Соня Тучинская: Коллоквиум по Герцену

Loading

Соня Тучинская

Коллоквиум по Герцену

«Жизнь, которая не оставляет прочных следов,
стирается
при всяком шаге вперед».
Герцен

Звонит мне один знакомый американец и на чисто русском языке говорит:

— Я тебе там емайл послал, но ты не ответила.

— А что там, в емайле? — спрашиваю.

— По стэнфордской рассылке получил. У них во вторник Roundtable Discussion. К 200-летию Герцена. «Наследие Герцена в современном мире» — так, кажется, называется. Free admition. [1] Начало в пять.

— Ты идешь? — интересуюсь я, причем интересуюсь из чисто шкурного интереса.

Стэнфордский университет — в Пало-Алто, а это почти час на юг по 101-му, и к пяти, кроме Чака, меня туда отвезти некому. А сама я уже года три как избегаю все без исключения фривеи. Если рассказывать почему, к Герцену никогда уже не вернусь.

— Нет, — говорит, — не иду. Ты же знаешь, я Бунина люблю и Чехова. А Герцена кроме тебя вообще никто не читает. Ни русские, ни американцы.

— А откуда же у него «Наследие в современном мире», если никто не читает?

— Я же сказал, I’m not crazy about Herzen. [2] Найдешь кого-нибудь другого… Ну, ладно, на всякий случай пошли мне что-нибудь из «Былого и Дум».

— А что, что тебе послать? — почти заискивающе спрашиваю я, понимая, что шанс еще есть.

— Что-нибудь…. something juicy. Кстати, как ты скажешь это по-русски?

— «Пошли мне что-нибудь самое крутое из «Былого и дум»», — отвечаю я после некоторого раздумья.

Американца этого зовут Чак Фишкин. Как звучала эта фамилия прежде, чем превратиться в свою задорно укороченную версию, не знает никто кроме дедушки Чака, в конце позапрошлого века благоразумно перебравшегося из Одессы в Америку. Интересно, что сам Чак, имеющий магистерскую степень в русистике, до обидного равнодушен к своим «русско-еврейским» корням. Познакомились мы давно — на концерте барда Вадима Егорова. От любви к его песням я так боялась опоздать, что приехала на концерт на полчаса раньше. Смотрю — вокруг еще ни одного русского лица. Только один, до безобразия на русского не похожий, длинный, всклокоченный, трогательная такая помесь Паганнеля с профессором Хиггинсом, у входа околачивается…

Но если сейчас не остановиться, то к Герцену опять-таки уже никогда не вернусь. Вообще-то Чак — это такой уникальный экземпляр человеческой породы, что не написать о нем было бы просто глупо. Но не сейчас и отдельно от Герцена.

— Что же ему послать такого завлекательного, — думаю, — чтобы он не поленился поехать со мной в Стэнфорд, для чего ему необходимо встать с дивана, на котором он в разнообразном чтении давно уже проводит большую часть своей жизни. Вообще-то, Чак не только русист, но и адвокат; в последнее время, однако, адвокатская деятельность заставляет его подниматься с дивана все реже и реже.

Вопрос освобождения России от крепостнического рабства, которому без остатка посвятил себя Герцен, не входит в список приоритетных гуманитарных интересов Чака. Зато Чак — большой эстет. Это я знала наверняка по тому сдержанному восторгу с которым он говорил о чеховской «Даме с собачкой» или о любимом его рассказе Бунина — «В Париже». Кстати, в отличие от меня, несдержанных восторгов Чак вообще не проявляет. Никогда и ни по какому поводу.

— Ну вот, — думаю, — и пошлю ему из третьей главы о любовной связи Герцена с замужней дамой, в бытность его в вятской ссылке. Это будет наживка такая филологическая. Может Чак почувствует, распознает, что в этом совершенном по звучанию и тончайшему психологизму отрывке уже отчетливо слышны и Чехов и Бунин и вся последующая русская проза, в которой он, надо отдать ему должное, знает толк.

«С месяц продолжался этот запой любви; потом будто сердце устало, истощилось — на меня стали находить минуты тоски; я их тщательно скрывал, старался им не верить, удивлялся тому, что происходило во мне, — а любовь стыла себе да стыла. Меня стало теснить присутствие старика, мне было с ним неловко, противно. Не то чтоб я чувствовал себя неправым перед граждански-церковным собственником женщины, которая его не могла любить и которую он любить был не в силах, но моя двойная роль казалась мне унизительной: лицемерие и двоедушие — два преступления, наиболее чуждые мне. Пока распахнувшаяся страсть брала верх, я не думал ни о чем; но когда она стала несколько холоднее, явилось раздумье».

Хитрость моя вполне удалась. Чак нехотя, но все же согласился поехать в Стэнфорд в качестве моего личного шофера. И хотя он всю дорогу ворчал, что он doesn’t give a shit about this ridiculous gathering [3], я была уверена, что наживку он заглотил и теперь ему самому будет интересно послушать про «наследие».

Что-то «разгон» у меня очень медленный выходит. Поэтому о дальнейшем, опуская подробности — пунктиром. Если получится.

Столы в аудитории были расставлены вкруговую, вдоль стен, видимо, чтобы оправдать название: Roundtable Discussion — разговор за круглым столом. Свободных мест уже почти не было и нам пришлось сесть порознь, в аккурат через всю комнату, друг против друга. Докладчиков было трое. Они сидели за отдельным столом под огромным спроецированным на экран портретом молодого Герцена, который я помнила по учебнику литературы для 8-го класса. Припоздав, мы попали к середине первого доклада — «Герцен — как друг», причем, прямиком к хрестоматийной сцене клятвы Герцена и Огарева на Воробьевых горах.

Озабоченных «наследием Герцена в мире» набралось в тот вечер человек тридцать — от студентов-филологов, которым Герцен, по всей видимости, зачтется как факультатив, до сидящих кучкой пожилых русских эмигрантов, которые темными пиджаками напоминали президиум небольшого юбилейного собрания. Но были и местные сумасшедшие, случайно забредшие на огонек. Не забывайте, что дело происходило в Северной Калифорнии, где процент психических отклонений всякого рода значительно превышает средний по стране.

Вот почему, прожив в этих краях больше двадцати лет, я ничуть не удивилась своей соседке справа. Старуха была живописна на самый что ни на есть калифорнийский манер: полуседые волосы жидким водопадцем до плеч, линялая футболка с изображением Христа и крупной надписью «I’m a liberal just like Jesus» [4], торба из грубой мешковины через плечо. Наверняка, из бывших хиппи. Большинство её подруг и любовников — «радужные дети цветов» далеких 60-ых, потреблявшие наркоту, как мы — витамины перед завтраком, — уже давно в могиле. А она вот чудом додержалась до поздней осени. Полвека прошло, с головой — беда, а прежняя повадка — осталась. Старуха на моих глазах извлекла из торбы айпэд и стала беспорядочно и вместе с тем необычайно сосредоточенно лупить по нему указательным пальцем, как будто она конспектирует за лектором. При этом, левой рукой она с неутомимостью робота накручивала на палец прядки своих ломких, истонченных временем волос. Эта отвратительная привычка встречается и у нормальных людей, но в данном случае механическая монотонность ее действий внушала какое-то странное беспокойство, мешающее мне сосредоточиться. Вместо того, чтобы внимать лектору, я почему-то думала о том, что дома надо будет проверить, а способна ли я сама к действиям, требующим такой слаженной координации движений.

Продвинутая старуха с айпэдом увела меня в сторону от знаменитой сцены на Воробьевых Горах, где двое русских мальчиков, Саша и Ник, клянутся друг другу, что так же как декабристы отдадут свои жизни на благо человечества. Много лет спустя Саша напишет об там так:

«Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лет я тронут до слез, вспоминая ее, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша».

Докладчик — молодой доцент кафедры славистики стэндфордского университета, доходя до прямых цитат, отважно переходил на русский. Эмигрантам — радость, а для остальных — извольте, перевод на экране, где за минуту до этого красовался задумчивый портрет юбиляра. Сказать, что будущий профессор блистал, читая текст на не совсем чуждом ему, но чрезвычайно коварном наречии — было бы преувеличением. Он путался в ударениях, нещадно врал в интонации, и нелепо произносил длинные слова, разбивая их на короткие бессмысленные обрубки.

Кстати, Чак сказал мне как-то по секрету, что все без разбора славянские языки звучат для англосаксов вполне варварски. Поэтому верить американцам, говорящим, что ваш язык это «music to their ears», т.е. что они в восторге от того, как звучит Ваш язык — значит наивно доверяться вежливой, но неискренней лести. И вообще, кроме английского, их в большей или меньшей степени раздражают «вси языцы» кроме, пожалуй, французского и итальянского.

— А зачем же ты пошел учить русский? — с обидой за родной язык спросила я его.

— Из-за суффиксов, — ответил Чак

— Как это, из-за суффиксов? — удивилась я.

— Я учился на франко-германском отделении, — отрепетированным голосом начал свой рассказ Чак. — Однажды я прочел, что от слова «мальчик» можно с помощью суффиксов образовать десять или больше уменьшительных синонимов, и каждый из них будет иметь свой смысловой оттенок. Тогда я понял, что если уж тратить время, то, именно, на этот язык и перевелся на кафедру Slavic Languages…

Но на этом признании он не остановился, а загибая пальцы и внимательно следя при этом за выражением моего лица, стал привычно перечислять: «Мальчишечка, мальчонка, мальчуган…», — пока я его не перебила на середине его уникального списка, распознав в этом представлении хорошо отработанный трюк, позволявший ему с минимальными затратами времени завоевывать сердца и внимание русских женщин с гуманитарным уклоном. Русским он в итоге овладел настолько, насколько это вообще возможно для лингвистически одаренного иностранца. Но «музыкой для его ушей» русский так и не стал. В качестве таковой Чак откровенно предпочитает французский, на котором тоже говорит довольно бегло. А, вообще, он знает еще немецкий и итальянский. Но «толстые» книги читает кроме родного английского, только на русском. Ну, чем вам не профессор Хиггинс…

…Вернувшись обратно к Герцену замечаю, что Чак «делает мне лицо». То есть, без слов дает понять, что из-за меня он вынужденно проводит этот вечер не на уютном диване в собственной гостиной, а на жестком казенном стуле, внимая при этом бездарному докладу на мало интересующую его тему.

И тут я с Чаком согласна. Хрестоматийно-известный любому советскому школьнику эпизод на Воробьевых Горах не мог растрогать его так, как он всегда, почти до слез, трогает меня. И плохое произношение лектора не играет тут никакой роли. Ведь когда я впервые прочла эти строки, мне, так же как Саше и Нику, едва исполнилось тринадцать. Я страстно мечтала, чтобы у меня тоже был такой друг как у Герцена. Что-то подсказывало мне, некрасивому одинокому подростку с рабочей питерской окраины, что мои одногодки не дотягивают до дружбы такого ранга. Потом я выросла и завела себе настоящих друзей. Но святость, бескорыстие и нежность, которую несут в себе слова «друг» и «дружба», впервые открылись мне на страницах «Былое и Думы».

С юности фамильярно ощущаю Герцена вовсе не классиком и уж тем более ни мэтром, а приятелем, собеседником, старшим товарищем. Потом, через много лет я узнала, что Толстой называл книги Герцена «рукой, протянутой через поколения». С тех пор у меня возникла нескромная уверенность, что мне посчастливилось до нее, до этой руки дотронуться…

Вообще-то, мне уже давно пора вернуться к оставленному без присмотра доценту Стэнфорда, который с видимым облегчением перейдя на родной язык, бойко сыпал диковинными в этих стенах русскими именами: Грановский, Станкевич, Корш. Хомяков, Аксаков, Киреевский. Одних, западник и либерал Герцен зовет — «Наши». Других — «Не Наши». Западники и Славянофилы. Извечный русский спор, о котором молодой американец говорил так живо и заинтересовано, как будто разумное разрешение этого спора затрагивало его непосредственно, причем на очень личном уровне.

Закончил он стихотворением Огарева на отъезд любимого друга из России, когда они прощались, возможно, навсегда. Отсюда — пронзительная нежность этих строк.

И он ушел — которого как брата
Иль как сестру так нежно я любил!
Мне тяжела, как смерть, его утрата;
Он духом чист и благороден был,
Имел он сердце нежное, как ласка,
И дружба с ним мне памятна, как сказка.

Несколько студентов заметно оживились, прочтя перевод этой строфы на экране. По всей видимости, они решили, что дружба Герцена и Огарева была такой крепкой, что постепенно переросла в романтическую гейскую любовь, в которой Огарев и признается Герцену накануне отъезда.

Модератор объявил тему следующего доклада «200-летие Герцена в России».

Профессор истории литературы из Беркли, занявшая место стэндфордского доцента, не только оказалась моей землячкой из Питера, но, к тому же, имела специализацию в виде дорогого моему сердца тандема — Герцен-Толстой. По-английски она говорила с небольшим, но узнаваемым русским акцентом, что в моих глазах всегда плюс.

Маленькая хрупкая женщина с насмешливыми черными глазами и седой стрижкой под мальчика изумила публику тем, что начала с развернутой цитаты из коржавинской «Памяти Герцена», широко известной в мое время, как «Баллада о великом недосыпе»:

Любовь к Добру сынам дворян жгла сердце в снах,
А Герцен спал, не ведая про зло…
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда все пошло.

Такой неформальный подход необычайно расположил к ней публику. Американцы старательно записывали в блокноты: «In Memory of Herzen or Rhyme of a Historic Lack of Sleep». Дальше было еще интересней. Оказывается, юбилей Герцена праздновали в нынешней Москве две непримиримые идеологические группировки: русские социалисты и правые либералы, вроде Новодворской и компании.

Обычно, все, что благословляют либералы — социалисты проклинают и viсe versa. А на Герцене они вдруг сошлись. Тот, кто закончил свое знакомство с Герценом в средней школе — удивится. Те же, кто читает его просто так, для удовольствия, на сон грядущий, не усмотрят в этом факте ничего странного. Скорее, он покажется им всего лишь естественным следствием неподражаемого феномена его личности.

В этом году русские социалисты собрались у столь памятного мне дома-музея Герцена в Сивцеве Вражке с плакатами: «Герцена уже разбудили. Олигархи — на выход с вещами». Они, наверняка, почитают Герцена, как революционера, сторонника равенства и социальной справедливости. Либералы же чествовали его в своих эссе, как первого русского западника, поборника индивидуальных свобод и демократии. Была еще одна группа, не забывшая о юбилее Герцена — блогеры. У них тоже была своя тусовка под названием — «Герцен — первый русский блогер». Под блогом Герцена подразумевался неподцензурный «Колокол», издаваемый им в Лондоне в середине позапрошлого века. А что? Вполне законная аналогия с русской блогосферой, куда пока еще не дотянулись длинные руки российских властей.

Вот вам мое отдельно взятое мнение с разгадкой социального феномена, имевшего место во время празднования юбилея Герцена в Москве образца 2012-го.

Если человек — это стиль, то Герцена-индивидуума, вслед за неподражаемо-ослепительным стилем его книг сравнить не с кем. О чем бы он ни писал: о потоке истории, о своих любовных и семейных драмах, о друзьях и недругах — его голос, лишенный привычной для того времени риторики, всегда звучит предельно искренне и на удивление расковано. Возможно именно это и придает совершенно магическое и непреходящее обаяние всем его текстам. Прибавьте к этому глубину и неисчерпаемость его неправдоподобных для одного человека знаний в сочетании с завидной свободой и необычайной живостью изложения — в сумме как раз и получится то неповторимое очарование, под которое и сегодня невольно подпадает его читатель. Прочтите о его смертельном разочаровании в связи с поражением революций в Европе, или о романе его жены с его другом Гервегом, или — незабываемо-живые портреты Чаадаева и Грановского, — и вы поймете, что так в России после Герцена уже никто больше не писал.

У него было одно редчайшее качество, примиряющее с ним даже его врагов. Оно заключалось в каком-то общечеловеческом понимании всего и всех. Сам он был человеком необыкновенно пристрастным, в первую очередь, политически пристрастным, но умел при этом понимать других и судить их не по своим, а по их собственным меркам. Много ли было в то время социалистов, способных увидеть светлые стороны монархического правления или воинствующих атеистов, понимающих нравственную мощь и литературную красоту евангельских текстов.

Наверное, поэтому и сегодня, через 200 лет, при всем желании, его невозможно намертво пристегнуть ни к каким течениям, партиям или группировкам. Герцен — это штучный товар, явление необычайно редкое во все времена и по обе стороны океана. Даже очевидные противоречия его воззрений — это отражение естественных сложностей и противоречий самой жизни. Прочтите только одну, но лучшую его книгу — «С того берега», и вы поймете, что в своем аристократизме он, богач и баловень судьбы, наследовавший огромное состояние отца, был последовательно антибуржуазен, а в русском патриотизме, в отличие от своих друзей-врагов, славянофилов, всегда оставался либералом и западником. Вот, наверное, благодаря этому и отмечали его юбилей в России люди со столь несхожим пониманием того, что есть общественное благо…

…Ни на одном техническом совещании за последние полтора десятка лет мне не было так интересно, как на этом юбилейном коллоквиуме. Единственное, что мешало мне в полной мере наслаждаться происходящим — была помеха справа. Дело в том, что всю лекцию я боролась со жгучим желанием любым путем остановить руку беспокойной старухи, безостановочно терзающей свои неопрятные космы. К тому моменту, когда Модератор объявил тему последнего доклада, «Герцен против самодержавия», это желание стало настолько нестерпимым, что еще одно мгновение… и я железной хваткой вцепилась бы в ее костлявую руку, что в наших сверх-политкорректных краях без сомнения расценили бы как «грубые действия насильственного характера в отношении другого индивидуума»…

По счастью, в эту роковую минуту внимание мое отвлекло необычное имя докладчика — Michael Herzen. Модератор представил его как давнишнего выпускника Стэнфорда, специалиста в области сверхпроводимости.

— Дальний родственник, или просто совпадение, — подумала я, тем более, что аскетически худой и высокий джентльмен с замкнутым серьезным лицом и седыми мичманскими усами ничем не напоминал своего знаменитого однофамильца, который, как известно, был коренастым сангвиником более чем невыдающегося роста.

Специалист в области сверхпроводников оказался превосходным знатоком российской истории и словесности 19-го века и, именно его доклад оказался самым интересным. Совершенно не зная русского, он не решался обращаться к нему даже в коротких цитатах. Но в этом и не было ни малейшей необходимости. Рассказ его блистал ссылками на статьи «Колокола» и историческими курьезами, текстами постановлений специальной царской комиссии и отрывками из личной переписки Герцена. В нужных местах он профессионально держал мхатовскую паузу. В добавок ко всему, когда он шутил, лицо его оставалось невозмутимо-серьезным. Умелое применение театральных эффектов принесло докладчику дополнительный успех. Аудитория то хохотала, то в полной тишине внимала ему. Чак давно перестал «делать мне лицо», а «смеялся и плакал» вместе со всеми. Я сама вдруг поймала себя на том, что совершенно позабыла о своей беспокойной соседке справа.

А рассказывал Майкл Герцен о том, как один человек, проживающий в Лондоне в конце 50-х годов позапрошлого столетия, боролся с подлостью узаконенного рабства в огромной, мрачной, и, при этом, страстно любимой им стране. Как в этой стране все, от разночинца-нигилиста до важных сановничьих лиц читали, передавали из рук в руки и зачитывали до дыр листки его «Колокола». И как, по слухам, даже на столе у царских чиновников, готовивших реформу 61-го года, лежали последние выпуски «Колокола». Вечная история — «бодался теленок с дубом» и… дуб пал. Позорящий Россию и казавшийся незыблемым институт крепостнического рабства рухнул.

Я слушала и думала, что большего для своей страны и своего народа сделать уже нельзя и что Герцен по праву носит еще одно почетное звание: самого первого и наиболее влиятельного диссидента России. Под занавес Майкл рассказал одну замечательную историческую байку. Царское правительство, не зная, как бороться с растущим влиянием Герцена, обдумывало план предоставления ему некоей высокoй государственной должности с соответствующей ей денежной компенсацией.

Забавно, не правда ли? Как если бы в начале 70-х на «узком» заседании Политбюро решался вопрос о назначении Солженицина Министром Культуры, с предоставлением ему казенной Волги с шофером и дачного участка в Барвихе, с одной целью — нейтрализовать возможное влияние его Архипелага на сознание советских людей. Мысль о Солженицыне не случайно пришла мне в голову именно здесь, на юбилейном герценовском коллоквиуме. Ведь кроме него, власти в России так люто ненавидели и также боялись только одного Герцена, чью великую традицию в жанре «страстной публицистики» Солженицину довелось развить и продолжить в 20-ом веке.

Майклу Герцену хлопали изо всех сил. Он комично, как актер после спектакля, раскланивался на разные стороны, и улыбка у него оказалась совсем детская, а лицо — вовсе не замкнутое, а открытое и ужасно милое. Я решила подойти к нему и спросить, а не является ли он хотя бы дальним родственником Герцена. Чак пошел за мной. На столе перед Майклом лежал какой-то раскрытый фолиант с чуть пожелтевшими страницами.

— Would you like to take a look? [5]— любезно предложил он, заметив мой любопытный взгляд.

What is that? [6] — спросила я.

— Годовая подшивка «Колокола» за 1858-ый год. Подлинное издание, — со скромным достоинством ответил он, переходя к моему вящему изумлению на русский, который звучал ничуть не хуже, чем русский Чака.

Но я, почему-то, не приняла это к рассмотрению и упорно продолжала обращаться к нему на своем ущербном английском.

— Where did you get this treasure? [7] — не скрывая своего изумления спросила я.

— Говори по-русски, он говорит по-русски, — прошипел мне в затылок Чак.

Бережно листая бесценную подшивку, вспоминаю вдруг про » наган Дзержинского» и думаю, что надо будет обязательно рассказать этот анекдот Чаку. Как в одной и той же голове враз возвышенные мысли о «Колоколе» могут перемежаться с непритязательными шутками 30-летней давности — сама никогда не понимала. Просто констатирую факт.

— Эта наша фамильная ценность, — ответил Майкл Герцен, и, улыбнувшись, добавил: Вы можете говорить со мной по-русски.

— What is your relation to Alexander Herzen? [8] — спросила я, с маниакальным упорством продолжая говорить по-английски.

— Я его пра-правнук — ответил Майкл, улыбаясь в свои седые мичманские усы.

…Тут произошла пауза, во время которой я усиленно пыталась осмыслить происходящее. Но и после этого я, по какой-то неведомой мне самой причине, продолжала говорить на совершенно чуждом мне английском:

— Are you a great-grandson of Sasha? [9] — упорно допытывалась я. Семейное древо Герцена я знала лучше, чем свое Job Description. [10] Внуки у Герцена могли быть только от Саши. Все остальные дети или умерли или не оставили потомства.

— Да, я правнук старшего сына Герцена, Александра Александровича, — подтвердил мое предположение прямой наследник Герцена по мужской линии.

— Let me…Let me…

Я хотела сказать «Let me shake your hand» — позвольте мне пожать Вашу руку, но на подходе к слову «shake» что-то намертво заклинило в моей голове и несколько мгновений, не произнося ни единого звука, я просто молча смотрела в серо-голубые глаза Майкла Герцена, для чего мне пришлось сильно задрать вверх подборок.

— Let me… touch your hand, — можно мне потрогать Вашу руку, — промямлила я, с трудом подобрав, наконец, не вполне адекватную замену выпавшему из памяти глаголу.

— Очень любит Герцена, — для того, чтобы хоть как-то оправдать мое все более ненормальное поведение, вставил из-за моей спины Чак.

— Это очень приятно слышать, — похвалил меня пра-правнук Герцена, и в ответ на мою до неприличия странную просьбу с чарующей улыбкой протянул мне свою узкую ладонь тыльной стороной вверх.

Я приняла его руку в свою и стала внимательно ее изучать, то есть буквально подносить к глазам и рассматривать все ее мельчайшие особенности: вспухшие вены, голубые прожилки, коричневые пятнышки рассыпанной по ней гречи. Чак незаметно ткнул меня локтем в спину. Но его грубый намек был равнодушно мною проигнорирован, и я отпустила эту руку, только полностью завершив свой придирчивый досмотр.

Майкл Герцен перенес это затянувшееся изучение тыльной поверхности своей правой руки с завидной стойкостью, не только не выказав ни малейшего недовольства, но все это время кротко взирая на меня с высоты своего завидного роста со спокойной и ласковой улыбкой. Потом он расспросил меня — откуда я, когда приехала, когда начала читать Герцена, и мы еще минут десять непринужденно болтали о всяких до ужаса интересных мне вещах и событиях. Он рассказал о своей недавней поездке в Россию; о том, что был в Вятке на юбилейных Герценовских Чтениях. Я, в свою очередь, блеснула перед ним знанием полу-детективной истории неудачного сватовства террориста Сергея Нечаева, прототипа Петра Верховенского в «Бесах», к Наташе Герцен.

— В семье ее называли Татой, — на правах близкого родственника напомнил мне Майкл домашнее прозвище старшей дочери Герцена.

Я была на высоте, так как говорили мы на русском. А это единственный в мире язык, на котором я могу более или менее непринужденно говорить на любую предложенную собеседником тему. Потом Майкл Герцен обратился к Чаку. Поинтересовался, какую alma mater он закончил и выразил восхищение его русским языком. Ожидалось, что Чак привычно разоткровенничается трогательной сагой про уменьшительные русские суффиксы. Но обошлось без этого, и, попрощавшись с Майклом Герценом, мы, наконец, покинули опустевший кампус.

Когда мы вышли на улицу, было уже совсем темно. Дорога к машине была сплошь устлана опавшими кленовыми листьями, так что ноги ступали по ней, как по упруго-шуршащему ковру. В Пало-Алто стояла ненастоящая, то есть не питерская, но все-таки, осень. В Сан-Франциско нет и такой, потому, что осень в этом городе отсутствует как явление. На душе у меня было необыкновенно хорошо. Я шла и думала, что самое лучшее в жизни достается нам даром. Вот эта встреча в Стэнфорде, этот прекрасный осенний вечер. И тут я почему-то вспомнила старуху с айпэдом, и мне стало ее ужасно жалко. Я представила, как она входит в свой старый запущенный дом, где ее, наверно, давно уже никто не ждет.

Из этих грустных размышлений вывел меня разъяренно-сдержанный голос Чака, который от переполняющих его чувств внезапно перешел на родной язык:

— What’s wrong with you? Are you out of your mind? What the hell were you doing with his hand? You can’t touch a total stranger! Americans hate it. [11]

— Понимаешь, Чак, — задумчиво сказала я, — Толстой сказал, что Герцен — это рука, протянутая через поколение.

— You Russians are so crazy, [12] — почти с любовью сказал Чак.

Почти всю дорогу домой мы молча слушали песни Вадима Егорова, нашего с Чаком любимого барда.

— У тебе есть «Былое и думы»? — спросил Чак, высаживая меня у двери моего дома.

— Есть, конечно. А что?

— Я потом возьму у тебя почитать, хорошо? — совсем уже мирно сказал Чак.

* * * * *

Примечания:

[1]   — Бесплатный вход для всех желающих.
[2]   — я не очень-то интересуюсь Герценом.
[3]   — в гробу видал этот идиотский коллоквиум
[4]   — Либерал, так же как Иисус Христос
[5]   — Хотите взглянуть?
[6]   — А что это?
[7]   — А откуда у Вас это сокровище?
[8]   — А в какой степени родства Вы находитесь с Герценом?
[9]   — Вы — правнук Саши Герцена?
[10] — Официальный лист с перечнем служебных обязанностей.
[11] — Что с тобой произошло? Ты что — рехнулась? На кой черт тебе понадобилась его рука? Не надо хватать за руки незнакомых людей. Американцы этого очень не любят.
[12] — Какие вы, русские, все-таки чокнутые.

Print Friendly, PDF & Email

54 комментария для “Соня Тучинская: Коллоквиум по Герцену

  1. Да-а… Слог, язык… Прекрасный рассказчик! Можно бы не только за «Жизнь замечательных людей». А получилось бы здорово! Хотя.., вероятно, нужны впечатления не только от СПБ и Москвы, но и фантазия, склонность к сочинительству. В общем, инженер-электрик вполне даёт фору литературоведу-филологу-историку. Анализу обучен. Спасибо, Соня. Можно на «ты», хоть и Свидетельство о рождении выдано мне Бюро ЗАГС Центрального района, что по проспекту имени 25 Октября (так тогда называли Невский проспект), 14.

  2. Соня, вспомнился сегодня Рильке (стихотворение привожу почти целиком). В «Коллоквиуме» я слышу это же…

    «Почти все вещи ждут прикосновенья.
    За каждым поворотом, нас маня,
    когда-то неприметное мгновенье
    вдруг властно просит: вспомни про меня!

    Кто выигрыш измерит наш? И в чем
    разлука наша с прошлыми годами?
    Ведь только то и остается с нами,
    в чем мы себя, как в друге, узнаем.

    И что в себя приемлем без изъятья:
    о, дом, о, роща, о, вечерний свет…
    Как страшно близок нам любой предмет:
    он обнял нас и к нам упал в объятья.

    Единое пространство там, вовне,
    и здесь, внутри. Стремится птиц полет
    и сквозь меня. И дерево растет
    не только там: оно растет во мне…»

    А твой «выигрыш», как видишь, и впрямь оказалось непросто измерить…

    1. Наверное, Денис, вещица моя слишком незатейлива, чтобы в связи с ней припоминались эти дивные строчки. Но что я, наверняка, заслужила, так это чтобы ты провел меня по герценовской Москве , с длинной остановкой на Сивцев Вражек. На будущий год — в это время или чуть позже собираюсь в Питер через Москву. ЕБЖ.
      А ты слышал о переводчице Тамаре Сильван, которая так безупречно перевела это стихотворение. Я — никогда.

  3. Борис Тененбаум
    7 Апрель 2013 at 21:26 | Permalink

    MCT:
    “Вот у Пушкина был донжуанский перечень, я же такой не завёл – и не соображу, кто же из нас больше преуспел в этой жизни.
    Он.

    >>>>>>>>>>>MCT<<<<<<<<<<<<<<<

    Молодец! Правильный ответ. Я всегда утверждал, что у Бориса Марковича ума — палата.

  4. В блистательной работе Исайи Берлина о Герцене, приведенной Дыниным, http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/HERZEN/BERLIN.HTM, содержится такой пассаж:

    «Он сделал то, что до него почти никто и никогда не делал: описал свое горе в мельчайших подробностях, детально проследил, как менялись его отношения с женой, Гервегом и женой Гервега, зафиксировал каждую встречу с ними, имевшую место, каждую вспышку гнева, отчаяния, чувства любви, надежды, ненависти, презрения и болезненного самоубийственного презрения к самому себе. Каждый штрих и нюанс его нравственного и психологического состояния рисуется на возвышенном фоне его общественной жизни в мире эмигрантов и заговорщиков разных национальностей — французов, итальянцев, немцев, русских, австрийцев, венгров, — которые мелькают на сцене, где он сам исполняет главную роль трагического, погруженного в себя героя. Рассказ ведется сдержанно — в нем нет явных искажений, — но он абсолютно эгоцентричен.»

    Может быть кому-то покажется любопытным (Инне Беленькой, Мине Полянской и Софье — наверняка) работа слависта из Беркли, профессора Ирины Паперно, которая разворачивает этот параграф в великолепное литературно-социально-психологическое исследование-повествование.

    ИНТИМНОСТЬ И ИСТОРИЯ:
    СЕМЕЙНАЯ ДРАМА ГЕРЦЕНА В СОЗНАНИИ
    РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
    (1850—1990-е годы)

    http://nlobooks.ru/sites/default/files/old/nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/196/1855/1864/index.html

    Любопытно, что профессорша, которая начала свой доклад на Колловквиуме по Герцену с коржавинской цитаты — и есть Ирина Паперно. Она также является автором замечательной монографии — «Самоубийство как культурный институт». Зная, что Паперно будет одним из докладчиков, я захватила с собой эту книгу и в перерыве дала ей на подпись. Она была безмерно удивлена. Видимо, не часто просят автографы у узких у специалистов по Герцену и Толстому. Монографии многих славистов «человеку с улицы» читать совершенно невозможно.
    Эта чудная женщина — счастливое исключение.

  5. MCT:
    «Вот у Пушкина был донжуанский перечень, я же такой не завёл — и не соображу, кто же из нас больше преуспел в этой жизни.
    Он.

  6. Может быть, так и надо писать жизни замечательных людей, связывая их не только с собственным восприятием, но и с собственной биографией? Вот у Пушкина был донжуанский перечень, я же такой не завёл — и не соображу, кто же из нас больше преуспел в этой жизни. Вот в своей путевой повестушке я вытащил на божий свет стихи никому не известного поэта, — кто же кому больше обязан: он — мне или я — ему…
    Всякий нормальный человек — эгоцентрик. Он и только он — пуп Вселенной. (С эгоизмом никакого соприкосновения: совершенно разные понятия). Когда-то Географгиз готов был заключить договор со мной на книжку о плавании древнегреческого морехода Пифея к загадочной земле Туле (где-то на широте Шотландии или нынешнего норвежского Тронхейма). Я отважно принялся за издательскую заявку, но тут же понял. что у меня с Пифеем ни малейших соприкосновений — и оставил затею.
    Спасибо, Соня, за эти небольшие, но серьёзные для меня самого соображения, вызванные Вашим отличным эссе.

  7. Герцен для меня это скучные уроки в Советской школе и улица в Ленинграде. Когда почитал о любви Сони Т. к нему, вроде и самому стало обидно, что пропустил это в своей жизни.

  8. Денис Дарвин — от тебя, помешанного на русской классике москвича такой отзыв — дорогого стоит.
    Борька — если бы не знакомство с тобой в далекие 80-ые, не книги, полученные тогда из твоих теплых рук, и не моя СФ библиотека, которую ты неустанно пополняешь из Питера новыми книгами — ничего бы не было. Ни Герцена, ничего другого. Так что в каждом моем тексте незримо присутствуешь ты.

    Лев Мадорский и Виктор Коган, если в ваших словах о том, что прочитанный натощак «Герцен» рождает ощущение хорошо начинающегося дня, если в этих словах есть хоть доля правды — то ничем лучшим вы не можете поощрить пишущего человека (по-крайней мере, такого простого — выросла на колхозной ниве — и неприхотливого, как я). Спасибо вам.

    Я начала, было, благодарить своих читателей в индивидуальном порядке, но вижу, что если я пойду этой неверной дорогой, посетители Гостевой возненавидят не только меня, но и Герцена.

    Поэтому, дорогие друзья, я хочу поблагодарить всех вас, кто взял время отписать мне о впечатлении, оставленном моим текстом. В этой поддержке — стимул писать.
    Впрочем, последнее — красивая ложь. Люди пишут не потому, что ….а просто пишут и все тут.

    1. Соня Тучинская
      — Sun, 07 Apr 2013 20:11:59(CET)
      Лев Мадорский и Виктор Коган…

      Соня, в моей фамилии из пяти букв делают до шести и более ошибок — ничего страшного, но всё-таки мне легче и приятнее откликаться на «Виктор Каган» 🙂

  9. Мои поздравления, Соня. Отличный текст.

  10. Германия — Sun, 07 Apr 2013 10:23:59(CET)

    Боюсь прозвучать диссонансом, но обилие фонтанирующего восторга смущает…
    Легкая, как прикосновение норкового меха, зарисовка жизни нашей
    героини, ленинградской литературной девочки, нашедшей духовный и душевный
    «искейп» в хороших книжках …Портрет Сони, в интерьере любознательных кретинов…
    с подключением Александра Ивановича…
    А по ком же звонит «КолоколЪ», боюсь, что по Америке…

  11. Аня, огромное спасибо Вам за честный и нелицеприятный отзыв читателя.
    Наконец-то господин Л. не будет более подозревать, что я — это Вы, а Вы — это я.
    Пишущему человеку читать такие коментарии более, чем полезно.
    Ведь мне самой казалось, что многословные «разборки» моих отношений с Герценом делают текст занудным и выводят его за рамки «художественного». А Вы увидели совершенно обратное.
    Единственное, с чем я никак не могу согласиться, так это с тем, что «таких Чаков пруд пруди».
    Ведь когда я писала об отце, можно было также сказать, что у каждого, мол есть отец, и о чем тут огород городить. Все дело в том, сумел ли автор придать неповторимые черты своему герою. Если да, сумел — это сразу выделяет его из безликой «группы». Другое дело — что мне это не удалось.

  12. Для меня этот рассказ — река.
    Река, текущая через поколения, из глубины веков… Всякий раз, бывая в Сивцевом Вражке, на месте которого когда-то бежал ручей Сивка, останавливаясь возле Дома-музея А.И. Герцена, с грустью глядя на стоящий по соседству бездушный современный слепок «большого дома» Яковлевых (семьи Герцена), купленного отцом Александра Ивановича у графини Ростопчиной, стыдливо принявший благородный облик своего предшественника, помнившего многие радостные и грустные события жизни семьи автора «Былого и дум», издателя «Колокола», — радуюсь близости этой живительной влаги. Ясно ощущаю течение этой реки, скрытой от наших глаз где-то глубоко. Порой эти воды пробиваются на поверхность и предстают перед нами в самых неожиданных местах. Теперь вот эти токи добежали до Москвы из-за океана. Спасибо, Соня, за проникновенный рассказ.

  13. Соня, дорогая, наконец после долгого перерыва порадовала нас, читателей, да и коллег твоих, писателей, замечательной новой публикацией!
    Вот хотела после этого восклицательного знакa нажать на кнопку и вернуться в гостевую, проверить не появилось ли еще что нибудь интересное Ваш адрес , да вот призадумалась — чем черт не шутит, напишу-ка и я, ну если не рецензию, то по край ней мере ‘мысли после».

    Рассказ, Соня, на мой читательский взгляд довольно разношерстный, поэтому как одно целое даже не могу его оценить. Начну за упокой.
    Ни Чак с его семью языками, ни публика на вечере, ни даже тетка с ай-подом мне не интересны. Таких Чаков я у нас в Эмори встречала в больших количествах и даже была относительно знакома, только в женском воплощении. Кроме академических знаний эта публика ничем больше похвастаться не может. Чаки эти не знают ни как шарик крутится, ни откуда им зарплата течет, за работу — за работу без конкуренции, без пота, без увольнений.
    А тетечка — уж слишком знакомое описание постаревшей чуть ку-ку хиппи , к чему она сдесь? . Тем более с жалостью вспоминать о ней сразу после потрясшей встречи и такого встречи. Не верится.
    История встречи с наследником Герцена, сама по себе интересная, написана скучновато, диалоги немного деревянные. Трепет Ваш от прикосновения к руке наследника, хотя и понятен, но как-то не трогает.
    Разговор с Чаком после вечера кажется мне самым слабым местом рассказа. Как будто не Вы писали. Вообщем-то не плохо, но обыденно. Про такое говорят — так каждый может. И обласканная Вами рука праправнука как воплощение предсказания Толстого кажется мне слишком символичной.

    Теперь за здравие.
    Этот рассказ конечно не о Вас, Соня, это рассказ о Герцене и Соне Друг без друга вы здесь не существуете. И рассказ этот блестящ!
    Прямо из Вашего детства прозвучал пронзительный от одиночества восхищенный высокими человеческими идеалами голос. Божья искорка, которая видна во всех Ваших работа, сверкала уже в те времена.
    Я сама из того-же города, почти из того-же советского времени и из той-же школьной программы. И вы для меня загадка, Соня! Как можно было в те времена вот так слиться душой и навсегда полюбить — и кого? Герцена, именно Герцена? Откуда это у девочки из еврейской рабочей среды?? Гордитесь. Шепот сверху, сама того не сознавая, Вы услышали рано.
    Я также невероятно благодарна Вам за то, что так трепетно рассказали о своей любви, за то, что открыли мне нового, незнакомого Герцена, что рассказали, как современен он в теперешней России. И это уже не читается, а вдыхается — глубоко и с наслаждением. Высокое мастерство! Я не знаю, вернусь ли я к Герцену, скорее всего нет. Но благодаря Вам исчез тот скучный школьный образ и открылась мне фигура эпохального для России масштаба. Но самое главное, дорогая Соня, это то, что у меня имя Герцена всегда связано будет с образом еврейской девочки, которая в 13 лет сумела услышать гения. Это главная заслуга вашего рассказа. Для меня.
    Спасибо, Соня, от всей души. До будущих встреч и с Вами , и с Герценом. Вам много есть что о нем рассказать, это было только начало, не правда ли?

  14. Спасибо, Соня! Двойное удовольствие: читать вашу прозу и заново познакомиться с Герценом, чьи «Былое и думы» давно нужно бы перечитать.

  15. Свежо, талантливо, страстно и с чувсвом юмора. Прекрасный рассказ, Соня! Очень рада, что это опубликовано на сайте Берковича, пусть и не в отделе прозы.

  16. Дорогая Соня, примите и от меня благодарность за очень талантливо сделанный рассказ. Хотя плохих у Вас и не бывает.

  17. — У тебе есть “Былое и думы”? — спросил Чак, высаживая меня у двери моего дома.
    — Есть, конечно. А что?
    — Я потом возьму у тебя почитать, хорошо? — совсем уже мирно сказал Чак.
    ==============================================
    Хочу обратиться лично к г-ну Чаку.
    Уважаемый мистер Чак, возьмите у Тучинской Герцена и непременно почитайте! Но с одним условием: только после прочтения прекрасной прозы Сони, посвященной Герцену.
    «Былое и думы» — одна из любимейших моих книг. Давно, еще со студенческих лет. Но теперь могу признаться, что ТАКОГО Герцена я не знал. И почему же, почему, только сейчас, через много лет я по-новому открыл его? Почему так поздно?! Виню в этом непосредственно г-жу Тучинскую, которая только лишь сегодня опубликовала свою прозу, посвященную великому писателю. Как всегда, что пишет Соня, — увлекательно, умнО, талантливо и ярко. И личностно. Александр Герцен достоин этой прозы.
    Я Вам искренне завидую, мистер Чак, что Вы прочтете Герцена ПОСЛЕ того, как ознакомитесь с произведением Тучинской.
    Сожалею, что ее произведение опубликовано не в разделе прозы журнала «Семь искусств». Эта вещь несомненно бы украсила уважаемый журнал.
    Огорчили иллюстрации. Дежурные, набившие оскомину еще со времен печальной памяти советской школы. Мне кажется, их размещение «украсили» рассказ Тучинской со знаком «минус» и оказали автору медвежью услугу. И это, пожалуй, моя единственная претензия к данной публикации.
    Поэтому, уважаемый мистер Чак, воспринимайте этот факт, как досадное недоразумение, которое, хотелось бы надеяться, никоим образом не отразится на Вашем восприятии произведения Тучинской.
    С уважением,
    А.Бизяк

    1. Александр Бизяк6 Апрель 2013 at 20:33 | Permalink
      Огорчили иллюстрации. Дежурные, набившие оскомину еще со времен печальной памяти советской школы. Мне кажется, их размещение “украсили” рассказ Тучинской со знаком “минус” и оказали автору медвежью услугу.

      Я не такой продвинутый читатель, как господин Бизякб (так он сам себя представил, думаю, это господин Бизяк), и я не видел раньше портрета А.И.Герцена А. Збруева. 1830-е гг. Мне кажется, что за иллюстрации к тексту стоит либо более предметно критиковать, либо тихо поблагодарить. Жаль, что сама госпожа С.Т. не откликнулась на просьбу Выпускающего редактора и не сообщила свое мнение: надо ли было иллюстрировать ее произведение. Мне иллюстрации понравились, а снобистский тон господина Бизяка(б) — не очень.

      1. Суходольский
        6 Апрель 2013 at 22:42
        … Мне кажется, что за иллюстрации к тексту стоит либо более предметно критиковать, либо тихо поблагодарить. Жаль, что сама госпожа С.Т. не откликнулась на просьбу Выпускающего редактора и не сообщила свое мнение: надо ли было иллюстрировать ее произведение.
        ==============================
        «Нынче мы заслуженно(!) купаемся в лучах славы. Обсохнем — ответим!»
        Всерьёз: и полагаю — положительно, т.к. ничего дурного, кроме ПОЛЕЗНОГО,
        в иллюстрировании отличной работы нет.

      2. «Я не такой продвинутый читатель, как господин Бизяк» — спору не выйдет.
        «Жаль, что сама госпожа С.Т. не откликнулась на просьбу Выпускающего редактора и не сообщила свое мнение»: госпожи С.Т. в Шабат не откликается на просьбы. Такой слабости она подвержена с недавнего времени.

  18. Поздравляю, госпожа Тучинская, с несомненным успехом. Мне очень понравилось, браво! Одно режет слух — обилие фрагментов на английском. Напоминает речь дамы с Брайтон Бич в магазине, добавляющей «ОК к каждой фразе по-русски, а потом переспрашивающей: «ничего, что я много на английском говорю?». Все же товарищ Герцен заслужил чистого русского. Разве нельзя передать речь иностранца русскими словами, но так, чтобы чувствовалась именно английская речь? Ссылка на Толстого тут не катит. Хотя я высказываю только свое мнение. У остальных рецензентов это может не так резать слух.
    А в целом, поздравляю! Удачно выбран момент публикации. И интонация очень искренняя и чистая. Хороший текст!

    1. Где то я это уже слышала: «О лае собаки можно сказать по-русски, а не по-собачьи.»
      К сожалению, господин Суходольский, Вам не удалось уразуметь, что усиленное употребление английского — это литературный прием. В этом рассказе действуют русская героиня, говорящая по-английски, американский русист, говорящий по-русски, двуязычный потомок Герцена и коллоквиум в Станфордском университете, где лекторы переходили с русского на английский и vice versa. Без приема, который я употребила, вещь лопается, как воздушный шарик. И уж во всяком случае, без этого приема совершенно невозможно передать комичность ситуации последнего диалога.
      «Ссылка на Толстого тут не катит» — ссылку на Толстого я давала, но не Вам. Как же она могла стать Вам известна? «Никогда, никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу».
      Возможно, Вас ждет слава литературного критика. (Латунского).
      Но Ваше устройство на службу в Моссад или ФСБ может принести непоправимый урон этим учреждениям.
      Посторонние не поймут, а мы прекрасно поняли друг друга, не правда ли, господин Суходольский?

      1. Когда автор обращается к читателю: «К сожалению, господин Суходольский, Вам не удалось уразуметь», то это много говорит и об авторе, и о произведении. Ссылка на Толстого — стандартная отмазка, когда в тексте много иностранщины. И она никогда не катит. Ибо Толстой один. А авторов — тьма. Ваше утверждение, что без этого приема вещь лопается, не убеждает. У слабого автора вещь лопается, а сильный, как Вы правильно заметили, и о лае собаки скажет по-русски. А вообще, Ваше отношение к критике, даже легкой, на фоне похвалы, умиляет. Сами Вы легко расправляетесь с непонравившимися авторами, ничуть не задумываясь о последствиях. А чуть коснется своей кожи, так сразу визг: больно!

  19. Уважаемая Соня!
    Позвольте поблагодарить за великолепную вещь: живо, занимательно, познавательно (не только о Герцене) и с чувством юмора. Но уж если, как сказал Борис Маркович, это и о Вас, то это и о Калифорнии. А как же репортаж из Флориды, из, как мне стало известно Hallandale Beach? Мир тесен: когда я предложил своему флоридскому кузену вместе посмеяться над описанным Вами в новогоднем репортаже идиотом в генеральском мундире, братец (аж) подпрыгнул, выпав из поля зрения веб-камеры — он живёт как раз в этом Вами доме. Так что, если Вы во Флориде — привет брату.

  20. Написано замечательно! Да, Сонечка, пожать или даже потрогать «руку протянутую через поколения», дорогого
    стоит .И, что отличает твои статьи,- написано искренне и проникновенно. Молдчина! Не ведаю, разделяет ли Майкл
    мои представления о России, но увы, его пращур тоже …» вышел рано, до звезды.» Здесь всё так, — либо рано, либо
    поздно. И былое, и грядущее, вызывает к жизни печальные думы . Но всё равно, читайте и перечитывайте Герцена!

  21. Прекрасно написанный и очень добрый рассказ.
    Маленькое, даже не замечание, а как бы сомнение: удачен ли перевод выражения «something juicy»? Может, «что-нибудь смачное»? Как-то Герцен не очень коррелируется с современным «круто». Может, даже точный перевод лучше: «что-нибудь сочное»?

    1. Спасибо, Фаина. «Пришли мне что-нибудь самое сочное» — это не звучит по-русски.
      Смачное — что-то не то в этом слове. «Завлекательное»?

  22. Дорогая Соня, огромное Вам спасибо и за Герцена, которого, как я надменно думала, кроме меня вообще никто не читает, и за старуху, и за пра-правнука, и за очарование… И за прелестные жемчужинки вроде «ненастоящая, то есть не питерская, но все-таки, осень.» Спасибо!

    1. Спасибо, Софья. Оказывается, нас не так мало, как кажется нам самим.

  23. Замечательный написано. Я бы только не стал бы писать «айпэд», а написал бы по английски IPad и не стал бы заканчивать фразой
    «Я потом возьму у тебя почитать, хорошо? — совсем уже мирно сказал Чак.»
    Подобная концовка уж чересчур проста.
    Да и что надо сейчас просить книгу почитать? Если только не какое-нибудь редкое издание и важно не содержание, а сам томик.

    А так написано просто великолепно. И еще я полностью согласен с Борисом Тененбаумом:

    >Борис Тененбаум
    6 Апрель 2013 at 9:02 | Permalink
    Соня,
    По-моему, это не совсем про Герцена – это скорее про вас,

    Это не про Герцена, этот текст про автора.

  24. По моему малопросвещенному мнению этот материал мог бы украсить любой номер «7 искусств».

    1. Юлий Герцман
      — Sat, 06 Apr 2013 19:20:00(CET)
      По моему малопросвещенному мнению этот материал мог бы украсить любой номер «7 искусств».

      Задача редакции — сделать то же со всеми материалами «Мастерской». Значит, она на правильном пути.

  25. Браво! Тонко, изящно, умно, зримо. Замечательное чтение, спасибо!

  26. Будучи удостоенной удовольствия слышать эту дивную историю в устном изложении, давно ждала возможности увидеть ее опубликованной, чтобы можно было познакомить своих друзей! И вот – дождалась! Да еще в день рождения Александра Ивановича.

    Единственное, что немного испортило впечатление от прочтения – это иллюстрации, зрительно превращающие литературный текст, отлично написанный рассказ, в страницу из учебника по литературе для средней школы.

    А рассказ великолепен – он нам возвращает живого Герцена, а не того унылого барина, с этой общеизвестной пафосной историей дружбы с Огаревым и их клятвой на Воробьевых горах. Собственно, до твоего рассказа, Герцен у меня был прочно увязан с вышеназванной историей, портретом над доской в кабинете литературы, критикой Белинского, произведениями “Былое и думы” и “Сорока-воровка”, да стихотворением Коржавина, которое радовало больше всего. Но сила твоей любви и увлеченности, оказалась настолько заразительна, что я взялась его читать, первоначально заинтересовавшись эпитетом “первый блогер”. из твоего рассказа. Т.е. декабристы для меня Герцена не разбудили, а ты – смогла.

    Спасибо тебе за это – за возвращенного многим из нас Герцена, такого современного, легко вписывающегося в антураж 21 века, где на коллоквиуме по его творчестве, присутствует такая щемящая и трогательная старуха проворно пользующаяся айпадом, да и другие присутствующие – сплошь блогеры, такая же примета эпохи, как айпад.

    С днем рождения, дорогой Александр Иванович! Вам очень повезло на талантливого и преданного читателя – автора этого рассказа!

    Модератор: убедительная просьба к читателям ставить отзыв под той публикацией, на которую написан этот отзыв. Мы никак не могли понять, зачем госпожа Lorelleia прочитала «Коллоквиум по Герцену», затем переключилась на страницу «О “Мастерской”» и там (!?) отрецензировала текст госпожи Тучинской (где тут логика, хоть намёк на оную?). Мы перенесли отзыв в положенное ему место.

    Выполняя просьбу выпускающего редактора, спрашиваю уважаемого автора, Соню Тучинскую: то, что мы снабдили ваш текст о Герцене иллюстрациями — портретами А.И. в разные годы его жизни, это, на ваш взгляд, как? Хорошо? Или «портит впечатление от прочтения», как вот не понравилось одному читателю? Можно и убрать.

  27. Я очень признателен автору уже хотя бы за то, что своей замечательной статьёй она мне напомнила, что давно пришла пора снять с полки и в энный раз перечитать «Былое и думы»…

  28. Просто блестяще! Хорошее начало дня…

  29. А м.б. это была не Доронина, а Белинский?
    ________________________________________________
    Соплеменнику — с признательностью.
    Признаюсь со стыдом, что оказалась несведущей в этом. Наверное, в тот момент я читала Герцена в ущерб Белинскому, которого мы «проходили».
    Но это никак не снимает моей вины перед «неистовым Виссарионом».

    1. Беленькая Инна
      6 Апрель 2013 at 12:37
      …. Но это никак не снимает моей вины перед “неистовым Виссарионом”.
      ==========================================================
      А вот это не нужно.
      Только моё мнение: Белинский, по сравнению с Герценом, — ноль без палочки.
      Пустозвон. Нам его просто навязали ещё в школе.

  30. Замечательно. Спасибо.
    М.Ф.

  31. Прекрасно написано, Соня, поздравляю. Правда я не могу признаться в такой же любви Герцену, какую проявляете Вы, но если не дано, то не дано. Я как-то прочитал эссэ Губермана об Огареве и очень удивился его восторженности, мы много спорили о Ваших героях. Игорь Миронович часто вспоминает пересыльную тюрьму, «пересылку», так моим последним аргументом было то, что дорогу к губермановской «пересылке» начали мостить Герцен с Огаревым.
    Это фрагмент переписки:
    ===========
    Но фабрика сгорела, капитал пропал…
    С бабами проблемы – век бы их не видеть!
    И даже детей ему Герцен строгал!

    И ошалев от этакой от дерзости
    Он поднял с ним на целый мир трезвон!
    Какая сука разбудила Ленина?
    Теперь мы знаем — это сделал он!

    Но Вы написали очень хорошо, как не относись к этим «звонарям».

    1. А я и не знала, что у Губермана есть эссе об Огареве. Также и не подозревала, что Вы водку с ним кушаете.
      Не надо путать Герцена с теми, кого он потом называл «Ноздревы и Собакевичи революции».
      Он не звал Россию к топору, а писал веселые такие тексты: «Заводите типографии, заводите типограии».
      Рядом с Герценом тускнели все. Огарев — не исключение.
      Но, вот, послушайте, как о нем пишет Герцен:

      Огарев, как мы уже имели случай заметить, был одарен особой
      магнитностью, женственной способностью притяжения. Без всякой видимой
      причины к таким людям льнут, пристают другие; они согревают, связуют,
      успокоивают их, они — открытый стол, за который садится каждый, возобновляет
      силы, отдыхает, становится бодрее, покойнее и идет прочь — другом.
      Знакомые поглощали у него много времени, он страдал от этого иногда, но
      дверей своих не запирал, а встречал каждого кроткой улыбкой. Многие находили
      в этом большую слабость; да, время уходило, терялось, но приобреталась
      любовь не только близких людей, но посторонних, слабых; ведь и это стоит
      чтения и других занятий! — Герцен, Былое и Думы

      А Губермана об Огареве надо почитать.

  32. Море удовольствия получила от чтения… Даже океан 🙂 Честно слово, Соня. Вы меня возвращаете, как и Чака, к вечной классике Герцена. А Ваш рассказ «вокруг лекции» просто вызывал самую добрейшую улыбку. Замечательная фраза: » А она вот чудом додержалась до поздней осени.» Вообще, образ старухи у Вас получился такой яркий и выразительный,что просто захотелось пофантазировать,что она не вернется в пустой дом… а будет встречена любимыми правнуками…

    Одна фраза из Вашего диалога с Чаком все-таки не дает мне покоя. Не ли тут какой-то опечатки:
    — Я же сказал, I’m not crazy about Herzen. [2] Найдешь кого-нибудь другого… Ну, ладно, на всякий случай пошли мне что-нибудь из “Былого и Дум”.

    — А что, что тебе послать? — почти заискивающе спрашиваю я, понимая, что шанс еще есть.

    — Что-нибудь…. something juicy. Кстати, как ты скажешь это по-русски?

    — Пошли мне что-нибудь самое крутое из “Былого и дум”, — отвечаю я после некоторого раздумья.

    Соня, а последняя фраза в этом диалоге не должна принадлежать Чаку? Или я в чем-то не разобралась.

    Мое приветствие Вам и пожелание всего Доброго!

    1. Дорогая Лина,

      Спасибо.
      Вы правы. Тут нет однозначности. Надо было поставить в кавычки все фразу: «Пошли мне что-нибудь самое крутое из “Былого и дум”,» и тогда бы было понятно, что это героиня отвечает Чаку полной фразой.

  33. Этот рассказ — признание в любви к Герцену, что близко и моему сердцу. Недавно у меня состоялся серьезный конфликт с одним довольно известным писателем ( живет в Москве) из-за Герцена. Сейчас модно стало плохо относится к Герцену и называть его «плохим» писателем и «повехностным» (!) человеком.
    Я думаю, что если бы этому известному писателю удалось в своем творчестве по уровню хоть немного приблизиться ну, хотя бы к сцене описания Герценом приемной у Бенкендорфа, или к страшной сцене неожиданной встречи Герцена с мальчиками- кантонистами ( «поверхностный» Герцен плакал над этой человеческой трагедией), то было неплохо ( все, что в кавычках — цитировала).
    Спасибо, Соня за рассказ и за любовь.

    1. Возможно, Мина, они имели в виду его прозу:
      Доктор Крупов, Сорока-Воровка. А она действительно очень слабая.
      А если пишущий человек усмотрел «поверхность» в «Былое и Думы», то, навряд ли его собственные тексты могут быть интересны. По-крайней мере, такому человеку, как Вы. Я ужасно рада, что у Герцена есть такие «защитники» , как Мина Полянская.

  34. Соня,
    По-моему, это не совсем про Герцена — это скорее про вас, и еще немного про Северную Калифорнию, к которой вы, право же, хорошо подходите 🙂
    А написано — блеск !
    P.S. И вообще это нечестно — у нас в Новой Англии сейчас 4:00 утра, а я сижу и вас читаю, и почему-то не останавливаюсь 🙂

    1. Кончился Шабат и я, наконец, могу поблагодорить Вас, Борис, за «ночные бдения» и за догадку, что это вовсе не о Герцене, а о героине рассказа на фоне Герцена. Вымысел здеь перемешан с реальностью. Но не думаю, что кто-то сможет отличить где правда, а где вымысел. Значит цель достигнута.

  35. » Любите ли Вы Герцена, как люблю его я?» Так я бы перефразировала слова Дорониной из известного кинофильма после прочитанного. Его нельзя не любить. Я помню, как меня потрясли его «Былое и думы» , которые, конечно же, не входили в обязательную школьную программу по литературе. Я стала искать, стараясь найти хоть что-нибудь, что отвечало бы переполнявшим меня чувствам. Но не находила. И вот, наконец-то, Ваше эссе. Я просто счастлива.

    1. Беленькая Инна
      6 Апрель 2013 at 8:06
      ” Любите ли Вы Герцена, как люблю его я?” Так я бы перефразировала слова Дорониной из известного кинофильма после прочитанного.
      =====================================
      А м.б. это была не Доронина, а Белинский?

    2. Инна, спасибо. Не зря я к Вам потянулась. Герцен очень сближает.
      А про Белинского — несогласная я. Перечитайте его «Обзоры русской литературы за …» — это недосигаемый уровень. Его письмо Гоголю — это высочайшее достижение русской публицистики. Нельзя отоваться, не дочитав до конца.

  36. Дорогая Соня! Сегодня ещё до завтрака, сев за компьютер ( у Вас там ещё глубокая ночь) я, прочитав Вашу блестящую статью, зарядился энергией на целый день. Это не обычные комплименты, а абсолютно искренняя оценка радостного чувства от знакомства с чем-то ярким и талантливым. И дело не только в том. что Вы оживили совершенно забытое имя чрезвычайно интересного человека ( нам только кажется что 200 лет много: это всё было недавно), но и как это сделано. С юмором, живыми людьми, легко и непосредственно. Статья-настоящая удача. Поздравляю…

Обсуждение закрыто.