудилось: отпустило меня. Ну, думаю, зашарашу-ка я сейчас соляру. Чтоб её внимание привлечь. И начал. Нехило завернул. Импровизация просто на удивление пошла, аж самому в кайф. Заливаюсь на своём теноре кенарем, а сам думаю: «Это что ж получается, а? Червонец свой отдал? Отдал! Крокодила лабаю? Лабаю! Выходит – сам лабаю, и сам ещё за это башляю. Самообслуживание, однако…» И так смешно мне становится, что ржу я диким хохотом, и не просто ржу, а в саксофон, и всё мимо денег, всё «по соседям», в микрофон… Администраторша Танюха-Рыбий-Глаз из кабинета высунулась, очи пучит: что это сегодня с сексофонистом?! Напился, умом тронулся? То кочумает целый час, то вдруг рыдает-заливается, как ненормальный…

А свидетельница знакомить и не думает. Наконец барабанист объявляет:

– Начинаем конкурс «Алло, мы ищем таланты». Кто хочет спеть «Зачем вы, девочки?».

И добавляет:

– Уточняю: не «Почём вы, девочки?», а «Зачем вы, девочки?».

И тут подходит Королева Марго. Берёт микрофон. И начинает петь. Жалостно так. Будто сама не красавица. Спела куплетик и отдала микрофон какой-то пигалице в белых гетрах. Та песенку подхватила:

«Сняла решительно пиджак наброшенный,

Казаться гордою хватило сил.

Ему сказала я: “Всего хорошего”,

А он прощения не попросил…»

Марго снова мне подмаргивает и говорит глазищами, пошли, мол, танцевать.

Бросил я сакс, подбежал к Марго, пригласил на танец…

Закончилось мероприятие где-то в двенадцать.

Выходим с ней из кабака. Улицы пустые. Троллейбусы уже не ходят.

Давайте, говорю, подвезу вас на такси. Нет, говорит, не надо. Идёмте пешком. На такси неинтересно.

Музыкалки у Вальсона не было, шкварки мы домой забирали.

Так что пришлось мне, с саксом наперевес, провожать Марго до самого её дома – аж на Селекционную станцию.

…Часа четыре, наверно, шли. Не меньше.

Она, оказывается, окончила строительный институт. Интересно. Везёт мне на строительный. Распределение получила в Днепропетровск. Но жить там было негде. Поэтому вернулась в Харьков. Работает в «Водонапорвентиле», инженером по водоснабжению. Живёт с матерью. Отец умер, когда она была ребёнком.

Я рассказал о себе. Живу на Москалёвке. Отец скрипач, мама инженер. И братишка – пианист, учится в одиннадцатилетке при консе. Классным музыкантом будет, не то, что я. И вообще… Музыка у меня – приработок. Днём работаю в НИИметаллпромпроекте. Учусь в институте, на вечернем. Через пару месяцев – защита диплома.

Проводил Королеву Марго до самого подъезда. И двинул, довольный, как слон, к Московскому проспекту – ловить тачку.

А когда до проспекта оставалось метров сто, на меня вдруг обрушился ливень.

В сознании мелькнуло: «К счастью!». Потом: «А может, не к счастью? Может, – «Окстись!»?

Холодный дождь барабанил в тёмные окна, молотил по голове, по рёбрам.

Наверно, всё-таки к счастью. Или – «Окстись!»?

Я промок до нитки, до шнурка.

Дождь вдруг прекратился – так же внезапно, как начался.

Поливальная машина фыркнула – словно хохотнула, и скрылась за поворотом.

Скорей всего, это был искусственный дождь. Хотя поливалка, как я успел заметить, была без малейшего признака усов. И асфальт вокруг был совершенно сухой…

Так познакомился я с Мариной.

А теперь отгадай загадку, читатель.

Шла по Сумской девица-краса, длинная коса. Глазками по сторонам: трах-бах! А навстречу ей – паренёк-тульский-валенок. Увидал он девицу, душевное равновесие потерял, и тут вдруг что-то: «хря-ась!». Очень громко так: «хря-ась!».

Вопрос: что сломал себе парень?

(Ответ: жизнь).

Глава 147

Ровно через три месяца после совместного просмотра кинофильма «Лусия» – я сообщил родителям, что хочу жениться.

– Сколько ты с ней знаком? – спросил отец.

– Три дня.

Здесь у читателя может возникнуть впечатление, будто бы автор окончательно свихнулся (через три месяца после «Лусии» – у незадачливого автора – прошло лишь 3 дня!). Однако ошибки нет. Разговор состоялся через три месяца после культпохода на «Лусию» с Юдифью №3 и на четвёртый день после встречи с Мариной.

– И это называется «знаком»?

– Да.

– Ты с ума сошёл.

– Я её люблю.

– Ты с ней спал?

– Какая разница?

– Значит, не спал. Иначе бы не торопился, как голый купаться.

– Я её люблю.

– Ты уже говорил. Кто она? Официантка? Певичка? Парикмахерша?

– Инженер.

– Снова узбечка?

– Еврейка.

– Как зовут?

– Марина.

– Фамилия?

– Склодовская-Кюри-Ростропович-Тянь-Шаньская.

– Ты не знаешь фамилии своей будущей жены?

– Нет.

– Очень неглупо. Сколько ей лет?

– Папа, я не спрашивал.

– Она, я уверен, знает о тебе всё.

Отец оказался прав. Будущая тёща наводила обо мне справки – и в Металлпроме, и в «Харькове», и в Музкомедии…

…Свадьбу сыграли в том же кабаке, где познакомились.

Коля Челкашин подарил нам пылесос с гравировкой «Сева, соси пыль!», Лёша Очкасов – надувного Крокодила Гену, а Твердохлябьев – книгу «Королева Марго» в переплёте под крокодилову кожу.

Месяц спустя в «Ленинской смене» появился шутливый заголовок «Газовик под газом». В фельетоне острым пером сатиры был пописан сотрудник ЮЖГИПРОГАЗ’а, кандидат экономических наук Алексей Очкасов.

Означенный кандидат вёл двойную жизнь: днём он двигал науку в своём ГИПРОГАЗ’е, а вечерами лабушествовал в ресторане «Харьков», – находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, позоря тем самым гордое звание «советский учёный».

Под публикацией стояла подпись: «Ю. Тангов».

Аморальный облик аспиранта Челкашина, антисоветские его симпатии и давнее стремление сбежать в ФРГ – Колиному начальству открыла анонимка, за подписью «Я. Добродеин».

А мне пришла по почте – отнюдь не анонимная – повестка на повторную медкомиссию, из Октябрьского райвоенкомата, от конкретного военкома.

…Из военкомата я вышел здоровым «на все сто», с новым военным билетом («годен к строевой»!) и с мобилизационным предписанием в младосупружеских штанах.

Глава 148

Утром 22 июня 1974-го я стоял перед строем одетых в военную форму людей, у полкового знамени, пробитого фашистскими пулями, и зачитывал общеизвестный текст: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, соблюдать конституцию СССР и советские законы, беспрекословно выполнять…»

Происходило это в Киеве, на плацу штабного оркестра КВО, в котором я отбывал карантин, – на глазах сотен киевлян и киевлянок, приехавших повидаться со своими забритыми в армию сынами, женихами, мужьями, братьями.

«…Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и как воин Вооружённых Сил СССР клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами…»

Мясопушечные, квасно-присные эти слова, сочинённые каким-нибудь литератором от генералитета и выглядящие в этом повествовании нонсенсом (чтоб не сказать – мертвечиною), одушевятся тотчас же, как только произнесёшь ты их вслух – вдали от привычной своей жизни, облачённый в солдатскую робу, с автоматом в руках – перед лицом боевых товарищей, их сестёр, невест и матерей. И даже губы могут предательски задрожать, и горло тебе может переклинить, как дойдёшь ты до «не щадя своей крови и самой жизни», особливо, если личность ты впечатлительная и рефлексивная.

…Голос мой звучал отчуждённо, с комсомолитвенной ломотцой, к гландам подступал патриотический ком.

«Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то…»

На учебный плац с лаем, со скулежом вывалила собачья свадьба. Процессию возглавлял рыженький, постоянно оглядывающийся кобелёк с задранным вверх хвостом, дрожащим, словно стрелка тахометра гоночного автомобиля. За оглядывающимся – в сопровождении коллег жениха – плелась ушастая невеста, бесстыдно обрабатываемая дежурным счастливцем. Такое ничем не прикрытое порно – в сочетании с торжественностью момента – придавало присяге гнусный, двусмысленный подтекстик.

«…пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение советского…» – к всеобщей потехе, сквозь всеобщий смех.

На следующее утро, рейсовым автобусом, я прибыл в Черниговское высшее военное авиационное училище лётчиков (ЧВВАУЛ) – для прохождения дальнейшей службы.

Глава 149

На бетонном постаменте у ворот застыл взмывающий в небо яст­ребок. Чернигов уже проснулся, солнце наяривает в 4 руки. На подступах к КПП пахнет огурцами и молодым укропом. Дежурный прапорщик заглядывает в моё предписание. Звонит в оркестр.

«Жди, боец, за тобой придут».

Появляется одутловатый краснощекий юноша в солдатских погонах, с лирами в петлицах.

– Пошли! – бросает мне юноша.

Первые капли дождя падают на асфальтовую дорожку. Это слепой дождь, сейчас должен кончиться.

– Может, переждём? Это ненадолго, – говорю я краснощёкому.

– Пошли-пошли, не растаешь!

Краснощёкий не идёт, а почти бежит, – я едва поспеваю за ним.

– Тебе сколько лет? – спрашивает юноша, не оборачиваясь.

– Двадцать шесть, – бубню ему в спину.

– А чего служишь так поздно?

– Так получилось…

– Годичник?

– Да.

– Женат?

– Женат.

– Дети есть?

– Нет.

– На чём играешь?

– Кларнет, саксофон.

– После консы?

– После коммунального института.

– Ну-ну…

Некоторое время идём молча.

– Значит – практик, самоучка? – снова, не оборачиваясь, спрашивает краснощёкий.

– Нет, учился…

– Понятно, – говорит юноша, обращаясь к краснокирпичному зданию, показавшемуся впереди. И вдруг, на одном дыхании, выдаёт:

– Мне 24 года, я окончил Киевскую бурсу по фано, здесь играю на тубе, папа с мамой живут в Киеве, они пенсионеры, я у них один, они по мне очень скучают, зовут меня Рома, фамилия Тыкач.

Не знаю, что ответить. Все незавидные свои подробности я уже сообщил. Называю имя-фамилию.

Тыкач спрашивает:

– Доволен, что попал сюда?

– Ещё не знаю.

– Знаешь, знаешь! Я же вижу, что ты доволен, – снова не оборачиваясь, говорит он.

Молчу. Интересно, как он может это видеть.

– Ну-ну… Все говорят, здесь нет дедовщины. И тебе тоже говорили, что здесь нет дедовщины. И поэтому ты так рад.

Снова не отвечаю.

Дождик не прекращается.

– Я не буду говорить тебе ничего. Вот послужишь и увидишь всё сам.

Через несколько минут рядовой Тыкач приводит меня в расположение оркестра.

Глава 150

Дверь дирижёрского кабинета плотно прикрыта. Телефонная трубка снята и лежит на столе, мембраной ко мне. То ли, чтоб не звонили, то ли, чтоб кто-то мог прослушивать.

У двери, сложив руки на груди, томится приземистый набычившийся кусок. Это – оркестровый старшина Осип Израилевич Киоскеров.

Майору не даёт покоя мой коммунальный институт.

Рассказываю про фойерный джаз, про ресторан.

Майор с милиционерским сарказмом подытоживает:

– Понятно. Значит, среди инженеров вы музыкант. А среди музыкантов инженер! Такие случаи нам известны…

Молчу, как рыба об лёд.

– Извините, товарищ зампотех, начертить эту хренотень я не могу! Потому что я не инженер! Я музыкант! Извините, товарищ дирижёр, эту ноту я сыграть не могу! Потому что я не музыкант! Я инженер! – изгаляется Дунькин.

Сзади откашливается Киоскеров.

– А слух у вас, товарищ инженер, хоть есть? – майор морщится так, словно под нос ему подсунули протухшего подлещика.

– Не жалуюсь.

– Тогда спойте. Что больше нравится.

Ничего лучшего, чем «Раз-два-казачок!», в голову не приходит:

…На столах оставлена капуста,
И стучит задорный каблучок –
Это мы-ы, работники искусства,
Вам играем танец «Казачок»! 

Целый вечер вам поёт гармошка,
До чего же песня хороша!
Без гармо-ошки, словно без картошки,
Жить не может русская душа! 

Ой, гитара, наша заводила,
Ты душой и голосом чиста.
Часто ты-ы из ритма выходила,
Выходила, только неспроста: 

Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла…

Куплетики эти я сочинил для Коли Челкашина, когда играл у Вальсона.

– Нет-нет, только не это, – перебивает майор. – На такие вытребеньки слух не нужен. Спойте что-нибудь нормальное. Ну, например… – майор изображает на лице страдание и непрогнозируемо нежным баритоном начинает напевать нечто элегически-виолончельное.

…Дунькин утирает накатившуюся слезу и спохватывается:

– А теперь попробуйте повторить.

Вот тебе, бабушка, и Юра с ГлавПУРа! Начало я уже забыл. Запеваю с середины.

– Достаточно! – кривится майор. И разражается шквалом грамматических рифм:

– Так что, говорите, – гоп со смыком – это буду я?! Эй, лимончики, вы мои лимончики? Вы растёте у Сони на балкончике? Танцульки-хапцульки! Махалочки-палочки! Зажималочки! Кирялочки-блевалочки!..

Старшине Киоскерову смешно. Мне тоже. Майор распаляется сильней:

– Вы, инженер, что лабаете? Семь-сорок? Мясоедовскую? У рыбалки? Тюх-тюх-тюх-тюх – разгорелся наш утюг? А жрать что привыкли? Водяру? Ерша? Сучок? Бормотуху? Денатуру? Зосю? Утро после стрелецкой казни? А может, предпочитаете чернила?

– А вы тоже хороши! – наскакивает Дунькин вдруг на старшину, умело используя фактор внезапности. – Почему до сих пор не заказаны чехлы?

– Какие чехлы? – выкатывает оловянные зрачки Киоскеров.

– На баритоны и тубы! Вы отлично знаете! Я приказал заказать чехлы! Или не приказал?!

– До сих пор не получен брезент, товарищ майор.

– Почему?!

– А потому что вы не подписали заявку.

– Я? Не подписал? А где заявка?!

– У вас на столе, товарищ майор. Уже третий день.

– Я спрашиваю, почему?! Почему не заказаны чехлы?!

– Почему-почему… Что вы вечно валите с больной головы на здоровую?! – грюкает кулаком по столу старшина.

– Это кто больная голова? Это я больная голова? – обиженно бормочет Дунькин. И переключается на меня:

– Так говорите, вы кларнетист? И саксофонист?

– Так точно, товарищ майор.

– Старшина, принесите ему кларнет.

– Есть! – Киоскеров вытягивается по стойке «смирно» и, постояв так с минуту, не спеша, отправляется за кларнетом.

– Не вешайте нос, инженер! Без дела сидеть не будете! В крайнем случае, загремите в аэродромную роту – самолётам задницы мыть!

Старшина приносит кларнет – с таким видом, будто делает Дунькину личное одолжение.

– Удивите нас, товарищ инженер! Изобразите что-нибудь техническое. Электрическое. А чехлы чтоб мне были в этом месяце! Кровь из носу!

Ну, думаю, а не зашарашить ли ему «Жалюзи» Гаде?! Как-никак классика. Беру кларнет, привычно слюнявлю тросточку, обнимаю губами мундштук, пальцы готовы к полёту… Посылаю в чёрный эбонитовый колодец струю воздуха. Вместо пульсирующего солнечного звука – кларнет-сверхсрочник отвечает подлым шипением:

– Пш-тш-дрш-фш…

– Что так?.. – с неподдельным удивлением спрашивает Дунькин.

Лицо его багровеет, как закат над выжженным полигоном.

– С непривычки, товарищ майор. Дома у меня «Artur Übel», коллекционный, 6-очковый. А это – «Черниговская фабрика музыкальных инструментов»…

– Да-да, конечно… Черниговская фабрика… Разве это – кларнет? Черниговская фабрика – это не кларнет. Это говно! Старшина, принесите ему саксофон!.. Отчего ж вы свой «Юбель» не захватили, если на говне не играете? Или на «Юбеле» играете точно так же? – снова морщится майор.

Объясняю ему то, что известно любому советскому призывнику. Все наши карантины овеяны славой Бермудского, ордена Красной Звезды, треугольника. Брать в карантин что-то ценное – дело пропащее.

– Так напишите домой. Пусть пришлют, – говорит майор.

Киоскеров приносит саксофон.

Взяв в руки казённый сакс, вижу, что подушка на клапане «соль» треснула пополам, пробочка на октавном – держится на честном слове.

– Саксофон тоже нерабочий, товарищ майор… Вот… Подушечка, пробка…

– Извините. Забугорного шкварья у нас нет.

О боже, как вдохнуть жизнь в эту старую, разболтанную загогулину?

…Итак, «Жалюзи»:

Тай-рап – тудаб! Тай – ра-да-да – дап – тудаб!

На удивление, получилось.

Правда, не так, как хотелось. Сакс звучит тускло, низы высят, верхи низят.

– Ну да, конечно! Виноват саксофон! Ленинградская фабрика! Разве ж ленинградцы умеют делать? Вот американцы-марокканцы – это да! А наши – нет! Говно, а не саксофон! Молодой человек, запомните! Нет фальшивых саксофонов! Есть фальшивые саксофонисты!

Вроде бы попустило. Уже не инженер. Уже молодой человек.

– Позовите Фараонца, – бросает Дунькин Киоскерову.

Старшина выходит в коридор. Слышен его командный клич: «Эй, орёл, к майору!».

В кабинете возникает ефрейтор-сфинкс. Поросячье туловище, орлиный взгляд.

– Наш новый боец, – представляет меня Дунькин. – А это ваш командир отделения, – кивает майор в сторону Фараонца.

– Зараз разберемось, кудой-сюдой – замысловатой черниговской вязью выдаёт сфинкс.

– На КПП его, Володя. С сегоднечка. Не вынимая.

– Так сьогодні ж по грахвіку Приськин…

– Прыскин нужен на репетиции.

И я понимаю, что не вылезти мне из нарядов, пока не получу из дому кларнет. Или сакс.

– Пішли зі мною, – командует Фараонец.

– Минуточку! – тормозит нас майор. – А чьи это слова, про капусту?

– Про какую капусту, товарищ майор?

– Ну, вы тут пели: «На столе оставили капусту» или что-то в этом духе.

– Мои, товарищ майор.

– Сами сочинили?

– Так точно, товарищ майор.

– То-то и видно. Что вы мастер сочинять.

– Никак нет, товарищ майор.

– Ладно, что вы заладили: так точно, никак нет! Идите. И пораскиньте мозгами, – как поскорей воссоединиться со своим инстру­ментом.

Фараонец отводит меня в кубрик, показывает койку, тумбочку, вешалку для шинелей («А тута наші шінеля!» – звучит, как «шерше ля фам»).

– Зараз йди друшлять, – говорит Фараонец. – Можешь друшлять до півчетвертого. А тама – підйом-інструктаж-наряд.

Спать не хочется и не можется. За стенкой бухает, гремит и свистит паровой оркестр в 50 медных глоток.

Глава 151

                        «Если б я был мясорубкой, то однажды б завертелся:
                        Страшный ветер поднимая, прокричал бы: «От винта!».
                        Испугав жену и сына, с лязгом взмыл бы в поднебесье,
                        Гордой птицею стальною растворился б в синеве…»
                       С.К.

На исходе третьей четверти века, в первый день июля 1975-го – я возвращался с воинской службы. Верней, не возвращался. Я – летел! На алюминиевой птице счастья, вбухав в авиабилет трёхмесячное солдатское жалованье.

Спору нет, – можно было добраться до Харькова по дембельским документам, не башляя за это ни копья. Но – по железной дороге, с пересадкой в Нежине и в Киеве, что заняло бы ещё сутки.

Самолёт таранил гряду облаков.

Я мчался напролом, к Марине – по серому утреннему небу.

…В армию меня забрили в мае, и демобилизовать должны были через год.

Со службой мне не повезло ещё больше, чем Аронсону-Арцыбашеву с сардельками. Потому что со службой мне не повезло вдвойне. Я был «свежий молодожён», это раз. И, если б не Еврей Борисович, то не служил бы вообще, это два…

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Генрих Шмеркин: Еврей Борисович. Отрывок из романа «Кент Бабилон»

  1. Мне понравилось — весело и остроумно.

  2. Спасибо! Читать интересно! Есть неточность — вратаря зовут Колтун Леонид Яковлевич, с его отцом Яковом Марковичем (Янкелем Мееровичем) я работал на Турбинном.

  3. Замечательно пишете. Почитаешь с утра — хорошее настроение на весь день обеспечено

Обсуждение закрыто.