Наш начальник все порывался пожаловаться на японскую тупость: «Ну, я не знаю, как это мы будем работать с людьми совершенно без чувства юмора. Тяжело с такими!» — «Знаешь, шеф, когда ты начал эту байку рассказывать в пятый раз, так я тоже понял, что у меня с чувством юмора проблемы».

Зона Освоения

Северные байки

Сергей Эйгенсон

Продолжение. Начало: «Северные байки. Дорогой Леонид Ильич…»

Четыре эпизода одного байдарочного маршрута

Вот, значит, в конце апреля 74-го пошли наши походники из ВНИИ НП по маршруту Энг-озеро — река Воньга в Северной Карелии. Вы можете сказать, что на байдарках об эту пору по Энгу не ходят, потому что — не ледокол. И будете правы. Но наш командор решил, что по озеру можно все тащить на санках, по речкам ходить уже можно, а зато весь зверь-птица, не распуганные еще туристами — наши. У него бывали иногда такие идеи. Как-то зародился у него проект поехать на заработки на остров Врангеля — котиков бить. Уже и договорился с кем-то о протекции в соответствующем ведомстве. Будто бы очень башлевое дело, можно за месяц деткам молочишко на год обеспечить, но морально тяжело. Потому как котиков бьют дубинками, а они в это время плачут как дети. Я, в принципе, на Врангеле и вообще на арктических островах не бывал, но кое-что себе представляю — поэтому усумнился.

— Слушай, — говорю, — Барон! Ты ничего не путаешь? По моим сведениям, котики живут на Командорах. А на Врангеле, куда ты собрался и нас зовешь, живут моржи. Весят они по тонне, полторы. Так если такого стукнуть палкой по башке — может быть, кто-то и будет плакать перед смертью, как ребенок. Но скорей всего, что не он, а как раз ты.

Барон — это потому, что Володькин дед действительно был курляндский барон, кавалерийский офицер, но, по словам внука, проиграл родовое имение в карты и с горя пошел военспецом в Красную Армию.

Так в тот раз из поездки на калым в Арктику ничего и не вышло. А на этот раз все набрали отгулов: народная дружина, колхоз, кровь сдавали, в ночную на опытной установке дежурили. Набралось по две недели. Я, собственно, уже в Институте им. Зелинского аспирантом числюсь, но пошел вместе с ними. Славный получился маршрут, хоть и не совсем по задуманной программе. До сих пор некоторые эпизоды в памяти.

Эпизод первый. За туманом и за запахом тайги.

Уезжали мы с Ленинградского вокзала. Поезд Москва-Мурманск, только не «Полярный экспресс», как у Симонова, типичный «пятьсот веселый», что у каждого столба ногу задирает. Едем плацкартным, хоть по деньгам получается, что купе не так бы и дорого, а по удобству жизни не сравнить. Но уж привычка такая, человек, известно, привычке раб. Тюки байдарочные перекинуты между багажными полками, мы сидим внизу. Кто в карты играет, Женя-завхоз все реестр сверяет:

— Шестнадцатого калибра… двенадцатого… переметы не забыли? … ага, во второй лайбе… спирт в банках запаянный… какао у Вовы…

Я на публику смотрю. Народу-то — полный вагон. И все с байдарками.

«Неужели, — думаю, — вся эта орава в Карелию нацелилась. Тогда не то, что рыба-птица-зверь — самих бы не сьели!» Но командор мне напомнил, что по дороге — Мста с ее порогами. То есть — молодежь едет именно, что самые майские праздники провести там, где и вода бурная — и до жилья недалеко. Действительно, ребята-девочки молодые, красивые, под штормовками белые рубашечки, все с гитарами. Барон нас всех даже укорил: «Тоже, — мол, — походники?! Люди вон как люди, а тут семеро расконвоированных в офнаечках. Вроде того, что группа Иван Денисычей путешествует». А ребятки песни попели — и перерыв делают, вроде того, для горло промочить, чтобы не ссохлось. А так красиво выводили: «А я еду за туманом, за туманом… За туманом и за запахом тайги».

Тут одна туристка к нашему углу подошла. Тоже в штормовке на белую рубашечку, хорошенькая такая и глазки романтические. Типа: «Милая моя, Солнышко лесное, Ты ведь тоже любишь вечера…» Видно, не только мы почувствовали резкий контраст с остальными жителями вагона, но и они, в свою очередь. Потому что девушка спрашивает:

— Ребята, скажите — Вы туристы?

И на меня смотрит. Вот почему-то встречные люди всегда именно ко мне обращаются. И эта тоже. Не то за предводителя приняла, не то я единственный без занятий сижу: ни в карты, ни с реестром…

— Да нет, — говорю, — милая девушка. Не совсем чтобы туристы.

Она еще раз наш угол осмотрела и говорит:

— Но ведь байдарочники?

Ну, тут не отопрешься. Вон они, байды, над головами верхний ярус заняли.

— Да, — говорю, милая девушка. Действительно.

— А что ж вы песни не поете? Тут все водники и все песни поют.

Ну как ей объяснить? Песни-то и мы, пожалуй, любим. Как Нинка, Баронова жена, говорит: «Ну всё, до “Брусники” допелись. Пора вам, мужики по домам расползаться, а то метро закроют». Но не в такой же большой компании! Хором петь — это у эстов хорошо получается. А в вагоне к месту, пожалуй, не так Кукин, как по старой памяти: «Подайте, подайте, граждáне, из ваших мозолистых рук…» Но как это обьяснишь?

— Знаете, — говорю, — милая девушка, тут ведь слова знать надо, не говоря — мотив. А вот мой коллега, — и на завхоза нашего показываю, — всего одну песню и знает.

Девица простодушно:

— Какую?

Женька голову от тетрадки поднял и докладывает: «Ты лети с дороги Птица — Зверь с дороги уходи…» Посмотрела на нас красавица еще раз, поняла окончательно, что с нами каши не сваришь, и ушла к своим подругам — про туманы петь. МГУшная, по-моему, компания. Не то из МГПИ. В других-то обстоятельствах, отчего бы вместе по маршруту не пройти? Очень даже. Но тут им через две станции выходить, а нам до Энг-озера еще сутки пилить.

Эпизод второй. Лучше идти по глубокому снегу…

Как уже говорилось, пошли мы в маршрут по Северной Карелии в неурочное время — на майские праздники, когда озера скованы льдом, а реки уже, в принципе, вскрылись. Пошел с нами новый человек — довольно известный фотограф Сережа Костромин, может встречали когда фамилию в журнале «Советское фото»? Он уже когда знакомился — так сразу сказал: «Мужики, у меня камера всегда на шее. Честно предупреждаю — будете тонуть, так я сначала щелкну, а уж потом на помощь приду». Ну, посмеялись.

Веду я по Воньге в черед с Женей Бобковским байдарку «лодочкой». То есть, сам иду по берегу, а в руках держу фалы к носу и корме. Байдарка плывет по течению метрах в четырех от берега, и в паре метров от прибрежной полосы нерастаявшего льда, а я топаю по метровой глубины снегу. Показалось мне это малокомфортно — я и перешел на лед. Там снега нет, побежали мы с байдой хорошим темпом. Добежали до места, где лед потоньше — я и проломил его с налету.

Впечатлений масса. И вот, действительно, Серега сначала пару кадров снял, пока ко мне бежал, а уж потом весло протянул. Ну, потом способ исправить дело известный — кружка спирта и голым, в одних сапогах, по лесу пару километров пробежать, чтоб пар пошел.

Для меня этот эпизод остался двумя зарубками:

Первое, я, выползши на берег, дал резюме:

— Лучше идти по глубокому снегу, чем по тонкому льду!

И всю оставшуюся жизнь ему пытался следовать. Все-таки двадцать почти лет с газом проработал — и ни одного несчастного случая. Так само по себе не получается, надо сильно стараться. И на работе, и вообще, по жизни.

Второе, это восхищение, смешанное с ужасом, перед Серегиным профессионализмом. Фотография, где я тюленем из промоины на лед выползаю лежит у меня уже многие годы. Другую, где я с половником у ведра с кашей, девицы из соседней лаборатории выпросили для украшения интерьера. У них на вытяжном шкафу в ряд было три больших фотки: я с поварешкой, Бобби Халл с клюшкой и Рецептер в виде Гамлета с золотой цепью. Очень я этим гордился — но за прошедшие десятилетия этот кадр, конечно давно пропал. Третья — панорама, как наша команда с нартами идет по озеру навстречу закату. Вот никак найти не могу. Приятельские отношения с Костроминым сохранялись еще долго — но все-таки лет тридцать мы уж не виделись. Жизнь…

Эпизод третий. Осуществленные мечты

Вот из всего маршрута особо запомнился один мирный такой денек. И потом вечер. Перед этим через порог проходили. Намоклись. Но без потерь. А то перевернется байда, рассыплется плохо уложенное барахло — и кидай потом спиннинг, цепляй кружки да мешки под камнями. В той ИОховской лаборатории меченых атомов, где я в аспирантуре, мне такую леденящую душу историю рассказали — Хичкок отдыхает. Был в этой лаборатории до меня сэнээс с Большой Мечтой. Мечта его была о личном нарезном оружии. Винтовку он хотел мелкокалиберную, хотя бы отечественную ТОЗовку пять и шесть десятых миллиметра. Я, его, собственно, немного знал тоже. Он ушел завотделом в ящик одиннадцать-девятнадцать и иногда появлялся в ИОХе. Такой типичный научник-турист-шестидесятник — невысокий широкоплечий очкарик с повышенной целеустремленностью во взгляде.

И вот, рассказывали старожилы, замечтал он о собственной винтовочке. Для начала стал он записываться в Общество Туристов и Рыболовов. Это, если кто помнит, не так и легко в те годы. Но вступил. Купил ижевскую гладкостволку, берет ее с собой в маршруты, да и в Подмосковье на уточек и вальдшнепов иногда охотится. Однако, душа его требует нарезного ствола. А тут правила очередной раз перекроились — и для владения таким стволом нужно быть спортсменом— перворазрядником именно, что по пулевой стрельбе. Так он четыре года ходил в тир, выбил себе первый разряд, получил документ, приобрел ТОЗовку. Осуществилась мечта! Взял винтовочку с собой на Кольский. И на первом же пороге после оверкиля заветный ствол утоп. Просидел Юрий Григорьевич на этом пороге неделю — выудил все, до последней ложки. Кроме одного — винтовки. Уверяли меня, что его заметная седина — именно после этого маршрута.

Но мы-то без оверкиля обошлись. Женю, правда, чуть не порвало пополам, когда он подтягивал байду, утвердившись одной ногой на валуне, а другой в кокпите. Но порешили на следующий день сделать дневочку. Поохотиться, вдумчиво порыбачить. И вообще. Действительно наловили на озере окуньков из подо льда, на речке сижков на спиннинг и налимов на перемет, наши охотники подстрелили несколько уток, ондатру. Побродили по лесу. Там вообще интересно. Тайга совсем не такая как в Западной Сибири или на Полярном Урале. Озера гранитом обложены и болота, в основном, сухие. Вот мы еще с Костроминым на таком болоте подснежной клюквы и морошки насобирали. Садимся ужинать. Я за повара — сварил утячую лапшу, напек окуней на колышках, пожарили мы с Серегой налимов. А на закусь: вышеупомянутые мороженые ягоды, тала из порубленного сырого сига с солью, перцем и лимонным соком, вареная налимья печенка, кто понимает -тот оценит, свежепробитая окуневая икра с мелкорубленным луком. Оленя наши охотники хоть и упустили — но и без него даров тайги навалом. Чувствуется, одним словом, что не зря добирались и нарты по озерному льду тащили. Женя-завхоз по такому случаю нескаредно спиртика выдал. Разбавили чистой водичкой из ручья и в снежник остывать поставили. Хлебушек еще есть, а уж с завтрашнего дня на сухари переход.

Сидим у костра, балдеем от жизненного спокойствия, отсутствия помех и вышеописанного изобилия на байдарочной шкуре, что вместо скатерти расстелена. Еще ж и понимание, что и завтра с любимыми начальниками не встречаться, и еще десять дней всех ихних рож не видать. Что, вы думаете, так в тот исторический период население туризмом увлекалось? А где еще себя человеком почувствуешь? Вот, значит, по первой налили в эмалированные кружки, взяли по большому ломтю хлеба, расположили на нем кучечки талы, налимьей печенки и свежей икры, приготовились… Тут я Командора спрашиваю:

— Вот скажи, Володя, как ты себе Коммунизм представляешь?

Он подумал немного и сформулировал:

— Вот всё так, как сейчас. Только кусок хлеба и все прочее — метр на метр! Ну, вздрогнули!

Эпизод четвертый. Что такое счастье?

Возвращались мы числа десятого мая. Плохо ли, хорошо — сходили. С боем погрузили лодки и рюкзаки на станции Кузема в общий вагон, купили уже в поезде билеты — едем. В вагоне завесили себе как бы купе плащ-накидками, потому что забито… Ну, не буду клеветать на советскую действительность. Обязательно кто-нибудь найдется, читавший в книжечке либо газетке про советскую благодатную жизнь — обидится. На станции Кемь купили газеты. А там — майский день, именины сердца: описано, как за одну ночь пятидесятилетняя диктатура в Португалии лопнула без крови и остатка.

На удачу, завхоз-ворюга Женя сберег от наших покушений во время маршрута цельный чайник спирта — так что есть чем обмыть. Сидим, чокаемся эмалированными кружками — «За отмену цензуры!»… отметили, «За свободные профсоюзы!»… дальше — «За возвращение домой из колоний!» Об ту пору это все в такой романтической дымке виделось… На каком-то полустанке села женщина с ребенком — учительница из райцентра, как выяснилось, когда она в наше «купе» попросилась. Конечно, мы у себя не курим, почти не матюкаемся и вообще лица с намеком на интеллигентность — хотя и слабым после двух недель в тайге. Но зато, когда она в разговоры вникла — выскочила, как из пушки, и пацана утащила, уши ему зажимая, чтобы ничего такого про Партию-Правительство не слушал.

Пошел я покурить, чтобы в нашем «купе» дым не разводить. Знаете-нет, в общем вагоне у заднего сортира такой отсек для мусора, в плане треугольный? С крышкой. Вот на этой крышке сидит дедок с самокруткой, смолит. Рядом с ним стоит солдатик-отпускник, то же самое, но городскую сигарету «Памир». Излагает дедушка бойцу такую мысль:

— Вот нигде, — мол, — все-таки, так хорошо не живут, как у нас в Союзе! Войны уж почти тридцать лет нету. Хлеб в сельпе чуть не каждый день, водка казенная бывает, сахарок, круп всяких — завались. На прошлой неделе селедку давали, а на Октябрьские вообще колбасу привозили.

Солдатик поддакивает старшему товарищу, а я сплоховал. Бегом вернулся к своим и говорю:

— Нефиг радоваться, мужики! Опять вы Академию Наук со страной путаете. Мало вас, страшно далеки вы от народа. А народ всем счастлив. Ему на Октябрьские обещали опять колбаски дать.

* * *

Больше я с ребятами не ходил. Уехал в Нижневартовск и уж в тайгу и тундру попадал либо в связи с работой, либо попросту: на рыбалку, за ягодами, за грибами. Водный мой туризм оказался там, где проводил отпуска. На Азове прошли с приятелем на парусном катамаранчике «Альбатрос» от Керчи до Геническа, по Подмосковью, по Эстонии и по Уралу ходили с сыном на байдарке. А теперь вот приделал к надувнушке полинезийский парус — но никак не могу собраться с внуками по Fox Lake покататься. Энтузиазм уже не тот.

Укрощение котов-людоедов

Доктор Карл Генрих Маркс как говорил? — что любой случай в мировой истории обязан два раза происходить, как, типа, Распутин на немецкой бутылке. Один, значит, раз — как трагедия, другой — как фарс. Так и эти два случая. В обоих задействованы сиамские коты. Вокруг этой породы много всего накручено. Я тут в Яндексе взглянул — ну может про евреев и побольше пишут, а ни на одно другое человеческое племя столько линков, как на сиамских кошек, не найти. И тебе они благородные, и к инопланетянам отношение имеют, и в городе Артеме Приморского края кот шестилетнего мальчика на улице загрыз, и в Минске хозяева научили сиама зеленые доллары из чужих хат воровать… Внешность — действительно. Шерстка как крем-брюле, пятна эти около глаз шоколадные, глаза светятся — точно, что alien, и спецэффектов не надо. Но ума, как у всякого, кто себя аристократом духа полагает, небогато. Любой беспородный кошак за пояс заткнет, о собаке не говоря. Злобности хватает. Это да! Но с человеком по злобности всё одно никому не тягаться.

Был такой котик у нашего приятеля Володи, который отправился однажды в порабощенную мигрантами Литву — на красотке-литвинке жениться. Вот вы не поверите, а такие случаются. Литовцы все же не латыши либо эсты, славянской крови немало, помните, как старый Будрыс породу улучшал? Уезжает он на свадьбу, переходящую в медовый месяц, сопровождаемый советами друзей с приданым не промахнуться. Была такая легенда, что в Литве за каждой порядочной невестой бункер партизанский поглубже в лесу полагается и шмайсер с запасом патронов. А сиама своего он оставляет на сохранение задушевному другу Лёне. Тот как раз на пару фаз дальше находится — в смысле с первой женой развелся и проживает одиноко в однокомнатном кооперативе в Борисово. Борисово тогда только-только заселялось, и население по осени, из автобуса выходя, переобувалось в сапоги, чтобы до дома добраться. Привез Володя своего кота, из сумки вытряхнул, рассказал вкратце, чем кормить — и домой, оттуда в аэропорт, и в Вильнюс.

Леонид же собрался кота кормить, поделился по-братски колбаской за 2.30, туда же в миску плеснул молочка (как выше говорилось, с молоком у нас было беспроблемно по причине вредности производства). Ставит на пол и придвигает к тому углу, где кот спину выгнул. Что уж коту помстилось, неведомо, но бросился он на кормящую руку и разодрал ее когтями до крови. Обиделся Леня на него и швырнул тапком, поскольку больше ничего под рукой не было. Сиам на это, как торпедный катер в атаке, сначала к левой ноге метнулся, которая без тапка, чтобы ахиллесово сухожилие перекусить и потом подкошенного противника по частям добивать. Но Леня во-первых дома, где и стены помогают, во-вторых, недаром горнолыжник — натиск отбил почти без крови, две-три царапины не в счет, загнал кота шваброй-лентяйкой в кухню, закрыл там, чтобы ночью не напал и пошел, действительно, спать. Думает — утро вечера мудренее.

Утром на работу. А лаборатория наша помещалась не в главном корпусе на Авиамоторной, а в 15 минутах на трамвае на территории Опытного завода, рядом с экспериментальными и производственными цехами. Так что пред концом работы зашел он в цех и позаимствовал у пролетариата суконные рукавицы-верхонки. После работы в бассейн, потом еще куда — в общем к ночи уходился, расслабился и когда кот на него метнулся с пенала (помните кухонную советскую мебель польского производства), то чуть было не одержал победу. Типа как у Бианки описан прыжок рыси с дерева на лосиный загривок. Отмахнулся Ленька, но отложил воспитательный процесс до утра и завалился спать. Утром, на свежую голову, достал верхонки из портфеля, надел, отловил кота, и суконными рукавицами защищенный, засунул его в прочную большую сетку-авоську. А сетку вывесил из форточки, закрепил шлюпочным узлом и пошел науку дальше продвигать. Ему начальство доверило гордость лаборатории — Электронно-Вычислительную Машину Мир-1. Если кто помнит, так хорошая машинка была, киевской разработки, по идее как современная персоналка. Только что на дровах. Мы в первый раз когда внутрь забрались — так чуть не упали. На сети проводов кусочками цветной изоляции профиль В. И. Лукича выложен, с бородкой и лысиной, в точности, как на червонце.

Мы с ним как раз первую в своей жизни программу сведения матбалансов крекинга лепили и в казенное время в Институт Стеклова ездили на курсы языка Алмир. Ничего в голове не осталось! Только помню, как число скобок на открытие и на закрытие считали. А тогда мы оба, конечно, полностью в программировании и всячески начальству старались намекнуть, что оно алгоритм с логарифмом путает, а мы, практически, аристократы духа. Славное было времечко! Как раз в этот день мы первый тестовый расчет сделали, счастья было! Такое дело надо обмыть, так что к концу работы у всех настроение хорошее, заскочили в пивную на Ухтомке, потом разбрелись кто куда. Куда-то, значит, и Леня. Только что не к себе в Борисово. Про кота-арестанта просто из головы вылетело, иначе бы, конечно, он бы сразу домой. А тут, то ли на любовь потянуло, то ли еще с кем добавить, то ли вообще к родителям в Люберцы отправился.

Так что в Борисово попал он уже на следующий день к вечеру. От автобуса бежит, торопится, не дай Бог, думает, кот от тридцатипятичасового висения на высоте девятого этажа рехнулся, а то и вовсе помер. В жизни ведь себе не простишь! Врывается домой, на кухню к окну, безо всяких рукавиц авоську развязывает и кота на пол вытряхивает. Тот без мява, как молния от него, под кухонный буфет забился и не шевелится там. «Ну, — думает Лёня, — похоже, кот и вправду с ума съехал. Одно дело кота жалко, да и как теперь перед Володей оправдываться, когда тот вернется?» Налил в блюдце молока и пошел в комнату порядок наводить после позавчерашнего. До утра, до нового ухода на работу молоко нетронутым стоит, вечером тоже. Так и скисло, вылить пришлось.

На третий день вечером под буфетом шуршание, выползает кот и на брюхе к хозяину квартиры ползет. Подполз, шлепанцы облизал и, тихо мурлыча, у ног улегся. Ленька чуть не прослезился, собственную последнюю сосиску отжалел, нового молока налил и на проигрывателе Вальс Цветов из «Щелкунчика» запустил в знак мира, любви и спокойствия. Оставшиеся три недели до приезда основного хозяина сиамский красавец жил душа в душу с хозяином временным. Посуду, правда, не мыл, это уж потом народ сочинил. А так все, что прикажут. За это ему и молоко, и сосиски и даже редкой рыбы хека перепадало. Плюс по вечерам, когда хозяин в своей борисовской квартире оказывался, слушали вместе музыку с пластинок и, довольные, мурлыкали каждый своё.

Герцогиня говорила Алисе, что во всем есть мораль, только надо уметь ее найти. Какая мораль из этой истории следует? Не могу точно сказать. Много мне приходилось слышать, что народ только жестокую власть уважает, параноика Ивана Васильевича Грозным кличет, а гуманных людей — Петра III, Александра Благословенного, или хоть взять Горбачева Михаила, непременно должен дерьмом обмазать. Даже так говорилось, будто старые (то есть, во время ссылки, конечно, они были молодыми), так старые чеченцы имя Сталина с большим уважением выговаривают. В точности не знаю.

В любом варианте этот случай — типичная трагедия. Кровь, ненависть, смертный ужас, любовь, музыка. В следующем эпизоде дело, скорее, на фарс похоже. Тоже был сиам. Звали его Трифоном и проживал он в городе Нижневартовске, где на всех углах плакаты «Всё, что совершается в этом суровом краю — это настоящий подвиг!» — И подпись: Л. И. Брежнев.

Хозяева кота были очень уважаемые в городе люди, старые северяне Юрий Германович и Белла Евсеевна. (Впоследствии они, как легко догадаться, проживали на Восточном побережьи — не то в Нью Йорк-Сити, не то в Подньюйоркъщине.) Юра работал замом по капстроительству в нефтегазодобывающем управлении и объекты у него были от Оби и до Тазовской губы. Белла, хоть и не в таком мировом масштабе, но тоже была куратором по капстроительству и моталась по лежневке на Аганское или на вертолете на Варьеганское месторождения. Типа, «… и места, в которых мы бывали, люди в картах мира отмечали». В промежутках еще ухитрялась варить борщ, проверять уроки и выдавать подзатыльники подростку-сыну и младшекласснице дочке. Как легко можно догадаться, Юра был заядлый преферансист, и у него вечерами можно было застать очень занятных людей. Я в преф не играю, у меня были другие интересы, но с Юрой и его женой мы подружились и я бывал у них довольно часто, слушал байки про начало освоения Севера, сам что-нибудь излагал, ну и от ужина не отказывался.

И вот всех гостей этой милой семьи Трифон держал в страхе. То-есть, Юрия Германовича он, как многие, глубоко почитал и готов был приносить ему тапки, только что Юра тапки не надевал, а по северной моде меховые носки-унтята. С Беллой Евсевной считался, она его маленьким котенком в дом принесла, она его кормила. От Сашки держался в сторонке — мало ли что тинэйджеру в голову придет, пусть этого слова еще никто и не знает. Ольге покровительствовал, но до фамильярности не допускал. А гостей в доме считал явлением лишним, выходил в прихожую в позе готовности к бою и демонстрировал намерения перекусить сухожилия или хоть поточить о гостя когти. Хозяева его удерживали и выглядело это похоже на приход гостей в дом со злой собакой размера не менее немецкой овчарки.

Так он вызверился и на меня. Но я, вспомнив рассказанный выше случай с укрощением сиама, решился дать отпор агрессии. На второй или третий мой приход, когда я ставил на калошницу бутылку принесенного с собой югославского напитка «Виньяк», кот выгнул спину и замахнулся лапой. Я, не поворачиваясь, тихо, но членораздельно предупредил: «Трифон! У-дав-лю!» Из красавца кота как будто воздух выпустили. Он выпрямил выгнутую спину, отодвинулся, не веря, что эти грубые слова адресованы ему, повернулся и ушел в глубь квартиры. Я смотрел на отражение в зеркале, что полной картины не дает, но прямые наблюдатели говорили — очень было впечатляющее зрелище. Наглый, как танк, кот, за свою короткую жизнь привык иметь дело с людьми, может и не изысканными на тонкий академический вкус, но достаточно воспитанными, чтобы не тягаться с животным. Встретив зеркальный ответ, он был потрясен, как через пятнадцать лет Саддам Хусейн, ожидавший в ответ на свою оккупацию Кувейта морального осуждения, а никак не удара по морде.

Оскорбление, видимо, было смертельным, из тех, что смываются только кровью. Через полчаса, когда Белла подала ужин и мы с Юрой откупорили «Виньяк», беллина племянница Алла показала мне глазами на пространство слева-сзади от меня. Я взглянул — кот по-пластунски подползал к моей левой ноге, целясь на ахиллесово сухожилие. Я нагнулся и проверенным уже тоном хладнокровного садиста выговорил: «Три-фон! Вы-дуб-лю!» Кот развернулся и окончательно ушел в детскую. Он отсиживался там при всех моих приходах еще с полгода. Постепенно отношения нормализовались, ну, а меня бескровная победа над котом-террористом сильно подняла по лестнице неформальных отношений к старым северянам, с которыми мне, чечако, полгода как приехавшему из Москвы, и заговаривать бы первым не полагалось. Так что жизненный опыт никогда помехой не будет, к чему бы он не относился. Хотя бы и к миру животных.

Не школьная ты подруга…

Был в не так давно прошедшее время в Хаммер-Центре, он же Московский Центр Международной Tорговли, такой японский ресторанчик «Сакура». Если вы там не бывали, то не стесняйтесь — там из москвичей вообще мало кто в те годы бывал. На входе в Центр стояли обученные ребята — чтоб не всех пускать.

А меня туда занесло именно, что по специально японскому поводу: ужинали как-то с людьми из знаменитой японской фирмы… ну, назовем ее для конспиративности — Дзайбацу Корпорейшен. Я в ту пору числился в одном западно-сибирском нефтедобывающем обьединении консультантом по нефтепереработке, а по факту, по выполнению личных просьб-поручений шефа, стал московским представителем, «ногами при бумаге». Знаете как говорят: «К любой бумаге нужно приделать ноги»? Ну вот. Благо многие большие начальники в Миннерго новосозданной суверенной Российской Федерации, а еще и в Роснефти, меня неплохо помнили по временам своей работы на Самотлоре, Федоровке, Варьегане, Салыме. Что облегчало.

Шеф мой был очень незаурядной личностью, одним из тех людей, таланты которых расцвели при Перестройке. Бывший знаменитый буровой мастер, потом партсекретарь 1986-88 годов, избранный трудящимися в генеральные директора в ту пору недолгой горбачевско-рыжковской «производственной демократии», когда и я оказался председателем Совета трудового коллектива и только по врожденной неприязни к руководящей работе не стал директором нашей маленькой северной научно-исследовательской и проектной конторы. Ну, об этом как-нибудь отдельно.

А .. ну, назовем его Петром Борисовичем, хотя его звали совсем не так… в общем, мой тогдашний босс, так ему это, руководящая работа — нравилось. Он взялся за дело очень энергично. Мы первыми в отрасли ушли на подряд, первыми, еще весной 1991-го, перешли в юридикцию РСФСР. Когда Ельцин 19-го августа призвал к политической забастовке против ГКЧП, единственными, кто — ну, не совсем перекрыл задвижку, но хоть обозначил такое намерение, была наша фирма.

В общем, как сказал бы А. Сухово-Кобылин, «мы шли во главе прогресса, так что уже мы были впереди, а прогресс сзади!» Естественно, что когда впервые зашел разговор о внешних займах на развитие производства — мы и тут были в первых. Дело, правда, кончилось тогда ничем, точнее, потом заняли-таки, но у своих же. А сначала долго обнюхивались с вашингтонским Эксим-Банком и вот с самураями.

Получается, что целый день прошел на переговорах, ни до чего особенного не договорились, завтра Петру Борисовичу улетать в Сибирь, а на вечер японцы нас пригласили поужинать в «Сакуру». У меня еще до конца дня дела в «Роснефти», как всегда, заглаживать его самовыражение в ходе столичной командировки. Я ему сто раз уже втолковывал: «Ну, ты у нас, конечно, великий человек, но все же дверью в министерских кабинетах не хлопай, пожалуйста! Ты хлопнул, вылил гнев — и уехал. А мне потом по всем кабинетам ползать, рассказывать, что он, ты, то есть, очень хороший человек, но вот ситуация нервная — так чтоб злобы не держали». Не помогает.

В восемь собрались в «Сакуре», да еще в специально банкетном зале, я об нем и не знал раньше. Смысл тут в том, что в полу продолговатый приямок, туда ноги спускаешь. Сидишь на краю, там полосой сидение вокруг этой ямы, а над ней невысокий столик. Такой, наверное, японский обычай, но и нам, как бы европейцам, вполне удобно. Сели не вполне правильно. С одного конца образовалось русское поле: наш зам по экономической реформе Виктор, валютчица, то есть, бухгалтер по валютным расчетам Леночка, наш юрист Ира по кличке «Взрыв на макаронной фабрике» и я. А на другом конце японцы и их русская переводчица, тертая мгимошная тетка, кольцом окружившие нашего босса. Ну, да и бог с ними.

Начали опрашивать насчет аперитива. Я говорю традиционно: «Джин-тоник». Официант: «Извините, у нас нет». Я ему обьясняю, что если выйти из ихнего ресторана и пройти два шага по коридору, будет валютный продмаг, где и гордоновского джина, и швепсовского тоника — хоть пей неестественным способом. На самом деле, в японском ресторане можно бы и сакэ, тут он прав, но есть лично моя проблема. У меня по обстоятельствам трудовой деятельности образовалась аллергия на изопропиловый спирт, так что я никак не могу пить ни сакэ, ни виски, ни родной самогон. Люблю, особенно, если из тутовника, сливы или жерделы, как на Кубани делают. Но пить не могу, каждый раз расплата — весь в соплях и чихаю так громко, что родная жена начинает намекать на развод.

Босс услышал, говорит: «И мне джин-тоника». Ну, тут японцы официанта отозвали и через три минуты искомый напиток на столе и льдинки в стакане одна о другую постукивают. Выпили, заказали, что в японском ресторане положено — не будем уж «продактс-плэйсментом» заниматься. Правильно заказали, консультируясь у фирмачей при неведомых блюдах.

Приносят палочки. Дамы наши выразились, что не умеют и даже не представляют себе, как это… Мы с Витей, естественно, распушили гребни и начали их обучать этому искусству, при этом демонстрируя друг другу знание тонкостей владения инструментом и рассказывая, кто где приобретал навыки. Он в Вашингтоне, ДиСи, а я в городе Париже, собственно, единственном заграничном месте, где я к тому времени, осени 1992-го, побывал. В старое-то время для меня и Улан-Батор был недоступной заграницей, а нового времени пока прошло чуть больше года.

И вот в этот-то момент мы с ним, видимо и упустили шефа из-под контроля. Сказалась неправильная рассадка. Потому, что в мой рассказ Лене о том, как делают только что принесенную на стол темпуру, вдруг врезалась повышенной громкости фраза Петра Борисовича: «Не школьная ты подруга, а блядь! Он и вовсе никогда в школе не обучался».

«Та-ак, — думаю, — Что же это теперь будет?» Взглянул повнимательнее и понял, что за то время, пока мы выпили по паре коктейлей, генеральный директор освоил уже не меньше шести-семи.

Увеличил зону обзора — и обнаружил, что дзайбацовцы все, как один, внимательно и с неподдельным интересом уставились на нашего хозяина,. Ждут продолжения истории.

А чë тут продолжать? Всë уже! Он это внимание тоже, видимо, ощутил, почувствовал некоторую неловкость и начал обьяснять:

— Смысл, — сказал он, — этого анекдота в том, что у Никиты Сергеевича Хрущева было очень маленькое образование.

Он сказал, переводчик перевел, японцы покивали головами — и продолжают преданно смотреть ему в глаза.

Наш предводитель совсем забеспокоился и, чтобы разьяснить дело, рассказал анекдот еще раз полностью и без купюр. На слове «блядь» наши дамы несколько вздрагивали, обозначая некоторую, не очень большую, шокированность. С одной стороны, как бы не принято на публике, да еще в международной компании. С другой стороны — это же их любимый начальник. А и вправду любимый, он был очень популярен, почему и выбрали генеральным, да и вообще — обаятельный человек. Многие женщины, думается, в глубине души не совсем одобряли его прославленную на Северах верность своей жене Гале. Ну, а с третьей, уж в нашем нефтяном северном городе удивить кого-то крутым словом, включая, конечно, и Лену с Ирой, не так легко. У нас там матом не ругались, а — совершенно верно — беседовали.

Север, знаете ли, Зона Освоения.

События между тем развивались по своим внутренним законам. Когда П. Б. рассказал и закончил анекдот в третий раз, я попытался пнуть его там, под столом, но, кажется, попал не по нему, а по сидевшей рядом с ним переводчице. Сужу по неожиданному интересу, с которым она на меня вдруг взглянула. Пока история рассказывалась в четвертый раз, я шепнул:

— Витя, что делать?

Он сидел на той же стороне ямы, что и шеф, поэтому пинаться не мог. Зато он сформулировал ситуацию:

— Понимаешь, они чего на него так уставились? Они думают, что бизнесмен такого уровня, как Начальник-сан, зря слова не проронит. А им отчет для руководства писать о переговорах. Вот они и стараются понять — в чем тут идея и как это может сказаться на процентной ставке по займу?

— Ну, да! А сообразить, что мужик просто за день притомился на переговорах, да еше в Минэнерго после того заезжал, тоже нелегко пришлось, да еще и на старые дрожжи — вот его и повело… И без всяких задних мыслей.

Тут Виктор встал, точнее, перешел в позу полуприседа, и начал благодарить наших японских друзей за замечательный вечер и знакомство с чудесной японской кулинарией. Когда мы шли по теплому сентябрьскому вечеру, да уж и ночи, пешком к метро, наш начальник все порывался пожаловаться на японскую тупость:

— Ну, я не знаю, как это мы будем работать с людьми совершенно без чувства юмора. Тяжело с такими!

— Знаешь, шеф, когда ты начал эту байку про Нину Петровну рассказывать в пятый раз, так я тоже понял, что у меня с чувством юмора проблемы.

Продолжение