[Дебют] Александр Левковский: Лили-Марлен

Loading

О, как это было трудно — писать далёкой Лиле о любви к ней моего друга Руди! И как несравнимо легче было мне писать о вымышленной любви героев моего детского романа!

Лили-Марлен

Рассказ*

Александр Левковский

Левковский«Возле казармы в свете фонаря
Кружатся попарно листья сентября.
Ах, как давно у этих стен
Я сам стоял,
Стоял и ждал
Тебя, Лили-Марлен,
Тебя, Лили-Марлен…»

Немецкая солдатская песня

«Вели дела обменные
Сопливые острожники —
На стройках немцы пленные
На хлеб меняли ножики…»
Владимир Высоцкий, «Баллада о детстве»

Когда мне было тринадцать лет, у меня была одна неотвязная мечта — посещать мифическую школу, где мне будут преподавать только литературу!

Никакой арифметики, физики, ботаники, зоологии! Никакой алгебры, геометрии и никакого иностранного языка!

И — главное — никакой химии!

О, химия была моим основным врагом! Если было что-то, что ненавидела моя детская душа, — это была химия. Дело доходило до того, что мне по ночам снились кошмарные водопады, состоящие из углерода-кислорода-водорода, с примесью каких-то мерзких формальдегидов…

Какие-то жуткие чудовища, сильно напоминавшие нашего учителя химии, обрушивали на меня серную, азотную и соляную кислоту и рычали что-то насчёт реакций, валентности и гнусной таблицы Менделеева…

Я еле-еле тянул с троек на четвёрки по всем предметам, кроме любимой русской литературы, где моей привычной оценкой была пятёрка с плюсом.

Мои литературные страсти дошли до того, что я начал всерьёз писать роман! В тринадцать лет!.. О чём? — спросите вы. Конечно, о любви! — отвечу я. К тому времени я начитался знаменитых тургеневских любовных повестей («Ася», «Первая любовь» и «Вешние воды»), и самые глубокие вопросы любви были для меня полностью ясны. Писать о любви было легко и приятно: например, она любит его, но он её не любит, и она кончает жизнь самоубийством!… Ну, чем это хуже, чем у Тургенева?..

А по химии я не вылезал из двоек. Было абсолютно ясно, что мне грозит осенняя переэкзаменовка. И было вполне вероятно, что из-за химии я могу остаться на второй год.

Моя ненависть к школе дошла до того, что в июне, за неделю до конца учебного года, я плюнул на занятия и перестал ходить в школу.

Я собирал утром мою матерчатую сумку из-под противогаза, которая заменяла мне портфель, клал туда два больших бутерброда, приготовленных мамой, пил чай с блинчиками — и отправлялся якобы на учёбу. Но вместо того, чтобы войти в пыльный немощёный двор нашей 63-й ташкентской школы, я шёл куда глаза глядят, — а глядели они бесцельно по сторонам в ожидании того часа, когда откроются кинотеатры, и я куплю билет на первый сеанс.

Вот так, бредя по жаркому июньскому Ташкенту, я вышел однажды на центральную площадь — и вдруг увидел пленных немцев, строящих оперный театр!..

Шёл 1948-й год.

Война кончилась три года тому назад, но сотням тысяч пленных солдат германского вермахта и японской императорской армии ещё не было разрешено вернуться домой. Они должны были восстанавливать то, что они же разрушили за четыре года войны.

Правда, ташкентский оперный театр имени Алишера Навои не был разрушен ни немцами, ни японцами, но кто обращал внимание на эти тонкости? И «фрицы» и «макаки», как их называли в годы войны, должны были вкалывать изо всех сил, искупая свою вину перед нашим народом.

Сначала на строительстве театра работали только узкоглазые желтолицые японцы, очень напоминавшие мне старого казаха, бродившего по нашим дворам и кричавшего гортанным голосом: «Кумыс!.. Ха-а-а-зяйкя-а!.. Вот свэ-э-жий кумыс с-под коньской кобылки-и-и! Ле-э-э-чит все боле-э-зни: туберкьюлё-о-о-з, маляри-и-и-я, сифили-и-и-с!..».

Я привык к виду маленьких японцев, ползавших по стройке, и они уже не вызывали у меня любопытства.

Но немцев — живых «фрицев»! — я до сих пор не видал, хотя по городу ходили слухи, что их привезли недавно в Ташкент, на строительство театра.

Я замедлил шаг и перешёл на другую сторону улицы, поближе к стройке. И побрёл по засыпанному мусором тротуару, глазея на «фашистов», сидящих на кирпичах и едящих свой скудный завтрак.

Их никто не сторожил. Не было видно вокруг ни одного нашего солдата с автоматом «Дегтярёв» через плечо. И, на самом деле, чего их сторожить? Куда они могут убежать из Ташкента, лежащего на краю Голодной Степи, вблизи мутной Сыр-Дарьи, за тысячи километров от их Германии.

— Мальтшик! — внезапно услышал я гортанный голос, — идьи сьюда…

Я оглянулся. Худой немец с рыжей щетиной на костлявом лице манил меня к себе, держа в вытянутой руке что-то блестящее.

Я нерешительно подошёл ближе.

— Хочъешь ножъик? — спросил немец, улыбаясь и протягивая мне красивый перочинный нож с перламутровой отделкой. — У тебъя есть хлеб?..

Я молча смотрел то на него, то на нож, не зная, что мне делать…

… Я смотрел на его вытянутую руку, а перед моими глазами маячила правая рука отца, искалеченная взрывом немецкой мины.

Вечерами папа сидел перед самодельным экраном, на котором был закреплён фотографический негатив, и ретушировал двумя уцелевшими пальцами израненной руки лица своих клиентов.

Он был фотографом. Мы снимали у многодетной узбечки Халифы две комнаты старого глинобитного дома вблизи Дархан-арыка, и одну из этих комнат отец оборудовал под фотомастерскую.

Или, как он назвал её пышно на вывеске, — «Фотоателье».

… До июня 41-го года мы жили в Киеве. Но началась война; отца сразу забрали в армию, а меня с мамой повезли в переполненных теплушках на восток — в эвакуацию.

Нас трижды бомбили. Когда раздавалась сирена воздушной тревоги, мы с мамой с трудом выбирались из дверей теплушки и лезли под вагон. Ложились ничком на пропитанные вонючим креозотом шпалы и замирали в ожидании смерти. Считалось, что под вагоном нам будет безопасней, чем в открытом поле. Впрочем, где-то под Харьковом немецкая фугаска попала прямо в вагон, где ехала Тамара, моя подруга из детского сада, и все, кто были под вагоном, погибли в одно мгновение.

Мы попали сначала в Уфу, потом в Чкалов, затем в Кара-Калпакию, и в конце концов — в Ташкент.

В апреле 45—го года отца демобилизовали из армии как инвалида, и он приехал к нам…

… Я поднял руку и взял немецкий ножик. Он был такой красивый, такой блестящий, такой ослепительный! — что моё мальчишеское сердце не выдержало — и я полез в сумку за мамиными бутербродами.

И протянул бутерброды фрицу.

— Это всё? — сказал он с кривой ухмылкой. — У тебъя больше ньет?

— Нет, — сказал я, любовно поглаживая ножик.

— А деньги? — произнёс немец. — Можъет быть, у тебъя есть десьять рублей?

Как он угадал, этот фашист? У меня в сумке лежали в заначке ровно десять рублей на кино, утаённые от мамы.

Я опять полез в сумку и протянул немцу десять мятых рублёвок.

Он взял их своими грязными корявыми пальцами и медленно пересчитал.

— Принеси завтра буханку хлеба, и я дам тебе зажигалку. И твоей маме никогда не надо будет спичек, — сказал он, разворачивая газетную бумагу, в которую мама завернула бутерброды. — О! Тут даже есть колбаса!? Wunderbar!

(Он перестал говорить ломаным языком и вдруг перешёл на более-менее чистый русский. Или это мне показалось от волнения? Наверное, показалось…)

Меня кольнула совесть. Мама простояла полдня в очереди, чтобы купить полкило варёной колбасы по карточкам, а я отдаю её какому-то фрицу за блестящий ножик!

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Виктор, — сказал я.

— О, Виктор! — повторил немец. — Это имя значит — «победитель»! Ты, — он ткнул мне в грудь пальцем, — победитель! Ты победил нас, немцев!

— А как вас зовут?

— Рудольф. Зови меня Руди. И не надо называть меня на «вы», хорошо?.. Мы с тобой будем на «ты»…

На следуюший день я принёс ему полбуханки чёрного, плохо пропечённого хлеба, украденного мною из маминых запасов, и один бутерброд — и получил заветную зажигалку. Хорошо помню, что я сделал этот обмен не только из-за великолепной зажигалки, которой не было ни у кого из моих друзей, — но и потому, что мне было смертельно жалко смотреть на голодного немца. Он ел с такой жадностью, облизывая каждый палец, ссыпая в рот все до единой крошки, закрывая глаза от наслаждения, обнюхивая каждый кусочек колбасы и каждый жареный баклажан, который мама клала в мои бутерброды.

— Руди, — спросил я, — ты кто по специальности?

— Инженер, — сказал он, пережёвывая хлеб, — инженер-химик.

Химик!?

— Мы, немцы, — добавил он, — самые лучшие химики в мире… Ты любишь химию?

— Я ненавижу её! — воскликнул я, вложив в эти слова всю страсть, на которую был способен..

— Почему?! Это замечательная наука! Что тебе в ней непонятно?

— Всё!.. Я из-за неё наверняка получу переэкзаменовку осенью.

Он помолчал, разворачивая бутерброд.

— Хочешь, я с тобой позанимаюсь? — вдруг предложил он, вытаскивая из-под хлеба кусок колбасы. — Принеси мне в воскресенье свой учебник — и мы с тобой начнём. В воскресенье мы не работаем.

— Руди, — сказал я, — а где ты научился русскому языку?

Он посмотрел куда-то вдаль, поверх моей головы, прищурив глаза.

— В угольных шахтах на Воркуте, — промолвил он тихо. — Меня взяли в плен в 43-м, и трибунал дал мне десятку.

— За что?

Он пожал плечами.

— Ни за что… За то, что я — немец… Я увижу мою Германию только в 53-м, через пять лет.

— Ты где жил в Германии — в Берлине?

Он покачал головой.

— Нет, в Дрездене.

— Красивый город — Дрезден?

Он уронил голову на руки и так посидел с минуту на куче кирпичей, закрыв глаза и покачиваясь взад-вперёд.

— Был когда-то красивый!.. Дрездена нет сейчас… Он уничтожен… До последнего дома… И до последнего жителя… У меня был сынок — Вилли. Ему было бы сейчас, как тебе, —— тринадцать. Он и его мама погибли под американскими бомбами… Ты, Виктор, напоминаешь мне моего Вилли, — вдруг добавил он с печальной улыбкой, — у вас обоих одинаковый цвет волос, и такие же голубые глаза, и такие же ямочки на щеках…

Вот так началась самая странная дружба изо всех, что мне довелось испытать на моём жизненном пути, — дружба с пленным немцем, старше меня на двадцать семь лет.

В воскресенье мы встретились у бокового входа на Алайский базар и сели на скамейку, в тени от высокого тополя.

Вокруг нас сновали сотни людей — домохозяйки с кошёлками, узбеки — продавцы арбузов, безногие инвалиды, пьяные бездомные, туркмены-точильщики ножей, бухарские евреи-сапожники, персы — продавцы ковровых дорожек…

(Только позже я понял, для чего моему немцу понадобилось это шумное многолюдное место вместо тихого угла, скажем, где-нибудь в Парке Тельмана).

Я опять принёс Руди два бутерброда.

Он раскрыл учебник химии и сказал, смущённо улыбаясь:

— Я не читаю порусски.

Я махнул рукой и сказал с отвращением:

— Тут не надо знать русский! Здесь одни идиотские формулы!

— Не говори так, — сказал он строго. — Химические формулы — это красота!

И он начал наш первый урок.

Я отлично помню, как я сразу поразился его страстной манере обучения и тому, как это обучение было непохоже на муторные уроки нашего школьного учителя химии.

Руди не просто объяснял формулы и реакции, но приводил замечательные примеры из жизни знаменитых химиков и из истории великих открытий…

Он вскакивал на ноги, наклонялся надо мной и почти кричал:

— Виктор, — кричал он, — ведь ты умница! Как же ты не понимаешь выпадения соли в осадок? Это так просто!.. Ты лентяй! Вот что тебе нехватает — немецкой дисциплины! Скажи своему папе, чтобы он приучил тебя к немецкой дисциплине!..

Он, конечно, был самым потрясающим учителем в моей жизни — и полной противоположностью всем моим скучнейшим серым школьным преподавателям…

Через два часа мы оба утомились, и он сказал:

— Ну, хватит… Теперь надо заработать пару рублей.

И вынул из кармана своего рваного френча губную гармошку.

Я с недоумением наблюдал, как он положил на землю у наших ног свой немецкий военный кепи с длинным козырьком и поднёс к губам гармошку.

И заиграл.

Я невольно отодвинулся от него, чтобы меня случайно не заподозрили в нищенстве.

Играл он замечательно. Около нас быстро образовалась небольшая толпа. В его кепи посыпались деньги.

Он играл вальсы, мазурки, фокстроты — и даже, как я вспоминаю сейчас, классические вещи… Он играл вальс «На сопках Манчжурии». Он виртуозно исполнял любимую всеми «Катюшу».

Но наибольшим успехом, как я заметил, пользовалась новая для меня протяжная печальная мелодия, которую он громко объявил слушателям:

— Солдатская песня «Лили-Марлен»!

… Когда мы возвращались вечером по Пушкинской с Алайского базара, он тихо напевал мне эту мелодию по-немецки, и на глазах у него были слёзы. В переводе Иосифа Бродского эта песня звучит так:

Если в окопах от страха не умру,
если мне снайпер не сделает дыру,
если я сам не сдамся в плен,
мы будем вновь
крутить любовь
с тобой, Лили-Марлен,
с тобой, Лили-Марлен.

Лупят ураганным,
Боже помоги,
я отдам Иванам шлем и сапоги,
лишь бы разрешили мне взамен
под фонарём
стоять вдвоём
с тобой, Лили-Марлен,
с тобой, Лили-Марлен.

* * *

Через месяц, воскресным вечером, после окончания наших занятий, я решился
и сказал ему:

— Руди, — сказал я, — ты знаешь — я пишу роман…

— О! — поразился он. — Значит, ты будущий великий писатель?! Как наш Гёте! Как наш Гейне!

— Ну, не знаю, — засмущался я, привыкший к насмешкам моей мамы насчёт моих писательских амбиций.

— О чём твой роман? — уважительно спросил Руди. Мы с ним сидели на уединённой скамейке в Парке Горького.

— Понимаешь, Руди, — сказал я, — действие этой вещи происходит в Германии, в Лейпциге…

— Почему в Германии? — удивился он.

— У Тургенева, — сказал я, — из его трёх лирических повестей две рассказывают о любви, происходившей в твоей Германии.

— Так ты пишешь о любви?! — изумился он. — Ты уверен, что ты всё понимаешь в любви?

Я отмахнулся.

— Чего там понимать? — сказал я. — Это самое простое.

— Самое простое, — пробормотал он. — Нет, ты неправ — не самое простое… А самое сложное! Слушай, будущий Гёте, я расскажу тебе о сложной любви — и не в моей Германии, а на вашей Воркуте!.. В 45-м, на угольных воркутинских шахтах, я надорвался и заработал грыжу. И попал в лагерную больницу. И, наверное, умер бы, если б не была там медсестра по имени Лиля Мажвилайте…

— Какая странная фамилия — Мажвилайте!

— Она была литовкой, — пояснил Руди. — Их, литовцев, в 40-м году тысячами высылали на север и в Сибирь. Ей дали пять лет; она их отсидела и осталась в лагерной больнице вольнонаёмной медсестрой… Она хотела помогать зaключённым. Я был полностью истощённый, я весил сорок пять килограмм… Она ухаживала за мной, как за своим ребёнком. Она поила меня молоком из своей пайки. Она доставала для меня сало у западных украинцев. Она меня купала в большом тазу… Я не называл её Лилей; я звал её — моя Лили-Марлен

— Ты любил её?

— Да, — сказал он. — И она любила меня… Слушай, — вдруг воскликнул он, — а что, если ты напишешь ей письмо от меня? Я бы написал сам, но я не умею писать по-русски. Я дам тебе её адрес. А назад пусть она напишет тебе до востребования.

— О чём писать?

— Напиши ей о моей любви. — Он усмехнулся. — Ты ведь сказал, что это очень просто — писать о любви… И ещё напиши — пусть она приедет, если сможет, сюда, в Ташкент. Напиши, что я её жду…

* * *

О, как это было трудно — писать далёкой Лиле о любви к ней моего друга Руди! И как несравнимо легче было мне писать о вымышленной любви героев моего детского романа!

Прав был Руди — настоящая любовь, видимо, вещь сложная, и описывать её нелегко.

Но я, в конце концов, закончил письмо и кинул его в почтовый ящик.

А на следующий день разразилась катастрофа — наша квартирная хозяйка, узбечка Халифа, увидела меня на Алайском базаре с моим немцем — и донесла моей маме!

— Мерзавец! — кричала плачущая мама. — Проклятые немцы убили нашего Сёму, а ты завёл дружбу с одним из этих убийц!

(В 41-м году мамин брат Сёма попал в плен под Житомиром. Он был носителем двух преступлений, за которые немцы не прощали, — он был евреем и он был комиссаром. Его и ещё семьсот других командиров и комиссаров Красной Армии немцы заставили выкопать огромную могилу, поставили их на колени и расстреляли всех в затылок).

— Рая, — пытался папа её успокоить, — ну перестань плакать. Ничего страшного не случилось. Просто Витя жалеет всех несчастных.

— Их не надо жалеть! — кричала мама. — Их надо убивать, как они убили Сёму!

— Я не хочу их больше убивать, — сказал папа. — Я и так убил их достаточно за четыре года войны. — Он внезапно повысил голос. — Вот ты кричишь — убийцы, убийцы! А ты знаешь, что сделали наши солдаты в апреле 45-го, когда мы вошли в Восточную Пруссию?! Они ворвались в немецкую деревушку около Мемеля, где не было почти никого, вывели на площадь двадцать-тридцать стариков и старух, поставили их на колени и расстреляли их несколькими автоматными очередями!..

Он взял меня за руку, вывел во двор и вынул из кармана пятьдесят рублей.

— Возьми, — сказал он, — и отдай своему немцу. Как его зовут?

— Руди.

— Скажи ему: «Руди, это тебе от моего отца. Он тоже был солдатом».

* * *

А ещё через полтора месяца я встречал молодую красивую тётю Лилю на вокзале.

Она, как и было условлено, держала в руке кусок картона с надписью «Лиля».

Мы отошли в сторону и сели на её чемоданы.

— Тётя Лиля, — сказал я и, не удержавшись, заплакал, — дяди Рудольфа нет. Его и остальных немцев увезли.

— Куда?

— Говорят, в Киев, на строительство стадиона.

Она молча смотрела поверх моей головы на мутные, давно не мытые окна вокзала.

Потом она встала.

— Ну что ж, — сказала она. — спасибо тебе, Витя. — Она перекрестила меня и поцеловала в зарёванную щеку. — А теперь я должна ехать в Киев.

Она взяла в руки свои старые чемоданы, перевязанные бельевыми верёвками, и пошла к билетным кассам, вокруг которых толпились сотни измученных людей.

— Я напишу тебе! — крикнула она через плечо…

* * *

Она не написала. А может, написала, но письмо не дошло…

… Прошло много лет. Я объездил всю Германию и всю Литву в поисках друга моего детства Руди и его литовской Лили-Марлен.

Но ни в Дрездене, ни в Мюнхене, ни в Берлине я не смог найти Рудольфа Хольцманна.

И ни в Вильнюсе, ни в Каунасе, ни в Клайпеде я не сумел отыскать Лилю Мажвилайте.

Они исчезли, и мне иногда кажется, что их и не было, что мне всё это приснилось — и Ташкент, и Алайский базар, и немцы на строительстве оперного театра, и встреча Лили на вокзале, и мои занятия по химии с Руди…

И его губная гармошка, на которой он играл протяжную печальную песню о Лили-Марлен:

Кончатся снаряды, кончится война,
возле ограды, в сумерках одна,
будешь ты стоять у этих стен,
во мгле стоять,
стоять и ждать
меня, Лили-Марлен,
меня, Лили-Марлен…

___
*) Новая авторская редакция.

Print Friendly, PDF & Email

34 комментария для “[Дебют] Александр Левковский: Лили-Марлен

  1. Я, девочкой, видела пленных немцев в огромном дворе дома в Свердловске. Они рыли траншеи для прокладки труб. Папа возвращался с работы, когда один из пленных, между прочим, испанец, обратился к нему. В руках у него был массивный золотой перстень, он хотел его продать. Папа купил.
    Времена были лихие: семьи, потерявшие отцов и братьев, вернувшиеся с войны калеки, много-много сирот, голод, продуктовые карточки, пленные — в оборванных одеждах и дырявой обуви. И мальчик Виктор — с такой естественной детской добротой к несчастному пленному, лишившемуся семьи. Всё это есть в Вашем рассказе! Спасибо, Александр.

  2. Уважаемый Aharon! Спасибо за похвалу «хорошо написанному рассказу с явным писательским даром» (по Вашему мнению). Я бы согласился с Вашим утверждением, что рассказ состоит из множества «клише» (по Вашим словам), если б не одно обстоятельство, а именно — ПОЧТИ ВСЕ ЭТИ ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ «КЛИШЕ» ИМЕЛИ МЕСТО В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. Частично я был живым свидетелем происходившего в детстве (правда, в Киеве, а не в Ташкенте), частично — моя будущая жена, которая была девочкой в Ташкенте в 1948 году, частично — мои друзья… И что же прикажете делать автору, если реальные события похожи на «клише»? Посоветуйте — буду благодарен. А может, Вы ошибаетесь, и они не «клише»?

    1. Уважаемый Александр, это всего лишь моё частное мнение. Успехов Вам в творчестве.
      Вам положили в руку камень, и Вы заставили его заплакать.

    2. Александр, замечательный рассказ, жизненный. Я сам из Киева и помню, как мы, пацаны, таскали немцам бутерброды, а они нам дарили деревьянные игрушки, сделанные своими руками, свистульки и т.д. Всё, как вы описали. Спасибо! Творческих вам успехов!

  3. Уважаемый Александр, по-моему, это хорошо написанный рассказ с явным писательским даром. Но почему сюжет повторяет клише? Несчастный пленный немец из кино (он в плен, конечно, случайно попал, соседи донесли), уничтоженный Дрезден (ну не Герника же, Сталинград, Варшава, Лидице, Орадур), расстрелянные жители немецкой деревни (жаль, не приведены письма советским солдатам из тыла), разжалобленный ветеран-инвалид без руки (такие бывали?). Правда, бутерброды и деньги на кино — это анахронизм, не из 1948-го голодного, а из 70…75. А то у Вас выходит: в Ташкенте тогда жрали от пуза, а немец голодал. А какой красавец пленный! Он играет на губнушке, как «Пианист», да он еще инженер-химик (1 на 1000 в вермахте). А какая любовь, прямо по Эфраиму Севеле! В целом получился халатик из заплаток, но сшит хорошо, добротно.

    И то, что в Германии лейтмотив истории в школах составляет теперь идея «немецкого народа тоже пострадавшего от нацизма», нам известно. Лично мне об этом поведал Мишенька-«Настоящий Немец», мой двоюродный племянник из Берлина. Он еще спросил, почему я предпочитаю Израиль и не люблю Германию?

  4. Потрясающий и пронзительный рассказ — спасибо, Александр!
    Комент про «правых»- глупость.

  5. Не было видно вокруг ни одного нашего солдата с автоматом «Дегтярёв» через плечо
    —————————————————-
    Ничего удивительного. Автоматы Дегтярёва были на вооружении Красной Армии во время финской «зимней» войны 1939-40гг. и в самом начале войны 1941г. А потом — автомат ППШ (пистолет-пулемёт Шпагина) с круглым дисковым магазином, он запечатлён на многих картинах и скульптурах, посвящённых той войне.

  6. Рассказ интересный. Вполне можно принять за удавшийся роман о любви, который мечтал написать подросток. И не хотелось разбивать его на отдельные эпизоды. Но, раз уж об этом заговорил Е. Л. то добавлю и свои две копейки. Сравнение варварства немцев и наших в рассказе, на мой взгляд, неудачно. Немцы убивают хотя и евреев, и комиссаров, но это военные люди, противники, а красные убивают мирных стариков и старух. Я бы еще понял, если б расстрелян был дядя — старый еврей, оставшийся на оккупированной территории. При этом баланс, можно считать, был бы соблюдён. А так … написано, как написано.
    А вот «Убей немца» и Эренбург приплетены комментатором совершенно напрасно. Призыв Эренбурга прозвучал в 1942 году, причем, не он первый это сказал. И, конечно, это не был призыв убивать мирных немцев. Он писал о тех немцах, что пришли и захватили к тому времени уже всю Европейскую часть страны. Почувствуйте разницу. Призыв в полную силу подействовал только тогда, когда наши перешли в наступление и, освобождая оккупированные области, увидели, что там творили оккупанты. Вот тогда и началось варварство (с нашей мирной точки зрения): немцев перестали брать в плен, сдававшихся расстреливали. Это привело к тому, что немцы стали драться до последнего, в результате чего выросли потери уже с нашей стороны. Пришлось приказом главнокомандующего разъяснять и своим, и противнику, что Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается. Немцев снова стали брать в плен. Ну и т.д., см. http://evrejskaja-panorama.de/pisma-chitatelej-135851976/, «Волны российской словесности». К рассказу это отношения уже не имеет.

    1. «Призыв Эренбурга прозвучал в 1942 году, причем, не он первый это сказал. И, конечно, это не был призыв убивать мирных немцев. Он писал о тех немцах, что пришли и захватили к тому времени уже всю Европейскую часть страны».
      ———————————————————————————————————
      Уважаемый Виктор!
      Вы совершенно правы. Не Эренбург сказал это первым. До Эренбурга в армии был широко распространен агитационный плакат В.Дени «Убей фашиста-изувера», сделанный на основе фотографии повешенной Зои Космодемьянской (фотограф Сергей Струнников). Эта фотография, вырезанная из газеты «Правда», была широко распространена в армии, она часто лежала в карманах гимнастерок красноармейцев. Я пишу это не на основе сообщений Агитпропа, а по материалам исследований американского Питсбургского университета (см. об этом http://blogs.7iskusstv.com/?p=35972).. «Пепел Клааса» особенно стал стучать, когда Красная армия перешла границу Германии. Это вылилось в эксцессы настолько большой жестокости, что пришлось менять лозунги. На место «Убей немца» пришли разъяснения о том, что Красная Армия не борется с немецким народом, а борется с фашистами.

      1. Сергей Чевычелов 2018-09-10 07:05
        Л. Беренсон. К. Симонов «Убей его» 2018-09-10 06:56
        К. Симонов Убей его
        ———————————————————————
        Спасибо г.г. Л. Беренсону и Сергею Чевычелову за напоминание о стихотворении Симонова.

  7. Рассказ мне понравился, спасибо: он побуждает думать и вызывает хорошие эмоции.

    P.S.: это только я заметил, что именно благодоря уничтожению Дрездена немец Руди смог подружиться с еврейским мальчиком Виктором?

    Был бы Дрезден цел, Руди бы наверняка бы мечтал побыстрее вернуться к своему мальчику. И дело ведь не только в одном Руди: после Первой Мировой французы поняли, что «война это очень плохо» — а немцы нет, им «понадобилась» Вторая Мировая.

  8. Уважаемый Александр Левковский!
    С интересом прочитал Ваш рассказ. Думаю, что Вам нет нужды доказывать читателям событийную верность описываемых в рассказе событий. Тем более оценивать эту верность в числах 50/50. Для художественного произведения, более чем событийная точность, важно доверие читателя к тексту, и здесь можно не ссылаться на классиков: «…разве вы верите в «реальность» «Шагреневой кожи» Бальзака? Или в действительность событий в «Сто лет одиночества» Маркеса? Или в смерть Аксиньи в «Тихом Доне»? Или в «реальность» «Братьев Карамазовых»?». В смерть Аксиньи, Женщины с большой буквы, я безусловно верю, а вот, например, в смерть Элен Безуховой нет. Толстому просто она стала не нужной по сюжету, и он ее убил. Классики безжалостны к героям, исчерпавшим себя.
    Есть два места в рассказе, где, на мой взгляд, употребление чисел можно обсудить. Я имею в виду вот это:
    «В 41-м году мамин брат Сёма попал в плен под Житомиром. Он был носителем двух преступлений, за которые немцы не прощали, — он был евреем и он был комиссаром. Его и ещё семьсот других командиров и комиссаров Красной Армии немцы заставили выкопать огромную могилу, поставили их на колени и расстреляли всех в затылок».
    «А ты знаешь, что сделали наши солдаты в апреле 45-го, когда мы вошли в Восточную Пруссию?! Они ворвались в немецкую деревушку около Мемеля, где не было почти никого, вывели на площадь двадцать-тридцать стариков и старух, поставили их на колени и расстреляли их несколькими автоматными очередями!».
    Эти два места, стоящие очень близко друг к другу, могут втянуть читателя в сравнение двух тоталитарных систем, совершенно не нужное для Вашего рассказа. Не нужное в художественном плане, и не нужное – фактически: евреев и комиссаров расстреливали согласно известному нацистскому приказу «О комиссарах и евреях», а немцев расстреливали люди, четыре года проведшие в грязных и сырых окопах, ежедневно читавшие агитационные листки Эренбурга с подзаголовками «Убей немца!». Вот оно — всесилие четвертой власти задолго до сегодняшнего всесилия СМИ!
    Ваш немец поет про себя песню «Лили Марлен», и сразу затем Вы приводите текст этой песни в переводе Бродского. Не хочу обсуждать художественные особенности этого перевода, хочу лишь сказать: во-первых, этот перевод был сделан существенно позже описываемых в рассказе событий и, во-вторых, он не в полной мере отвечает психологическому состоянию героя рассказа-немца:
    Deine Schritte kennt sie,
    Deinen schönen Gang.
    Alle Abend brennt sie,
    Doch mich vergaß sie lang.
    Und sollte mir ein Leid gescheh’n,
    Wer wird bei der Laterne steh’n,
    Mit Dir, Lili Marleen?
    Ваш немецкий герой, как я понял – немецкий-интеллигент, не попавший под «обаяние» Гитлера, с его неукротимой ненавистью к евреям. Иначе бы он не назвал «нашим» великого поэта Гейне, книги которого сжигались в Германии. В тоже время главный герой рассказа – мальчик-еврей, по крайней мере, по маме. Здесь могло бы быть некоторое, хотя бы формальное, выяснение отношений, быть может извинения или разъяснение своей позиции. Впрочем, возможно, немец не узнал в мальчике еврея, внешне он напомнил его сына: «у вас обоих одинаковый цвет волос, и такие же голубые глаза, и такие же ямочки на щеках».
    Ваш герой, уважаемый Автор, — очень большой лирик. Уже во вполне взрослом возрасте он был под таким впечатлением от встречи с немцем и его возлюбленной, что продолжал искать их в Литве, это легко, но и в Германии, то есть уже после открытия «железного занавеса», ведь поехать в Германию когда-то было не так просто.
    Вы тоже, уважаемый Александр Левковский, большой лирик и написали замечательный и интересный рассказ. Поздравляю Вас!
    С большим уважением,
    Ефим.

  9. В 1945 г. после демобилизации по малолетству из лётного училища, я поступил в Ташкентский Индустриальный техникум Минтрудрезервов.
    В процессе учебы, мы проходили производственную практику на различных заводах, где в то время работали пленные немцы, румыны и др. В обеденный перерыв мы выходили на заводской двор, садились где-нибудь в тенечке и жевали свои сухие бутерброды, которые нам выдавали в качестве сухого пайка в столовой техникума. А пленным привозили обед. Нам, пацанам, было очень обидно, еще были свежи впечатления о зверствах немецких фашистов на оккупированных территориях Советского Союза. Когда они к нам приближались и даже что-то предлагали, мы, отворачиваясь, бормотали: — «уйди, фашист» -. Фашистов, которые издевались над нашим народом, которые зверски убивали ни в чем неповинных мирных жителей, особенно евреев, только за их национальность, содержали хоть и в заключении, но в приличных условиях, неплохо кормили, несмотря на то, что страна еще находилась в очень сложных материальных условиях (была карточная система), в том числе, и по вине этих людей.
    Я вспомнил этот период моей юности в связи с часто муссируемой в СМИ темой о палестинских террористах с «окровавленными руками», отбывающих заключение в израильских тюрьмах. Израильские власти устроили им там санаторно-курортный режим. А рассказ автора мне понравился, я поздравляю его с успешным дебютом

  10. Жить в одном времени и не иметь общих воспоминаний нельзя!
    Автор в эвакуацию следует через Уфу, Чкалов … стоп, если бы Чкалов стал конечным пунктом, то несколько военных лет мы бы провели в одном городе. В моём Чкалове после войны Драмтеатр строили, какое совпадение, тоже пленные немцы. Мы их видели, но не общались.
    Но однажды целую неделю ремонт в нашей квартире делали два маляра из пленных немцев. Мама работала врачом в Санчасти МВД. Эта организация, МВД, командовала пленными, отсюда, видимо, и немцы в нашем доме. По-русски они не говорили, но понимали. Я наблюдал молча за их работой, особенно за тем, как легко они расписывали трафарет по верху стен. А вот мой дед Абрам мог подолгу с ними разговаривать. Немецкого он не знал, говорил на идише, но разговоры были активными с обеих сторон. Правда, содержания их я так и не узнал. Значительно позднее я подумал, что дед мог себе позволить мирные беседы с немцами. Два его сына вернулись с войны живыми. А могла бы так же спокойно общаться с пленными моя бабушка, потерявшая на войне трех своих сыновей, в том числе моего отца? Ответа на этот вопрос я не знаю. Много лет спустя я провёл эксперимент — дал послушать пластинку с песнями на идиш (в исполнении Хаятаускаса, что перекликается с девушкой из Литвы) друзьям из ГДР. Язык им казался знакомым, но понять текст они не могли. Ну и про школу. Для меня именно русский был проблемой. Нет, теорию я знал, по русскому устному были пятёрки, а вот с практикой были проблемы. Что диктанты, что потом сочинения писал с ошибками. Да и сочинения мои были похожи на доказательства теорем: если Татьяна сказала то-то, то следовательно у нее была такая-то черта характера.
    Спасибо автору за очень интересный рассказ.

  11. От автора:

    Спасибо, друзья, за лестные комментарии! Рассказ этот был вызван к жизни несколькими событиями, но, разумеется, он не является пересказом этих событий. Сначала была сцена из американского фильма 60-х годов «Нюрнбергский процесс», где Марлен Дитрих напевает песню «Лили-Марлен». Затем была страница из романа Дины Рубиной «Почерк Леонардо», где приводится текст этой песенки в переводе Иосифа Бродского. Потом былo воспоминание о вполне реальном обмене хлеба на ножик пленного немца — правда, не в Ташкенте, а в Киеве, где немцы строили стадион им. Хрущёва. И, наконец, было воспоминание моей жены о пленных немцах и японцах, строивших оперный театр в Ташкенте. Но всё это, конечно, — лишь опорные столбы рассказа; истинная трудность была в выстраивании сюжета, где логическое развитие и психологическое правдоподобие были бы безукоризненными. Я тронут тем, что рассказ задел какие-то глубинные струны в душе читателей. Я объясняю это тем, что развитие сюжета посвящено тому, что Инна Беленькая метко называет «поиском человека».

    Несколько слов по поводу комментария Сэма. Сэм, в художественной литературе не надо «верить в реальность». Художественное творчество не посвящено описанию того, что было в действительности (этим занимается журналистика), а тому, что логически и психологически МОГЛО БЫЛО БЫ БЫТЬ. Сэм, разве вы верите в «реальность» «Шагреневой кожи» Бальзака? Или в действительность событий в «Сто лет одиночества» Маркеса? Или в смерть Аксиньи в «Тихом Доне»? Или в «реальность» «Братьев Карамазовых»? В моей «Лили-Марлен» соотношение действительных событий и авторской фантазии приблизительно 50/50 — и это, я думаю, нормальная средняя цифра для художественного произведения.

    1. Уважаемый Александр!
      С Вашим замечанием я полностью согласен.
      И очень хорошо, что Вы судите себя по таким критериям.
      Но главное моё, хотите замечание, хотите претензия, было другое:
      мне показалось, хотя допускаю, что именно ПОКАЗАЛОСЬ, что Вы уравниваете жертвы войны с обоих сторон.
      Тем более, что Ваш герой был не просто военнопленным. Пленных не судили, а просто держали в плену.
      Но, повторяю, сам рассказ, как литература, мне понравился.
      Шана това вэматука

    2. Я тронут тем, что рассказ задел какие-то глубинные струны в душе читателей. Я объясняю это тем, что развитие сюжета посвящено тому, что Инна Беленькая метко называет «поиском человека».
      ——————
      Именно этот «поиск человека»: уничтоженные войной многочисленные еврейские «дяди Сёмы» и немецкие «семьи Руди» ведь были ЛЮДЬМИ, а не только комиссарами и семьями солдат нацизма.

      Гуманнизм это очень хорошо, война это очень плохо — но у разных людей «поиск человека» даёт очень разные результаты.
      Мои результаты: выбравшим путь злодейства народам надо надолго отбить желание воевать и любовь убивать. Отбить максимально гуманно, но надолго.

  12. Рассказ, безусловно, написан профессионально и хорошим литературным языком (и без ставшего привычным матерка) и в этом плане безусловно понравился. Хотя это именно рассказ, литература, в реальность такого не верится.
    Но без всякого отношения к «правым-левым», что мне не понравилось – это равное отношение (так мне по крайней мере показалось) к дяде героя, убитого из-за того, что он еврей, и жертвам с той стороны, стороны и страны виноватой во всём.

  13. Рассказ пришёлся по душе. Автору спасибо и успеха. Мне он напомнил, как я увидел пленных немцев
    Нас, ссыльное мужское поголовье из всего Кзылкумского района Южноказахстанской обл. летом 1943 свозили в Пахта-Арал, чтобы через ст. Сыр-Дарья направить на трудфронт. Там ожидали военные представители, но они не принимали нас от энкаведистов, пока те не соберут всех. По мере прибытия нас размещали в соседние с немецкими бараками, но запрещали с ними общаться. К счастью тех, кого взяли из каракулеводческого совхоза Коксу (ведомство Наркомвнешторга), через несколько дней пришла отбившая нас телеграмма от минвнешторга Микояна, и нас вернули домой. Вот такие случайности сохранили нам жизнь. Поэтому не оспариваю рассказанное здесь, несмотря на его нетипичность. Таких пленных немцев, но охраняемых, я видел тогда же на сборе хлопка в совхозе Пахта-Арал, выглядели такими же опущенными. потерянными, голодными, и местные казашки (не дети) их подкармливали. По-русски они не говорили (разве что на ломаном несколько просительных слов и всегда заискивающая интонация) и, случалось, играли на гармошке. С полей возвращали их в бараки, огороженные колючей проволокой.
    Странно, что рассказ любви и сострадании вызвал такую не спровоцированную резкую и недоброжелательную полемику между читателями.

  14. Григорий Быстрицкий
    Насколько хорош, лаконично-пронзителен, без лишних словоблудий, с отличными диалогами и последовательным изложением главной идеи рассказ, настолько нелепы, неуместны и глупы некоторые рецензии.
    _______________________________
    После такого комментария ув. Григория Быстрицкого, который имел в виду меня, но не стал называть по своей тактичности и деликатности, я должна как-то оправдаться перед автором. Рассказ на самом деле философский, глубокий и настраивает на широкие обобщения. Это проблема добра и зла, человеческих ценностей, в конечном счете, проблема гуманизма, а точнее его девальвации как понятия на сегодняшний день. А между тем, в том и сила рассказа, что от него в душе что-то перерождается. Наступает катарсис (уж простите за избитое слово). Но, боюсь, не у всех. Потому по горячим следам дискуссии в Гостевой я и вспомнила про тех, кто выносит вердикт, что морально, а что нет. Если это «глупо, неуместно, нелепо», то прошу меня извинить.

    1. Знаете Инна, мне почему не понравилось? Да вот ровно из-за этого, благодаря вам вместо обсуждения рассказа началась далекая от него полемика. Автор впервые пришел и сразу с очень хорошим текстом. А с вашей легкой руки (с первого же отзыва) по меньшей мере три человека вами втянуты в обсуждения не рассказа, а неких давних, плохо осознанных разногласий. Автор с его произведением при чем тут?

  15. Григорий Быстрицкий 8 сентября 2018 at 11:01
    Насколько хорош, лаконично-пронзителен, без лишних словоблудий, с отличными диалогами и последовательным изложением главной идеи рассказ, настолько нелепы, неуместны и глупы некоторые рецензии. Правым/левым, одним можно читать, другим нельзя —
    ________________________________
    Ну, зачем же так буквально понимать мои слова? Да и столько лестных эпитетов… Ладно бы от кого другого, но от вас этого я никак не ожидала.

  16. Насколько хорош, лаконично-пронзителен, без лишних словоблудий, с отличными диалогами и последовательным изложением главной идеи рассказ, настолько нелепы, неуместны и глупы некоторые рецензии. Правым/левым, одним можно читать, другим нельзя — что вы лезете со своим борщевиком в чужой сад?
    Автору — глубокая благодарность.

  17. Soplemennik
    — 2018-09-08 07:31

    С.Л. 8 сентября 2018 at 5:03
    … Откуда столь дикие представления о людях?
    =======
    Может быть от Снежневского?

    А рассказ хорош!
    ******************************

    А вы не подъелдыкивайте (подъелдыкивать — подпевать, дакать, подсюсюкивать, поддакивать Словарь русских синонимов), уважаемый Соплеменник. Если уж на то пошло, то я вам отвечу на вопрос, от кого (сами виноваты). Я всегда исходила в отношении к больному из презумпции здоровья (понятно, психического), стараясь объяснить и оправдать его поведение. За что и получала по голове от своих учителей, будучи в ординатуре. «Что это за психоложество?» – раздражались они. А про Снежневского, о его, мягко говоря , негуманных установках я по молодости лет ничего не слышала, и уж подавно не руководствовалась ими. Для чего я это говорю? Потому что, ребенок изначально не ориентирован ни на вражду, ни на злобу. А что в нем потом возобладает — только от нас с вами зависит (в широком смысле).
    А рассказ действительно «хорош». тут я с вами согласна. Он еще вот о чем. Сколько тысяч лет прошло, когда Диоген ходил с фонарем среди белого дня в поисках кого-то. А на вопрос сограждан , кого он ищет, отвечал : Ищу человека. Вот рассказ нам об этом напоминает.

  18. Отличный дебют. Все мне кажется психологически достоверным. Человеческие отношения пробиваются через навязанные лозунги и стереотипы. Воевавший и убивавший отец понял другого солдата.

  19. С.Л. 8 сентября 2018 at 5:03
    … Откуда столь дикие представления о людях?
    =======
    Может быть от Снежневского?

    А рассказ хорош!

  20. С.Л.
    8 сентября 2018 at 5:03 | Permalink

    Откуда столь дикие представления о людях?
    _________________________________________
    Они (представления) были бы действительно «дикими», если бы я приписывала вам «привычку юных дев терзать, малых деток за ужином кушать» и т.д. А так (в свете последних тут дискуссий о том, что нет аморальности в истреблении) на поверку «дикими» эти утверждения и являются.

  21. “Он, конечно, был самым потрясающим учителем в моей жизни — и полной противоположностью всем моим скучнейшим серым школьным преподавателям…
    Через два часа мы оба утомились, и он сказал:- Ну, хватит… И вынул из кармана своего рваного френча губную гармошку. Я с недоумением наблюдал, как он положил на землю у наших ног свой немецкий военный кепи с длинным козырьком и поднёс к губам гармошку. И заиграл.
    Лупят ураганным,
    Боже помоги,
    я отдам Иванам шлем и сапоги,
    лишь бы разрешили мне взамен
    под фонарём
    стоять вдвоём
    с тобой, Лили-Марлен,
    с тобой, Лили-Марлен.
    * * * * * * * * * * * * * * * *
    Oтлично сделан рассказ дебютанта Александра Левковского. Не для левых “патриотов”, однако :). Спасибо.

  22. Рассказ потрясающий. Но читать его не надо людям правых взглядов. Я как-то писала раньше про «слепое пятно» в глазах (так называется область на сетчатке, которая нечувствительна к свету). Нужно ли говорить, что это метафорический образ людей, для которых не существует других чувств, как одержимость, преданность какой-то идее. И во имя ее их ничто не останавливает. Но правда не за ними, а за этим мальчиком ( рассказ про его встречу и дружбу с пленным немцем). И еще поразительный поступок его отца, вернувшегося с войны инвалидом: «Он взял меня за руку, вывел во двор и вынул из кармана пятьдесят рублей.
    — Возьми, — сказал он, — и отдай своему немцу. Как его зовут?
    — Руди.
    — Скажи ему: «Руди, это тебе от моего отца. Он тоже был солдатом».
    Автору спасибо, он не зря с детства писал романы.

    1. Рассказ потрясающий. Но читать его не надо людям правых взглядов.
      —————
      Из моего израильского опыта: люди правых взглядов обычно более уважительно относятся к арабам на личном уровне, чем люди левых взглядов, которым часто важны НЕ сами арабы (как люди или народ), а их идея-фикс «закончить оккупацию».

      Арабский член Кнессета Джамал Захалка полностью со мной в этом согласен:
      http://www.timesofisrael.com/arab-mk-blasts-left-wings-quiet-racism/

      1. У кого слепые пятна на сетчатке глаз?

        Из горячих речей арабского члена Кнессета я понял, что правые ему улыбаются и здороваются с ним, и это ему нравится, а левые с ним не разговаривают, и это плохо.
        Значит, заключают имеющие израильский опыт арабский член Кнессета и солидарный с ним Benny, правые арабов уважают больше, чем левые.

        Этот арабский член Кнессета говорит, что правые строят всего-навсего поселения, а левые разрушили его родину и на ее руинах создали кибуцы и свою еврейскую страну. Я думаю, что Benny может отсюда заключить, кто больше сионист, и кто полезнее для страны – левые или правые.

        1. victor, это рассказ о «поиске человека», НЕ о политике.
          Личное отношение к ненавидящему Израиль арабскому члену Кнессета я упомянул именно в этом контексте.

          Хаг Самеах и хороший всем записи в новом 5779-ом году.

Добавить комментарий для Ефим Левертов Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.