Генрих Иоффе: Tри рассказа

Loading

Мишка оказался напротив. Их колени касались друг друга. Край ее платья слегка отогнулся и Мишке стало совсем трудно оторвать взгляд от черной ленты вверху чулка.

Tри рассказа

Генрих Иоффе

 Генрих Иоффе Любовь с первого класса

Кто, когда и зачем на тихой, похожей на деревенскую, улочке, называвшейся «Малая Екатериненская», построил эту каменную башенку готического стиля —неведомо. А в середине 30-х гг. в ней находилась начальная школа: классы с 1-го по 4-й. Первых классов было три: «а», «б», «в». Женька попал в «а».

Учительница Тамара Ивановна — совсем молодая, лет 20–25 — сама рассаживала учеников по партам. Женьку усадила на третью парту правого ряда, за которой уже сидела девочка. Когда все уселись, Тамара Ивановна сказала:

— Я буду называть ваши фамилии, а вы тогда встанете и каждый скажет, как его зовут. Понятно?

Так Женька узнал, что его соседку по парте зовут Илона Корсаковская. Поначалу это соседство Женьке не нравилось. Дома он жаловался:

— Почему меня с девчонкой посадили? Не хочу! Другие мальчишки с мальчишками сидят…

Но постепенно стал замечать, что находиться за одной партой с Илонкой ему нравится. Она была отличницей, во всем очень аккуратна, как казалось Женьке, всегда одета в красивые платьица. В школу ее привожала мама: они жили довольно далеко от школы, на Трифоновской улице. И каждый раз, прежде чем расстаться с Илонкой у дверей, мама что-то шептала ей на ухо. Что она ей говорила — очень интересовало Женьку.

К 4-му классу школа-башенка на Малой Екатеринке прекратила существование. Учеников перевели в школу-новостройку на Трифоновской улице. В просторных, светлых классах подросшие первоклассники сами выбирали себе парты и соседа или соседку. В тайнике души Женьке очень хотелось по-прежнему сидеть за одной партой с Илонкой. Он немного надеялся, что она сама это предложит, но она промолчала, а сказать ей о своем желании он постеснялся. И с Илонкой за одну парту села ее подруга Ирка Пашурина.

Свободное место было за партой, которую уже занял Юрка Душкин, и Женька присоседился к нему. И напрасно. На большой перемене они свирепо подрались. Илонка стала первой из бросившихся их разнимать. Утирая нос, из которого текла кровь, Женька видел, как Илонка прикладывала свой шелковый платочек к набухшему и посиневшему юркиному глазу. В его душе шевельнулась незнакомая ранее смесь горечи, обиды и недоброжелательства. Тогда ему еще не было ведомо, что это называется «ревность». Он стал сторониться Илонки, но мысленно почти беспрестанно думал о ней…

В мае 1941-го г. всех их перевели уже в 7-й класс, но в сентябре он не собрался. Война! Женька с матерью и сестрой эвакуировались на Урал, и всякая связь с Илонкой надолго была потерена. Облик ее стирался, таял.

Из эвакуации вернулись в апреле 44-го. Стояли необычно теплые и солнечные дни. Женька бродил по родным улицам и переулкам, завернул и на Трифоновскую, где до войны жила Илонка. А вот и ее домик, двухэтажный, узенький. Подумалось: а может зайти?

Поколебавшись, нажал на дверной замок. Дверь открыла сама Илонка, но не прежняя девочка-подросток, а выросшая, красивая, оформившаяся девушка.

— Извините, — сказал растерявшийся Женька. — Вы Илона? А я Женька Гордон из одного с вами класса. Помните меня?

— Женя! — всплеснула руками Илонка. — Да ты басом говоришь! И шевелюра у тебя вон какая… А плечи… Заходи же, заходи!

Они проговорили до позднего вечера.

Теперь они учились в 10 х классах, но разных школ. В войну московские школы делились на мужские и женские. Зимой их соединял каток большого Армейского парка. Женька катался мастерски, Илонка поначалу едва держалась на коньках. Женька был даже рад этому: вся забота об Илонке оказывалась в его руках. В раздевалке она садилась на низкую скамейку, и протягивала ему ноги А он, стоя перед ней на коленях, и слыша как стучит его сердце, надевал на них ботинки с приклепанными коньками, шнуровал и обматывал бинтом, чтобы облегали плотнее. Женька знал: Илонке нравилась эта «процедура». Несколько раз, когда он, опустившись на колени, шнуровал ей ботинки, она неожиданно погладила его по голове. А на льду он мог держать ее за руки, за талию или даже заключать в объятия, когда она, споткнувшись, падала.

Каток был освещен мощными лампами, а за ним в темноте виднелись очертания старинных рощ парка, навевая какую-то таинственность. И звучал поразительный по красоте и нежности голос знаменитого певца Георгия Виноградова:

Вам возвращаю ваш портрет
И о любви вас не молю.
В моих словах упреков нет,
Я вас по-прежнему люблю…

Обратно они обычно шли не через главный вход, а по едва освещенной аллее, выводившей в ту самую Малую Екатериненскую, где когда-то была школа-башенка, в которую их привели семилетками. И однажды Илонка предложила:

— Посидим тут на скамеечке в тишине и полутьме…

Они сели почти вплотную. Женька сам не знал как это получилось. Его руки проникли под илонкино пальто, потом еще куда-то, глубже, глубже, ощутив что-то теплое и упругое. Еще секунда и мир перевернется, свершится то невероятное, мысли о чем он подавлял, гнал прочь… Но Илонка вырвалась, вскочила, резко отбросила женькины руки, поправила пальто, сбившуюся шапочку и бегом направилась к выходной калитке…

Их встречи с той поры становились все более редкими и уже не такими радостными, как раньше, а потом и совсем прекратились.

* * *

Прошло почти 30 лет. Женька работал хирургом в Городской больнице на улице Уланова Как-то раз, когда он шел по ней, возле него, у тротуара остановилась легковая машина, дверца открылась и женский голос окликнул:

— Товарищ Гордон?

Женька узнал сразу: Илонка, постаревшая, пополневшая, но она, она!

— Постарела и подурнела?

— Да ты что?!

— Куда тебе ехать? Могу подвезти.

— Да я на метро. Домой.

— Если не спешишь, приглашаю, мой дом рядом.

— А твой муж не пришибёт пришедшего старика?

— Был муж. Давно развелись.

Дома Илонка высыпала на стол ворох фотографий. Быстро нашли две. На одной — Женька в офицерском кителе с расстегнутым воротом. Пышные русые волосы по той моде зачесаны назад. Он смотрит чуть прищурившись и улыбается. На обороте надпись: «1945 г. 17 лет. Илоне на вечную память». На другой фотографии — Илонка в летнем легком платье, держит у лица букетик цветов. На оборотной стороне пометка: «1946».

Прощаясь, Женька положил эту фотографию в карман, сказал, глотая комок в горле:

— Я тебя никогда не забуду…

Илонка, глядя на него полными слез глазами, прошептала:

— И я тебя тоже…

Фильдеперсовый герундий

Мишка учился неплохо. Не давался ему только английский. Молодая, красивая учительница английского Анна Андреевна, в которую все десятиклассники были по уши втюрены, вызвала его и сказала:

— Вот что, троечник ты мой, даю тебе адрес на Садово-Каретной. Найдешь Марию Яковлевну. Она репетирует таких, как ты. За плату: пусть отец твой договорится, и езжай к ней с богом.

С вечера Мишка ровно сложил шкары, положил их под матрац (чтоб получилась «стрелочка»), утром надел белую рубаху «апаш», на Божедомке в «стекляшке» у айсора до блеска начистил ботинки. Пошел. Через Институтский переулок, вышел к старинному зданию кинотеатра «Экран жизни», в который всей дворовой шоблой ходили, пересек трамвайную линию и, миновав арку в покосившейся стене, оказался в большом грязном дворе, в котором находились какие-то мастерские, валялись ржавые станки и инструменты.

Через весь двор тянулся низкий, плохо оштукатуренный барак с окнами почти у самой земли. Найдя нужную дверь, постучав и войдя, Мишка был не то чтобы ошарашен, но удивлен -точно. В комнате не было ни шкафа, ни стола, ни стульев. Зато широченная старая тахта, покрытая плотным разноцветным ковром, занимала не меньше чем половину всей комнаты. И еще маленькая табуретка, вплотную придвинутая к этой громадине. Таков был «учебный класс». Позже Мишка узнал, что преподавательница этого «класса» жила в Уланском переулке, а здесь, в Каретном, снимала помещение для встречи со своими учениками.

Она (на вид ей было лет 30) лежала на тахте, облокотившись на руку и рассматривая какую-то книжку. Увидив Мишку, не встала и не переменила позы.

— Ты из 254-й щколы? Отлично. Меня зовут Эвелина Ивановна. Ну, вот садись на табурет, а если хочешь — прямо на тахту. И сразу приступим, начнем с герундия.

Легкое платье не закрывало ее стройные ноги и «мраморные» колени в золотисто-блестевших чулках. Тогда (Мишка это знал из разговоров подруг его сестры), такие чулки были очень моднымии и назывались фильдеперсовыми. Воротник платья был широко открыт, и Мишка мельком увидел… Почувствовал, что краснеет и ему стало слегка неуютно.

К следующему занятию он решил «подготовиться» заранее. Отодвинул табуретку метра на полтора от тахты, где опять расположилась «училка» в тревоживших его «фильдеперсах». Но она вернула Мишку на прежнее место:

— Ты там ничего в тексте не увидишь.

Пришлось снова придвинуться к тахте. Преподавательница села и спустила ноги на пол. Мишка оказался напротив. Их колени касались друг друга. Край ее платья слегка отогнулся и Мишке стало совсем трудно оторвать взгляд от черной ленты вверху чулка. Эта лента просто кружила мишкину голову. В животе что-то екало и обрывалось…

Он просто не знал, как продолжать эти уроки английского. Дома матери мрачно сказал:

— Больше в Каретный ходить не буду! Баста!

— Почему? — удивилась она. — Плохая репетиторша что ли?

— Да плохая!

— Будем искать другую?

— Не надо. Я к учительницам ходить не стану…

Она внимательно посмотрел на Мишку, усмехнулась и сказала:

— Ну, а мужиков, учителей английского теперь не скоро, брат, откопаешь. Война! Кругом женщины. Так что…

— Обойдусь, — пробурчал Мишка.

И обошелся.

* * *

После школы Мишка по просьбе сослуживца отца, генерал-полковника Ф. Горстенко поступил в Военный институт иностранных языков.

В 50–60 годы в звании подполковника он был одним из главных переводчиков Центральной группы войск.

В гостях у Цукермана

Откуда он появился в этом двухэтажном доме — полурухляди на углу мрачноватой Трифоновской улицы и нашего замурзанного Орловского переулка — никто не знал. Занял 9-метровую комнатуху с одним слегка покосившимся окном и полом со скрипучими досками.

Василий Иванович Ветлов, сосед его, слесарь с автобазы, ничего ясного сказать не мог.

— Прихожу, — говорил, — домой, глядь, а энтот кудрявенький на кухне примус накачивает. Спрашиваю: ты откуда, такой кудрявый, свалился?

Отвечает:

— Видите ли, товарищ, в домоуправлении мне ордер сюда дали.

— Ну раз дали — живи. Тебя хоть зовут —то как?

— Залман Давидович Цукерман, холостяк.

— Еврейчик что ли будете?

— Почему еврейчик? Еврей!

— Ну ладно, не обижайся. На обиженных воду возят.

Рядом с этим цукермановским домишкой был и наш такой же домишко. До войны между ними стоял деревянный забор и, благодаря ему, у каждого дома имелся свой небольшой двор. Но во время войны забор сломали, чтобы снизить угрозу пожара от немецких зажигательных бомб. Образовался один довольно вместительнй двор. Сюда приходили ребята из наших и соседних домов «забить козла», «постучать в футболешник», сыграть в шахматы. Кто во что горазд. Стал появляться тут и Цукерман. Ему на вид было лет 30, он был старше большинства из нас лет на 10, но в своей пустой комнатухе по соседству с неразговорчивым Ветловым он, конечно, скучал, томился и, наконец, обрел компанию среди нас. Мы его приняли за милую душу и запросто. Он, между прочим, здорово играл в шахматы, обыгрывал всех, кто садился против него.

Кто-то спросил:

— А с Ботвинником ты сыграл бы?

Цукерман встрепенулся:

— А я играл! До войны. Он сеанс давал на 30 досках.

— Ну и?

— У нас ничья была. Он мне руку пожал, потрепал по волосам. Великий человек!

«Козла забивать»Цукерман с презрением отказывался, говорил:

— Фе! Это игра для босяков. Шахматы — другое дело, даже шашки и то…

Как-то раз парень по кликухе «красавчик Ник» (из 10-б нашей мужской школы) сказал Цукерману:

— Зяма! Ты к нам ходишь, а давай мы к тебе как-ничто в гости завалимся? Как ты?

— Но мы ж не разместимся, нет? Вон же вас сколько!

«Ник» успокоил:

— Придем человек 4-5, но… со своими девчатами, а? Они из женской школы со Сретенки, а две — наши «домашние». Ты их видел.

Цукерман согласился. Он знал и понимал наши мальчишеско-юношеские беды. Почти у каждого была «хорошо знакомая» девица, которую между собой мы называли «чувихами». Тут были и скоротечные отношения, завязывались и первые любви. Но все находились примерно в равном положении: встретитья и уединиться было негде. Жили в стиснутых квартирках, всегда кто-то был дома и на стороже пребывали соседи, готовые рассказать жильцам, кто кого и к кому «водит» с прибавлением того нехитрого, что способны были домыслить их головы. Помогало кино, но мало. Там не поговоришь и рукам воли не дашь: всюду народ. В нашем распоряжении оставались подъезды, лестничные клетки, телефонные будки.

К Цукерману пошел «красавчик Ник», еще трое наших ребят и четверо приглашенных ими девчонок. Дверь открыл хмурый Ветлов.

— К тебе что ли вся эта кодла? — спросил он Цукермана

— А что? — переспросил тот.

— А то, что пол в передней кто мыть 8 раз будет? — буркнул Ветлов и удалился, громко хлопнув своей дверью…

Цукерман пошел на кухню ставить чайник, а гости, оживленные и веселые, гурьбой ввалились в комнату. Когда минут через 10 он вернулся, его ударил легкий столбняк. «Красавчик Ник» и другие трое, разойдясь по сторонам, прямо-таки лихорадочно, как мы говорили, фаловали своих подружек, запуская руки туда, где в других местах им бы дали по рукам. Девушки, нервически похохатывая, старались освободиться от объятий, но было видно, они делают это без достаточной энергии. Цукерман окликнул одного из парней:

— Изя, можно вас в коридор на минуточку?

Исаак Гочман, приходивший к нам из другого дома, подошел к Цукерману:

— Что-нибудь не так?

— Изя, вы интеллигентный еврейский юноша, но что вы и ваши товарищи делаете, я не могу понять. Вы набросились на этих девочек, как голодные волки. Разве так поступают? Надо же сначала накормить людей, напоить хотя бы чаем, а уже потом, я знаю… Но потом, потом… Я тоже был молодым, но мы никогда так не поступали. Скажите же своим товарищам… Кроме того, соседи по дому, ведь они могут превратно понять, у меня будут неприятности. Какие? Я знаю…

Цукерман, как в воду смотрел. Примерно через неделю ко мне зашел Изька.

— Никого дома нет? — спросил он. — Ты один?

— Один, а что?

— А то, что вызывали меня в милицию, провели в комнату, где сидел мужик в штатском, Хочу, говорит, ознакомить вас с одним письмом, которое мы получили. Вот почитайте… Читаю. Сразу понял: «телегу» накатал Васька Ветлов с кем-то еще. Все про Цукермана. Он, оказывается, открыл у себя бардак, куда приходят девицы легкого поведения с парнями. Один из них по фамилии Гочман Исаак, как написано в доносе, еврей по национальной принадлежности, приглашает Цукермана в дом к своему отцу, где отправляются ритуально-религиозные праздники, и не обходится без антисоветских высказываний. Ну что скажешь?

— Д-а-а… И чем кончилось?

— «Тут все правдиво написано?» — спросил «штатский». — «Нет». — «А что правдиво?» — «Ничего». — «Хорошо. Мы вам верим, но предупреждаю: с Цукерманом никаких связей быть не должно. Вам надо знать: он член сионистской группки, обосновавшейся в Марьиной Роще. Подпишите бумагу о неразглашении…» Я подписал.

* * *

Вскоре Цукерман исчез. Ну а мы… мы по-прежнему «зажимались» со своими «чувихами» по затемненным подъездам и лестничным клеткам.

Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Генрих Иоффе: Tри рассказа

  1. Я вот, честно говоря, опасаюсь, что «подруги юности» Изи Гочмана и других пацанов теперь могут поднять мощную кампанию о сексуальных приставаниях 60-летней давности, которым они подверглись по вине сиониста Цукермана.

  2. Благодарю Генриха Иоффе за очень интересные рассказы.
    Но поскольку вышло недоразумение с пониманием рассказов, позволю себе изложить содержание одного из рассказов «своими словами». Возьмём второй рассказ — про учительницу английского. В завязке рассказа говорится, что преподавала английский учительница, в которую влюблены были старшеклассники. Она не считала возможным обучить героя рассказа-подростка английскому и навязала свою подружку в репетиторы, тоже шикарную дамочку в фильдиперсовых чулках (большая редкость в те времена) и большом декольте, что очень важно для обучения подростка английскому. Однако важнее всего то, что для обучения в комнате нежилого двора (там какие-то мастерские) нет стола и каких-либо письменных принадлежностей, но есть диван на полкомнаты. В процессе обучения дама в чулках (она всё время демонстрировала эти чулки бедному подростку) принимала соблазнительные позы, и мальчик подсознательно учуял, скажем так, неординарность ситуации.
    Он после «занятия» заявил матери, что с английским сам разберётся. И разобрался. До такой степени разобрался, сообщается в заключении, что сумел поступить в высшее учебное заведение военных переводчиков, да ещё потом получил высокий военный чин! Вот такой случай. Интересно мне то, что осталось за пределами рассказа. И, собственно, должно было остаться за — рассказом: а что сталось с другими учениками, которые приходили заниматься английским на огромном диване? И сколько такого в жизни происходит, чего мы никогда узнать не можем. А вот наш мальчик оказался стойким.

    1. Мина Полянская 6 октября 2018 at 19:39
      А вот наш мальчик оказался стойким.
      ====
      Трус и шляпа, как и я.

    2. Мальчику ниспослано было испытание искушением. Выдержал он его или нет — всё в воле читателя.
      Все мы, все мы в этом мире грешны…Я к тому, что каждому из нас в определённом возрасте посылалось подобное испытание. Об этом и хотел сказать автор. В этих рассказах — отпечаток времени, отпечаток нашего тогдашнего бытия. И мальчик, герой рассказа, сродни нам всем…

  3. Странно… Завязки-развязки нет… Пролога-эпилога тоже нет… А где, собственно, конфликт? Отсутствует…)))
    И как же легко читаются эти рассказы, каким давно забытым, а потому еле уловимым теплом от них веет…
    И в этой лёгкости — уверяю — только кажущейся лёгкости, потому что за нею скрывается и внимательный взгляд, а главное — открытые сердце и душа автора, так вот, в этой лёгкости прячется ностальгическая нота о времени и о нас с вами. Потому что в героях этих рассказов мы всегда находим самих себя…

  4. Фильдеперсовый герундий
    “За плату: пусть отец твой договорится, и езжай к ней с богом” — Так прямо – “к ней с богом”? Без запятой не обойтись.
    “С вечера Мишка ровно сложил шкары, положил их под матрац “…. И цыкнул зубом, зуб даю и шкары и шкары и ))
    “вышел к старинному зданию кинотеатра «Экран жизни», в который всей дворовой шоблой ходили”…. “После школы Мишка по просьбе сослуживца отца, генерал-полковника Ф. Горстенко поступил в Военный институт иностранных языков. В 50–60 годы в звании подполковника он был одним из главных переводчиков Ценральной группы войск”
    Судя по заключению, Мишка шкары больше не складывал, с шоблой и “мраморными коленями” расстался и переводил, что надо — для ЦенТральной группы войс.
    В гостях у Цукермана
    “Мы его приняли за милую душу и запросто..” — Душа у Цукермана была милая, это очевидно.
    Последний рассказ удался больше, imho, — стиль выдержан.
    А в остальном, прекрасная маркиза, дела … как герундий, фильдеперсовые.
    p.s. Все эти кажущиеся придирки по одной причине – всё, что читал раньше у автора, Генриха Иоффе, было мастерским. Imho.

Добавить комментарий для Мина Полянская Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.